Второй шанс

— Моцарт? — тихо промолвил Антонио, не боясь, что его бормотание кто-то услышит в тени кулис. Конечно, Сальери подметил, что Микеле ведёт себя так же безрассудно, как Вольфганг, но музыкальным талантом от него и не пахло. Хоть у мужчины пока не было возможности судить, ведь он не видел актёра в деле, интуиция ему подсказывала, что Локонте и Моцарт — как небо и земля, и сравнивать их было неуважительно по отношению к почившему композитору. — На час раньше чем обычно, Мике. Горжусь, рекордсмен, — всё ещё держа в руке лист бумаги, Дов зааплодировал, что заставило Флорана возмутиться: с чего это к Локонте было такое особое отношение, и его не отчитали, как ту же Клэр? — Не надо оваций, мсье режиссёр. Я в вашей власти до самого вечера, вертите мною как хотите, вот только перерыва на обед не лишайте. А лучше добавьте второй, — Микеле прошёл внутрь и небрежно бросил сумку с вещами на сиденье. Он поздоровался со всеми, кроме Антонио, и явно не из-за обиды, а банально потому, что тот прятался за шторкой, не желая показываться на свет. Но это недружелюбие задело Сальери: как это так, местный Моцарт, в отличие от привычного Вольфганга, не выискивал его глазами в огромном зале, чтобы утащить к клавиру и вынудить маэстро сыграть мелодию из его репертуара. Антонио сделал пару шагов вперёд, намереваясь прервать всеобщий акт восхищения актёром, но Дов, краем глаза за ним присматривающий, поспешил выкрикнуть: — Ну и куда это мы собрались, великий сценарист? Давай-ка по новой и без выкрутасов, назад-назад-назад, вот так, превосходно! Ямин, телефон никуда не денется, сюда иди. Господи, детский сад… Аттья вёл себя так, будто не ругал Флорана на чём свет стоит пару минут назад. И в целом он был приятнее того же Розенберга, настоящего, имеется в виду, того самого, что стоял подле режиссёров и доказывал собственную значимость в творческом процессе, считая, что для этого достаточно лишь уметь отличать «до» от «си». Упрёки и наставления, на которые Сальери бы явно возмутился при жизни, сейчас возымели диаметрально противоположный эффект. Как будто на подсознательном уровне Антонио к ним привык, и слышал их до этого весьма нередко. Впрочем, такое ощущение складывалось при взгляде на всё вокруг, ощущение необъяснимое, но из рода тех, к которым быстро привыкаешь. — Серьёзно? Хотя знаешь, после вчерашнего меня уже сложно удивить, — донёсся до Фло голос Микеле, ведущего оживлённую беседу с Клэр, аки две подружки-сплетницы. Сконцентрироваться. Не надумывать лишнего. Единственный способ доказать всем, что с Флораном всё в норме — это не отклоняться от сценария и избегать контакта с членами труппы. Тогда слухи, распущенные кое-кем болтливым, быстро улягутся, и Антонио сможет, как и планировал, наблюдать из тени. — Вам… действительно настолько сильно нравится музыка Моцарта? — Флоран говорил от души, не видя надобности входить в роль. — Может бедняга перетрудился и возомнил себя настоящим Сальери? Потащи его куда-нибудь развеяться, пускай отдохнёт, — рот открывал Ямин, но Антонио слышал голос Клэр. Одни и те же слова, ни для кого не было секретом, могли означать абсолютно разные вещи в зависимости от того, с какой интонацией они были сказаны. Раз Флорану запретили менять текст, он использует невербальный язык, за которым скрываются его истинные эмоции. — Действуйте, мой друг. Действуйте, ведь я знаю, что если Вы не сорвёте премьеру ему, то сорвутся все последующие мои, а я — эгоист и трус, что поставил святое — музыку — на целую лестницу ниже ничтожной карьеры, от которой теперь не осталось ни следа, ни сожалений. — Да я слышу, слышу. Он просто никогда так не делал, и роль давалась ему естественно. Но, может, я опять о нём чего-то не знаю, — акустика в зале заставляла шёпот Микеле подниматься до потолка и стекать вниз, на сцену, откуда она проникала в разум Сальери. Мир, в котором все делали вид, что его не существовало. Мир, в котором все, кого он знал, были обесценены