Смертью храбрых

Жалко сердцу никак не избавиться быстро

От желчи, обиды, вины и от зла

Как ни крути, но любовь малочисленна

И ей никак не хватает на всех тепла

Но жить

Жить

Не из тревоги

А из любви, из любви

лампабикт «кукушка»

Дань Хэн смотрит на Лофу за окном экспресса и понимает, что ему страшно. Он привык бояться Дома кандалов или возмездия (не заслуженного), которое может его настигнуть. Не дрожать каждое мгновение жизни, скорее, помнить об опасности. Иногда просыпаться от кошмаров ночью. Сейчас всё иначе, страх, колкий и холодный, разрастается где-то внутри, заставляя хвататься за смартфон едва ли не каждые пять минут, проверяя, не пришло ли нового сообщения. Сконцентрироваться ни на чём не получается. Лофу будто надвигается на него всей своей мощью. Лофу будто может забрать всех, к кому Дань Хэн успел привязаться и больше никогда не вернуть. Он начинает штук двадцать сообщений вроде «всё ли у вас в порядке?» и «с вами всё нормально?». Едва не доходит до отчаянного «не молчите». Потому что по его подсчётам Март и Келус уже должны были заспамить его сообщениями и фото. В худшем случае хотя бы быстро черкнуть о том, насколько всё плохо. Потому что, если Лофу не разваливается на части прямо сейчас, а мерзости изобилия не лезут из каждой щели, Келус нашёл бы время написать. Скорость, с которой он строчит сообщения едва ли не ужасает. Он пишет их на ходу, на бегу, в бою. Спасаясь от толпы враждебных роботов на Ярило VI, Келус ухитрился сделать фото (их с Дань Хэном совместное), отправить Март и отписать, что на свалке за Белобогом «прикольно». Неделю назад Март рассказывала Дань Хэну, как Келус набирал сообщение одной рукой, другой отмахиваясь от монстра фрагментума. Когда Дань Хэн спросил, почему нельзя было сначала разобраться с монстром, а потом ответить, не подвергая себя напрасному риску, Март очень многозначительным тоном ответила: «Потому что это было сообщение от тебя». Дань Хэн не знает, почему сообщения от него считаются такими важными, но это даёт ему основания полагать, что Келус бы отписывался. К тому же он обещал. Словно почувствовав новую для Дань Хэна тревогу раньше, чем тот сам её осознал, Келус пообещал, уходя: «Я буду писать каждый час. Или даже чаще, если мне будет скучно. А без тебя мне будет». Март тогда с наигранной обидой толкнула его в плечо. Дань Хэн улыбнулся. Келус просиял улыбкой в ответ. Воспоминание о них обжигает новой волной тревоги, и Дань Хэн всё же отправляет первое сообщение. За ним второе и третье. Ни одно не доходит. Химеко осторожно трогает его за плечо, вырывая из задумчивого оцепенения, в котором рисуются картины одна хуже другой. — Под твоим взглядом Лофу вот-вот расколется надвое, — усмехается Химеко. Но под усмешкой трепетное, неподдельное участие. Дань Хэн вздыхает, снимая тяжесть взгляда с Лофу, не понимая до конца, боится ли он того, что корабль потонет в вихревых потоках звëздных ветров, разбившись на части, или всë же жаждет этого. По крайней мере, пока на Лофу есть хоть один член экипажа — кораблю точно лучше оставаться целым. — Волнуешься за них? Дань Хэн кивает. Не Химеко говорить о взглядах, которые могут разломить что-то напополам. Под еë собственным броня невозмутимости и безразличия Дань Хэна раскалывается, и Химеко будто видит каждую его уязвимость. Но не бьëт. — Пойдëшь следом? Не бьëт, но задаëт вопросы, которые он сам боится себе задать, и так происходит раз за разом. — Я не могу просто стоять в стороне, — отвечает Дань Хэн, — но в то же время я боюсь, что моё прошлое настигнет меня, тогда все окажутся в опасности… Он боится, что возмездие (всë ещё не заслуженное или заслуженное не им) обрушится доджëм клинков и тяжестью Дома Кандалов не только на него. Боится, что перед этим окажется беспомощен и бессилен. — А у кого нет прошлого? — Химеко улыбается так, будто всë знает. Видит всю его жизнь от начала. Видит все его жизни от начала вечности. И ни в чëм его не винит. — Мы ступаем по Пути, который скрыт от нас. То, что мы видели, и тропы, которые мы проложили, стали нашей ответственностью. Они загоняют нас в тупик, но в то же время толкают вперёд. Только у кого-то такие «толчки вперëд» от прошлого — попутный ветер в спину, а у кого-то — стая гончих, идущая по твои следам. Что в итоге сильнее? Страх или тревога? Страх или желание быть рядом? Страх или?.. — Хочешь что-то сделать — делай, иначе потом будешь жалеть, — говорит Химеко, вкладывая в эти слова столько веры в его силы, что страх отступает, отбегает волной отлива. — Подумай о тех, с кем хочешь быть, — говорит Химеко, вкладывая в эти слова столько тепла, что лëд тревожного оцепенения трескается, — ты защитишь их, а они тебя. От всего. Еë слова звучат как обещание, в которое хочется верить.

