Баллада большой Медведицы

Белый день обдувает снегом со всех сторон; альфа щурится, едва различая лошадей в покрывале снега. Свет смешивает белую землю с небом, стирает границу меж двумя мирами — сплошное полотно холода. Когда Хосок подходит ближе, видит — и одна лошадь, и вторая уж заняты. Чонгук почти что скрючен — болезненно он придерживает свой бок, оборачиваясь. Слишком бледный еще, слишком нежный для жизни — как младенец, которого только-только извлекли из лона омеги или матери-женщины. Путь до поселения не слишком дальний, но может оказаться непосильным для того, кто только недавно совершил путешествие куда более опасное — из мира духов в мир людей. Юнги тоже дожидается Хосока, тоже задается вопросом: лошади всего две, а их — трое. — На меня не смотри, альфа, — первым начинает говорить Чонгук, сжимая поводья, — я один поеду. — А если не удержишься в седле? Упадешь по пути? Раны ведь все еще опасны. — Упаду — всем лучше будет, — сглатывает, — как будет выглядеть это, когда я вернусь, а меня придерживает какой-то рыбак? Если вас увидят братья, вам хуже будет. Не скажут они вам спасибо за то, что мою жизнь спасли. Я один ехать должен. «Какой-то рыбак» ударяет по заживающим ранам Хосока — он рыбаком был всю жизнь, думал когда-то, что им и умрет: но нет, не теперь. Не после встречи с Медведицей. Все изменилось с тех пор — с тех пор он почти больше и не рыбак — и умирать им он не собирается. Хосок в голове своей видит, как он срывает с лица своего плотную повязку, потом срывает с себя рубаху, убирает меха, кричит горделиво: «Какой-то рыбак сможет так? Ответь мне, ребенок. Может ли рыбак бросить вызов матери-Медведице?». Альфа успокаивает себя, тушит искрящиеся языки пламени внутри: гордость не доводит до добра — ему пока следует опустить шею, которую обвязывает метка. Он не сделал еще ничего для того, чтобы бесстрашно ее вытягивать и не бояться топора, который может отсечь голову. Но это пока что. — Как будем приближаться, я спешусь, — продолжает Хосок спокойно, глядит на вымоченное в усталости лицо юноши с повязкой на глазу. — В чем проблема поехать с твоим омегой? — Чонгук кивает подбородком на Юнги. Хосок не смеет шевельнуться: уж не самая это хорошая идея вот настолько вторгнуться в пространство Юнги, которому лишь один повод дай — сразу пойдет царапать глаза; сядет с Юнги, Юнги отрастит шипы на спине и проткнет ими альфу. — Он не мой омега. — Да? А я подумал, что твой, — Чонгук находит силы для усмешки, — зачем вам скрывать отношения? Или он стесняется такого уродца? Или этот омега хочет еще поводить за нос других альф, м? Ведь вьются вокруг него только так, будто медом намазано. Юнги кусает себя за губу — потому что сказать «замолчи сейчас же!» третьему сыну ярла он не может. Не может кинуть в него грубым словом, не может шикнуть на него, не может сказать хотя бы, чтобы он выбирал свои слова: Хосок половину себя вылил, чтобы теперь язык его говорил такие колкости? — Ладно… не знаю, почему я так сказал, — выдыхает Чонгук, будто улавливая не прозвучавшие слова Юнги, — все время забываю, что я — не мои братья. Это их слова, не мои: сейчас я могу не притворяться. Вы спасли меня, — кивает он, — я вам этого никогда не забуду. Это вернется вам: будьте уверены. Но альфа все равно не может поехать со мной. Эмоции внутри Юнги копошатся, но не выходят наружу, не выскальзывают на его лицо — их он может прятать, беречь внутри себя, давить под прессом — что не должно показаться на свету, не покажется. Так он думал. Рядом с этим альфой это теперь не так просто, будто закон этот почти перестает действовать, рассыпается от неосторожного дрожания ресниц Хосока. Юнги быстро перебрасывает ногу через коня и, спустившись, начинает расстегивать ремешки на седле — слов он не говорит, на альфу не смотрит, только