Баллада большой Медведицы

На мгновение Хосок замирает перед дверьми покосившегося дома, засыпанного снегом; он прислушивается к тяжелым шагам отставшего омеги за спиной — альфа торопился, чтобы провести здесь пару минут в одиночестве: он кое-что понял. Понял, что придется уйти отсюда: матерь-Медведица сказала ему об этом уже давно, но понял он это только сейчас. Как произойдет это — не знает еще. Чувствует только, что совсем скоро, и с этим чувством по нему проходится нервный смешок: все, что после Медведицы с ним происходит, странно — теперь он видит будто сквозь время, знает то, что знать не должен был. Неумело пока, бестолково, но скоро поймет он, что к чему: тогда, наверное, рыбак в нем умрет навсегда и тогда, наверное, родится тот Хосок, который стоять будет выше всех. Нити боли перетягивают сердце: места — места в которых он вырос — никогда не были родными ему; в темные минуты он старался пришивать себя к этим просторным полям, на которых ни единого дерева не растет; он укладывал в себе знание: ему любить это все нужно, ведь маннелинг любит место, где вырос, но маннелингом он никогда не был. Здесь и вокруг много его воспоминаний: речушка, в которой летом можно искупаться, шум прибоя вдалеке, там же лодка его — ненавистная лодка, в которой он провел слишком много своей жизни. Здесь и вокруг много его воспоминаний, но вот внутри у альфы ничего не хранится: только сожаление. Не здесь его судьба — не на отшибе под одной крышей со стариком Менелаем. Хосок обнажает пальцы, и сразу почти их колет холодом: никогда не привыкнет к тому, что нужно мерзнуть, что холод повсюду здесь; он проводит пальцами по срубу, вдыхает едва ощущающийся аромат дерева. — Вот и вернулся я, — шепчет тихо, ведь вспоминает, что был здесь еще до Медведицы — уходя тогда, он прощался: он мог погибнуть, не вернуться назад. Хосок уходил без страха и горечи, но горечь все же настигает его, находит его сердце под мехами, прикасается к нему, замедляя биение. Место, которое он домом звал, больше не дом его. Альфа, вернувшийся сюда, уже не тот Хосок: вот и повстречались два незнакомца, чтобы разойтись другими дорогами. — Чего ты тут, альфа? Юнги перестал торопиться, стал медленнее идти, когда увидел, что Хосок вдруг застыл в нерешимости, направил свой взор вдаль: такое бывает, когда моряки отправляются в плаванье — прощаются одним только взглядом, без слов. — Жду тебя, — легко пожимает плечом он, оборачиваясь, — нужно было удостовериться, что ты не пропадешь в снегах, омега. — Кто еще в снегах пропадет, — проходит мимо, задевает Хосока плечом — конечно, случайно. — Юнги, Менелай давно не выходил в люди — есть тому причина. Зайдем. Не удивляйся слишком — в нашем мире много странностей, о которых мы оба не догадываемся. Сотни раз здесь был Юнги, но Менелая он и впрямь давно не видел; в воспоминаниях еще рисуется образ старого лохматого беловолосого старика: глаза голубее обычного — настолько светлые, что смотреть на него жутко было. Дети в деревне звали его тронутым колдуном, боялись его — из-за этого всего почти никто и не задавался вопросом, кто такой Хосок, мальчик, лица которого никто и никогда не видел. Хосок аккуратно толкает двери, и омега настороженно следует за ним; для некоторых старость хуже проклятья: быть может, и Менелаю досталась нелегкая участь покинуть мир людей скукоженным немощным стариком и последние дни его проходят в стыдливой дряхлой слабости? Но если беспомощен он, то как альфа мог его оставить на такой продолжительный период? Юнги осматривается: дом их опрятный, нагретый очагами, едой здесь пахнет. Здесь тепло. Здесь ждут Хосока обратно. — Па, — Хосок застывает, и омега осторожно выглядывает из-за его спины — мурашки ужаса бегут у него по коже. Не па вдруг удивляет Юнги — Менелай же не отец его, чтобы так называть его? Он в ужас приходит от того, что фигура старика застывшей куклой стоит у стола — он не шевелится, не моргает, не дышит — смотрит в пустоту, приоткрывая рот. Менелай почти безобразен, и лохматые волосы еще больше торчат в разные стороны; неопрятные и спутанные они обрамляют лицо — безжизненное, лишенное мысли, души. Не Менелай это будто, а живой мертвец. — Па, — голос Хосока дрожит, и он быстро прочищает горло, проходит вглубь, — я же сказал, что справлюсь. А ты не верил мне… Это Юнги, ты помнишь его, — смеется тихо, указывая на омегу, — заходи. Па