Второй шанс

Гитара была безцеремонно всучена в руки Флорану, и тот совершенно не знал, что с ней делать. Инструмент этот не играл ключевой роли в классической музыке и зачастую использовался уличными бродягами или разбойниками. Держать его в руках ощущалось, как надеть фату на жениха, и с долей брезгливости Антонио вертел её в руках, игнорируя чужие просьбы начать играть. — Конечно, это не твоя дорогущая девочка, к которой ты привык, но нужно было не забывать её дома. Как по мне, все они звучат одинаково, — пожал плечами Ямин, никак не связанный с пением, а лишь ошивающийся неподалёку с картонным стаканчиком кофе. — Можно на ноты взглянуть? — попросил Сальери подрагивающим от волнения и страха перед ошибкой голосом, но, заметив всеобщее недоумение, поспешил добавить: — От недавнего удара у меня в голове все композиции перемешались, нужно слегка освежить память. — Это займёт некоторое время, Фло. Понимаешь, тебя ночью разбудить — и ты сыграешь все песни наизусть с закрытыми глазами, зачем нам таскать с собой лишнюю макулатуру? — Дов всё же попросил ассистентку сбегать за нотными листами, с недоверием поглядывая на Антонио. — Не дави на него так, мсье режиссёр. Он так реалистично репетировал «L'assasymphonie» в кладовке, что после такого явно трудно настроиться на весёлый лад финальной песни, — вызвался оправдывать его Микеле. — Раз ему уж так неймётся её сыграть, пускай приступает, — только и махнул рукой Дов, развалившись на раскладном стуле. — Руки, знаете ли, не чешутся, — Сальери всеми силами старался оттянуть удовольствие игры на гитаре, особенно тех композиций, что были ему незнакомы. Больше всего на свете мужчина боялся ошибиться, не оправдать ожидания других и оказаться беспомощным, а он и без того уже достаточно натерпелся. Антонио мысленно сделал заметку: по завершению этого злополучного дня стоит посвятить целую ночь изучению текстов, сценариев и, по возможности, детали повседневной жизни Флорана. Ноты наконец были принесены, и Сальери, абстрагировавшись от ведущего шумное обсуждение окружения, принялся их изучать. Руки сами потянулись к струнам, пока глаза бегло осматривали листы, и принялись играть версию «L'assasymphonie», предназначенную для финального выхода. Звучала она бойко, даже игриво, чего нельзя было сказать о тексте. «Так странно», — подумалось Антонио. — «Я даже не теряю сознание от того, что играю песню, где раскрывается тот эпизод моей жизни, из-за которого я себя погубил. Возможно, если бы музыка была чуть более лирической, я бы и смог воспринять её всерьёз.» Все вокруг смеялись и подпевали, смеялись с горя Сальери и вторили его голосу призраками за оболочкой картины, будто бы понимали, о чём этот текст. Хлопать в ладоши под звуки чужого болезненного искупления — не особо этично, превращать чужие мольбы о смерти и повороте времени вспять в музыкальный поединок — кощунство даже при наличии тотального презрения к лирическому герою. Да, эти люди даже не подозревали, что перед ними — настоящий Антонио Сальери, вернее, всё, что от него осталось. Но осознание того, что они веселились, пока он озвучивал то, что при его жизни никто другой не имел чести услышать, заставляло ладони потеть. Пальцы, приученные двигаться по определённому шаблону, соскальзывали, а тихо напевающий текст песни голос срывался на хриплое сипение. С написанными над нотами словами Антонио был знаком, как никто другой, их он проговаривал в уме не один раз, зачитывая как заговор, что, казалось, сумел бы вернуть былые дни. Он сыпал проклятья на всех, кто был счастлив, в отличие от него, и они рикошетом возвращались к своему адресанту, с каждым днём приближая его страдания к самому апогею, до тех пор пока… «Je veux renaître». Они явно всё знают, но издеваются над ним, ждут, когда он наконец признается в том, кто он на самом деле такой, делают бесконечные намёки и подшучивают, пытаясь вывести его на эмоции. Всё как прежде, но тогда всё могли решить деньги и статус, а теперь Антонио по социальному уровню ничем не отличался от