точка зрения

Ацуму проебывает подачу и чувствует, как кровь стынет в его жилах. — Не бери в голову! — раздается голос Шое где-то справа, но Ацуму должен направить всю свою энергию на то, чтобы проглотить скопившуюся во рту слюну, его сердце отчаянно стучит в его груди, словно разрывась на части. Поэтому он не отвечает. Он снова сглатывает… один раз, второй, третий. Затем он выдыхает через нос. Он не может позволить этому занять весь матч. Он не может позволить себе допустить ошибку с самого начала, но он точно не может позволить этому занять весь матч. Он не может. Он не может. Он еще никуда не продвинулся. Поэтому Ацуму низко приседает, поднимает свои руки и ждет, пока команда противника начнет игру. Его мышцы на бедрах горят в знак протеста, грозясь просто отказать, но он скрипит зубами и превозмогает это. Он не может проебать всю игру. Он не может. Он не смотрит на Суну по ту сторону сетки. Позже, в своей однокомнатной квартире, Ацуму сидит посередине кровати и поджимает колени к груди. Он крепко обхватывает их своими руками и сжимает настолько сильно, насколько позволяют его ослабевшие мышцы, потому что он боится, что распадется на части, если не сделает этого. Они почти что проиграли из-за него. Если бы он не провозился с тем пасом Бокуто, то они бы одержали верх намного быстрее. Если бы он не проебал ту подачу во втором сете, им бы не пришлось играть третий сет. Если бы он не был таким чертовски бесполезным, им было бы сегодня легче. Они выиграли, в конце матча Сакуса в самый нужный момент использовал свои причудливые запястья и нанес дьявольский удар. Они выиграли со счетом 33:31 в третьем сете. Но они почти проиграли, и это все была бы вина Ацуму. Он утыкается головой в небольшое пространство между своими коленями и грудью и впивается ногтями в икры, пытаясь успокоить свое дыхание, но у него не получается. Следующим утром он пропускает завтрак, чтобы дополнительно потренироваться. Он не возвращается к своим старым привычкам. Сейчас он профессиональный спортсмен, он должен использовать каждую возможность, чтобы стать лучше. Отработанными движениями он самостоятельно ставит сетку и выкатывает корзину с мячами в зал. Солнце еще даже не взошло. Но это хорошо, ему надо потренироваться. Каким-то образом ему удалось получить позицию стартового сеттера в команде V лиги, и он намеревается доказать, что достоин этого. К тому времени, когда дверь открывается и заходит Сакуса, Ацуму отвратительно покрыт своим собственным потом, а шорты прилипают к бедрам. Тяжело дыша, он смахивает пот с бровей своей рукой и ослепительно улыбается Сакусе. Его пустой желудок болит, но Ацуму сгибает пальцы в горящие ладони и чувствует головокружительное возбуждение, растущее в его груди. — Оми-оми! — приветствует он, устремляя взор на пространство между темными бровями другого парня, безопасная дистанция между его глазами. — Компенсируешь вчерашнее? Сакуса усмехается, теребя резинку своей маски. — Не думаю, что мне нужно что-то компенсировать, Мия. Ацуму знает это. Сакуса единственный, кто вчера спас их задницы после того, как Ацуму почти все испортил. Но слова Сакусы все еще причиняют боль, застревают глубоко в груди и не дают нормально дышать. — А-ах, я до чертиков хочу пить, — говорит он, выдавливая слова губами, хотя и знает, что по утрам Сакуса предпочитает тишину. Он смотрит, как Сакуса кладет сумку на скамейку и скрупулезно вытаскивает вещи. Его бутылка с водой прямо рядом с ними, но Сакуса не предлагает, а Ацуму не просит. - Как только дверь за ним закрывается на замок, Ацуму сворачивается, как тряпичная кукла, его ухмылка слезает с его губ. Он не утруждает себя включить свет и вместо этого плетется на небольшую кухню, наливает себе бутылку горячей воды, когда звонок телефона заставляет его неожиданно вздрогнуть. Свечение экрана почти ослепляет его, его собственное лицо улыбается ему — их фото на выпускном. Ацуму в конце концов принимает вызов. — Саму! — говорит он, его голос повышается. — Что, в ресторане мало народу? — Отвали, — бросает Осаму на том конце провода, его голос тонкий и хриплый, и сердце в груди Ацуму сжимается; прошло почти несколько недель, когда он в последний раз слышал голос своего брата лично. — Я стараюсь быть милым и оставаться на связи. На заднем фоне какое-то шуршание, говорят люди, и Ацуму гадает, занят ли все еще Осаму. — Я знал, что ты сдашься