до карикатурных образов. Осталась одна лишь музыка, и та звучала сфабриковано, ведь эта музыка не принадлежала ему, не была одобрена им, прежде чем быть озвученной перед народом. Мир, который он в своё время запечатал внутри Моцарта, разорвал его на части, как только он стал таким огромным и жаждущим быть выпущенным наружу, что хрупкое тело композитора больше не могло вынести этого давления. — Не знаю, что ты сделал, но оставь всё, как есть. Так, признаю, даже лучше. Хоть ведро воды Розенбергу на голову пролей, но, Бога ради, текст не трогай, — Дов выглядел удовлетворённым и жестом подозвал к себе Флорана, чтобы подробнее обговорить изменения и внести их в сценарий, как лучший из имеющихся вариаций. — И да, попрошу суфлёров в зале быть чуть потише, — добавил он, переговорив с Фло. — Даже я на вас отвлекаюсь. — Скоро премьера, пускай привыкают. Не будет же зал тихо сидеть, как мамаши на школьных утренниках, пока их дитятко стих читает, — Микеле рассмеялся и бросил взгляд на Клэр в ожидании одобрения. — Но и сплетничать о повседневной жизни актёров они тоже не станут, — съязвил Антонио, усаживаясь рядом и даже не глядя на Локонте. Если бы не оставленные на сидении вещи, он бы и вовсе сел подальше от него. — А ты не подслушивай! — Да как тут не подслушивать, если… Да ну тебя, — Сальери махнул рукой и отвернулся настолько, насколько позволяли ручки сидений. — Что нам говорят из раза в раз? Нужно уметь отделять реальную жизнь от сцены. Завязывай уже с игрой в непостоянную итальянскую дамочку, Фло. А не то я «включу Моцарта» и начну действовать тебе на нервы, — Микеле эта словесная перепалка будто доставляла удовольствие и он не видел в ней ничего обидного. — Это мы вырежем, — шепнул Дов одному из мужчин, что давно уже носился вокруг, держа в руках причудливый аппарат с линзой по центру. — Ты его выключал? — бросил Сальери Микеле в лицо, удосужившись для этого даже повернуть голову к мужчине. Нет, право, это Вольфгангу было далеко до Локоноте, вот только не в плане музыкального гения, а в плане инфантильности. — Если выключу, включать буду долго, и о репетиции придётся забыть. Так что я побежал, — Микеле как ошпаренный вскочил с места и взбежал на сцену. Вмиг посерьёзнел, выслушивая наставления режиссёра, лишь изредка бросая взгляды на пару товарищей, которых теперь разделяло нагретое место. Каков наглец — сам высказался, а Антонио и пары слов вставить не дал. — Не переживай, я когда домой прихожу, с парнем так же проделываю. Я — Констанция, а он — Моцарт. Это действительно помогает лучше понять персонажа, продумывать что бы он ответил в тот или иной момент, — попыталась успокоить его Клэр посла нескольких минут неловкого молчания. — Ты это сейчас к чему говоришь? — Сальери заинтересованно разглядывал сцену, где Микеле показывали расположение потенциальных декораций, чтобы он в случае чего ни во что не врезался. — Фло, пожалуйста, делай лицо попроще, когда шутишь, а то я могу и поверить. Слова «Я знаю, что я не Сальери» застряли в горле. Врать другим Антонио умел, а себе — не собирался. Раз он мыслит, значит существует, и сложно было вот так просто отречься от своей идентичности. Как только он озвучит эту мысль, то постепенно начнёт верить в неё всё искреннее и искреннее, пока окончательно не станет Флораном. — Констанция, ступай-ка ты на кухню, чем отвлекать великие умы от сотворения прекрасного, как ты умеешь, — Антонио не нашёл варианта лучшего, чем дать понять, что выходить из роли он пока не собирается. — Подлец, кто позволил тебе переступить порог дома Моцартов? Если тебе здесь так нравится, то переезжай сюда со своей… крольчихой, а мы у тебя поселимся. Вольфганг заслужил такую роскошь, в отличие от тебя! Клэр было весело, ведь она произнесла больше слов, чем доставалось ей за одну сцену в среднем. Но Сальери пуще прежнего ушёл в себя, а именно в тот день, когда он заявился к Моцарту без приглашения. В ночь с четвёртого на пятое декабря. Из