Второй шанс

— Если тебе так угодно — допустим, что реквием написал бы Сальери. Все вокруг, считай, и так косились на него, ведь его оперы заменили собою ожидаемые концерты Моцарта. А тут — два зайца одним выстрелом: и музыку чужую себе присвоит, и от соперника избавится. По крайней мере, так бы видели это современники. Тогда ведь кроме сплетен развлечений особо и не было, — Антонио задумчиво размешивал сахар в чае, сидя на мягком кресле в кафе. Мужчина думал, что обсуждение темы реквиема было лишь предлогом для того, чтобы выманить Сальери на разговор тет-а-тет, застать врасплох и ослабить бдительность. Но нет, Микеле горел желанием подискутировать: не безызвестная людская черта размышлять о том, что не подлежит изменениям в силу факта своей завершённости. Антонио бы с большим удовольствием поговорил о том, насколько сильно изменились заведения для среднего класса: ни похабных танцовщиц, ни разлитого на пол пива. Всё было более, чем гуманно, напоминая о временах, когда он восседал с господами при деньгах в за столом из вишнёвого дерева. Кафе нынче могли позволить себе даже такие мелкие актёры, каким ему не посчастливилось стать, а в голосах, приглушённо звучащих внутри заведения, даже ощущалась некая гармония. — Ты, возможно, и прав. До нас дошла «Lacrimosa» такой, какой мы её слышим, лишь потому, что кое-кого слишком сильно заботило мнение напомаженных выскочек. Но представь, если бы Сальери переписал её на свой лад, при этом оставив основной мотив Моцарта. Тогда бы мы могли не только прочесть, но и услышать, как решился их конфликт, — Микеле говорил оживлённо, хоть и с набитым ртом. Он заказал для себя пиццу, в отличие от побрезговавшего Сальери. «Тебе, как итальянцу, не противно брать это в рот?» — таковым был его аргумент. Французы, как и большая часть европейцев, имела талант портить даже самые простые вещи. — Никакого конфликта там бы не было, — покачал головой Антонио. — Крик души, но тихий, боящийся звучать громче, чем последняя воля Моцарта. Зюсмайер справился отлично. Ничего не изменил, отнёсся к музыке отстранённо. Эти второсортные композиторы только и умеют что, играть, не вкладывая в музыку душу. — К чёрту Зюсмайера! Как будто сам не знаешь, что история о многом умалчивает. К примеру, о том, что Моцарт хотел разделить свои последние слова с Сальери — мы же не можем сказать наверняка, как оно было! Да и на сцене этот жест воспримут, как-то искупление, в поисках которого на протяжении половины второго акта находится твой персонаж, — Микеле определённо долгое время вынашивал эту идею, и теперь, когда выдалась возможность, на одном дыхании озвучил её. Проницательность, что привела Локонте к подобному умозаключению, удивила Сальери. Он был определённо прав в том, что Вольфганг желал причастности Антонио в написании реквиема, но явно ошибался насчёт желания композитора устроить некий финальный дуэт. Сальери чётко помнил, что Моцарт даже в бреду осознавал неспособность Антонио прочувствовать музыку так, как чувствовал её он. Для Вольфганга пели ангелы, для Сальери же не пел никто, в его голове царил порядок из нот и аккордов, переплетавшихся со вкусами потенциальной публики. — Нет, это звучит слишком драматично даже для сцены. Я тебе говорю, что эти двое слишком сильно отличались, чтобы звучать гармонично. И Моцарт это знал, как никто другой. Даже если, допустим, он и хотел хоть однажды зазвучать в унисон со своим соперником, зачем было тянуть с этим аж до смерти? — упрямился Антонио, не желая взглянуть на картину с другой стороны, с той, над которой он ночами не убивался. Точка зрения Микеле была слишком простой и очевидной для соответствия действительности. Но, тем не менее, Сальери не позволял