Мистраль

      Иногда приходится выезжать за границу, чтобы изгонять проклятья.       Так уж сложилось за долгие века, что основные силы собрались в Японии. Там было больше всего проклятых духов, и, соответственно, больше шаманов. Во главе страны буквально стоял совет старейшин, управляя всем из-за кулис, благодаря чему деятельность шаманов в пределах Японии была более… Урегулированной.       В других странах с этим было куда сложнее.       В конце концов там правительство состояло в основном из людей, которые не были уведомлены о существовании мира магического. Не все, конечно, но определённо большая часть верхушки.       В этот раз пришлось отправиться в Россию.       Надо ли говорить, что меня захлестнул приступ ностальгии?       Япония — это конечно хорошо. В новой жизни я росла, будучи чистокровной японкой. В таком достаточно старомодном обществе, постепенно, с огромным трудом впитывая культуру новой, чужой страны. Не одним аниме едины, да. К сожалению, наслаждения в этом процессе было мало… Через боль.       Это вечная психологическая травма.       Учить язык с младенчества, будучи маленькой, легко впитываемой губкой, значительно легче. Будучи взрослой тётей во враждебном окружении, напоминающем дикарей, это похоже на те телепередачи с играми на выбывание.       Выбывал мой рассудок.       Прогулка по улочкам российской столицы всё равно зачтётся как работа, не в счёт выходных, чему моя ленивая душенька была довольна.       По магазинам прошвырнуться обязательно.       Сувениры всем нужны. Я так сказала.       Палёные дешёвые диски с детскими мультиками, на которых написано «сто и один», заставили вспомнить о настоящем детстве. Очень-очень размыто, когда всё пропитано розовым цветом ностальгии. Наверняка эти диски со старой одноголосной озвучкой.       Покупала в основном для себя.       Мои утята ни «бе», ни «ме» на русском не поймут.       Это умение им ни к чему.       Их даже не получится запрячь на изучение этого языка. В программе техникума ничего подобного не было, обязательным являлся только общепринятый международный — Английский.       С другой стороны иногда хорошо, когда тебя не понимают.       Пока ещё было время — уже после изгнания проклятья особого уровня — я походила по Москве, которая сильно отличалась от того, что жило в моей голове. Ну, очевидно, я жила в другое время. В другом мире.       Стало даже тоскливо на душе.       Эта Россия была похоже на Зазеркалье, где всё одновременно знакомо, но при этом абсолютно чуждо. И ты шагаешь по улочкам, узнаешь магазины, позволяя далёким воспоминаниям всплыть размытыми, тёплыми картинками, но понимаешь, что это — другое. Не твой дом, не твоя родина.       Больше нет.       Ещё я заглянула в православную церковь, вспоминая о редких иконах в стареньком домике, которые я видела почти тридцать лет назад. Нельзя быть до конца уверенной, что это не ложное воспоминание. Из церкви , правда, сбежала, словно дьяволом одержимая.       Мне не нравилось находиться в церкви. Атмосфера в таких священных местах давящая. Мысль, что кто-то сверху, кто-то несомненно более могущественный, чем все люди и шаманы вместе взятые, угнетала. Ощущать себя муравьём под стеклом никому не хочется.       Ни в искупление, ни в спасение я не верила.       Едва не влетела в бабку на выходе из церкви.       — Куда же так летишь, милая?       Я сухо извинилась, взглянув на сморщенное лицо старухи. Заволоченные мутно-белесой, как порошковое молоко, глаза, не вызвали никаких эмоций. Слепая или полуслепая, мелкая старушка в утеплённом пальто и платке — таких сотни тысяч ходят по России.       Если бы не остановилась вовремя, старая костей не собрала бы.       — Постой-постой, поговори с бабушкой. Расскажи, что на душе лежит тяжким грузом.       Само собой вырвалось ругательство.       Одинокие старики, которым не с кем поговорить, для меня стали большой редкостью. Старость в Японии принято уважать.       Мне обычно кажется, что старикам пора на покой.       — Ничего не тяготит, бабушка.       Взгляд упал на людей, входящих в церковь.              Стоило, наверное, на бабку налететь и скрыться с «места преступления». Этого нелепого разговора не состоялось тогда.       — Твоя душа грязна.       Я моргнула.       — Тяжелее пера.       — Чего?       Рядом никого не оказалось.       Никакой бабки.       Но я не ощутила ни капли проклятой энергии. То не шаман, не проклятье, не проклятая техника… Алкогольные галлюцинации.       Нет, я не буду об этом думать.

