Баллада большой Медведицы

— Ты можешь не ходить к нему? Тяжелый стук слышится вновь, но Хосок не смотрит в ту сторону — только на покрывающееся пеленой страха лицо Юнги, который застывает совсем рядом с альфой. Омега прислушивается к звукам, да знает — бесполезно это: не выйдет он сам, глок по-другому войдет. И это хуже будет — намного хуже. — Не могу. — А если я с тобой пойду, Юнги? — Умрешь, — легко срывает слова с губ, — ты ничем помочь мне не сможешь, пока не узнаешь, как расправиться с ним. До тех пор, пока ты выход не найдешь, я буду ходить к нему. Омега распрямляется, встает с кровати, и Хосок порывается следом: — Я тогда побыстрее найду способ, Юнги. — Было бы хорошо, — кивает он, и легкая улыбка задевает его губы. Юнги высвобождает свое дыхание, старается не дрожать: ничем ему сейчас все равно не помочь — только перетерпеть нужно эти моменты. Страшно было в самом начале, когда Снор только являться начал, сейчас не страшно уже — тоскливо от безысходности скорее, и тоска эта сжимает горло, сдавливает грудь: пока он будет отмечен глоком, не будет у него спокойной жизни. Омега смотрит на Хосока в потемках, на недвижущегося Менелая у очага, светлые глаза которого раскрыты, но внутри будто и нет ничего; смотрит на дверь, за которой глок стоит, дожидается… …Но дверь вдруг начинает трещать — так, будто не терпит глок больше ожидания, будто хочет сорвать эту дверь с петель и зайти внутрь: такого не было никогда, всегда только тяжелого стука хватало. Удары будто от разъяренной руки, взвинченной такой задержкой. Юнги осознает вдруг, почему это так: оттого что в доме альфы ночует, где все в запахе Хосока — вот, почему Снор нетерпеливый такой, ему показать нужно, что омега ему принадлежит. Доказать это, обозначить — чтобы Хосок и не думал, что у него получится что-то сделать с этим. Альфа поднимается с кровати, но Юнги останавливает его вытянутой рукой, да холодным взглядом: Хосок и правда вдруг леденеет от такой решимости омеги — брови его сведены к переносице, губы плотно сжаты: — Не ходи за мной, — говорит он твердо, — сам я с ним разберусь. Не ходи, если умирать не хочешь сейчас. Пойдешь и не успеешь задуматься, была ли эта смерть предрешенной тебе. Одним твердым движением омега раскрывает двери и пропадает в холодной темноте, от которой пламя в очаге почти гаснет. Так и в прошлый раз было — и тогда весь свет и все тепло почти высосали: значит, дух и правда силен. Хосок аккуратно опускает ноги на пол, приближается к двери, слушает улицу: и вновь ни звука оттуда, ни порыва ветра, ни шелеста снега, ни дыхания человеческого, ни криков его: за дверьми тихая пустота. — Па… ну и как это, а? — обращается альфа к старику, знает, что ответа не будет, но все равно слова с обидой проговаривает: — был бы ты здесь, ты бы сказал мне, что делать. Упрямец, — шикает, припадая к двери ухом, — не ушел бы ты, я бы точно знал, как помочь ему. Что? Что ты говоришь? — нервно шутя, он посмеивается, оборачиваясь к Менелаю, — спрашиваешь, почему так помочь ему хочу, па? Это секрет, па, — улыбается, — судьбы наши сплетены — нам дальше вместе идти. Только не говори никому, а? Глухой удар снаружи отзывается эхом, а потом бьет по дверям так, что альфу на пол отбрасывает. Хосок, пришибленный дверьми, быстро поднимается на ноги, хоть и подвывает неслышно, решительно потом обратно подходит — сейчас все совсем не так происходит, как это в прошлый раз было: вытаскивать нужно Юнги. Что-то нехорошее происходит. «Умрешь, если за омегой пойдешь. Не время еще тебе с глоком встречаться. Матерь-Медведица не убила тебя, потому что цель ее — не убивать, а испытывать. А глок убивать хочет» — проносятся мысли в голове, но мысли будто чужие, подсаженные кем-то; они приходят вместе со стрельнувшей болью по виску — от нее Хосок застывает у стены, не может руку поднять, чтобы дверь на себя потянуть. Слышит: там все еще приглушенные звуки, будто удары, и альфа уже почти приоткрывает