ей даже зародиться в своём разуме. — Когда люди умирают они не думают о возможности отказа, и просто выкладывают всё, что думают. — Откуда ты знаешь, что происходит в голове у умирающего? — Сальери уже решил, что подловил Микеле, на эмоциях не думающего о том, что говорит. Пускай признается, что ему довелось умирать, говорить перед смертью с Антонио, и лишь тогда Сальери признает вслух, что отверг предложения Вольфганга лишь потому, что боялся брать за себя такую ответственность, боялся начать читать ангелам нотную грамоту… — Не счесть уже, сколько раз меня заставляли делать это на сцене. Идея с завещанием реквиема, если ты забыл, изначально была моей импровизацией, что, увы, не прижилась, хоть мы и долго её играли, — Микеле дотронулся кончиками пальцев до виска, отвлекаясь от еды и питья. — У меня уже голова болит от твоего упрямства, Фло. Давай сменим тему? «Может ли голова начать болеть от того, что он начинает вспоминать?» — Антонио исполнился надежды. Он понимал, что поступает бесчеловечно, решая надавить на человека не смотря на его боль. Но Сальери успокаивал себя тем, что когда Вольфганг вернёт себе воспоминания, он будет благодарен ему за то, что был спасён от забытия, и этот грубый подход забудется сам по себе. — Позволь наконец прояснить: ты считаешь, что взялся бы Сальери за это дело, оно обвенчалось бы ещё большим успехом, и не испортило бы оригинальную задумку? Микеле определённо чувствовал себя не в своей тарелке. Флоран явно не собирался униматься к его сожалению, да и тему эту начал сам Локонте. На что иное он в принципе мог рассчитывать, приглашая Мота для обсуждения конкретной темы? Предлог для того, чтобы разъяснить недавнюю недомолвку, оказался не самым удачным, но такой разговор уже был огромным прогрессом для их дружбы, и приходилось поддерживать диалог, зависший в мёртвой точке. — Разумеется. Как-никак, он был придворным капельмейстером, а не просто помешанным недоучкой, бросающим камни в окна Моцарту. Он был для него чем-то уникальным, вынуждающим отодвинуть собственную музыку в сторону. Так что, я уверен, к написанию реквиема он бы отнёсся ответственно, если бы не был трусом с заниженной самооценкой, — Локонте отпил давно остывший чай. Он счёл, что тему можно было считать закрытой, иначе ей грозило превращение в неясный допрос со стороны Фло. — Заниженной? Ты только погляди на него: Сальери всегда держался так, будто все остальные ему в подмётки не годятся, — в подтверждение своих слов Антонио приосанился и бросил на Микеле один из привычных высокомерных взглядов. Одним словом, делал всё то, что могло напомнить Вольфгангу о былых временах, при этом скрывая подсказки в мелочах и не выдавая себя. — Правильно. Так и ведут себя люди, которые боятся, что иначе их не воспримут всерьёз. Была бы у него самооценка здоровая или завышенная, он бы вёл себя просто и развязно, как Моцарт, знающий, что ему всё сойдёт с рук. А этот Сальери боялся не так вдохнуть при высокопоставленных господах, чтобы его хрупкую натуру публично не обидели, — Микеле удовлетворённо улыбнулся. Такой разговор ему приходился по душе гораздо больше, хотя бы потому, что безмолвно открывающий и закрывающий рот Флоран выглядел до жути комично. — Будто ты не встречал картинки с психологическими надписями на просторах Интернета, там такого добра полным полно, — добавил он, пожалев застывшего в недоумении Мота. Фраза эта прозвучала для Антонио как заклинание на неизвестном языке, не добавив аргументу Микеле никакой ясности. Никогда бы Антонио не мог подумать, что кто-то настолько легко проберётся ему под кожу, выудив наружу всё то, что многие годы было сокрыто под маской безразличия. Если до такого умозаключения с такой