***

      По возвращению мой телефон буквально начал разрываться от сообщений. Писал Фумайо, в основном жалуясь на моего дорогого — угадай, кто, ага — ученика. Очень настойчиво требовал просил успокоить ребёнка. Любым методом. Чёткий, поставленный удар в рыло приветствуется.       Пришлось спешить в техникум.       После перелёта было ощущение, что меня катком переехало. В помятой одежде, на коже теперь ощущающейся наждачкой, после недолгого сна в глазах песок, в волосах воронье гнездо. Кажется, ещё спина болит. Геморрой не вылез и ладно.       Спустя пару шагов стало понятно, что колени хрустят.       Всё, разваливаюсь.       Задерживаться не решилась.       Рискую стать экспонатом в его святая святых. Плавать в банке с формалином, будучи разобранной по кусочкам или валяться вскрытой в морге. Потрясающая компания, с которой всегда есть о чём поговорить.       Доктор весьма страшный человек!       И вот так, немытая, уставшая, сонная, с головной болью, я ворвалась в лазарет, где на одной из коек валялся заболевший Сатору. Спасибо и на том, что клан Годжо техникум штурмом не взял. Тут ведь их золотой ребёнок заболел.       — Умираю… — заныл мальчишка, когда я села на стул рядом с его койкой.       Что-то мне это напоминает…       — Ты уже второй раз за короткое время оказываешься на больничной койке. Не думаешь написать завещание?       — Все свои фигурки я завещаю Сугуру.       — Какой ты романтичный. Всё самое важное любовнику.       — Он не мой любовник!       Я повернулась в сторону Фумайо.       — Какая у него температура?       — Тридцать семь и семь, — он на меня даже не посмотрел, заполняя какие-то бумаги.       — Какая нежная принцесса.       Только желание шуток застыло где-то в горле, стоило обратить внимание на молодого парня.              Сатору кутался в одеяло, трясясь на этой койке так, что становилось его жалко. Из его горла вырвался кашель.       — Ты не умираешь, малыш.       — Я не малыш… — прохрипел он.              Его препирательства только дополняли образ глупого, выпавшего из гнезда птенца. Самый обычный подросток с привычным желанием казаться старше, чем он есть на самом деле.       — Да неужели?       Послышался шелест бумаги. Фумайо встал из-за стола, доставая что-то из ближайшего шкафчика.       — Помоги мне.       Лекарство.       Мальчишка быстро смекнул происходящее, начав вертеться на своей кровати, в попытках избежать лечения.       В своих попытках спастись от врача он заехал мне ногой по челюсти, хоть и слабо. Зубы едва стукнулись друг об друга.       — Ты же сам сказал, что взрослый, верно? Прими это как настоящий мужчина.       Сатору перестал брыкаться, поднимая на меня взор помутневших от болезни глаз. Его лицо — если игнорировать болезненный румянец — было серьёзным, сосредоточенным. Даже послушно открыл рот, позволяя впихнуть в него лекарство.       — Он так каждый раз себя ведёт?       Мужчина выразительно посмотрел на меня своими зелёными глазами, без слов отвечая — да. Каждый божий день.       — Почему-то я даже не удивлена…       — Я ненавижу избалованных детей.                    — Как так? Мне казалось, что ты их обожаешь.       Показательно его пальцы скользнули по банке, наполненной формалином. В ней плавал, надеюсь, не человеческий язык.       Я отвернулась.       — Хорошее решение.       Некоторое время сидела в тишина, слушая шуршание одежды за спиной. Тихо сопел под одеялом Годжо.       — Гето с Иери заходили? — спросила у него почти шёпотом, не найдя больше тем для разговора.       — Они здесь постоянно, — ответил врач.       Снова повисла тишина.       