размышлений его вырвал хлопок Аттьи, сигнализирующий о начале действия для актёров. — Да, — молвил Антонио, рефлекторно протягивая руку к воротнику, чтобы его ослабить, что было единственным жестом, способным выдать его беспокойство. — Она бы так и ответила. Фло не обращал внимание на замешательство актрисы, которая не ожидала такой реакции на шуточный отыгрыш, проворачиваемый ними чуть-ли не каждый день. Он напрягся и приготовился оценивать игру Микеле, питая надежды, что он вот-вот проявит себя и сделает что-то, на что был способен один лишь Вольфганг. Надеялся заприметить мимолётную мелочь, в которой он узнает старого знакомого. Может, Локонте во время одной из сцен возьмётся за клавир, и язык нот скажет то, что не способны передать слова или действия. Или, быть может, вставит от себя личное воспоминание, связанное с Зальцбургом… «Les rêves fous», — думалось Антонио в унисон с языком, на котором тарахтел актёр, пытаясь выдать себя за Моцарта. Конечно, для своего возраста Микеле был довольно бойким парнем, прыгал, подобно шуту, по сцене, выкрикивал абсурдные реплики и всеми силами пытался передать сумасбродность композитора из учебника по истории, но было видно, что он не проживает эти моменты, а играет их. Даже тот Микеле, который сидел рядом с Антонио и не прекращал язвить, больше походил на Моцарта, нежели тот комедиант, что стирал подчистую все черты характера Вольфганга, кроме ветрености. Локонте чего-то не хватало, и Сальери не мог до конца понять чего именно. Но остальные, не знавшие музыканта настоящего, будто бы были более, чем удовлетворены игрой Микеле, и с улыбкой да смехом наблюдали за его импровизированными эпатажными жестами. Голоса смешались в голове, а ярость всё сильнее закипала в нутре маэстро, грозясь вырваться наружу. Попросив позвать его, когда он понадобится, Антонио покинул зал. Как бы странно ни было слышать это он него, «отравителя и убийцы», больше всего на свете он ненавидел фальшь. В музыке или поведении — не имело значения. Сальери всю жизнь был окружён людьми, которые все из себя были золотыми, но от них даже позолотой не пахло — так, дешёвой краской. Но когда Вольфганг говорил, что ему плохо от чьего-то присутствия, он действительно мог развалиться на стуле и страдать от головной боли, а когда признавался, что музыка вызывала у него желание разрыдаться — вытирал слёзы. Бродя по запутанным коридорам, Антонио обнаружил комнату с инструментами, среди которых оказался клавир. Не веря своим глазам, мужчина встал рядом с ним за неимением табурета и приоткрыл крышку, сдувая пыль с клавиш. По всей видимости, в этом спектакле инструмент не задействовался, или же задействовался довольно редко. Композитор обязан был сыграть что-то из репертуара Моцарта, представить под звучание мелодии игру Микеле, сложить картину воедино, чтобы понять, была ли музыка тем самым элементом, без которого игра ощущалась пусто и неправильно. Мужчина осторожно опустил руки на клавиши и попытался сыграть первое, что пришло на ум — «Ave Verum Corpus, K. 618». Разум его помнил ноты наизусть, мелодия была медленной и несложной, но безумно трогательной. А руки не слушались, забывали, куда хотели переместиться и превращали лирическое звучание в обрывистое дыхание человека на смертном одре. Ритма будто и вовсе не было, и посыл стал звучать, как чтение по слогам пятилетнего ребёнка, что ни разу в жизни до этого не читал. Всё не так! Мелодия должна была звучать как вдох-выдох, попытка растерянной души совладать с собой, как слова, не сказанные вовремя и вырывающиеся из уст молвившего короткими звуками, в которых он и сам не был уверен… Но выходила жалкая пародия от исполнителя, что жестоко набрасывал один аккорд на другой, не позволяя одной фразе закончиться и прерывая её другой. Эти руки, это тело превратило неловкость первой встречи в случайное столкновение в библиотеке, грохот книг валящихся на голову и последующие извинения, что забудутся, как только оба