первым, — говорит он. Но Осаму позвонил не ради пустой болтовни, потому что он уже продолжил. — Я, кстати, посмотрел игру, — продолжает он, и плечи Ацуму мгновенно напрягаются, а пальцы обхватывают чайник. — Тебе ее Суна показал, или что? — спрашивает он и надеется, что его голос звучит не так напряженно, как он чувствует у себя в горле. — Ты знаешь, что их тренер всегда записывает тренировочные матчи. Это немного перебор, если честно, — бормочет Осаму, его голос прерывается звуком шуршащей бумаги. — Но тот парень, Сакуса, это нечто. Не помню, чтобы он когда-то был таким свирепым. На секунду разум Ацуму переключается на блестящую игру Сакусы вчера.  — Ага, — шепчет он, удивленный тем, что первые слова Осаму были не про его ужасающий проеб, прежде чем прочищает горло и выпячивает грудь, чтобы его голос звучал менее хрупким. — Боккун еще хуже, когда он весь в возбуждении. Видел бы ты его на той неделе, после того как к нему неожиданно приехал Акааши. Осаму смеется, и Ацуму хочет проткнуть свой мозг телефоном и прикрепить этот звук где-то глубоко внутри. Улыбаясь, он берет свою бутылку с горячей водой и садится на кровать, прижимая тепло поближе к телу. — Как прошел большой день? — спрашивает он, меняя тему, прежде чем Осаму успеет спросить про его подачу. Вчера было грандиозное открытие Онигири Мия. Это был первый раз, когда Осаму не пришел на его матч, с того времени, когда они прекратили играть в волейбол вместе в старшей школе. Боже, Ацуму чуть не закатил истерику, когда Осаму сказал ему об этом, но теперь он понимает. Не то чтобы какой-то тренировочный матч был важнее той карьеры, ради которой Осаму так упорно трудился. — Хорошо, — говорит Осаму, но его голос звучит усталым и отстраненным. — В первый день было много клиентов! Хотя убираться после этого — отстой… И мне возможно нужен су-шеф. — Достаточно заработал, чтобы купить мне диплом инженера? — Цуму, — ругается Осаму, а затем он вздыхает, как будто он хочет, чтобы этот разговор поскорее закончился. Как будто «Позвонить Ацуму» это еще одно утомительное задание в его списке дел. — Тебе нужно перестать говорить такую чушь. Однажды твой язык сведет тебя в могилу. Ацуму открывает свой рот, чтобы ответить, но Осаму уже не обращает внимания. — А?.. Сейчас выйду, — кричит он, говоря с кем-то еще, прежде чем вернуться к телефону. — А, кстати, ты говорил с Ма в последнее время? Ацуму сильнее прижимает бутылку с горячей водой. — Нет, — говорит он и пытается игнорировать, как сильно сводит желудок. — Кажется, ей нехорошо, — продолжает Осаму, гремя связкой ключей. — Я думал поехать домой на выходные. Сердце Ацуму пропускает удар. Поехать домой. Он пытается сглотнуть, но его только тихо тошнит. Он отвратительный сын. Он ужасный брат. Он ни разу не думал навестить мать с того момента, как переехал в Осаку. Очевидно, с ним что-то не так! — …может быть. Хочешь поехать, тоже? Ацуму крепко зажмуривает глаза и на мгновение задумывается о том, чтобы просто повесить трубку. — Цуму? Лучше бы Ацуму никогда не поднимал трубку. — Ты меня вообще слушаешь? Если ты отключился… — Не, я все еще тут, — быстро перебивает его Ацуму. Но его голос дрожит, и он проклинает себя, когда Осаму мешкает. Секунды идут, кто-то говорит ему ‘поторопись’, и голос Осаму становится более поспешным.  — Ну? Хочешь поехать? Ацуму отлепляет сухой язык с неба и тотчас понимает, что попытки смочить им губы безнадежны. Его пальцы покалывают от тепла, и он выдавливает задумчивый звук, когда его взгляд неожиданно падает на дверь. — А… прости, Саму, — выпаливает он. — Кто-то стучит, мне нужно идти. — Че за нахуй? В полночь?! — тон Осаму быстро стал раздраженным, его святое терпение на исходе. — Ты же знаешь, как это бывает, — добавляет Ацуму и внутренне передергивает себя. — Всегда что-то происходит. На другом конце провода ненадолго воцаряется тишина.  — Ладно. Так ты… Ацуму сбрасывает. Он сжимает челюсть, прислоняется к стене и свешивает ноги с кровати.  