за своими обнаженными пальцами следит, управляясь с застежками. — Что ты делаешь? — Хосок выдыхает, — я… езжайте. Я… пешком как-нибудь. И не такие расстояния проходил. — Тебе нравится быть жертвой? Думаешь, так ты будешь выглядеть в лучшем свете? Думаешь, я так лучше относиться к тебе начну? Ах, какой благородный альфа — избавляет меня от своего общества, — Юнги снимает седло, — метель, Хосок. А если волки? Медведи? А ты нужен мне еще. Не развалюсь. Скорее начнем — скорее закончим. Чонгук слабо усмехается, снова потом держится за свой бок, тяжело выдыхая — идти придется долго. Медленно — чтобы раны не беспокоить. Фолкор заверил, что швы не разойдутся, но от боли это не избавляет — Хосоку это знакомо: ему с такой же болью, уже не такой острой, но надоедливой, нескончаемой нужно учиться жить. Альфа перехватывает седло, устраивает его грузом на лошади Чонгука — он, не дожидаясь, трогается с места, крепко сжимая губы: куда лучше было бы, если бы его положили на сани, но он упрям и горд, сам хочет вернуться домой с поднятым вверх подбородком, показать братьям, отцу: «Похоронили меня? Не дождетесь», да и саней у Фолкора нет. Можно было бы соорудить из ветвей деревьев, но их тут тоже не найдется — ближайший лес за трактом. — Я… впереди буду, — омега хватается за загривок коня. Альфы не любят такого: чтобы омега был впереди; чтобы он вел, чтобы его лошадь опережала лошадь альфы, не любят, чтобы омеги были выше, крепче, умелее — омеги прохладной тенью должны быть, светить не ярче альфы, быть удобной подставкой для них. Лучшая омега — омега послушная, неслышная, шелковая в руках альфы. Если омега ерошится — это плохая омега, негодная. Мягкий едва теплый воск, ломающийся от грубости прикосновений — таким должен быть омега для альфы. Глупые альфы, набивающиеся в женихи, не знают того, какой Юнги на самом деле: уступать не любит, потому и смотрит сосредоточенно на Хосока, ждет, что взгляд его скажет, но Хосок только кивает, глядя, как омега запрыгивает на коня. Юнги не хочет этого делать, но руку все же протягивает — чтобы этот ахилеец забрался за ним. Хосок вскакивает быстро, пододвигается, произносит неловко почти: — Нужно вплотную сидеть, — выдыхает Хосок, — тесно друг к другу. — Да знаю я, — Юнги перехватывает поводья, и лошадь начинает шагать, — вот сиди и не шевелись. — Дышать-то можно? — прижимается к спине омеги тесно. — При желании. — А держаться мне за что? За воздух? — Воздуха много — хоть удержись за него. Хосок, усмехаясь, отводит руки назад, к крупу коня, но знает, долго так не продержится, рано или поздно руки затекут; но все лучше, чем этими самыми руками дотронуться до омеги, а потом получить откушенные обрубки назад: омега уж сильно любит кусаться своими словами, наверняка, и настоящие укусы не чужды ему. И все же даже без рук слишком близко они друг другу — ближе, чем когда бы то ни было. Омега спину держит прямо, вглядывается в белизну перед собой, хватается за просвечивающий образ Чонгука и направляет лошадь в его сторону. Ветер подвывает им в лица, и альфа вдруг обнаруживает то, что обнаружить должен был давно. А запах Юнги… он какой?.. Лишь однажды он чувствовал что-то едва уловимое, пыльное, порошковое — но слишком неразборчиво это было для настоящего запаха омеги. Альфа вновь принюхивается — сейчас, когда ветер дует им в лица, запах должен достигать носа Хосока, но чувствует он лишь пустой воздух и мороз. — Юнги. Ты выполнил свою ежедневную порцию ругательств в мою сторону? Уже можем поговорить нормально? — Я и так с тобой нормально говорю. Лучше с тобой никто и не будет говорить, если они узнают, кто ты. — Они узнают. Но позже. Разве нет, Юнги? — Хосок усмехается, и звук его смешка выбивает воздух из легких омеги. Юнги, настораживаясь, поворачивает голову в сторону, будто