Омерзительный запах лекарственных средств, за долгие годы пропитавший эти стены, полз по коже скользкими угрями. Забивал нос подобно могильной земле. Тихое тиканье часов давило на мозг не хуже ударов кувалды.       Тик-так. Тик-так.       Шумное дыхание парнишки, накрывшегося одеялом с головой, разбавляло унылую обстановку медицинской части. Предполагаю, что местного владыку это раздражало.       — Ты похож на рулет, знаешь?       Или на шаурму.       — Я в твой пряничный домик не полезу.       Мои губы тронула усмешка.       — Для начала стоило бы откормить тебя.       — А я говорил, что ты ведьма.       Я расстегнула пиджак, откидываясь на спинку стула.       Не могу просто так уйти. Как учитель, я должна нести ответственность за состоянием своего ученика… Где-то в глубине души цвело ядовитыми лозами опасение, что он решит от скуки сбежать. Кто знает, какие мысли наполняют голову мятежного подростка?       — Тебе надо поспать, — легонько похлопала его по плечу, привлекая к себе внимание. — Будет полегче.       — Я не хочу спать.              — Хочешь сказку?       Медленно одеяло сползло, обнажая копну ослепительно белых волос. Следом показалось его лицо, сейчас изуродованное усталостью от болезни: белизну ресниц оттеняли залегшие под глазами тени. Веки его лениво смыкались, но каждый раз он открывал глаза.       Спорил из чистого принципа.       — Мне не пять лет, — он повернулся на бок, прожигая меня недовольным взглядом. — И сказки я не люблю.       Сорвался со стебелька пух одуванчика, подхваченный ласковым летним ветерком, вырвался из горла моего смешком.       — Тогда пусть это будет легендой, — я сутулилась, опираясь локтями на широко расставленые ноги.       — Про одного очень гордого, но доброго принца, который хотел спасать детей.       — Это детская сказка.       — Да неужели? — ухмыльнулась, иронично приподнимая бровь. — Легенда же.              Он закатил глаза.       — Это легенда про горделивого принца, перед рождением которого застыл мир в ожидании. Из-под ресниц его расплескалось море, неукротимыми волнами мир меняя, — я аккуратно сжала его ладонь своей. — Был он так одинок, что сердце его застыло льдинкой. До тех пор, пока он не встретил свою судьбу.       Пока я рассказывала сказку, — мрачную, жестокую, — Сатору придвинулся поближе, опустив отяжелевшие веки. Лишь по его неспокойному дыханию и сжимающимся пальцев можно было понять, что он ещё не погрузился в сон.       Я продолжала рассказывать сказку о принце горделивом, который жизнь других спасал, но себя вытянуть был не в силах. Не после того, как потерял судьбу свою, оставшись пустым изнутри. И никто в мире не смог бы наполнить этот пустой сосуд — вода вытекает сквозь трещины, забирая с собой по кусочкам и душу его.       Рассказывала то, что помнила сама. То, что хранилось в записях.       Я не думала, как это звучит.       Не думала и о том, как он будет воспринимать мои прикосновения.       Детей, особенно чужих, я привыкла бить. Часть работы учителем техникума как будто бы и заключалась в избиении медленно растущих детей.       Не думаю, что он об этом вспомнит, когда проснётся. Что только не мерещится в пограничном состоянии между сном и бодрствованием? Особенно в состоянии болезни.       — … и умер этот принц счастливым, встретив наконец судьбу свою в посмертии. И не омрачало его загробную жизнь мысль, что проиграл он злому богу.       Во рту осталась пустыня.       Зато до моих ушей доносилось спокойное, равномерное дыхание уснувшего наконец подростка.       