Он пристально смотрит на более счастливую версию себя и Осаму на экране блокировки до тех пор, пока свет не гаснет, и закрывает свои уставшие глаза, погружаясь в темноту. - Их мать была очень особенным человеком. Она по-особенному относилась к огромному количеству вещей в своей жизни. К тому, что и как должно быть сделано. К своей одежде и расписаниям, к цвету неба и к тому, должна ли она готовить для них сегодня или нет. Каждый раз, когда она случайно прикасалась к тому, до чего не хотела дотрагиваться, она часами мыла руки под обжигающе горячей водой. Иногда она принимала душ так долго, что для близнецов не оставалось теплой воды. Каждый день она должна была просыпаться раньше всех и ложиться позже всех. Однажды Ацуму проснулся и почувствовал себя плохо, его волосы прилипли к потной коже, а глаза затуманились, и, как любой другой ребенок в четыре года, он поплелся в спальню родителей, напуганный и беззащитный. Он пытался легонько ее разбудить, но в тот момент, когда он ее коснулся, она резко выпрямилась, ее глаза расширились в ужасе, когда она пристально посмотрела на него. Ее губы, обычно покрытые ярко-оранжевой помадой, были бледные, сухие, кровоточили в некоторых местах, а ее ноздри вздулись от гнева. Тогда Ацуму убежал, забрался под одеяло и попытался перестать дрожать, чтобы не разбудить Осаму. Их мать была очень особенным человеком. Ацуму не знал, всегда ли она вела себя так, но, должно быть, когда-то она была другой. Па всегда кричал, что она сошла с ума. Их отец ушел, когда им было три года. Ацуму смутно помнит его по тем моментам, когда он кричал на их мать с широко раскрытыми глазами и сжатыми кулаками. В доме не было никаких его фотографий, никаких документов с его именем и никакой старой одежды, которую он мог оставить. Словно его никогда не существовало. Как будто они были рождены от святого духа, как какое-то чудо. Ма никогда не говорила про него. Но они жили в довольно небольшом городке, так что там люди больше обсуждали все на улице, чем дома. Они приглушенно шептались и бормотали, прикрываясь руками, о том, что Ацуму ‘до жути похож на своего отца’, о том, что Осаму ‘хороший ребенок, прямо как и его мать когда-то’. ‘Надеюсь, он не станет таким же, как она.’ Ацуму гадал, была ли причина, по которой его мать никогда не прикасалась к нему. Большую часть времени она старалась не прикасаться вообще ни к чему; многие вещи вынуждали ее часами убираться с настолько сильными химикатами, что у Ацуму начинали жечь глаза и першило горло. Но иногда она протягивала руку Осаму. Она клала ладонь на его голову и убирала несколько выбившихся прядей, или вытирала слезы с его лица, когда он калечился. Она никогда не обращалась так с Ацуму. Осаму время от времени доставалось случайное похлопывание по спине или прикосновение двух пальцев к его щеке, а Ацуму не получал ничего. Иногда он лежал в кровати без сна, задаваясь вопросом, нравилось ли ей когда-нибудь прикасаться к нему, когда они были младше, или он просто принимал желаемое за действительное, даже тогда. Но это было нормально. Должно быть, это с ним что-то было не так. Определенно была причина, почему его мать никогда не хотела прикасаться к нему. Ему просто надо было работать усерднее, быть немного более похожим на Осаму и менее похожим на их отца. Он мог это сделать. Упорный труд стоил того, чтобы в конце концов почувствовать себя любимым. Когда им было пять лет, Ацуму случайно разлил свой сок, густая желтая жидкость вытекла через край обеденного стола на полированную плитку кухни. Сидевший напротив него Осаму смотрел на него широко раскрытыми карими глазами, в которых читалась неопределенность. На его лице не было ни крошек, ни пятен. Кожа Ацуму внезапно стала горячей, капли соуса обожгли ему лицо. Должно быть, его отец тоже ел неаккуратно. Сначала Ма ничего не сказала, она словно просто… замерла с вилкой на полпути ко рту и затуманившимися глазами, ее взгляд был прикован к беспорядку, который он устроил. Тихое кап-кап-кап раздавалось по комнате. Запах дезинфицирующего средства ударил в нос Ацуму. Ма даже не моргнула, вообще не пошевелилась… пока не вскочила со стула, как будто ее ужалили, и в бешенстве пронеслась мимо них с трясущимися руками. Через несколько секунд Ацуму услышал характерные звуки, с которыми его мать пыталась избавиться от его грязи. Непрерывное царапанье ногтей по шелушащейся сухой коже, к которому вскоре присоединились брызги проточной воды.  