человека выйдут из здания. Как бы отчаянно Сальери не пытался выразить свои эмоции при помощи клавиш, за него будто бы говорил совершенно другой человек, с другим пониманием музыки в целом. Человек, который эту композицию играет впервые в жизни. Нет, Сальери уж точно не мог быть ним. Не мог быть Флораном Мотом, как бы остальные от него не требовали этого. Антонио прислонился к стене, убедившись, что входная дверь прикрыта, и сполз на пол, смотря на руки свои, как на бренные отростки, не способные ни на что, что было важным для него в жизни. Уйти. Сбегать — не выход, но сейчас ничего другого не оставалось. Какими бы приятными не были его новые знакомые, какие бы перспективы не открывал перед ним театр — свою молодость Антонио уже прожил, и отравлять своими пустыми амбициями чужую, хоть и потерянную, не хотел. Неподалёку, на одной из полок с инструментами, лежал острый предмет, похожий на складное лезвие от ножа. Антонио горько усмехнулся: вперёд и по новой! Ладонь, сжимающая рукоять, уже не дрожала, и лезвие уверенно приближалось к обнажённому запястью. На этот раз, Сальери надеялся, обойдётся без бессмысленных перерождений. Ладонь всё же дрожит, так близко и предательски зависшая над кожей. Не желает она резать ни горло, ни живот. Хоть Антонио и хочет уйти, но новое тело его всячески старается ему помешать, выкручивает инстинкты самосохранения на полную и заставляет так и застыть с ножом, неразрешённым вопросом повисшим в воздухе. — Акустическую? Сейчас принесу, — знакомый голос звучал совсем близко. Не успел Сальери отодвинуться от двери, как его пришибло, выбивая из рук смертельное орудие и вынудив великого маэстро рассесться посреди кладовой и потирать саднящий висок. Судя по всему, у него появилась новая цель: как можно чаще выставлять себя нелепым дураком перед другими, и только тогда он, возможно, получит приз в виде пряничного человека, разукрашенного, как фортепиано. — А ты что здесь делаешь? — Микеле оценил обстановку: приподнятая крышка инструмента, развалившийся на полу Флоран и канцелярский нож, что лежал раскрытым подле него. — Будь осторожнее, не просто же так тебе дают только бутафорию для L`Assasymphonie. — А я, я репетировал там, где никто из вас не смог бы мне помешать, — на лице Антонио отразилась нездоровая ухмылка, что осталась незамеченной занятым поисками гитары Микеле. — Молодец, — только и ответил слишком увлечённый Микеле. — А теперь пойдём ко всем, без твоей гитары песни как-то не так ощущаются. Локонте достал нужный инструмент и, слегка подбросив его одной рукой, собрался было уходить из кладовой, как его окликнул Флоран: — Ты когда-то хотел умереть? Я серьёзно спрашиваю. — Нет, я люблю свою жизнь. Бог дал — Бог взял, как говорится. А ты хочешь? — Микеле оторопело застыл в дверном проёме, протягивая руку Флорану, дабы помочь тому подняться. — Нет. Но Сальери хотел, — Антонио замолчал, протягивая наконец руку. — Да он уже два с половиной века, как помер. Мечты сбываются, — улыбнулся Локонте как-то вымотано. Видимо, Дов заставил его знатно побегать, но это не мешало артисту отпускать шуточные комментарии. — Он жив… — начал Флоран задумчиво, но его прервал Микеле, таща за руку на выход. — Вот только не надо этого «его музыка будет вечно жить в наших сердцах» и так далее. Если у тебя хватает сил на философию, значит, хватит и на песни. Будешь за нас всех горланить. Всё ещё было жутко слышать о себе в прошедшем времени, но не от Мике, из уст которого любая печаль могла запросто обратиться в комедию. Руки, что убили музыку и пытались убить себя, слишком уж естественно ощущались в ладонях Локонте, что вели его вперёд, крепко вцепляясь в сознание, не позволяя ему предаться мысли о том, как часто это тело было ведомым по узким коридорам мимо многочисленных гримёрок. Микеле не был Моцартом, но Антонио ощущал, что за него стоит держаться крепко, ведь он рано или поздно приведёт его к тому Вольфгангу, которого он имел честь знать.