легкостью додумался Локонте, значило ли это, что Вольфганг сделал это ещё раньше, при жизни? — Знаешь, в таком случае, ты на сцене ведёшь себя совсем не как Моцарт. Раз он такой развязный повеса без комплексов, почему в твоих движениях столько логики и сосредоточенности? Даже сегодня я это заметил, — Антонио не придумал ничего лучше, чем ответить придиркой на придирку, не давая оскорблениям зайти дальше и задеть его чувство собственного достоинства. — Сравнил конечно. Мы с тобой обсуждаем персонажей, а не на личности переходим, — Микеле уже хотелось встать и уйти. — Почему каждый раз, когда мы говорим дольше минуты, это перерастает в спор? — Моя роль и то, что я делаю для того, чтобы в неё влиться, уже полностью стало частью меня самого. Не моя вина, что ты не дотягиваешь до Моцарта, — Антонио откинулся на кресле, скрещивая руки на груди. О, он его компрометировал, делал это осознанно. По отношению к Вольфгангу он бы не позволил себе таких резкие и уничижительные высказывания, но пока перед ним сидел именно Микеле, можно было и не сдерживаться. На мгновение Антонио даже подумалось, что он целиком оправдывает стереотипы, сложенные о его методах достижения целей. Подлец, двуличный махинатор… Вот только раньше он мог показаться таким в своих попытках стоять на одной ступени с Моцартом, но теперь он прибегал к подобным грязным методам лишь для того, чтобы этого же самого Моцарта пробудить, а затем безмолвно склонить перед ним колени, не решаясь сказать лишнего гению, пленившего его душу. — Я сейчас сдерживаюсь, чтобы не плеснуть тебе чаем в лицо, — на выдохе промолвив Микеле, собираясь с мыслями. Агрессия не была выходом, даже если Флоран, всегда казавшийся агнцем божьим, молчал лишь для того, чтобы скрыть свою не самую приятную сторону, вскрывшуюся во время их диалога. — Иными словами я не дотягиваю до себя, раз мне дали полную свободу в плане самовыражения? От начала и до конца этот персонаж — мой, я играю его так, как вижу я. Режиссёры довольны, и я доволен собой. Разве на сцену выходят не для того, чтобы проявить себя с неожиданной стороны? В данном случае, моя сторона, остававшаяся нераскрытой — Моцарт собственной персоной, — никак не унимался Микеле, возмущённый замечанием. — Я не спорю, но, будем считать, сегодня я увидел в тебе потенциал, который ты почему-то отказываешься раскрывать. Разве мы не должны помогать друг другу становиться лучше, как друзья? — чем больше Антонио вливался во вкус жизни в новом теле, тем больше себе позволял, ведомый безумной идеей. — Фло, раз так, то я на дне рождения Мервана, когда ты был в стельку пьян, тоже обнаружил в тебе скрытый потенциал: ты чудесно танцуешь польку. Настолько прекрасно, что я бы с радостью посмотрел, как её танцует Сальери. Ведь ни одно качество актёра не должно оставаться в стороне от его амплуа! — Локонте хлопнул рукой по столу в знак своего недовольства. Он был, чёрт побери, итальянцем, и, как бы стереотипно это не звучало, он быстро распалялся и медленно остывал, и этот момент приходился как раз на пик его эмоциональности. — Сальери… Станцует польку если ты согласишься на сделку: ты один единственный раз последуешь моему совету, и если такой вариант не угодит режиссёру — я станцую вместе с Розенбергом, стоя в свете софитов, а если нет — ты исполнишь моё желание, тоже до смешного простое, — в отличие от Микеле, Сальери умел себя контролировать, и наблюдал за происходящим с лёгкой усмешкой на губах. Оно напоминало ему о том, как они с Вольфгангом так же пересекались в кафе, правда, более роскошных, и проводили часы за обсуждением какой-то мелочи, кажущейся на тот момент поддатому Моцарту предметом первой важности. — По рукам, эксперт, — последнее слово