Между ними повисла долгая пауза, прежде чем Осаму пришел в движение, осторожно кладя тарелку в раковину. Он протянул Ацуму руку и помог убрать его беспорядок. Так как они даже не думали прикасаться к маминым принадлежностям для уборки, они использовали огромное количество бумажных полотенец, и Ацуму почувствовал себя еще хуже, заставив Осаму ползать вместе с ним по полу. После этого Ацуму не ел три дня. На четвертый день он упал в обморок на уроке естествознания и оказался в больнице. Когда мама приехала забрать его, Ацуму мог сразу сказать, что она ненавидела находиться там. Осаму стоял рядом с ней, и она держала его руку, как за спасательный круг. Ее взгляд беспокойно метался по комнате, будто она ожидала что из стен в любой момент выползут монстры.  Ацуму хотел крикнуть ей — ‘Ты все не так поняла’, он хотел сказать ей, но у него пересохло во рту, потому что он отказывался пить, так что он не мог.  ‘Посмотри на меня! Монстр прямо здесь, это я! Скажи, как мне стать лучше! Скажи, как мне стать как Осаму!’ Осаму молча взглянул на него, его волосы были растрепанны, а одежда не сочеталась друг с другом. — Ацуму…? — спросил он умоляющим тоном. Он был напуган, поэтому Ацуму заставил себя вздохнуть и напряг свои уставшие мускулы, чтобы немного улыбнуться. Он пытался сказать ‘Все хорошо’, потому что ему не было смысла беспокоиться. В конце концов, он все сделает правильно. - На следующий день после тренировки Ацуму успешно отклоняет предложение Шое пойти в караоке и спешит уйти из раздевалки, пока никто не вышел из душа. Ацуму никогда не принимает душ в зале. Он предпочитает принимать его дома, потому что ему не надо беспокоиться, что кто-то будет смотреть на него. Потому что ему не надо беспокоиться о том, чтобы поддерживать разговор, в то время, как его пальцы медленно твердеют, пока проходятся по всем местам, из-за которых с ним что-то не так. Ацуму не принимает душ в зале, но никто не спрашивает его про это, потому что это определенно та отвратительная хрень, на которую способен такой человек, как он. Но вместо того, чтобы сегодня пойти домой, Ацуму осознает, что бесцельно слоняется по городу. Он выдыхает прерывистыми белыми облаками, а его руки коченеют в карманах его куртки. К этому времени пот уже застыл на его шее, а голые ноги медленно цепенели, поэтому Ацуму зарывается руками глубже в тонкую ткань и подтягивает плечи к шее. Его желудок издает глухой звук, и ноющая пустота затягивает все сильней, но даже мысль о еде вызывает у Ацуму тошноту, поэтому он просто прижимает ладони к бедрам и желает, чтобы звук стал тише. Никто не обращает на него никакого внимания, когда он проходит мимо. Будто он призрак, будто его не существует, но это, несмотря на то, во что многим людям нравится верить, все еще самое комфортное состояние для Ацуму. Он не может быть обузой для человека, который даже не знает о его существовании, правда? Постепенно нарастающее количество болтовни вокруг и усиливающееся пиканье заставляют Ацуму остановиться в ступоре. Он поднимает свою голову и удивленно замечает, что его собственные ноги каким-то образом привели его на железнодорожную станцию. Он осознает, что пристально смотрит, кусая нижнюю губу, когда кто-то врезается в него сзади. Он спотыкается, случайно зубами отрывая кусочек губы. — …считают, что им принадлежит весь мир, — ворчит женщина, в спешке проходя мимо него. — Ненавижу эту гребаную станцию… Ацуму ничего не говорит просто потому, что она ушла уже достаточно далеко. Вместо этого он слизывает кровь с губ и подавляет дрожь от острого привкуса железа. Ненадолго он вспоминает, как Осаму еще в начальной школе старательно пользовался гигиенической помадой, как того хотела от него Ма. Ацуму никогда не говорили делать то же самое, так что теперь у него постоянно потрескавшиеся губы и кровь во рту. Проглатывая ком в горле, Ацуму крепче сжимает лямки спортивной сумки и заставляет свои налитые свинцом ноги двигаться. Он уже и забыл, как тяжело весь день тренироваться на голодный желудок. Он проходит через билетную кассу и не думает о том, почему он это делает. Он спускается к платформе и ждет, беспощадные ветры Осаки ерошат его влажные волосы. Когда прибывает поезд, он почти непроизвольно садится в него и внезапно обнаруживает, что находится в Хего, одетый в промокшую от пота спортивную форму и с холодным тяжелым чувством в животе. Как только он выходит на платформу, дышать становится тяжелее. Это не имеет смысла, потому что воздух в его небольшом городке должен быть намного лучше, чем в таком большом городе, как Осака. Это не имеет смысла, потому что небо отливает ярко-пурпурным и синим, и на нем даже видны звезды, и все же Ацуму кажется, что все вокруг потемнело на несколько