***

Дань Хэн смотрит на Лофу, обступающий его домами, складскими и торговыми районами, шумными толпами, и думает, что ему снова страшно. Его страх мутирует быстрее, чем жители Лофу под воздействием мары, чем монстры под воздействием Изобилия. Когда он всë ступает на корабль, на котором (пере)родился и который всë равно не может назвать домом, то чувствует новую волну тревоги: что будет, когда Келус узнает о его прошлом? Химеко и Вельт умеют принимать чужие тëмные тайны, Март легко всë и всем прощает, но Келус… Дань Хэн не знает, как он отреагирует. Как не знает и того, почему для него именно реакция Келуса становится такой важной. Когда атаки Блейда (или один лишь его взгляд, полный холода?) заставляют принять облик Пожирателя Луны, Дань Хэн чувствует себя устрицей со вскрытой раковиной. Он привык к взглядам полным презрения или страха. Ему всë равно. Ему всë равно, когда на него так смотрят другие, а не кто-то… (страшное, страшное, страшное слово) близкий. Что если отношение Келуса к Дань Хэну изменится? Он будет заходить в архив, но больше не задержится там, будто бы совершенно случайно. Не будет по-кошачьи осторожно пытаться заглянуть Дань Хэну через плечо, чтобы узнать, чем он занят. Не постучится в его дверь с очередной безумной идеей и неизменным «будет весело». Встретившись ночью в общей комнате экспресса, из-за того, что у них снова совпал график бессонниц, они просто обменяются ничего не значащими фразами и разойдутся. Келус не посмотрит на него всем теплом своих звëздно-золотых глаз. Не предложит играть в игры или смотреть фильмы всю ночь. Не уснëт под утро, пристроив голову рядом с бедром Дань Хэна так, чтобы можно было, будто бы случайно, с осторожностью самого искусного вора, коснуться его волос пальцами. Так, чтобы можно было, не чувствуя сонливости, но и не ощущая уже тревоги, охранять чужой сон, может быть, даже бережнее, чем весь остальной экспресс. Если отношение Келуса к нему изменится, то не повторится уже ни одной из тех странных ситуаций, в которые невозможно попасть ни с кем больше. Вроде того раза, когда они застряли в подсобке музея Белобога одни Эоны знают на сколько. Может, им же известно, сколько ещё Дань Хэн будет думать о приятном мягком тепле чужого тела, абсолютно не понимать, как ему пришло в голову укусить Келуса, чтобы утихомирить, и в то же время нисколько об этом не жалеть. У них вообще как-то до странного много подобных тактильных контактов. Их знакомство началось с искусственного дыхания, продолжилось дурацким укусом. И всë же теперь Дань Хэн знает, как ощущаются губами губы Келуса и кожа на шее, чуть ниже уха. Это знание сотрëтся из него разве что с очередным перерождением и то не факт. Но если отношение Келуса к нему изменится, то он уже никогда не подпустит Дань Хэна близко. В груди бьëтся глухая обида на всю эту гадкую несправедливость. Разве преступление того, кем Дань Хэн даже больше не является, отняло у него недостаточно? Дом кандалов и так отобрал у него много лет причитающейся ему свободы, а теперь преступления прошлого отберут ещё и это? Отберут у Дань Хэна его хрупкое, наивное, такое по-человечески беззащитное счастье? Страх бьëтся в груди так болезненно громко, что при встрече едва хватает сил поднять глаза. Ещё меньше сил остаëтся на то, чтобы не свалиться от облегчения, не увидев в глазах (страшное, страшное, страшное слово) близких ни страха, ни презрения. Вообще почти нет сил на то, чтобы вместо этого ощущать во взгляде Келуса нотки восхищения, и делать вид, что не замечаешь, не реагировать. — Дань Хэн, — тихо зовëт его Келус, едва касаясь его пальцев. Он, как и Химеко, обладает этой пугающей способностью словно бы чувствовать чужие эмоции, даже когда их не показывают. — Что бы ни случилось, я рядом. Всегда. Келус улыбается. Дань Хэн хочет верить ему так сильно, что это чувство бьëтся о рëбра штормом, разрядами молний. Он правда чувствует себя беззащитным, открытым для любого удара. И это страшнее, чем стоять с копьëм перед монстром. Это тяжелее, чем ощущать кандалы на руках. Это так невыносимо, что с губ едва не рвётся испуганное: «Обещаешь?» Но Дань Хэн пытается прикрыть эту свою внезапную слабость привычным спокойствием. Безразличием холодной океанской глубины. Он всë же позволяет себе сжать пальцы Келуса на мгновение и благодарно кивает.

