Смертью храбрых

Так проходит боль, так проходит пыль - Так приходит тот, о ком ты забыл. Так несётся мир, так сияет шар, Так тебя целует моя душа. Я хотел бы казаться Кем-то нужным и смелым. Разреши мне касаться.

Немного нервно «Разреши мне касаться»

Келус отводит глаза, затеняет ресницами звёздный свет. Ещё золотой, ещё не обратившийся алой сжигающей смертью. Келус говорит: — Прости. Мне не стоило в это лезть, всё же это было… личное. Не стоило отправляться вместе с Дань Хэном на Лофу, прочитав приглашение в письме. Не стоило потом следовать за ним. Забавно, но получилось так, будто их с Цзинлю обоих сопровождали конвоиры. Их торжественно-траурный эскорт. — Так не лез бы, — отвечает Дань Хэн. Март бы сейчас обругала его за грубость и холодность. Келус же поднимает взгляд, приподнимает уголок губ в улыбке. — Не смог, — он усмехается, — у меня явные проблемы с тем, чтобы не лезть в чужие дела. Но ты мог бы меня прогнать. — Мог бы, — соглашается Дань Хэн, и Келус понимает его лучше, чем хотелось бы. И глаза его звёздного цвета жгут сильнее. Келус не мешал на самом деле. Он был непривычно тихим, почти не участвовал в разговорах, следовал за Дань Хэном тенью, но оставлял их с Цзинлю наедине, когда она того хотела, а Дань Хэн был не против. Цзинлю улыбалась едва-едва, этой своей улыбкой человека, измученного вечностью, и говорила: — Он забавный, смотрит на меня так, будто я тебя украду. Я уже забыла, каково это, когда кто-то боится твоих слов больше, чем меча. — То, что говорила Цзинлю, — Келус снова смотрит себе под ноги. Половину пути по Чешуйчатому ущелью они прошли молча, и Дань Хэн почти успел потонуть в собственных мыслях, но тут Келус заговаривает снова. — Я понимаю её, но согласиться не могу. — Про то, что ты боишься её? — переспрашивает Дань Хэн, думая, мог ли Келус случайно услышать эту, произнесённую наедине фразу. — Что? Нет, не боюсь я, — он фыркает, отмахивается. Потом вздыхает, обречённо вскидывает руки. Четыре разных эмоции за несколько секунд. — Ладно. Я её боюсь. Сойтись с ней в бою я бы не хотел. — Она говорила не про бой. — Вот ведь, — Келус раздражённо цыкает, грустно усмехается, — тогда я боюсь её ещё больше. Дань Хэн, возможно, тоже. Потому что она, обменявшись с Келусом лишь парой слов, проследив за его взглядом, что-то такое про него поняла, чего Дань Хэн понять не может. — Меня ты тоже боишься? — спрашивает Дань Хэн, не понимая, почему ему важно знать ответ. Он в принципе понимает всё меньше. Келус качает головой, смотрит на него таким мягким взглядом, будто говоря: «Ну как ты мог такое подумать?» Потом отворачивается снова. А Дань Хэну хочется, чтобы он продолжал смотреть. Давай. Глаза в глаза. Всем звёздным светом в туманную серость. Может, в тепле этого света удастся согреться. — Объясни, — почти просит Дань Хэн. — Если ты не пытаешься убедиться, что я безопасен, тогда не понимаю, почему тебе интересно моё прошлое. Почему ты боишься Цзинлю, если дело не в поединке. И с какими её словами ты не согласен. — Непривычно видеть тебя таким любопытным, — у Келуса на губах снова эта грустная улыбка. Словно как Цзинлю измучилась вечностью и прошлым, так он измучился настоящим. Чем-то настолько настоящим, что едва может вынести. — Я устал от недомолвок, — говорит Дань Хэн. Вся его настоящая жизнь — одна сплошная недоговорённость. Вся его прошлая жизнь — один сплошной страшный секрет, о котором никто не хочет говорить. — Я боюсь Цзинлю по очень эгоистичной причине. Мне страшно, что твоё прошлое заберёт тебя и что… — он прерывается, словно не может совладать со словами. Дань Хэн, кажется, впервые видит его таким. Келус всегда без стеснения говорит забавные глупости, шутит, даже зная, что не все поймут, отвечает на сложные вопросы, высказывает мнение, язвит, а тут вдруг сбивается, смущённо трёт шею, избегает смотреть в глаза. — …что из-за этого в настоящем не будет места ни для тебя, ни для меня. В прошлой жизни, в жизни Дань Фэна, для Дань Хэна действительно нет места, а для Келуса, кто знает, может, они бы поладили. Но Дань Хэну почему-то ужасно не хочется, чтобы Келус знал что-то о той, прошлой личности, чтобы сравнивал, потому что… а вдруг сравнение будет не в его пользу? А настоящее… То настоящее, что уже есть между ними, что это? — И почему это важно? — спрашивает он то ли у Келуса, то ли у