Микеле прямо-таки выплюнул. Пари его заинтересовало, разожгло азарт. Как бы он не отрицал тот факт, что Флоран был невозможным и назойливым, таким он ему нравился. Давно никто не общался с ним так откровенно, отстаивая своё мнение и не боясь разойтись во мнениях. Это и раздражало, и привносило в жизнь эмоции, без которых он не ощущал себя полноценным. И Антонио принялся рассказывать. Говорил он от третьего лица, ведь игра Микеле, в отличие от других событий, произошедших за насыщенный день, не тронула его, не заставила ощутить, что он вновь очутился в родном восемнадцатом веке, в знакомой обстановке и с Моцартом, повисшим в пространстве призраком, единственной недостающей деталью в море совпадений. Сальери начал с того, что умирающий Моцарт в исполнении Микеле скорее походил на того же Микеле, но страдающего от мигрени и делающего из этого трагедию. Про то, что его игре не хватало ангелов и музыки, покидающей его тело перед душою, Антонио решил умолчать, сочтя эту деталь слишком личной и вызывающей множество подозрений, ведь в той комнате находилось лишь двое, и оба унесли детали последней встречи в могилу. Песня тоже не выходила достаточно чувственной: слова трогали за живое, заставляли трепетать даже безразличного, и музыка сама звучала не как конец дружбы и соперничества, а начало чего-то нового, негласно согласованного обоими мужчинами. Микеле же заставлял идеальный в теории момент полностью изменить свой смысл, превращая его в шанс покрасоваться голосом, звучащим, стоило отметить, завораживающе даже тогда, когда он был пропитан фальшивыми мучениями. Антонио подметил, что за счёт Микеле, такого яркого даже в неподходящий для этого момент, сцена сама по себе не наводила на мысль об ужасе смерти и конце великого гения. Они с Сальери будто просто общались, как при любом другом случае, а затем Моцарт без видимой причины оказывается унесённым ангелами на небеса. — И это только основные несостыковки, бросающиеся в глаза. Остальное, я надеюсь, ты и сам подправишь, но если нет — на сделку это не повлияет, не волнуйся. Главное, чтобы ты уловил суть, Микеле, — Антонио отодвинул в сторону пустую чашку и выжидающе уставился на Локонте. Даже в этой жизни он учил так называемого Моцарта, желающего максимально избегать всевозможные правила, следовать им хотя бы частично. — Фло, как бы тебе это сказать… — Локонте снисходительно улыбнулся. — Не хочу тебя разочаровывать, ты ведь так старался, пока всё это придумывал. Но я уже давно учёл подобного рода ошибки и исправил их. — Раз нашёлся хотя бы один человек, способный тебя подкорректировать, значит, есть ещё, над чем работать. — Или же Моцарт, которого я играю, — не тот Моцарт, которого хотелось бы видеть тебе. Дело было именно в этом. Сальери не нашёлся, что сказать и отвёл взгляд от Микеле, размышляя о своём. О том что, возможно, он действительно заблуждался, и Локонте вовсе не был Вольфгангом, не делил с ним воспоминаний? Порой проскакивали фразы, жесты и смешки, которые нельзя было спутать ни с чем, но они ведь не были показателем того, что Моцарт, по своему обыкновению, играл с ним, заставляя подвергать сомнению чуть ли не каждое слово? Перед Сальери был Моцарт, но, увы, не тот, которого он алчно желал встретить в ином мире. Антонио не собирался сдаваться не смотря ни на что. Если слова не могли заставить Микеле вспомнить, может, действия помогут, или же самих слов было недостаточно, и они были не способны достучаться до сокрытой в тени части чужой души? — Может, хочешь ещё о чём-то поговорить? О том, что не касается Моцарта, желательно. К примеру, чем ты обычно занимаешься в выходные? — предложил Микеле. — Тебе не кажется, что время уже позднее? — перевёл тему