тонов, будто кто-то сменил фон. По инерции его упрямые ноги ведут его прямо к тому месту, которое он запомнил, когда он и Осаму тщательно изучали план недвижимости, и, когда он останавливается перед Онигири Мия, сердце Ацуму замирает, а дыхание перехватывает. Он видит Осаму, который протирает кухонный стол, дружелюбно разговаривая с посетителем, у него мягкость в глазах и повязан фартук на талии. Он видит Осаму, который дышит и улыбается всего лишь по ту сторону стеклянной стены, разделяющей их, и Ацуму ничего не хочет так сильно, как просто дотянуться до нее и постучать, высунуть язык, когда Осаму увидит его и лениво помашет рукой. Из кухни выходит Суна и несет несколько коробок. Он что-то говорит Осаму, прежде чем поставить их на пол, его губы искривляются в той самой его ухмылке. Прежде чем посмеяться, Осаму вскидывает брови, и Ацуму заставляет себя дышать, несмотря на растущее давление в груди. Конечно, Суна здесь. Наверное, он пришел прямо после их тренировочного матча. Ацуму всего лишь слишком эгоистичный, чтобы беспокоиться. Он должен был помогать Осаму таскать коробки и подавать еду. Он должен был быть рядом с ним в такой важный момент его жизни. Вместо этого он провел вечер, едва справляясь с тем, какой он неудачник, слишком одержимый своей собственной гордостью. Ацуму стоит так еще минут пять, десять и просто смотрит, как его брат живет свою собственную жизнь, задаваясь вопросом, был ли у него когда-нибудь шанс стать таким же, или его несчастье было предопределено в тот момент, когда он родился. Осаму выглядит счастливым. Ацуму улыбается. Для него это очень хорошо. Ацуму не может думать о ком-то, кто заслуживает этого больше. Ацуму позволяет себе еще пять минут, а потом снова засовывает руки в карманы и идет обратно к железнодорожной станции, чтобы не поступить еще более эгоистично. Он не заслуживает врываться и портить все, что приносит счастье Осаму. Когда Ацуму наконец-то приходит домой, он готовит для себя бутылку с горячей водой и ложится спать, не сходив в душ. Он говорит себе, что не сходит с ума, потому что он не может себе этого позволить. Теперь он профессиональный спортсмен, его карьера зависит от того, сможет ли он держать себя в руках. - Когда Осаму рассказал, что планирует бросить волейбол после старшей школы, Ацуму было стыдно признать, что первое, что он почувствовал, было не разочарование, а облегчение. С начальной школы волейбол был их занятием, но для близнецов не существовало слова их, потому что все, что было их, автоматически больше принадлежало Осаму, нежели Ацуму. Осаму решил рассказать ему прямо перед Всеяпонским молодежным лагерем, когда пригласили только Ацуму. Сначала он злился, просто-напросто отказываясь ехать без человека, который всегда поддерживал его, но, когда Осаму наконец рассказал ему правду, он неожиданно почувствовал, как с его души свалился камень. Ацуму почувствовал облегчение, потому что ему не надо было делиться центром внимания, потому что ему не надо было соревноваться со своим братом за то одобрение, которое, как он знал, никогда не получит. Так было сначала, но то горе, которое пришло после этого, ударило по Ацуму сильнее, чем он мог себе представить, — оно высосало его без остатка и оставило задыхаться, хватая ртом воздух по ночам, когда он осознал, каким по-настоящему одиноким он будет. Стоять на одном корте с Шое, рядом с такими игроками, как Бокуто и Сакуса, — это было замечательное чувство, даже волнующее; они были могущественными, безжалостными монстрами и оружием, которым Ацуму мог распоряжаться, как он хотел. Они имели все то, чего сеттер мог желать от нападающего, и все равно отсутствие его брата на корте рядом с ним причиняло ему ужасную боль. Всю свою жизнь он мог повернуть голову налево и увидеть идеальную версию себя, непоколебимый образец для подражания. Он мог посмотреть налево и успокоиться от того факта, что Осаму тоже вырос в том доме — самый близкий человек, который когда-либо мог его понять. Но теперь, когда у него больше нет этого, Ацуму осознает, что оступается все чаще. Он срывается, обрушивает свое разочарование на остальных и не терпит от своих сокомандников ничего, кроме совершенства. Он не может держать себя в руках тогда, когда он больше не связан существованием Осаму, и он ненавидит, в кого превращается. Он не знает своего отца, но он верит, что он, должно быть, был именно