он хочет уловить выражение лица альфы, прочитать его мысли, выброшенные на кромки его голубых глаз, но не осмеливается обернуться полностью — только едва достает до него взглядом. — Ты это запомнил, да? Хосок много чего говорил после напитка Фолкора — Юнги во многое верить отказывается: слова кажутся не пророчествами, а глупой болтовней, выдумкой, которой ни конца ни края нет. Но Хосок сказал, что суждено ему занять свое место и место это — выше гор. Сказал, что он станет тем, чье имя все знать будут — и многие будут бояться. Сказал, что случится это только после того, как он выльет собственную кровь до самого конца. И его спутник будет свидетелем этого, будет его проводником, будет его опорой. Хосок сказал о том, что однажды Юнги поможет ему вылить его же кровь до самого конца. — Я иногда вижу неясные образы. После сегодняшней ночи они стали вдруг ярче. Если раньше это были размытые пятна в мутной воде, то сейчас я смотрю в застывший чистый лед. Что-то еще искривлено. Что-то еще не видно… но разобрать я теперь могу больше. — И что ты видишь? — Юнги отворачивает голову обратно, вперед, находит мутную точку Чонгука впереди: его уж не видно почти в безобразной метели. — Много людей вижу, и я выше их всех, — начинает медленно Хосок, — они смотрят на меня с надеждой, а я совсем не дрожу. Знаю, что делать. И Темная ночь вокруг — злые духи повсюду. А я не боюсь совсем. Потому что не один. И оба застывают в обледеневшем молчании: знают ведь, что речь о Юнги. Омега не хочет в это верить, не хочет знать о том, что теперь его жизнь сплетена с человеком, которому ему страшно доверять. Хосок лишь знает одно — если Юнги будет с ним рядом, значит, ему предстоит разделаться с его проклятьем. Если Юнги будет с ним рядом, значит, от глока он избавится. Вопрос остается последний: какой ценой? — Фолкор говорил, что все предопределено, но я в это верить не хочу, альфа. Я думаю, мы можем менять вещи. Мы можем сами избирать тропу, по которой мы идем. Духи показали только наиболее вероятный путь… всегда можно свернуть. — Ты настолько не хочешь того, что предсказала матерь-Медведица? Юнги почти давится воздухом: «Уж неужели ты, альфа, и правда думаешь, что мне так сильно хочется стать тем, кто поможет пролить твою кровь до самого конца? Так раньше было, когда я только узнал, кто ты такой. Но теперь причиной смерти твоей быть не хочу» — Все, чего хочу я — спокойной жизни без глока, — отвечает тихо Юнги. — И ты ее получишь, — задумывается, — я ведь обещал тебе это сделать — я сделаю. Но помнишь, о чем я тебе раньше говорил? Чтобы это получилось, мы должны хоть немного начать доверять друг другу. Это не означает, что после этого ты не сможешь ругаться и шипеть на меня — да делай это сколько угодно. Только пойми уже: не враг я тебе. Метку эту сделали в детстве — я об этом ничего не помню. Кто мои родители, откуда я, как я здесь появился — я ничего не знаю. Меня Менелай вырастил, но мне он ничего не говорил. Я рос в деревне, как настоящий маннелинг, пусть с другой кожей и другими волосами, но я не чувствую, что я… чужой здесь. Я поэтому к Медведице пошел — чтобы понять… кто я. — И что? — усмехается, качает головой, — понял? Вопросов стало втрое больше. — Твоя правда, — кивает, — но втрое больше вопросов лучше — у меня будет втрое больше ответов. — Ты так уверен, что сможешь все понять? — Уверен, — улыбается, решает потом подшутить: — ведь ты мне поможешь. — Ахилеец! — Маннелинг! — Не переходи черту — я обещал тебе, что не сдам тебя ярлу. На большее не надейся! — Ага, — закатывает глаза: Юнги этого не видит, конечно, и Хосоку жаль — ведь это бы только больше раздразнило омегу. — Что «ага»? — недовольно пытается повернуться Юнги, — что «ага»?! Хосок уже смеется почти: он каждый такой момент будет запоминать, а потом