Второй шанс

Обжигающие язычки пламени отчаянно старались спасти гостиную от заморозков. Чай в фарфоровой чашке оставался тёплым, окна запотевали от разницы температур. Но единственному живому человеку в помещении не было душно, так как, фактически, находился он на тонкой грани между жизнью и смертью. С каждой потерянной каплей крови становилось всё холоднее и холоднее. Не спасал ни бархатный сюртук с шерстяной подкладкой, ни камин, щедро набитый поленьями. Мужчина, лежавший на полу пред камином, изо всех сил старался дотянуться до него, придвинуться поближе, но от тепла поток крови становился всё обильнее, насквозь пропитывая парадные одеяния, в которых он принял решение уйти насовсем. Он ощущал себя липким и грязным, червём, что ползает в конвульсиях по земле, вынужденный быть свидетелем своей кончины до самого последнего вздоха. Но больше всего его волновало не то, как он выглядит на смертном одре, а то, что в огне он будто-бы видел чужое лицо, манящее его к себе. Тепло. Моцарт всегда ассоциировался у него с теплом. С таким, которое ты чувствуешь словно издалека, когда сам еле волочишь обмороженные конечности, и тянешься к нему, тянешься, пытаясь немного согреться. Но чем ближе подходишь, тем ярче чувствуешь, что руки твои не оттаивают, а горят в живом и всеобъемлющем пламени этого человека. Вольфганг, не смотря на эту свою особенность, никогда не хотел его жечь, ранить, но почему-то сейчас мужчине, коим был Антонио Сальери, казалось, что если он коснётся этого наивного и улыбчивого лица, что взирает на него из-за огарков поленьев, то наконец обретёт покой, и жар будет казаться приятным, лелеющим его пустую оболочку теплом. Антонио бросил помутневший взгляд на свои исполосованные вены. Три года. Три года он был слишком слаб, чтобы взять в руки нож и вспомнить те дни, когда он учился играть на скрипке, унося эти воспоминания с собой в могилу. Интересно, чем Вольфганг занимался там, наверху, все эти три года? В раю, небось, скука смертная, и из инструментов там имеются лишь арфы да органы. Хотя, Моцарт бы освоил орган за считанные секунды, учитывая то, насколько он гениален. Насколько он был гениальным. Или, быть может, Сальери сейчас рассматривает его лицо в пламени, потому что тот зовёт его с собой в ад?.. Композитор прикрыл веки, не в силах больше собирать воедино мысли и думать их, дабы растянуть прощание с миром, к которому он настолько сильно привязался, но который ощущался настолько чужим без одного единственного человека. Руки его сложились в молитвенном жесте, и сам он перевернулся на спину, поворачивая голову к иконе, стоящей на камине. — Господи, — взмолился он тихо ломающимся и хриплым голосом. — Я знаю, что те, кто убивают себя, не могут рассчитывать на твою милость. Но я смею дерзить и надеяться. Аминь. Тяжело было уходить, когда рядом не было никого. Не было жены и детей, своевременно посланных в театр на выступление итальянской труппы. Не было кого-то, кто держал бы его за плечи и успокаивал обещаниями о том, что они еще увидятся. Никому более он не мог доверить свою слабую сторону, и никто не должен был видеть его таким. Что будет дальше, когда домой вернётся семья, безумно волновало Антонио. Эгоизм затмил все его лучшие качества, не оставляя ничего, кроме как желание умереть и оставить тяготы этой жизни на тех, кто всё ещё ей принадлежит. В предсмертной записке Сальери, разбавляя свою привычную сухость, от всего сердца попросил Терезу понять его и простить, а детям сказать, что их отца убил завистник, выждавший, когда экс-капельмейстер останется один дома. 5 декабря 1791 года. Антонио Сальери, выдающийся австрийский композитор итальянского происхождения, скончался в своём доме.

***

Вспышка света перед глазами заставила Сальери прикрыть глаза рукой и отвернуться. Он с трудом стоял на ногах, не осознавая, почему оказался в таком положении. Мужчина шатался и терял равновесие, а любая попытка осмотреть себя и окружение заканчивалась головокружением и белым шумом в ушах. Во всём этом хаосе он уловил французскую речь, доносящуюся издалека, вперемешку с затихающим звучанием незнакомой музыки. — Так дело не пойдёт, Фло. Сейчас умирает Моцарт, а не Сальери, так что прекрати… — дальше этих слов Антонио дослушивать не стал. Они ударили по нему тяжёлым обухом, заставляя задыхаться и рухнуть наземь от полного непонимания происходящего. Умирает Моцарт, а не Сальери. Чёрт возьми, минуту назад умирал именно он, он, Антонио, лежал на полу и истекал кровью, а Моцарт наблюдал за всем этим с того света, зовя за собой. Кто этот человек, неужели это Господь решил вынудить его наблюдать за смертью Вольфганга снова и снова, до скончания веков, в качестве наказания за самоубийство? Сальери нащупал свои запястья. Они были сухими и облачёнными в доселе невиданный им наряд, что ещё сильнее сбивало с толку. Голоса вокруг становились всё громче, и все они говорили по-французски. Конечно, Антонио не особо любил Францию, и не стал бы добровольно там жить, но это ведь не было поводом включать эту страну в его персональный ад? — Фло, ты в порядке? Не говори, что это одна из твоих импровизаций, такое на тебя не похоже, — донёсся обеспокоенный женский голос совсем над его ухом. Сальери не знал, к кому эта девушка обращалась по имени, ведь в это месте явно в плачевном состоянии находился он один. — Перерыв. Каролин, принеси бутылку воды из холодильника, — говорил командным тоном тот мужчина, которого Антонио слышал до этого. — Тебя настолько тронула моя игра? — казалось, что человек, говоривший это, язвил, что было совсем неуместным в этой ситуации, но он всё равно подал руку Сальери, изъявляя желание помочь ему подняться. Антонио не шелохнулся и, уставившись на незнакомца, медленно моргал. Рот его то открывался, то закрывался, неспособный связать два слова, да и мыслей в голове не было, чтобы их выражать. Всё тот же шум. — У нас только один Сальери, не умирай раньше времени, — всё тот же мужской голос не унимался, пытаясь взбодрить мужчину. Его впервые назвали по имени, а, значит, узнали, что заставило Антонио поверить в то, что он среди знакомых ему людей, которых по неизвестной причине он не узнаёт. — Флоран, ты с нами? — перед пришедшим мужчиной все расступились и он принялся осматривать Сальери с головы до пят, трогая его лоб и вертя его телом, как тряпичной куклой. Композитору хотелось закричать, что он — не Флоран, что они его с кем-то путают, и он здесь всех знать не знает, но от шока и стресса силы настолько покинули его, что он рухнул без сил, теряя связь с реальностью уже второй раз за несколько минут.