***

Лофу что-то меняет в них обоих, Келус чувствует это. Чувствует так же, как приход осени можно ощутить, не глядя в календарь, ведь ветра становятся холоднее, а природа пылает в ало-золотом огне своего умирания. В груди у Келуса тоже пылает. Будто Стелларон больше не держит клетка из рëбер, будто он вот-вот обратится сначала сверхновой, а потом чëрной дырой. Он не понимает, почему это так. Он раз за разом прокручивает в голове все свои действия, проверяя, не вëл ли себя несноснее обычного. Но, кажется, нет. Кажется, после победы над Фантилией у них должно быть всë хорошо. Дань Хэна больше не преследуют на Лофу. Сам Келус ещë встревожен словами Кафки, но это ведь ничего? Его прошлое всегда было туманно и могло таить в себе неведомых чудовищ. Не могло же это вдруг стать проблемой (не только для самого Келуса)? А что тогда могло? Келус пытается убедить себя, что проблемы нет вовсе. Что ничего не изменилось. Но это так же бесполезно, как отрицать приход осени. Он ощущает этот странный холод, оказываясь с Дань Хэном наедине хоть на Лофу, хоть на экспрессе. Словно Дань Хэн хочет что-то сказать ему, но не может найти слов или повода. И потому отстраняется. Отстраняется, стараясь сделать это так, чтобы Келус не заметил. Но даже самый плавный осенний ветер однажды сорвëт с клëна все до последнего алые листья, оставив его один на один с зимой. Может, эта недоговорённость не ощущалась бы так остро, если бы Келусу самому не нужно было Дань Хэну кое-что сказать. Но он не говорит, когда Март зовëт их гулять по Лофу. Не говорит, когда они тащат еë бесчисленные пакеты с покупками, обмениваясь сочувственными взглядами. Не говорит, когда почти тонет в спокойной холодной осенней серости глаз. Не говорит, когда случайно касается пальцев, передавая стаканчик с бабл-ти. Не говорит, случайно засматриваясь на чужой профиль. Не говорит, отчаянно желая просто положить голову на чужое плечо. Не говорит, желая оказаться в чужих объятьях ещë отчаяннее. Не говорит, но слова будто проступают на коже, сочатся сквозь неë звëздным светом, горят кроваво-алым осенним предсмертием. Те слова, что навсегда оставят их нынешние отношения в прошлом. Те слова, что так сложно произнести, но ещë сложнее — удержать внутри.