припоминать Юнги позже. — Лучше, омега, расскажи мне про своего глока поподробнее. Трудно забыть, что это — твой жених, а ты меня совсем без подробностей оставил. Разве можно так? Сказал одно слово — говори второе: негоже из меня веревки вить и нагонять ужаса. — Ахиллеец, ты меня в могилу сведешь раньше времени. Ты невыносимый, ты знал? — Это я невыносимый? — удивляется искренне, — хотя, если мне это говорит самый невыносимый омега, которого только знала история, сочту это за комплимент. — Чем больше ты в себя после Медведицы приходишь, тем более острый на язык становишься. Куда же исчез тот молчаливый рыбак, который боялся взглянуть на меня? — А ты повернись ко мне лицом сейчас и загляни в мои глаза. Увидишь, что того рыбака становится все меньше. Зато больше появляется Хосока. Юнги не шевелится и ловит себя вдруг на том, что замерзшие щеки слегка горят — от мороза, конечно. Поворачиваться с этому настырному альфе он не будет: вот еще! — Мне больше нравилось, когда ты мне и слова не говорил, — распрямляет плечи Юнги, потряхивает головой. Хосок снова улыбается себе, снова мысли неспешно текут в его голове — теперь ему становятся очевидными многие вещи. То, почему нашедший его — именно Юнги. Что он, не знает что ли, что Юнги мог покупать рыбу у кого-то гораздо ближе? Что он, не знает о воскресных рынках на площади, где выбрать всегда можно все, что душе угодно? Что он, не знает что ли, что Юнги не за рыбой приходил? Но он этого пока не говорит омеге: слишком рано. — Я и не был никогда скромным, — продолжает Хосок через время, — приходилось держать слова в себе, чтобы никому не захотелось заглянуть под мою маску на лице. И холод пробегает внутри омеги — такой силы, что загоревшееся смущение на щеках гаснет в секунду: всю жизнь Хосок скрывал лицо под маской и боялся быть обнаруженным — потому на праздники не ходил, не заговаривал ни с кем, ни с кем не дружил; его странным считали, а он на самом деле боялся, что его на площади казнят, да бросят его голову в костер. Хосок, если верить ему, не знает, откуда он пришел в этот мир, не знает, как оказался в стране чужаков за Каменной Грядой. Жить и знать, что никогда ему не найти места среди прочих — разве сладко такое? Жить и знать, что если не сделать ничего, то достанется только немая рыба и ничего больше — разве хочется жить тогда? Ни друзей, ни любви; ни чувств, ни жизни. Только сожаление, прикрытое маской. — Что ты должен знать о моем глоке? — спрашивает омега через время — тогда же и обнаруживает, насколько спине его тепло от присутствия альфы рядом, — как ты собираешься… справиться с ним? Он… сильный. — Не сильнее Медведицы, я думаю, — усмехается, — ты и сам видел, что она сделала со мной. — Не стоит недооценивать его, — чуть слышно проговаривает. — Честно, маннелинг, не имею ни одной идеи, как сражаться с духами, — смеется Хосок, и смешок этот раздражает омегу: уж слишком легко все для альфы — что с самой матерью-Медведицей встретиться и пройти через ее испытания, что выпить что-то подозрительное из рук сумасбродного старика, что глока сразить, будто совсем он не думает, что стоит ему оступиться, то упадет он не на мягкое сено, но на острые копья в глубоком рву. — Ты пообещал мне избавиться от него, но сам даже не представляешь, как это сделать? Ах, дурной какой! — шипит Юнги и невольно толкает своей спиной в его грудь — это Хосок уже предвидел, знал, что так он и ответит, а потому он легко и беззвучно улыбается, вновь повторяя недовольный голос Юнги в голове. — Потому что только обещание, данное тебе, заставит меня сделать все возможное и невозможное, чтобы избавить тебя от этого проклятья, Юнги. К тому же, ты ярлу хотел меня сдать — за что мне еще было хвататься? Ты должен понять меня. Теперь только смерть может стать преградой — и это