двери, чтобы вступить в ночную темноту. Гортанный задыхающийся звук слышится позади, Хосок оборачивается — Менелай вдруг задирает голову к потолку, широко раскрывает рот, из которого и доносятся эти сдавленные надрывистые хрипы. Руки его в стороны разведены, потрясываются слегка — окоченелые пальцы дергаются, выгибаются в разные стороны. — Па? — Хосок с трудом отходит от двери, быстро подается к Менелаю и, настигая его, трясет за плечи: — па?! Старик с размаха бьет Хосока локтем по груди — целая гора падает на альфу, ребра его трещат под одеждой, почти скрипят под невидимым грузом. Дыхание из тела вываливается и ноги его подкашиваются, колени встречаются с твердым полом, и плашмя он валится вниз. Менелай шаг к нему делает, задерживается рядом с альфой, а он и голову поднять не может — посмотреть бы в глаза его, увидеть его душу или последние остатки ее, понять, кто перед ним, ведь если Менелай это, то Хосоку следует встать на колени и прощения у него просить. Альфа не может говорить от груза на себе, с трудом достает какие-то бледные звуки, но и те теряются в хрипах — то Менелай. Он вдруг срывается с места, а потом раскрывает двери и ныряет в черноту, теряется в ней: ночь обхватывает его двумя руками, притягивает к себе, как изголодавшаяся любовница. Холодный ветер с воем рвется внутрь, обвивает собой пламя в очаге, совсем почти тушит его. Хосок пытается откашляться, подняться на ноги, но на спине его наковальня — не меньше. Не может он шевельнуться, вдохнуть — жмет его к полу, не дает даже голову поднять. Чернеет вокруг, и только хрипы Хосока звучат вместе с порывами ветра: за темным полотном ночи ничего не разглядеть. Он пытается оттолкнуться и встать, но получается только скрести ногтями по полу, чтобы хоть на метр стать ближе, но недвижим он. И слышится еще один грохот — уже самый сильный: как раскат грома в летнюю пору, от которого весь дом сотрясается. На пол у дверей падает кто-то, а потом едва слышно постанывает — только тогда тяжесть с плеч Хосока исчезает будто, и он быстро порывается вперед. Омега быстро дышит, но не двигается, даже взглянуть за дверь боится. Когда Хосок приближается, то видит он, что Юнги в крови весь, что рубаха его распорота будто длинными острыми когтями — в разрезах ткани виднеются разрезы другие — там острия проходились по коже омеги. Хосок приближает его голову к себе, в голубые глаза всматривается — даже лицо его испачкано в крови; след чужой руки застывает на омежьей щеке, и отпечаток большого пальца по губам проходится. — Юнги, — альфа приподнимает омегу, придерживает его, — ты слышишь меня? Ты со мной? Губы Юнги слабо раскрываются, он что-то сказать пытается. — Па! — продолжая держать Юнги, Хосок кричит в пустоту, вглядывается в черное небо, почти рвется туда, за Менелаем, — па! — Хо… сок… — слабо проговаривает Юнги, привставая, — я здесь. — Где па? — убирает руки от него, привстает, — Он все еще там? Ты видел его? — Не стоит тебе идти за ним. Хосок, не ходи туда. — Мне надо, Юнги. Это же мой па. — Не ходи, — качает головой и, приподнимаясь, цепко хватает руку альфы, — не ходи, Хосок. — Но… — Останься здесь, — проговаривает уже с усилием, — со мной останься. Хосок. Мне Менелай это наказал: чтобы я ни за что не выпускал тебя. — Что?.. Омега потряхивает головой, прикрывая другой рукой глаза — мир кружится, и он слабо еще ощущает самого себя в теле, которое все больше болеть начинает: и сам он не понимает, что приключилось с ним, не помнит почти, что происходило там, в ночи. Затерялся он сразу, как за двери вышел — Снор будто его душить начал, раздирать, трепать, но не казалось это все реальным: как страшный кошмарный сон, в котором он вдруг очутился. Боли все больше становится, и Юнги чувствует, как теплая кровь сочится через раны — глок распарывал его кожу когтями, как омега обычно режет ткань ножом. — Не знаю я, что это было, Хосок, — выдыхает, прикрывает глаза, опираясь за стену за собой — слабость