таким. Тогда его мать даже не спрашивала Ацуму, чем он хочет заниматься после школы; даже не пыталась уговорить его сначала отучиться на диплом. Вместо этого, в тот день за ужином она просто покачала головой после того, как Осаму сказал о своих планах, и встала из-за стола, чтобы недолго погладить его по голове, как она всегда это делала, прикасаясь к серебристым волосам осторожно, больше ногтями, нежели чем-то еще. Она скривила губы и не взглянула ни на одного из них. — У тебя все будет хорошо, правда, Осаму? Не притронувшись к еде, она пошла и включила телевизор, как она делала это каждый вечер, бессмысленно переключая каналы со стеклянными глазами. Когда она уходила, Ацуму пристально смотрел на свою тарелку еду, не моргая. На ней было точно такое же количество еды как и у Осаму, идеально отмеренное их матерью, хотя им было почти восемнадцать.  И все же каждый кусочек, который он проглатывал, казался ему камнем, застрявшим в желудке, и Ацуму не мог понять, каким образом Осаму уже все съел.  Новости были настроены на самую высокую громкость, оглушая весь дом. Ацуму встал и положил свою тарелку в раковину. Может быть, если он будет на Олимпийских играх, его мать по крайней мере взглянет на него ночью сквозь мерцающий экран своего телевизора. - Завтра будет их последний тренировочный матч перед началом нового сезона. Ацуму знает, что то, что он собирается сделать, это чертовски глупо, но Ацуму и сам чертовски глупый большую часть времени, так что неудивительно, что в конечном счете он оказался здесь. Поднеся перочинный нож ближе к своему лицу, Ацуму какое-то время осматривает запекшуюся кровь на лезвии, крутя его под светом. Его мать никогда бы не подумала прикоснуться к чему-то столь омерзительному. Честно говоря, он сдерживался с тех пор, как тренер Фостер объявил их стартовый состав на первый официальный матч сезона, поэтому он немного думает о том, что он заслуживает это… быстрое облегчение от давления, временная передышка от безжалостного внимания публики, которое, как он знает, будет. Закатывая рукава так, что ткань почти до боли стягивает плечи, Ацуму прикусывает нижнюю губу, пока его взгляд скользит по линиям поблекших шрамов, которые остались с того раза, когда он был чертовски глуп. Холодное лезвие касается его кожи, и Ацуму стыдливо вздрагивает, почти мгновенно его охватывает облегчение, хотя он еще ничего не сделал. Он надавливает чуть сильнее и наслаждается тем, как лезвие погружается в его плоть, как оно просто находится там, пока еще не причиняя боли. Не отрывая взгляд от этого места, Ацуму делает глубокий вдох и быстро проводит лезвием по выцветшим белым шрамам, его глаза закрываются сами по себе, когда напряжение покидает тело. Когда он снова открывает глаза, на порезе образовываются маленькие капельки крови, сочащиеся из нескольких мест и собирающиеся в крупные капли. Ацуму размазывает кровь по оставшимся шрамам тупой стороной ножа и молча восхищается физическим доказательством того, что он такой же живой, как и Осаму. Ацуму редко что-то радует в его жизни. Единственные моменты, когда его существование не кажется таким бессмысленным, как оно есть на самом деле, — это когда он пасует мяч или когда он режет собственную плоть; в волейболе он проебывает десять раз из пятидесяти, но то, что он делал сейчас, еще ни разу его не разочаровывало. Он зависим от чувства признания, которое это ему дает, и он не видит смысла останавливаться. Если бы это было так ужасно, то не было бы так приятно это делать, правда? После этого он выполняет привычные действия… все, что после первого пореза, после того первого потока блаженства, — это просто рутина, то, что он довел до идеала за эти годы. Когда он наконец удовлетворен, он вытирает все бумажными полотенцами и бутылочкой спиртового дезинфектора. Он методично вытирает кровь с плеча и кистей рук и смывает окровавленные салфетки в унитаз. Он всегда испытывал странное чувство горя, смотря на то, как все это исчезает, поэтому он никогда не чистил лезвие и клал его в ванный шкафчик, прямо рядом со своим гелем для волос. Первый раз, когда он намеренно причинил себе боль, случился после того, как они проиграли Карасуно на втором году. Ацуму пришел домой и сразу же закрылся в ванной, его кожа все еще была мокрой от пота, а сердце бешено колотилось от напряжения и стыда. Он впился ногтями в руку, прилагая столько усилий, как