тоже не точно. Буду действовать из мира духов, — улыбается, — но, думаю, любые знания помогут мне. — Зачем ты так бездумно про смерть говоришь? Бросаешься ей, как разменной монетой — мы с тобой уж трижды от нее убегали за это время: тебе, может, нравится играться с ней, а мне нет. —Ясно же, что раньше времени в мир духов я не уйду. Не уйдет, пока Юнги не поможет вылить из него всю кровь? Мысли эти бьют по сердцу омеги, когда воспоминания вновь вытаскивают на поверхность тот страшный голос, которым Хосок говорил в землянке Фолкора. — А если ты ошибаешься? Если судьба твоя изменится? — спрашивает Юнги, а сам думает: «Что, если откажусь я лить твою кровь?», — Кто с моим глоком встречается, кроме меня самого, умирает, Хосок, — холодно процеживает потом, — и я знаю это точно. Я ведь пытался уже избавиться от него — обращался к целителю. Не из нашей деревни. Я уходил далеко, туда, где никто меня не знает. Целитель тот уже не в мире людей. Не шути о смерти. — Если не избежать смерти, то почему не шутить о ней? — Потому что следующим можешь оказаться. Раньше положенного уйти. — Но я не окажусь следующим, маннелинг, — проговаривает вдруг мягко, щурясь от нового порыва ветра, — забыл? Я виделся с матерью-Медведицей. Целитель тот вряд ли проходил испытание — вот и итог. — Все равно. Он опасен очень, — покачивает головой, — если захочешь встречи с ним… то точно не сейчас, когда ничего не знаешь о нем. — Я тебя поэтому и спросил о нем и уже такой долгий путь проделываю, чтобы хотя бы что-то узнать. А ты все боишься. Раскрыть себя, историю свою? Уже ни к чему: от меня не нужно это скрывать, Юнги. Хочешь — загляни в мое сердце, я раскрою его для тебя, чтобы ты увидел, какой я. Я, быть может, и сам не знаю, кто я такой, но для тебя раскроюсь, чтобы ты хотя бы очертания увидел. — Я этого никому не рассказывал, ахилеец, — покачивает головой, сжимая поводья, — не знает никто — даже тот целитель не все знал. — Стану первым. Узнаю. Юнги выдыхает, кусает губу свою, вспоминает, сколько уж раз к ней касался его глок, сколько уж раз это существо трепало его кожу, его самого, все его внутренности. Он больше не боится ночи и самого темного часа: говорят, ко всему можно привыкнуть — вот и он привык к тому, что обречен и обручен с нечистью, которая все еще его своей собственностью считает. — Мы были обручены, — выдыхает омега, прикрывая глаза, — мои родители чувствовали, наверное, что рано уйдут — может, им духи об этом во снах сказали, не знаю я этого, я был слишком мал. Так и случилось. Я почти с детства один — родителей забрало море. Они еще до своего ухода обещали меня одному молодому альфе: наши родители обо всем договорились заранее. Чтобы я не пропал, чтобы был у меня дом и семья. Чтобы не было у меня того, что есть сейчас. Это хорошая семья была. Я жил вместе с ними после того, как погибли родители. С детства я жил с тем, кому я был обещан: мы росли вместе, жили вместе. Я видел все его глупости и все его достижения. Видел всего его, знал его сердце и всегда думал: «Он мой, а я его. Я родился для того, чтобы быть для него. И никого мне больше не надо, никто мне больше не нужен». Имя его было Снор. …и холоднее вдруг Хосоку становится, будто Снор услышал их, пришел к ним: злые духи не любят имен своих, вырывают свое имя с чужих губ — в имени и они сами заключены. Альфа беззвучно проговаривает его имя, и льдины снова мурашками сходятся на коже. Он помнит эту старую историю — слышал краем уха, но не придал значения. Снор когда-то был всего лишь утопленником. — Ты, знаешь, наверное, он весной утонул, — продолжает холодно Юнги, — родителей забрало море, его — река. Давно это было. Очень давно. Лет семь назад. Я и сам тогда был еще слишком молодым, но уже без родителей и уже без жениха. Тогда реки только сбросили с