Второй шанс

Сальери приснился странный сон. Или, быть может, череда ярких, не связанных между собою событий, что проносились перед его закрытыми глазами, и было тем, что все люди видят после смерти? Просмотр картин, люди на которых двигались, смеялись и общались между собой — всё это казалось осознанным сном. Антонио испытывал ужасное déjà vu, будто бы все эти лица были знакомыми и близкими ему. Разнообразные приборы, что издавали звуки и воспроизводили изображения, на удивление, не казались ему странными, и он ощущал нечто вроде умиротворения, которое обычно испытывают люди, когда на них хлынут тёплые воспоминания о родных краях и знаменательных событиях. — Ты очнулся? — уставший голос, который он слышал ранее, вернул его в реальность, прерывая причудливый просмотр чужих воспоминаний. Антонио не спешил открывать глаза, боясь, что снова потеряет сознание, как в прошлый раз. Ему уже не было так страшно, как в первый раз, когда он очутился в неизвестной обстановке, но страх вновь потерять контроль над собой и своей жизнью, которую он чудом вернул, присутствовал. Особенно после того, как он услышал имя Моцарта, стоя на помосте. Это давало ему надежду на то, что где бы он сейчас ни был, Вольфганг жив, и пребывание Антонио в этом месте обретало смысл. Иначе он, имея некий опыт, вновь попытался бы избавить себя от бремени жизни. — Да, — собираясь с мыслями ответил Сальери, всё ещё не открывая глаз. — И надо тебе было столько шумихи разводить вокруг себя. Не знаю, чем ты там ночами занимаешься, что днём в обмороки падаешь… — тут мужчина запнулся и остановил взгляд на собеседнике, что, по всей видимости, ещё не до конца отошёл от потери сознания. — Ты в норме? — без тени былых упрёков в голосе спросил он. — Да, — всё так же хрипло отчеканил Сальери. Придерживаясь привычки тщательно обдумывать каждое своё слово и не болтать лишнего, он предпочёл наблюдение общению. То, что мир этот был ему незнаком, он уже принял, как факт. Оставалось лишь делать вид, что он этому миру принадлежит, иначе его казнят на главной площади города по обыкновению французов. — Помнишь, что случилось на сцене? — задал мужчина весьма уместный вопрос, который мог помочь Сальери обыграть ситуацию в свою пользу. — Честно говоря, не особо. У меня сейчас в голове сумбур, и я не помню не только то, что произошло, но и кто я такой, — последние слова Сальери постарался произнести с ноткой сарказма. Даже после смерти он оставался тем ещё хитрецом. — С тобой всегда было тяжело, — послышался вздох и скрип кровати. По всей видимости, незнакомец встал на ноги. Сальери наконец открыл глаза, заранее решив не осматривать своё окружение, чтобы не выглядеть ещё большим чудаком в глазах этого человека. Перед ним, скрестив руки на груди, стоял светловолосый мужчина лет тридцати пяти. Единственным, что было в нём странным и примечательным, это одежда: рубаха с короткими рукавами и непонятным узором, а вдобавок ещё и кюлоты, пошитые из тряпья. «Скоморох или прислуга», — подумалось Антонио. Видимо, этот слуга присматривал за ним, пока он был без сознания, и сейчас планировал привести его к владельцу причудливого поместья, чтобы ввести в курс дела. Но бывший капельмейстер был не из тех, кто позволял себе нахальство по отношению к простому люду, поэтому он вежливо задал вопрос: — Куда Вы изволите меня провести? «Шут» сначала застыл в недоумении, а затем громко и заливисто расхохотался, заставляя Антонио хмуро уставиться на него. На вежливость всех учили отвечать вежливостью, но явно не этого человека. Затем тот, словно исправляясь, вычурно поклонился и серьёзно добавил: — На кухню, сударь. Желаете чаю, тостов, или же Вам по душе более изысканные блюда? — Ограничусь чаем. Премного благодарен, — с этими словами Сальери поднялся, подметив, что стоит он ровно и не падает. — Раз ты настроен на шутки, то тебе определённо лучше. Меня это радует, а то я и так полдня с тобой как наседка торчу, — мужчина направился к выходу из комнаты, оставляя дверь открытой. Антонио не шутил. Он в принципе не любил шутить, разве что едко и язвительно. Шутил скорее Микеле, раз позволял себе говорить с ним в таком тоне. «Микеле?» — Сальери задумался над именем, что проскользнуло в его мыслях, как нечто знакомое и привычное, но он не слышал его с тех пор, как покинул Леньяго. Пускай будет Микеле, всё равно это не имело никакого значения. Всё равно после смерти всё теряло значение и являло собой, как оказалось, абсурдный сон наяву, с которым приходилось смириться. По крайней мере, так выбрал думать Антонио. Всё это походило на спектакль, в котором он играл какую-то роль, а декорации были чудаковатыми и нелепыми. Чёрная блестящая доска на стене, перевёрнутая книга с механическими кнопками, отсутствие каких-либо картин и книжных стеллажей… Кто бы в здравом уме