остальных. Сальери бросил короткий взгляд на Микеле, когда песня подходила к концу и ему не нужно было сверяться с текстом. Того, казалось, совсем не волновали вещи, пленившие голову Антонио: Локонте теребил одну из многочисленных подвесок на шее, ту, что в форме звезды, и был полностью сконцентрирован на музыке, даже слишком сильно, как для человека, что должен был тихо подпевать в тех или иных моментах. Если Микеле и был причастен к всеобщему заговору, то он хотя бы не пытался играть с чувствами Антонио, подобно остальным, кто веселился в столь неподходящий для этого момент. Последний аккорд — и руки прекратили машинальные движения, вернулись во власть Сальери, позволив ему отложить гитару на софу и скрестить их на груди. Антонио глядел на всех хмуро, исподлобья, что не ускользнуло от артистов. — Мы перекрикивали и не давали сосредоточиться? — виновато отозвалась Маэва, девушка с длинными русыми волосами и добрым взглядом. Будто бы она только что не была в числе тех, кто насмехался над чужими мучениями. — Всё в порядке, — безэмоционально бросил Антонио, даже не глядя на коллегу. «Если я не буду никак реагировать, их упоенье сойдёт на нет», — так он решил для себя. Микеле хотел было что-то спросить, но его прервал Дов: — Раз в порядке, то давайте-ка ещё разок. Фло пару раз сфальшивил, а девочки взяли недостаточно высокие ноты. — А я? — поинтересовался Микеле, наконец отрываясь от безделушки. Видимо, только внимание к собственной персоне могло выпроводить этого человека из закрытого мирка в его голове. — А ты молодец, но от работы тебя это не освобождает, — ответил Аттья, что заставило Локонте оживиться и поёрзать на диване, закидывая на него обе обутые ноги и обнимая обеими руками. «Нет», — качнул головой Антонио, отводя взгляд от Микеле, — «Моцарт не был настолько одержимым своим эго. Только, разве что, когда он вызывал на музыкальный поединок всякого, кто критиковал его сочинения, или же когда я вносил правки в его ноты, а он отказывался их играть, говоря, что теперь это не его музыка и он не станет прикасаться к клавиру, пока я не перестану совать свой итальянский нос в его виденье… Но Вольфганг ведь делал это ради музыки, а не самовыражения». Но Сальери не учитывал (или просто-напросто не хотел учитывать) тот факт, что для Моцарта музыка и была единственным доступным способом выразить себя. Гитара вновь змеем ползучим сковала руки Антонио, частично лишая его контроля, и он на этот раз без лишних рассуждений сыграл то, что требовалось, спел то, что было написано. Он делал это снова и снова, пока режиссёр, наконец, не был удовлетворён, а собственные чувства не стали казаться чужими, окончательно обретая облик набора связанных меж собою слов и лишаясь сакрального смысла, ведомого одному единственному человеку. — Знаешь, — неуверенно начал Антонио, подойдя во время перерыва к Микеле, что уже собирался уходить на обед. — Музыка не кажется чем-то особенным, когда её совершенство — не результат твоих стараний. Когда принимаешь её как должное, и руки сами играют, не чувствуя, а просто двигаясь в такт. Локонте изменился в лице, уж явно не ожидая таких откровений от обычно замкнутого и молчаливого Флорана. А Фло, в свою очередь, уже просто не мог держать всё в себе, боясь, что мысли погубят его как тогда, когда делиться ними уже не было с кем. — Когда репетируешь одно и то же изо дня в день, и не такие мысли возникают. Я сам уже не могу сочинять для своего удовольствия, в голове один лишь спектакль и гнетущее ожидание премьеры, — Микеле понимающе кивнул, но Сальери сейчас он понять не мог. — Я знаю, что создан для другой музыки, но меня заставляют играть вот это, — Антонио развёл руками. — Я даже знаю, для какой, но когда я пытаюсь за неё взяться, она словно ускользает и звучит фальшиво. — Ты просто устал, как и все мы. Поешь, подышишь свежим воздухом, и всё пройдёт. У меня накипело ещё давно, я поражаюсь тому, что ты это в себе держал аж до июля, — Локонте похлопал его по плечу. — Rilassati, amico mio. Сальери хотел было