себя льды, только вышли из берегов, только начали быстрым течением уносить все на своем пути. И Снора унесли. Туман прошлого проплывает перед глазами Юнги, и продолжить он не может — слова эти, как рыболовные крючки, которые рвут язык: каждый день своей жизни он думает о том, как бы все сложилось, не пойди тогда Снор на реку. Как бы все сложилось, если бы Юнги тогда ответил ему «да» — он часто во снах это видит: «Да, Снор, я хочу пойти с тобой в твой сарай, пока твоих родителей нет дома. Мы все равно уже обручены, мы все равно почти уже мужья. Чего же нам ждать, Снор?». Но он ответил тогда иначе. По-другому. «Совсем не хочется. Но знаешь, чего хочется? Рыбы. Речной. Тогда, может, и пойду». Знал ведь, что Снор не рыбак совсем — думал, что провозится до вечера и вернется с пустыми руками. А он вернулся вспухшим от воды синим мертвецом. Этого он сказать никому не может — что он и виноват в гибели Снора, ведь не попросил бы его пойти на реку, тот бы и не утонул. — Но почему ты думаешь, что этот глок… и есть Снор? — Никто другой это не может быть. Он ведь говорит со мной, ахилеец, — выдыхает Юнги, обреченный теперь всегда быть обрученным с мертвецом. Когда Снор приходит ночью, он умоляет Юнги ответить «да». Когда Снор приходит ночью, пахнет речной водой, рыбой и водорослями. Никогда еще омега не заговаривал с ним, но каждую ночь глок будто сильнее становится и все более нетерпеливее, распущеннее. — Раньше… раньше он только говорил со мной, альфа, — аккуратно выкладывает слова Юнги, — теперь не только это. Хотел бы позабыть, позабыл бы, но омега специально держит в памяти это: вот, почему любому альфе доверяться нельзя, вот почему замуж за любого выходить тоже нельзя — только за того, кто не побоится этого призрака, только за того, кто сможет встать на защиту: иначе они погибнут. Вот, почему Юнги ответил Хосоку, что ему нужно все от своего будущего супруга. Если Хосок избавит его от проклятья, он, наконец, сможет жить. — Ты пообещал мне, — напоминает Юнги, — пообещал мне, что выполнишь мое желание — вот оно. Хочу быть свободным от него. Хочу, чтобы Снор навсегда умер, ушел от меня. Я в ответ покрывать тебя буду — никто не узнает, кто ты такой. Не сдам тебя ярлу никогда. Верь мне. Хосок молчит какое-то время, принимает эти слова Юнги, и многое теперь становится на свои места, многое об этом омеге становится понятным альфе. — И ты верь мне, маннелинг. Даю тебе свое слово: сделаю все, чтобы это прекратить, — усмехается, — а врагом и грязнокожим псом тоже перестанешь меня звать, а? И быть таким колючим? Это бы мне точно помогло. — Грязнокожим псом я тебя не звал! — А врагом, чужаком, чужестранцем… что там еще было? — Ладно. На такое, я думаю, я согласен, — слабо усмехается в ответ, но сразу же прикусывает губу, — а второе… не дождешься, ахиллеец. — Ахилейцем меня тоже поменьше зови, уж будь добр — уши и у деревьев есть. У меня есть имя, Юнги. Я собираюсь рисковать своей жизнью для тебя. И пусть ей рисковать будет не ахилеец, а Хосок. Просто Хосок. Пусть ты и не знал меня до той встречи в лесу, как человека, но помни: спасти тебя хочет не чужак из вражеского племени. Спасти тебя хочу я: рыбак из твоего поселения. — Почему?.. — Важно ли это сейчас? Юнги выдыхает, и Хосок чувствует, как по телу омеги проходится это напряжение. Лица не увидеть, но знает альфа, что в глазах омеги мысли мечутся, раздумья: Юнги слышал все, что нужно, чтобы понимать, что они связаны теперь. Пусть отрицает это, пусть пытается избегать, пусть попытается переиграть: это будет бессмысленным хождением по кругу. Юнги, задавая вопрос, знал уже ответ: сейчас это не столь важно. Будет важно позже. Хосок не отвечает, но Юнги слабо проговаривает: — Я буду держать это в своей голове. То, что ты мне помочь хочешь. Альфа по имени Хосок.