Некоторое время я посидела возле койки, рассматривая его спокойное, спящее лицо. Тонкие веки скрыли неукротимо опасное, божественное, глядящее на них — копошащихся в своей грязи смертных. От каждого вздоха белоснежные, длинные ресницы трепетали, словно покрытые снегом ветви ели в зимнем лесу. Его бледно-розовые губы приоткрылись…       Мальчик, подросток, парень.       Красивый.       Полный жизни.       Возможно, я была к нему крайне несправедлива.       При взгляде на него — обычного подростка, который только вступает в некоторую фазу взрослой жизни — внутри нарастал горький комок удушающего разочарования.       Потому что он не тот, кого я ждала.       Мне так необходим был тот шаман, который нёс на своих плечах тяжкое бремя силы. Взрослый, успевший глотнуть дерьма, щедро подкидываемого несправедливостью мира, ответственный. Такой несчастный, необходимый при этом.       Я потянулась, слыша хруст своей спины.       — Мне двадцать семь, а я уже разваливаюсь, — прошептала, поднимаясь со стула.       — Можешь попробовать вести здоровый образ жизни. Печень тебе спасибо скажет, — он тихо приоткрыл дверь, пропуская меня.       — Спасибо. Ваше мнение очень важно для нас.       По коридору медленно брёл Гето, засунув руки в карманы своих широких штанов.       — Сенсей, — он мягко, как-то по лисьи улыбнулся.       — Ага, — на его приветствие я пожала плечами. — Разворачивайся, Годжо спит.       Ему же я протянула магнитики с изображением городов России и три матрёшки, привезённых как небольшие сувениры для студентов.       — Будь другом, раздай своим однокурсникам сувенирчики.              Старшим курсам раздам сама.       На мгновение его лицо вытянулось от удивления, однако быстро пришло в норму, вернув ту же дружелюбную улыбку.       — Спасибо, сенсей.       Махнула ему рукой, отправившись к себе. Сейчас мне искренне хотелось одного — переодеться.              На двери висела бумажка с уродливыми, непонятными каракулями по краям, пока в середине красовалось громкое: «Осторожно, злая старуха!». И ещё дополнительно мелким текстом увидела: «Не кусается, нечем, но тявкает».              Цокнула языком, пока срывала бумажку и открывала дверь.              Я замерла на пороге комнаты.       Что-то было не так.       Ощущение неправильности забиралась под кожу, тонкими лапками бегая по влажному мясу. Это ощущение — ползущих под кожей маленьких насекомых — усиливалось, когда я обводила взглядом комнату.       Вещи не на своих местах.       Какой бы беспорядок я не наводила в своей собственной комнате, но я всегда знала, где что лежит. Все вещи находились в тех местах, где мне было удобно их доставать. Это, так сказать, был «творческий беспорядок».       Здесь кто-то был.               Нагло трогал мои вещи.              Определённо, это кто-то из тех, кто имеет отношения — то бишь доступ — к техникуму.       Об этом я думала, пока мылась.       Администрация — вряд ли. Работники? Студенты? Более вероятно.       Продолжала думать над вторжением в тот момент, когда мне пришлось сесть за бумажную работу. Во-первых, написание отчётов, во-вторых, написание отчёта, ну и, в третьих, написание отчёта. А там уже всё остальное вроде внесения поправок в учебный план.       Не потребовалось много времени, чтобы на плечи заботливой рукой матери опустилась усталость. Глаза невыносимо пекло, а веки устало закрывались. С каждым разом приходилось прилагать всё больше усилий, чтобы оставаться в сознании.       Бессмысленный труд.       Бюрократия — это всегда крайней утомительная монотонность. Через какое-то время иероглифы и таблица перед глазами совсем поплыли.       Прикрыла глаза, пообещав себе вернуться к работе минут через пять.       Очередное нарушенное обещание.