ответить на родном языке, но, вспомнив чем это обернулось в прошлый раз, недоумевающе нахмурился. — Не понимаю, о чём ты. Их разговор прервала Клэр, выглядывающая то из-за одного плеча Микеле, то из-за другого: — Кто-то мне обещал сигарету, а сейчас как раз самое время. Не выйдешь с нами? — она кивнула в сторону машущего рукой Мервана и кого-то из танцоров. «Кругом враги. Все ждут моего провала. Нельзя давать никому повод прознать мои слабости, и догадаться о том, что я в курсе их хитрого плана», — подумал Сальери и кивнул уходящему Микеле. — «Даже ему нельзя доверять. Он сегодня уже достаточно проговорился, а это значит, что он со всеми заодно, и избран, чтобы втереться ко мне в доверие». — Пойдём, я как раз не голоден, — Антонио даже учтиво улыбнулся направляясь вслед за компанией. Что же, ноша притворства и бремя вынужденных светских разговоров преследовали его и в этой жизни, но опыт позволял носить их, как влитые, хоть Сальери втайне надеялся, что хотя бы здесь сумеет обойтись без маски невозмутимости. Сигарета действительно помогла расслабить ум и безучастно выслушивать чужие разговоры о работе и личной жизни. Сальери даже не закашлялся — видимо, очередная особенность нового тела — и отдал должное тому, насколько здешний табак воспринимался легче, воздушнее, а дым, по сравнению с тем, что шёл от трубки, не резал горло и не вызывал дискомфорт. Ему быстро наскучила праздная болтовня, и он чувствовал, что стоит ему отойти от компании, как они примутся торжествовать над его нелепостью и провалами. Использовав в качестве отговорки то, что он хочет отойти на перекус, Сальери вошёл в помещение и спрятался за входной дверью, желая подслушать чужой разговор, дабы убедиться в своих догадках. Какой вздор! Великий маэстро подслушивал за стенкой, что больше походило на выходку графа Орсини-Розенберга или же подлого герра Штефани. — Фло? — оклик заставил Антонио встрепенуться. Опять Микеле. С первого дня его появления словно призванный наблюдать за ним, мужчина имел талант подлавливать Сальери в самые неожиданные моменты. Наверняка они знали, что Антонио решит подслушать, не были дураками те, кто так искусно подбирал слова и подавал понятные ему одному знаки. — Кто тебя подослал? — спросил Фло, отошедший от потрясения, и убедился, что стоит достаточно далеко от выхода на улицу. — Дов, кто же ещё? Он предложил нам прогнать изменённый момент в «Vivre à en crever», чтобы на сегодня закончить с обоими и отпустить по домам. Ты же согласишься? А то чего нам здесь торчать до вечера, — Локонте пожал плечами и устремил на Флорана взгляд, не оставляющий иного выбора, кроме как согласиться. — Как всё совпадает, не находишь? — усмехнулся Сальери, будто предложение Микеле он пропустил мимо ушей. — Да, не день а сказка! Пришёл на два часа позже, уйду на четыре раньше. Каждый день бы так работать, — Микеле звонко рассмеялся, и не смотря на свой возраст звучал так же ребячески и живо, как мог звучать только Вольфганг. — Я не о том. Ты уже второй раз за день умудряешься найти меня тогда, когда я не хочу быть найденным. — Уж прости, в следующий раз буду подглядывать из-за угла и дожидаться, пока ты снимешь с себя табличку «Не беспокоить», — съязвил Микеле, но Антонио воспринял его слова на свой счёт. — Спасибо за понимание. Пойдём уже. Я сам хочу, чтобы это поскорее закончилось, — под «это» Антонио подразумевал не рабочий день, как подумал Микеле, а параноидальные страхи, коими сопровождалось его нахождение в кругу заговорщиков. По Локонте было видно, что ещё одна резкая смена настроения Антонио, и он, не выдержав, разругается с ним окончательно. Мужчина уже был на пределе, а Антонио осознанно этот предел испытывал, то и дело меняясь с откровенного и дружелюбного парня на нелюдимого гордеца. Ему хотелось быть мягким и искренним с Моцартом, что время от времени проскакивал в чужом облике, но в то же время страх перед Микеле, который, по всей видимости, не заслуживал его доверие, вызывал смешанные чувства, что образовывали эдакую неопределённость.