ᛒ

Чонгук останавливается у отшиба — дом Хосока неподалеку. Сын ярла ждет Хосока и Юнги, смотрит вдаль, туда, где начинает виднеться деревня — и ставок делать не нужно: его и не пытаются найти. Быть может, братья волнуются, что никто не обнаружил тело, ведь тогда все проделанное зря было — уже видит Чонгук, как преображаются их лица. Ничего. Он умеет терпеть, умеет ждать. — Спускайтесь с лошади, — оборачивается он, — я отведу ее к хозяину. Не должны нас вместе видеть: прознают, что вы меня спасли… проблем не оберетесь. Братья мои жизни вам не дадут, ведь вы испортили их шутку. — Шутку? — Хосок спрыгивает с лошади первым, придерживает поводья — почти хочет подать руку омеге, но вовремя останавливается: замечает въедливый взгляд Юнги, который без слов кричит: «Думаешь, слабый я, что мне помощь нужна даже, чтобы с лошади спуститься?» — так и не для помощи Хосок хотел свою руку протянуть. — Разве подвесить меня, как свинью, и воткнуть мне в глаз нож — это не смешно? — усмехается, — спасибо вам, но не подавайте виду, что нас что-то связывает. Но у меня теперь долг перед вами, и верну его, — юноша вытягивает руку, чтобы перехватить поводья второй лошади, — доброго пути вам — пусть хранят вас духи. Хосок, — кивает Чонгук, — пока в мире людей… — Держись за человеческое, — усмехаясь, кивает в ответ. Они провожают взглядом юношу — что будет с ним теперь, не их дело. — Мог бы и поближе к деревне нас спешить… — слегка ворчит Юнги: путь до дома не близкий теперь, а метель так и не унялась; Хосок расслабленно почти пожимает плечами: дом его почти что в двух шагах, — Хосок. Ответь мне. Почему Менелай ничего тебе… не рассказал? Альфа молчит, шагает по белому полотну снега в сторону дома — ветер, украшенный колким снегом, проходится по земле холодной вуалью. Альфа проваливается в сугробы почти по колено, оборачивается: — Чего ты стоишь, омега? — поднимает бровь, — идем уже. — Куда? — Домой ко мне, — продолжает шагать, — сам поглядишь, отчего старик Менелай ничего не говорил мне. И метель же: ты что, собрался в такую погоду до деревни добираться? Тебе нравится быть жертвой? Думаешь, так ты будешь выглядеть в лучшем свете? Думаешь, я так лучше относиться к тебе начну? — передразнивает, смеясь, — ах, какой же благородный омега — все ему нипочем, ничего он не боится, готов идти, как страдалец, на такие лишения!.. Идем, Юнги, — улыбается без усмешки теперь, — согреться, отдохнуть и поесть нам нужно. — Невыносимый. — Стараюсь. Так ведь и ты такой же!.. — Твоя правда, — делает первый шаг по сугробам.