ставил такое на сцену? Ничего не имело смысла. Но если во всей этой кутерьме ему удастся найти Моцарта, то можно было и подыграть вопреки здравому смыслу. С этим осознанием на лице Антонио появилась нездоровая улыбка, какой она обычно бывает у душевно больных. Всё нереально, всё комично, а это значило, что и самому можно было стать комедиантом. Никто не думает о последствиях своих действий во сне, и Сальери не был исключением. Лёгкой походкой он прошёл вслед за Микеле, который стучал посудой за дверью. И тут были нелепые декорации — блестящие коробки — но в центре спектакля был он, и не к чему было обращать внимание на визуальный шум. Со скрипом отодвинув стул, Антонио уселся на него и принялся наблюдать за тем, как мужчина возится со всем этим хламом, пытаясь приготовить чай. Видимо, тоже ненастоящий, учитывая, что он использовал для его приготовления. Некоторое время они располагались в тишине, которую нарушало ритмичное тиканье часов. Первым не выдержал Микеле: — Я вот спросить хотел. Пока мы ехали в машине, ты иногда говорил сам с собой, будто бы в бреду. Так вот. С каких пор ты говоришь по-итальянски? — С самого детства, — недолго думая, ответил Антонио, оттягивая руками свою одежду, по крою напоминающую одежду Микеле, но отличающуюся изображением на ней. Выходит, он тоже был прислугой? Тогда то, как говорил с ним мужчина, обретало смысл, ведь они были равными по статусу. Шум за кухонным столом прекратился, и Микеле развернулся к нему лицом, не веря услышанному. — Mi scuzi? * — переспросил Микеле поражённо. — Non c'è bisogno di scusarsi, — усмехнулся Сальери, не понимая, что так сильно удивило его собеседника. — То есть, ты всё это время мог говорить на моём родном языке, но не говорил об этом? Тебе так нравилось наблюдать за моими попытками спрягать слова на чёртовом французском? — затараторил Микеле уже на итальянском, забыв про приготовление чая. — Или ты специально скрывал это от меня, чтобы я поскорее наловчился говорить по всем правилам, о великодушный мсье Мот? «Великодушный мсье Мот» совсем не знал, что отвечать, но, чтобы успокоить итальянца, пробормотал: — Второе, думаю. — Прикладывайся головой чаще, тогда я, быть может, узнаю ещё много интересного о тебе, — раздражение Микеле не знало границ, и он не скрывал этого, в отличие от Антонио, которому порядком надоел этот странный диалог. — А что ты вообще знаешь обо мне? — как бы невзначай задал вопрос Сальери, пытаясь выведать по максимуму о своей нынешней роли, пока это позволяла ситуация. Вопрос, видимо, пришёлся и без того шокированному Микеле не по душе, и тот вспыхнул пуще прежнего, принявшись активно жестикулировать, что подтверждало его истинно итальянскую натуру и заставляло вспомнить юношеские годы. Но для ностальгии Антонио выбрал неудачное время. — Да, ты прав, что я вообще о тебе знаю? Я знаю, что ты — Флоран Мот, тебе двадцать восемь, ты умеешь играть на гитаре и француз до мозга костей. Что ещё я о тебе знаю… Ты всегда держишься особняком, и твою гитару слышно чаще, чем тебя самого, поэтому, прости, друг мой, ничего больше о тебе я сказать не могу. А, и ещё. Ты кладёшь в чай три ложки сахара. Наверное, чтобы я его у тебя не таскал. Вывалив на Сальери уйму информации, Микеле обиженно развернулся и продолжил заниматься приготовлением чая, не желая слышать более ни единого слова от этого гнусного лжеца и притворщика. Антонио, или, вернее, Флоран, как его окрестили в этом спектакле, молча пытался усвоить информацию, которую ему вот так внезапно предоставили на размышление. Неужели даже тут он слыл нелюдимым и скрытным настолько, что даже тот, кто называл его своим другом, не мог сказать о нём больше пяти предложений? В качестве то ли извинения, то ли оправдания, Мот нерешительным голосом добавил: — Ещё я умею играть на скрипке и клавире, если ты не знал. Раздался звук стука металла об поверхность стола. Микеле выронил ложку и резко развернулся к Флорану. — Знаешь что? Готовь свой чай сам. Я больше этого не вынесу. Я и так не обязан торчать здесь с тобой целый день, — Микеле вышел из кухни и направился в гостиную, наскоро переодеваясь. Флоран вновь искренне не понимал, что именно вывело из себя его друга. Каждый раз, когда он осмеливался открыть рот, чтобы поддержать диалог, Микеле злился. Возможно, тот, кто до этого играл роль Флорана Мота, отличался и по характеру, и по манере общения, поэтому это и сбивало с толку. Но как Антонио мог знать, как вёл себя прежний Фло? Сценарий. Точно, сценарий! Где-то в этом помещении, которое, по всей видимости, было его апартаментами, должен был быть сценарий, прочитав который можно было понять, что к чему. Но эту идею он оставил на потом. — Погоди. Не знаю, чем я тебя обидел, но я приношу искренние извинения. Мы можем поговорить? — Флоран подошёл к Микеле, который