если бы он старался забить эйс, пока острая боль от его тупых ногтей не затмила все остальное… их поражение, крики толпы, холодный ужас, который всегда приходит с поражением, и тот факт, что Осаму вообще не парился так сильно, как Ацуму. А затем он провел ими вдоль по руке, восхищаясь сердитыми красными линиями, которые это движение оставило на его загорелой коже. Когда он был помладше, Ацуму получал травмы чаще, чем нет; ободранные коленки и ушибленные руки, случайные царапины на его лице и множество переломанных костей. Даже тогда он вечно попадал в неприятности, был совершенно неуправляемым ребенком и угрозой, которую надо было воспитывать.  Когда ему было шесть, его мать перестала обрабатывать его раны, поэтому Ацуму точно знал, как правильно продезинфицировать порез или перевязать ноющую конечность. Иногда мать бросала на него хмурый взгляд, морща нос и неодобрительно поджимая губы… но, по крайней мере, она смотрела. И с тех пор Ацуму не мог подавить в себе эту крошечную часть, эту глупую надежду на то, что она снова посмотрит на него, если он только причинит себе достаточно боли. Неожиданный стук в дверь ванной вывел Ацуму из транса. — Цуму! — крикнул Саму грозным тоном. — Ты че там обосрался или что? Открой ебаную дверь, тут вообще-то есть другие люди! Ацуму наспех поднялся с пола, закатал рукав и вытер руки о штанины.  — Расслабься, Саму, — кричит Ацуму. — Мне немного верится, что ты единственный, кто здесь обосрался. К тому времени, как он открыл дверь, на губах у него была его обычная самодовольная ухмылка. — Боишься, что скажет тренер завтра? — Как будто мне не наплевать на это, — огрызается Осаму, прежде чем проскользнуть мимо него в ванную и хлопнуть дверью. Ацуму ошеломленно моргает и ловит себя на том, что с болью в сердце желает, чтобы Осаму по-прежнему волновало это больше, чем Ацуму, как раньше. - Ацуму не очень много спит той ночью, ворочаясь в постели. Его рука болит каждый раз, когда он давит на нее, а его желудок словно черная дыра, втягивающая его внутренности, неважно, как глубоко Ацуму вдавливает в него свои кулаки. Когда он просыпается четыре мучительно долгих часа спустя, он просто совершает какие-то движения с затуманенными глазами и мышцами, неподвижными, как у несмазанного механизма. Громко зевая, он трет свои пылающие глаза и внутренне проклинает себя. Ему нужно будет прийти в зал намного раньше, чтобы размять свои мышцы перед матчем. Быстро хватая яблоко, Ацуму игнорирует злое бурчание своего желудка и выходит. — Цум-цум! — приветствует его Бокуто, как только он присоединяется к ним на скамейке, его полотенце перекинуто через шею, а в руках он держит бутылку воды. — Ты готов к последнему раунду легкой игры? Бокуто смеется очень, очень громко, но Ацуму чувствует, что вот-вот расплачется.  — А ты? — легко отвечает ему Ацуму и тихо проклинает себя, когда со смехом добавляет. — Мне нечего беспокоиться! — потому что никто и не говорит о каких-то беспокойствах за пределами его головы, и он должен, блять, держать себя в руках. Но сегодня будет последний тренировочный матч в межсезонье, и нервы Ацуму натянуты как струны. Это будет его второй сезон в качестве профессионального спортсмена, и, если он в скором времени не попадет в национальную команду, все его усилия будут напрасны. Сзади него тихо посмеивается Сакуса, когда снимает свою медицинскую маску и аккуратно кладет ее поверх своего полотенца. Ацуму на долю секунды бросает на него пристальный взгляд, прежде чем отвести его обратно. Он не имеет права так смотреть на Сакусу. — Ты хорошо себя чувствуешь, Ацуму-сан? — неожиданно спрашивает Шое, он наблюдает за ним, склонив голову на бок. — Ты бледнее обычного, — мгновенно осознав, что он только что сказал, он быстро поднимает руки и отступает. — Без обид! Ацуму моментально чувствует, как каждая пара глаз устремляется на него. Он пренебрежительно машет рукой и издает хриплый смешок. — Я в порядке, просто слишком много выпил вчера у Саму. Рот Шое забавно округляется. Инунаки пихает его в плечо, прежде чем громко воскликнуть. — Ты был вчера у Осаму и даже не сказал нам?! — к сожалению, это была его поврежденная рука, и Ацуму изо всех сил старается подавить дрожь. Сакуса прищуривается, глядя на него. — А, ага, — говорит Ацуму, противясь желанию протянуть руку и положить ладонь на пульсирующие порезы. — Это было спонтанно, знаете? Просто