верх берет, и он решает недолго отдохнуть, — Мене… — Юнги, — Хосок шлепает его по щеке, потряхивает, — Юнги! — Я… зд…есь… — слабо проговаривает, проваливаясь все больше, — тут… он вернется… — Кто? Кто вернется? Снор? — хмурится, думает, где клинок его лежит: знает он, что с глоком не разделаться человеческим оружием, но страшно хочется голову его снести. — Менелай… Мне надо… отдохнуть немного. Хосок отскакивает от омеги, видит — белее белого он, совсем бесцветный: еще немного, ускользнет из сознания. У Менелая почти столько же склянок, что и у Фолкора — альфа порывается к деревянным полкам у стены, копошится, сбивая некоторые склянки — они звонко разбиваются о пол. Наконец Хосок разыскивает нужную, плотно закрытую: внутри нюхательный порошок, который Хосок к носу подносит, морщится — именно то, что нужно. Альфа быстро возвращается к Юнги, сует склянку под нос, и омега цепляется за нее, как мартовские коты цепляются за кошачью мяту. Юнги глубоко дышит, постепенно розовея. Хосок всматривается в лицо его, за плечо поддерживает, когда омега кивать начинает: — Мне уже лучше. Правда лучше, — кивает он. — Ты сильно ранен? — Царапины. — Царапины! Ты весь в крови! — Не моя это кровь, — омега сглатывает, аккуратно на альфу смотрит, — не только моя… — Па?.. Омега медленно поднимается, придерживаясь за стену, спиной к дверям становится, потом прикрывает их не глядя. — Хосок. Мне очень жаль, — Юнги прикусывает губы, — мне очень… очень… очень жаль, — омега вдруг опускает голову, и альфа делает шаг назад от него, удивляется — едва видимый блеск слезы показывается в уголке его глаза. — Жаль… почему? — Поэтому, Хосок, я не могу ни с кем сближаться. Я — проклятье. Я только несчастья несу, я… — Почему ты говоришь эти глупости, Юнги? Я не считаю так… я… …Скрип дверей прерывает Хосока, слова его теряются, когда он видит черную фигуру перед собой: растрепанный Менелай дышит тяжело, приоткрывает рот и глаза его… человеческие. Осмысленные. С душой внутри. Хосок три года ждал этого момента — ждал, что па в один момент перестанет обижаться на него за все попытки разузнать побольше о себе; ждал, когда глупое наказание закончится и единственный родной человек вернется к нему. Не верил иногда, что забвение может окончиться, но ему хотелось жить в надежде, что па не навсегда ушел — что он вернется к нему. «Я понял все, па, я никогда больше пытаться не буду разузнать, кто я, ты только, пожалуйста, заговори со мной! Ты только вернись ко мне! Только ведь ты и есть у меня, па!» У альфы колет все внутри, когда он делает шаг к старику, руки к нему протягивает, в лицо его глядит: в живое лицо, на которых эмоции есть, чувства есть, есть он сам! Па вернулся! — Па! И улыбка растягивается на лице Хосока, когда он шаг ускоряет, когда цепляется взглядом за взгляд. И его улыбку он тоже видит, не верит: теперь-то у него точно все получится, теперь-то сможет он все — ведь больше не один он, ведь па вернулся! Менелай, покачнувшись, распрямляет плечи, растягивает улыбку на лице, но Хосока он не дожидается. Не суждено это — знал всегда. Старик падает замертво, и голова его с тяжелым глухим ударом бьется о деревянный пол. — Па!.. Па! Юнги знал, что так и будет — понял, когда Менелай вступился за него, и Снор тогда всю ярость на него направил: иначе глок не выпустил бы Юнги просто так. Не выжить Менелаю было, но сил хватило, чтобы с Хосоком попрощаться — или сделать попытку, чтобы сказать ему последние слова: не смог этого. Только взглянуть смог — в последний раз взглянуть своими глазами. Омега прикрывает голову руками, забиваясь в угол, крик Хосока слышит и слезы свои вытирает: ведь все это только его вина — не было его, Менелай не ринулся бы за ним. Не было бы Юнги, было бы лучше только — и Хосок скоро совсем поймет это и проклянет его еще больше: ведь из-за него альфа потерял единственного близкого человека. Омега боится посмотреть на Хосока, увидеть в глазах его ярость, злость — боится, что альфа отомстить захочет, ведь ясно сейчас, кто в смерти Менелая виноват. Не глок. Он. Юнги. Тошнит его от ужаса и потрясывает, когда сквозь пальцы свои омега подглядывает за Хосоком — он над стариком склоняется, ладонь его держит, шепчет что-то: не язык маннелингов это — чужой язык. Ахилейский. Юнги его впервые слышит — на шипение змеи похоже, на приглушенный шепот. Хосок не знает, откуда берет в себе эти слова, не знает, что значат они — сквозь тонкую пелену слез на глазах он едва ли видит мертвое и уже успокоенное лицо. Менелай, быть может, когда-то и рассказал, как делать это нужно — как прощаться нужно с человеком, который мир этот покинул. Но спокойствия в альфе мало — руки трясутся его, и он думает, что, быть может, ошибся он просто, что па сейчас глаза откроет и вернется к нему. И заговорит — наконец-то заговорит с ним. — Opraštam se od tebe do onoga svijeta, — склоняется Хосок над ним, лбом ко лбу соприкасается, и слезы по щекам скатываются: вся надежда его на возвращение Менелая — глупости все; ушел он еще три года назад, — с тобой прощаюсь до следующего мира. — Хосок… — Юнги, не выдерживая, подползает к нему, голову склоняет, — прости. Это я. — Маннелинг, — бессильно бросает он, сидя на коленях, — не время сейчас для твоих сожалений. — Хосок… — слабо, но он все же кладет руку на плечо альфы, сжимает пальцы слегка, но Хосок не реагирует, всматриваясь в безжизненное лицо перед ним. Юнги оставляет тишину между ними, губы прикусывает, выдыхая тяжело. Забыть все хочет, вырвать себя из жизни, скрыть от всех людей — хочет вытолкнуть себя к Снору и сказать ему «да», наконец: смысл жизни его невелик, немногие будут горевать, когда уйдет он — зато многим безопаснее станет, зато глок не заберет невинных. Обрек Хосока на сражение с этим чудовищем, но не подумал, что плата высокой быть может — и понимает он, что сделать нужно. Хосок заплатил уже за помощь Юнги — теперь омега должен его покинуть; судьбу обойти можно — и вот он, обход; так, как матерь-Медведица сказала, не будет уже — дождется он, когда Хосок уснет и покинет его, освободит от себя: не заслуживает Юнги, чтобы кто-то из-за него семьи лишался. — Не надумывай этих глупостей, омега, — беззвучно почти проговаривает Хосок, — знаю ведь, о чем думаешь ты. Выброси и забудь. — Но... как ты?.. — Просто знаю, — поворачивает голову к нему, — знаю тебя, Юнги. Не ты виноват. — Если бы не я, альфа… Света в доме после ухода глока становится больше; дрова щелкают в очаге, когда Юнги чувствует, как по полу веет холодом, и мурашки по спине его стягиваются, когда взгляд он перед собой переводит. Двери раскрылись бесшумно, незаметно — Юнги увидел слишком поздно уже, и слова на губах его обрываются, как тонкие нити в пряже. Гестур Тэхен стоит на пороге с широко раскрытыми глазами. На Хосока он смотрит — ведь альфа без ткани на лице сейчас, без маски, в рубахе, под которой видна метка чужого племени — вот и он, ахилеец из страшных видений Чимина. Вот и он, обманутый подлым врагом глупый омега. Вот они и попались вдвоем. — Тэ! — быстро поднимается омега, когда видит, что Тэхен закричать готов, чтобы подмогу вызвать, — все не так, как ты подумал! — Выставляет руки перед собой успокаивающе, — это не… …Но Тэхен не слушает омегу — только видит, как альфа на полу превращается во что-то страшное, нечеловеческое; видит он, как глаза его чернеют, как сам он становится величиной с весь дом, как медвежьи клыки его отрастают, как сам он покрывается мехом, зверем становится— даже рык его злобный слышит. Не справиться ему одному с этим ужасом ночи — вот и убегает он. Беззвучно почему-то. — Хосок, — быстро омега разворачивается на пятках, притягивая альфу за локоть — все еще он сидит на полу, опустив плечи, — уходить нужно — услышь меня! Тэхен приведет подмогу!.. Ты казни хочешь? Поднимайся скорее — уходить нужно! …Но Хосок не слышит его будто — продолжает молча шептать слова прощания для Менелая.