дожидался, пока ему откроют входную дверь. — Мы уже достаточно поговорили, с меня хватит. Ты сегодня сам не свой, — Микеле замолк, и спустя некоторое время добавил на выдохе. — Ты как будто — не ты, понимаешь? Фло, которого я знаю, не стал бы издеваться над тем, кто пытается ему помочь. — Я благодарен тебе за оказанную помощь. Можешь идти, — не в силах больше ходить по тонкому льду во время этого разговора, Флоран на интуитивном уровне разобрался, как открыть дверь. Он не знал, что делает, но мышечная память действовала вместо него. — И без тебя знаю. До завтра, — бросил Микеле, выходя из комнаты и спускаясь по лестнице без оглядки. Фло застыл истуканом, не удосужившись даже закрыть за гостем дверь. Не успел он разобраться во всём, как уже рассорился с единственным человеком, который был готов ему помочь разобраться во всём. При жизни Антонио был до ужаса осторожным и расчётливым, но с Микеле это словно не работало, и наоборот оборачивалось против самого Сальери. Если бы разговор зашёл немного дальше, не будучи прерванным эмоциональным итальянцем, то Антонио спросил бы о том, не знает ли он, где можно найти Моцарта. Это он оставил на их следующую встречу, которая, по всей видимости, должна была состояться завтра. Какое дело ему вообще было до этого чудака, если он здесь был совсем не ради него? Кто он такой, чтобы переживать о взаимоотношениях с ним и стоять думать о нём вместо того, чтобы наливать кипяток из электрочайника в кружку и разогревать в микроволновке вчерашние макароны? Да и в целом заниматься чем-то полезным для своего здоровья, а не наоборот. Флоран ощутил болезненное покалывание в голове, и с ужасом подметил, что не просто задумался о каких-то странных вещах, а занимался ими! Подумать только: он сейчас копошился в этих декорациях, будто делал это каждый день, нажимал на кнопки и дёргал за ручки, будто это было в порядке вещей. Его тело работало вразнобой с разумом, и это сводило с ума. Но, как результат, он имел кружку чая и готовую еду, что не могло не радовать. Видать, и мёртвым нужно питаться. До самого вечера Антонио провозился в своём новом жилище, пытаясь отключить мозг и заставить руки, как они делали до этого, разбираться со всем за него. За этот день он постиг такие чудеса, как туалет и телефон, но в последнем он не смог до конца разобраться из-за обилия кнопок и функций. Дело близилось к ночи, и Сальери, не имея представления, что можно делать в комнате без клавира, бревном завалился на кровать, бездумно смотря в потолок. В какой-то мере он хотел уснуть и не проснуться, как планировал ранее. Как никак, он испытал ужасное потрясение, и всё ещё отрицал реальность происходящего. Но, с другой стороны, второй шанс давался не каждому, и он, привыкший брать от жизни всё, не смел от него отказываться. Когда Антонио уже проваливался в сон на почве усталости и переизбытка информацией, телефон неприятно зажужжал. Сальери не понимал, что с ним делать, поэтому просто лежал, пытаясь снова провалиться в сон. Спустя какое-то время телефон опять издал пару звуков, но его владелец не реагировал. Экран засветился, и жужжание, сопровождаемое мелодией, стало более настойчивым и невыносимым, так что Флорану пришлось взять телефон в руки. Перед ним были красная и зелёная кнопки. Зелёное всегда обозначало что-то хорошее, поэтому он принялся аккуратно нажимать на неё, и когда ничего от его действий не происходило, он потянул значок вверх. — Прости, что тревожу, Фло. Ты не отвечал на смс-ки, поэтому мне пришлось позвонить. Тебе уже лучше? — неизвестно откуда донёсся мужской голос. «Господь говорит со мной?» — промелькнуло в мыслях Фло и он обратил свой взгляд на потолок, не решаясь сказать ни слова. Мот был настороже, но он быстро смекнул, что раз он нажал на кнопку, и он услышал голос, то говорили с ним из этой кнопки. — Мне лучше, спасибо. Что стряслось? — собравшись, ответил Флоран. — Репетицию завтра перенесли с десяти на девять, так что будь готов. Тебе до Дворца спорта долго добираться, вот и решил предупредить на всякий. — Я понял… Ямин, — прочёл Флоран имя на экране телефона. — Вот и чудно. Спокойной ночи, надеюсь, завтра обойдётся без обмороков, — добродушно сказал голос и, не дожидаясь ответа, сделал что-то, что заставило разговор прекратиться. — Спокойной ночи, — ответил не понимающий сути сброса звонка Мот. Он не представлял, как будет добираться до этого Дворца спорта, и как поднимется вовремя без слуги, по обыкновению будившего его в нужное время. Антонио не знал и того, что они будут репетировать, ведь сценарий он так и не нашёл среди горы непонятных вещей. Как бы это не было тяжело, приходилось пускать всё на самотёк. Эта жизнь не принадлежала ему, поэтому можно было не бояться делать ошибки и быть судимым теми, кто существует в его персональном кошмаре.