Антонио, боясь заговорить о том, что для нынешнего времени будет слишком старомодным и неестественным. — Ожидаемо. Ну, я пытался, — Микеле встал с места, набрасывая на плечи нелепую куртку с огромным количеством стразов. — Тебя подвезти, или ты сам доедешь? Я твою машину на парковке не видел. — Я сегодня на такси. С машиной проблемы, — уклончиво ответил Сальери, следуя примеру Микеле и поднимаясь. Прощание было неловким. Оно оставляло за собою множество нерешённых вопросов и ощущалось обрывисто. Буквально пару минут назад мужчины сидели за столом и вели оживлённую беседу, а теперь уже выходили из кафе и разбредались в разные стороны. Отойдя не особо далеко от кафе, Антонио с ужасом осознал, что не знает названия своей улицы, а сознание Флорана решило предать его, закрыв доступ к столь важной детали. Немного замешкавшись посреди тротуара, Сальери быстрым шагом направился к Локонте, открывавшего дверь в машину. Уж он-то наверняка знал, где живёт Фло, раз за день до этого подвозил его бессознательное тело. — Микеле! — неуверенно окликнул Антонио, чувствуя себя манипулятором низшего сорта. Сначала он нагло выведывал у мужчины информацию, а теперь, подобно мокрому псу с поджатым хвостом, просил помощи. — Всё таки подвезти? — Микеле не звучал злорадно, наоборот, он был рад тому, что Флоран одумался. «Наивный», — грустно подметил Сальери. — «Вольфганг был таким же. Сколько бы раз я не подставлял его, он всё равно обращался ко мне за советом, как к единственному, кому можно было доверять в сырой Вене». — Если тебе не в тягость, — Антонио уже усаживался на заднее сидение, вновь тщетно пытаясь уловить последовательность всех действий, необходимых для приведения машины в действие. Вечерний Париж завораживал. Здания светились причудливыми оттенками, не позволяя ужасу непроглядной ночи подступиться к праздным горожанам. Всё было непривычно помпезным, но это даже нравилось Антонио, а особенно — то, что ехали они в тишине. По крайней мере, до тех пор, пока Микеле не заставил щелчком одной из многочисленных кнопок зазвучать причудливую музыку. — Что это? — заинтересовался Антонио непривычно грубым звучанием. — «22 Acacia Avenue» от Iron Maiden. Я думал, ты слышал, — Локонте заставил музыку звучать громче, видимо, чтобы Сальери лучше мог расслышать текст. Но, увы, он не знал языка, на котором пел исполнитель. — О чём она? — спросил он как бы невзначай, постукивая ногой в ритм. — Если вкратце — про проститутку, которую убеждают в том, что её жизнь полнейшая дрянь, и ей пора завязывать с ней, — в голосе Микеле была слышна озорная улыбка. — Лучше бы я не спрашивал, — Антонио поморщился, не привыкший к свободному обсуждению подобных тем. — Если не обращать внимание на текст, звучание мне нравится. — Если заинтересовало, как буду дома — сброшу тебе их альбом. Антонио не мог представить, как Микеле собрался «сбрасывать» ему песни целиком. В воображении возникла картина, как пакет с аккуратно упакованными песнями пролетает через весь Париж и приземляется на подоконник спальни Сальери. — Да, я постараюсь послушать, — ответил Антонио, не задумываясь над сказанным. Мыслями он был далеко от салона автомобиля, и с трудом удерживал контакт с реальностью. Если бы не воодушевлённость Микеле, подпевающего солисту, он бы и вовсе забыл, что тот подвозит его домой, а не он в одиночку несётся на полной скорости под аккомпанемент ностальгии и агрессивного ритма. — Буду учить тебя классике рока, раз ты только в азах разбираешься, — сказал Микеле на прощание после короткого дружеского рукопожатия. «Подумать только, Моцарт будет обучать меня классике», — подумалось Антонио напоследок, когда серебристого цвета машина уже успела скрыться из виду.