приготовил нам обед. Уж не сумасшедший и сам Хосок? Юнги провожает альфу взглядом и ощущает, как шевелятся его собственные волосы на голове — это же не человек уже перед столом стоит. Давно это уже не человек. Осторожно он глядит на Менелая, потом дышать перестает от страха: старик вдруг медленно раскрывает рот, моргает, головой поворачивает, но человеческой плавности в движениях нет — как если бы окоченевший мертвяк пытался поднять руку… Менелай топорно разворачивается, подходит к очагу за спиной, начинает мешать варево: — Еда. Приготовить. Человеку нужно есть. Приготовить ему еду… кормить… — голос его сдавлен, глух: не живому этот голос принадлежит. Так глок звучит. — Хосок… Неосознанно омега подается назад, врезается спиной в дверь, от старика взгляда отвести не может. — Скажем так… была веская причина, почему люди так давно не видели Менелая, — с болью Хосок усмехается, снимает с себя верхнюю одежду, глядит вскользь на все еще испуганного Юнги — он и шагу сделать не смеет, будто прирастает он намертво к полу, — он такой уже… три года и одну неделю. Чуть меньше одной недели. К матери-Медведице я в третью годовщину пошел. — Теплый напиток, — Менелай хрипит под нос, мечется по дому и совсем — совсем — не замечает их; будто это они — тени, призраки, бестелесные духи, проникнувшие в мир для них запретный, — пить теплое. Полезное. Человеку нужно быть здоровым. — Хосок. Объясни, — требует омега, не шевелится, пальцы хватаются за ручку двери за собой: пусть на улице метель, пусть не прорвется он через нее до своего дома, но оставаться в одном помещении с ожившим мертвецом… По сердцу льдина скользит: он такое же чувствует, когда к нему Снор приходит. — Что о нем в деревне болтали? Альфа вплотную подходит к Юнги, задерживается перед ним, и он чувствует, как тепло скользит по его коже, достает до носа. Будто весь он пламя, заключенное в оболочку человека. Юнги избегает его взгляда, испуганно за плечо смотрит, и каждое раскосое неестественное движение старика приводит его в ужас: он ведь не живой уже, не живой, он же не человек уже!.. — Что тронутый он, полоумный, чокнутый… что колдун он, — поджимает губы Юнги, наконец, глядя на лицо ахилейца: он опять кажется необъятным, огромным, занимающим весь дом — будто Хосок везде и достает до потолка. — Все правда, — проговаривает альфа, — всегда был полоумным, но я полюбил его как родного. Не нравилось ему, что я его па называю — хотя… только вид делал, что не нравилось, — слабо улыбается, — и он… ничего он не рассказывал мне обо мне самом — ничего. Я же знал, что я не как вы — я же видел себя, и я видел вас, деревенских детей. Я все детство его выпытавал — он наказывал. «Тайна. Это страшная тайна, Хосок. Никто не должен знать», — говорит он тихим голосом, вспоминая, — в подростковом возрасте расспрашивать я его перестал. Но полез в его книги — они написаны на чужом языке. Думаю, язык ахилейцев. Долго разбирался я… — Еда. Кушать. За стол. Человеку нужно есть, — перебивает Менелай, снова застывает у стола и снова это до ужаса пугает Юнги. Хосок и не слышит его, продолжает: — А он заметил и отлупил. «Тайна. Это страшная тайна, Хосок. Никто не должен знать. Даже ты сам», — он отходит от Юнги, и дышать омеге становится легче — чем дальше Хосок, тем меньше он кажется, — у колдунов есть… особое заклятье. Можно в сновидение человека залезть. Я не думал, что это возможно, но Медведица ведь как-то проникает в ваши сновидения? Вот и я захотел залезть к нему в голову и все разузнать. Я… не знал, что… это опасные чары. — Хосок… так это… из-за тебя он… такой? Кожа альфы бледнеет, и сам он слабо качает головой — голубые глаза устремляются сквозь омегу, не видят его — только в воспоминания свои. — Из-за меня, — кивает, — но не потому что в сон его залезть пытался: у меня ничего не получилось — не колдун я совсем. Он рассказал, чем все закончиться могло. Но… он сам это сделал с собой — сам на себя заклятье наложил, — альфа разворачивается вдруг, и омега опускает плечи, жует губы свои от волнения, холодного страха перед Менелаем, — сделал это, чтобы я перестал пытаться. Тайна. Это страшная тайна, Хосок. Никто не должен знать. Даже ты сам. И я скорее умру, чем скажу тебе. Просто забудь это и живи свой скромный век, — ахилеец подходит к полкам, берет вторую тарелку для Юнги, — теперь он такой. Стер себя, но оставил то, что осталось — свое тело. Знал ведь, что если я совсем один останусь, то… Он знал, что один я не смогу — не готов был. Менелай мне как отец — я поэтому его па зову, — опускает голову, — Юнги, пожалуйста, садись за стол. Па очень вкусно готовит. — Еда, — подтверждает он, — нужно есть. Человеку нужна еда. Страх звенит как маленькие серебряные колокольчики, которые иногда вешают над крышами от злых духов — звук этот отчетливо гудит в голове омеги, хоть он и понимает, что ему можно не бояться: Менелай жуткий, но… безобидный. Особенно рядом с этим альфой, который уже давно ничего страшного в Менелае не видит. Юнги не делает лишних движений, не дышит почти, когда садится на скамью за столом — Менелай будто дожидается его. — Не бойся, Юнги, — слабо проговаривает Хосок, пододвигаясь к столу. — Не боюсь я, — бросает, как ненужные монеты попрошайке на базаре. — Юнги, — вздыхает тяжело, — он безвредный. Жуткий, но безвредный. — Так он мертвый?.. Или как это?.. — Тело живое, — поджимает губы, — но внутри ничего не осталось. Он готовит, стирает, убирает. Не бубнит почем зря — идеальный па, — смеется глухо, — только одежду не может зашить. Пальцы слишком окоченелые. Пока старик разливает похлебку по тарелкам, Юнги свои пальцы корябает под столом, на Хосока смотрит, мечется: совсем он не знал этого альфу — никто не знал, никто и не догадывался. Три года он жил с мертвецом и не мог изменить хоть что-то: ведь для остальных изгой он. — Мне очень жаль, Хосок, — берет Юнги ложку. — Не стоит. Не хочу, чтобы жалость была причиной твоего снисхождения и доброты ко мне: я это все тебе рассказал, чтобы не жалость получить. Ты рассказал мне про своего мертвеца — я рассказал про своего. Все честно, — Менелай расставляет тарелки перед ними, — боюсь, омега, метель не прекратится до самой глубокой ночи. Можно попробовать взять коней и отвезти тебя по тракту домой, но плохая это идея — темнеет уже, а волки голодные. Место для сна я найду — мы оба давно не высыпались. Если мы хотим разделаться с глоком побыстрее, то… у меня есть одна идея. Мне пока ее обдумать нужно, рассмотреть то, что Медведица мне говорила, понять ее слова. Утром попытаюсь дать тебе ответ. «Остаться в доме альфы? Какая наглость! Предложить это омеге на выданье — а если ж в деревне узнают об этом? Да после такого замуж зовут, глупый ты ахилеец!» — это почти срывается с губ омеги, но он сам себя кусает за язык: и правда в нем слишком колкости и острости — с такими специями иногда слишком загнуть можно, а все наготовленное потом только на выброс и годится. Юнги пробует похлебку на вкус, долго жует, думает: если честные мысли с собою думать, то с Хосоком им лучше не расставаться сейчас — пусть как можно скорее разузнает, что делать с глоком и избавится от него; нечего время тратить на разъезды из дома в дом. Но совсем честно с собой думать не хочется: ведь если открыть источник бьющей истины в голове, то там и другие мысли появятся, а их Юнги продолжает избегать — предсказанное можно изменить, переиграть. — Если я и правда не потесню вас с Менелаем, то лучше мне остаться, — говорит он быстро, не глядя в глаза, — не для того все это происходит, чтоб глупо быть съеденным волком или обмороженным в снегах. — А если так подумать? — Хосок вдруг загадочно улыбается, задумываясь, хватаясь за слова Юнги, — если предопределенно все, то можно всяких глупостей, вроде волков, и не бояться? Если доподлинно известно, что некие события точно произойдут, то… — Зачем же ты мне предлагаешь остаться, а потом выгоняешь, альфа? — шикает Юнги. — Я не выгоняю! Задумался просто! — разводит руками, — где сказал я, чтоб ты выметался? Я размышляю: если я кое что знаю о себе, то ведь, наверняка, не грозит мне смерть сейчас? Как и тебе. — Глупости, вроде волков? — закатывает глаза Юнги, пытается тему перевести, — поди к Брамиру и скажи, что кисти у него по глупости не стало! — Так ведь по глупости и не стало: кто ж один на стаю волков лезет, крича, что он воин великий? Хотя… — разводит руками, — предопределено, наверное. — Тебя послушать, так расслабиться можно и не делать ничего: если все предопределено, то все само собой преобразуется. — Я говорю лишь о том, что продолжать нужно поступать, как говорит сердце, и сердце свое всегда выбирать, — кивает, улыбаясь слабо, — сердце говорит на языке духов — оно их больше понимает, чем мы сами понимаем сердце. Оно знает