***

— Вы хотите, чтобы я, вернее, Сальери, как ни в чём не бывало, пришёл к человеку, которому жизнь разрушил, и наобещал счастья на десять лет вперёд? — у Антонио, закончившего с прочтением правок, возникло желание разбросать листы по всему залу, но он сдержался и отложил их на столик с такой тяжестью, будто листы были металлическими. — Да, Фло, уже как год хочу. Правки были внесены только здесь, — Дов ткнул пальцем в текст и провёл им до самого низа листа, — и до конца. Мы посоветовались и решили, что не стоит даже на словах доверять написание реквиема Сальери. Зрители восприняли бы это как метафору, мол, раз Сальери пишет похоронный марш, то он и есть убийца, а основной нашей идеей всё ещё остаётся прощение на смертном одре. — Антонио, друг мой, — шептал на ухо, прорываясь через всевозможные временные ограничения Вольфганг. — Партитуры на столе, когда меня не станет… Допиши их так, как сделал бы это я. Нет, как я — не сможешь, ты не слышишь ангелов, которые играют для меня. Прямо сейчас я их слышу… Моцарт постарался напеть мелодию, но голос срывался на кашель, лишая композитора и без того покидающих его сил. Сальери же, не решаясь ни подойти, ни двинуться, молчаливым надзирателем наблюдал за чужой кончиной. В горле его предательски застрял ком, не позволяя вымолвить ни слова и душа всякую попытку утешить. — Герр Моцарт, Вы бредите. Это Вы поёте, а не ангелы. Их Вы ещё долго не услышите, — еле слышно просипел Антонио. — Неужто я попаду в Преисподнюю? Вы слишком жестоки, маэстро, — лихорадочный взгляд умирающего остановился на иконе, и обращался он словно к ней, а не к Сальери. — Пишите так, чтобы было слышно ангелов, а не меня. Смерть нема, она может общаться лишь за счёт жертв да своих подручных… — Я не стану писать Ваш реквием, Вольфганг. Я далёк от ангелов, ровно как и от Ваших идей, — сгоряча выпалил Антонио. Он не раз слышал, что если потакать желаниям тех, кто на грани жизни и смерти, то эту грань они смогут переступить без сожалений, не будучи удерживаемыми более ничем в этом бренном мире. — Зюсмайр, он тоже осведомлён. Ты человек занятой, а моя смерть не сделает тебя известнее. Если не учитывать неразличимые слова, сказанные в состоянии помутнения рассудка, это и было тем, что Сальери в последний раз услышал от Моцарта. А дальше вспоминать не хотелось. Сценарий, вновь оказавшийся в руках Сальери, стал отдушиной, соломинкой, через которую он дышал под плотными слоями болотной тины. Здесь он, по крайней мере, не был таким косноязычным и как следует попрощался с Моцартом, коснулся его ещё живого тела, отнёсся к смерти серьёзно, не считая, что её можно запугать угрозами и безразличием. — А мне больше нравилось, как раньше было. Это, конечно, исторически правильно, что реквием закончил Зюсмайр, но в таком случае присутствие Сальери в финале — бессмысленно, не находите? — Локонте звучал серьёзнее, чем за весь день вместе взятый. — Да, но Сальери убеждает Моцарта в том, что он сам допишет реквием, и лишь поэтому не соглашается, — Дов свою мысль не закончил, будучи перебитым Антонио. — Я так подумал, меня всё устраивает, — без лишних объяснений ответил Сальери. Если такой сценарий позволял ему хотя бы в спектакле нормально попрощаться с Моцартом — так тому и быть. — То есть, бунтарская жилка утром подёргалась и издохла, — огорчился Микеле, зная, что одного его мнения не будет достаточно, чтобы поменять решение Аттьи. — Именно так. Сальери писал ему реквием ещё при жизни. Продолжать это дело посмертно — уж слишком тяжёлая ноша, не находишь? — неохотно объяснился Антонио, не желая поддаваться на очевидную провокацию. — Конечно, ты человек занятой, но как тебе идея отобедать после репетиции в небольшом кафе? Интересная тема для дискуссии появилась, — глаза Микеле засияли в предвкушении занятного спора. Начало фразы, сказанной Локонте, оказалось сильнее паранойи. Слишком много совпадений, в центре которых был Микеле… Нет, Вольфганг, сомнений не было, что мужчина был настоящим Моцартом, ведь если с Антонио могло произойти нечто настолько фантастическое, то почему только с ним? — Моё время в твоём распоряжении.