себя самого. Келус останавливается. Выдыхает, словно готовясь к чему-то — то ли к метящему в сердце выпаду, то ли к прыжку в ледяную воду. Поворачивается и смотрит, как Дань Хэн и хотел, глаза в глаза, всей своей внезапной печалью, немым космическим одиночеством. — Разве не очевидно? — в лице почти страдание, словно Келус чувствует, что сейчас — тот самым решающий момент. Последний шанс остановить поезд до катастрофы, но Келус осознанно пускает его под откос. — Потому что я влюблён в тебя ужасно сильно. Дань Хэн слышит, но не понимает. Каждое слово в отдельности ему знакомо и смысл ясен, но когда они собираются в одно предложение, когда Келус произносит их, глядя Дань Хэну в глаза, почти сжигая его печалью звезды за секунду до вспышки сверхновой, в этот момент всё становится таким непонятным. — Прости, — говорит Келус, не дожидаясь ответа. Будто его там и не могло быть. — Разве люди за такое извиняются? — Мы не то чтобы люди, — Келус пожимает плечом, отворачивается, продолжает прерванный путь, словно не сказал ничего важного. Но сказал ведь. Или нет? Дань Хэн не понимает. И не знает, как об этом спросить. — А насчёт того, с чем я не согласен, — Келус говорит так, будто ничего действительно не произошло. Будто их настоящее не вышло на какой-то новый виток. Дань Хэн почти ему верит. — То, что она говорит про вину. Я не думаю, что вы должны расплачиваться вечно. Потому что вечность — это слишком долго. — И это вся причина? — Дань Хэн понимает, что улыбается, самым краешком губ. — Не справиться с болью от смерти друга и попытаться его вернуть — не такой большой грех. Для него вечность слишком велика. Все вы заслужили прощения и избавления. — Не оправдывай… — Дань Хэн осекается, не зная, что сказать дальше «Дань Фэна»? «Меня»? — Я не оправдываю, — Келус делает вид, что не заметил заминки. — Это был неправильный поступок. Байхэн пожертвовала собой, чтобы спасти друзей, и если все они в итоге остались искалечены и несчастны, это перечеркнуло её поступок. Может, ей было не так горько умирать смертью храбрых ради счастья других. Дань Хэн не знает, что на это ответить. Если бы он помнил больше, мог бы сказать, насколько всё было оправдано. Если бы он понимал больше, мог бы сказать, насколько разумно обменивать одну спасённую душу на три сломленных. Если бы… — Если бы ты был Дань Фэном, ты бы мог нести ответственность за его поступки. Но ты ведь не он. Келус говорит об этом легче, чем думает. Его мысли тяжелы и болезненны, он прячет их за непринуждённым тоном, но глаза выдают. Будто звёздный свет в них чуть затухает. Они оба не знают точно, насколько правдиво это утверждение. — И всё же я могу повторить его ошибки. — Тогда я просто остановлю тебя раньше, — говорит Келус, будто в этом правда нет ничего сложного, будто даже выбраться из чёрной дыры или не сгореть в звёздном огне для него — пустяк. — Несмотря на то, что любишь меня? — вырывается само собой. Наверно, потому что прошлая жизнь научила: главный грех любящих — непрепятствование. — Именно потому что люблю. Келус всё-таки снова на него смотрит, потому что такие слова не бросают глядя вдаль, такие слова подкрепляют взглядами. Короткими и болезненными. Это всё же вспышка сверхновой, а Дань Хэн — планета, оказавшаяся слишком близко, затянутая на околозвёздную орбиту. Его выжигает до пепла одним этим взглядом, одним этим словом «люблю». Дань Хэн думает, что всё же мог бы повторить ошибку, мог бы совершить этот грех снова, мог бы умереть смертью отчаянных и отчаявшихся ещё тысячу раз, предать себя проклятию и забвению. Потому что Келус живёт так, будто хочет умереть смертью храбрых, будто — это его план на ближайшее будущее. Дань Хэн вспоминает тот момент, когда на Ярило VI копьё пробило его тело. Тот момент, когда он думал, что Келус тоже умер этой проклятой смертью храбрых. Вспоминает, что внутри него всё ещё Стелларон, ядовитый плод от древа хаоса. Вспоминает всё это и понимает, от повторения ошибки его отделяет так мало. — Сделай одолжение, — говорит он, глядя на Келуса очень серьёзно, — не умирай смертью храбрых. Лучше вообще никак не умирай. Вечность — это не так уж долго. — Ну, только если рядом с тобой, — смеётся Келус, и смех его всё ещё тёплое золото солнечного света. А потом говорит, вмиг становясь серьёзным, говорит так, как приносят клятвы на крови: — Обещаю.