больше нас, интуиция у сердца лучше. Ведь бывало у тебя такое, что исполняется то, что ты давно чувствовал, а головой не хотел принимать? Так сердце подсказывает нам, что сделать нужно, чтобы пройти по своему пути так, как это и задумано. Ну что с твоим лицом, омега? — склоняет голову, расстраиваясь, — я что, глупости несу? Или Менелай тухлую рыбу подсунул? — Рыба хороша, а вот слова твои… вот они и стухли как раз, — качает головой, — ты, может, тоже полоумный, каким Менелай был? — Полоумный! Сам ты такой! — дует губы даже. — Я во всякие небылицы не верю… — Признавать просто не хочешь, что тоже чувствуешь это! — А вот и нет! — А вот и да! …И прав Хосок. Юнги в это верить не хочет, не хочет признавать то, что сердце его может оказаться правым: ведь оно шепчет всякое; ведь из-за него Юнги всякий раз выбирал отшиб, а не деревенскую площадь. — Нет! — Юнги даже бьет кулаком по столу: не Хосоку он отвечает — своим мыслям. — Да! Ну чего ж ты такой вредный! Я и правда удивляюсь, почему альфы за тобой бегают! — Я им просто не показываю этого всего, — ухмыляется. — Хитрый и вредный! Да как тебе доверять можно!.. — Ну, доверять мне не сложнее, чем верить в околесицы, — разводит руками он, слегка улыбаясь. — Теперь главный вопрос в том, кто кого быстрее прибьет? — склоняет голову альфа. — Даже думать не нужно, — Юнги закатывает глаза. — Конечно, не нужно — это я буду. Да я по сравнению с тобой милый весенний полевой цветочек! — Цветочек? — поднимает одну бровь. — А что? Разве мое хищное ахилейское вражеское лицо не похоже на цветочек? — улыбается хитро, и Юнги вдруг засматривается на него — теперь, отошедший от холода, Хосок вдруг и правда расцвел легким здоровым румянцем — даже губы порозовели, и с губ Юнги не сразу смог отвести взгляд: заметил вдруг, что… на верхней губе его родинка. Очаровательно. Это слово проносится в мыслях омеги так быстро, что он не успевает его схватить и задушить — надеется только, чтобы эта гадость не просочилась вслух через губы!.. — Ну… если репейник считать цветком, — быстро проговаривает он. — Ах ты!.. — Тс… — Менелай не глядит на них, но шикает — выражения лиц менять он не умеет, но это почти похоже на возмущение, — люди есть должны. Еда для сил. Ешьте. Тихо. — Ты посмотри на него, — с обидой бурчит Хосок, опуская голову, — три года пытался выбить из него хоть одно новое слово, а стоило этому омеге явиться, так сразу «тихо». — Ешь, — настаивает старик. — Да па! Юнги пригибается к столу, продолжает есть — а вот с сердцем что-то неладное: будто говорит ему — ты же знаешь, что с ним тебе хорошо будет. Ну почему признавать этого не хочешь, глупец?

ᛊ

Хосок уж тихо сопит, когда Юнги всматривается в потолок дома — Менелай у очага стоит, тепло поддерживает: старик оказывается не таким пугающим — если добавить к нему молчаливость, умение готовить и дрова носить, то он становится даже слишком сносным домочадцем. Дерево трескается в очаге, но все же Юнги боится к нему обернуться, увидеть там фигуру старика: сложно привыкнуть к такому при всех его достоинствах — оттого еще страннее становится от мыслей о том, что Хосоку когда-то пришлось не только пережить произошедшее, но и смириться с тем, что от его единственного близкого человека осталось лишь тело. Хосок спит напротив, недалеко — свет огня ложится на его разноцветное лицо, красит его золотым свечением. «И правда — никакой это не цветок. Репейник. Колючий. Некрасивый совсем — не такой, как остальные альфы. Совсем как чужак выглядит. Репейник. Кожа грязная, цветная - не такая, как у нас. Другой он, другой. Чего я думаю о нем постоянно? Ничего очаровательного в нем нет — совсем нет. Мне лишь показалось это — и это было глупо. Закончим историю с Глоком и навсегда разойдемся: ошибается Медведица». А рука жжется — хочется пальцами провести по волосам и почувствовать, какие они на ощупь: наверняка жесткие, неприятные, колючие - ведь как иначе у репейника может быть? Юнги слегка приподнимается, притягивается к кровати альфы и замирает в нерешительности: уж как Хосоку узнать, что было, пока он спал? Не узнает он ничего — это будет маленькая тайна Юнги. Рука застывает перед локонами, Юнги лишь остается протянуть пальцы и опустить их. Три тяжелых стука в дверь. Хосок открывает глаза в ту же секунду. Во взгляде Юнги видит все — знает омега, что это к нему пришли. Час его жениха — Снор стучится.