внезапно захотелось заглянуть. — Как у него там дела? — радостно спрашивает Шое, переминаясь с ноги на ногу. — Много посетителей? Как хорошо готовит Осаму? По шкале от одного до десяти? Ухмылка Ацуму становится шире, чтобы уравновесить то, как сильно сжимается его желудок при одной только мысли о еде. Он все еще пытается вспомнить, какой была на вкус стряпня его брата, когда его милостиво спасает появление Мейана, присоединившегося к их кругу. — Ладно, больше никакой болтовни, — говорит он, хлопая ладонями. — Давайте разминаться. Остальные присоединятся через двадцать минут. После матча Ацуму задерживается в раздевалке, бессмысленно разговаривая с остальными и притворяясь, что он копошится в своей сумке. Обычно он может спокойно пропустить душ прямо после тренировки, но сегодня он по какой-то причине чувствует себя особенно отвратительно… будто он не сможет выйти из этого помещения, если сначала не очистит каждый сантиметр своего тела. После того, как все уходят, Сакуса единственный, кто остается с ним в раздевалке, и Ацуму скрипит зубами, боясь, что бурчание его желудка может сделать тишину неловкой. Прямо сейчас он просто-напросто тянет время, перекладывая вещи в своей сумке из одного места в другое, желая, чтобы Сакуса наконец ушел и он смог снять свою пропотевшую одежду и посмотреть на свои порезы. Он точно уверен, что некоторые из них снова открылись, потому что его футболка прилипает к коже и теребит их при каждом движении. Но вместо того, чтобы удовлетворить его желание, Сакуса застегивает свою сумку и поднимается, пристально смотря на него со скрещенными на груди руками. — Мия, — говорит он, его голос как стелющийся бархат, и хотя Ацуму терпеть не может, когда кто-то другой произносит его имя, он не знает, как относиться к тому факту, что Сакуса произносит его так, как будто он единственный Мия во всем мире. Он поворачивается настолько медленно, насколько это возможно, давая себе время, чтобы сменить хмурое выражение лица на ухмылку. Сакуса уже надел другую медицинскую маску, и Ацуму не может винить его. Он бы тоже не хотел дышать с собой одним воздухом, если бы он не был вынужден находиться в невыносимой близости от самого себя. В каком-то смысле Сакуса напоминает ему его мать. Он тоже очень особенно относится ко многим вещам. Он всегда носит маску, если не играет, он протирает каждую поверхность, прежде чем присесть, и он ворчит на каждого, кто посмеет коснуться его. Он одержимо принимает душ до и после тренировки и наотрез запрещает другим использовать его вещи. Но в то же время они отличались друг от друга. Ацуму перестал существовать для своей матери в пять лет, но Сакуса иногда смотрит на него так, словно он единственный в этой комнате. В то же время он чувствует, словно по его венам ползут муравьи и его окатывает холодной водой, и Ацуму приходится физически сдерживаться, чтобы не закричать и не спросить его, зачем он это делает. Сакуса щелкает языком за своей маской. — Ты сегодня не в ударе. Ацуму почти давится воздухом. — Прости, Оми, — выдавливает он. — Просто я не знаю своих пределов. Сакуса лениво поднимает бровь и неторопливо осматривает его с ног до головы, его взгляд блуждает по его телу, и Ацуму отчаянно пытается скрыть дрожь в своих плечах. ‘Не смотри на меня! Не смотри на меня! Не смотри не смотри нет не смотри не смотри нет, я не знаю, как реагировать на это! Не смотри на меня, не смотри!’ Он чувствует себя странно уязвимо и незащищенно, когда на него смотрят так пристально. Может быть это потому, что никто до этого не смотрел так на Ацуму, или может быть потому, что ему страшно, что Сакуса увидит ту глубокую и темную суть его существования, его сморщенную душу и поломанные внутренности и осудит его за это. Но затем Сакуса останавливается, просто… отводит взгляд и наклоняется, чтобы подобрать свою сумку. Он тихонько вздыхает и направляется к выходу из раздевалки. — Не дай нам проиграть в первом матче сезона, — добавляет он, проходя мимо. Прямо после того, как он уходит, экран телефона Ацуму неожиданно загорается улыбающимся лицом Осаму. Ацуму без раздумий отклоняет вызов. Он прикусывает внутреннюю сторону щеки и проводит рукой по липким волосам.  Не дай нам проиграть в первом матче сезона. Машинально он собирает свои вещи и наконец-то идет в душ, которого он ждал целых полчаса. Он намыливает свои волосы три раза и смывает пену горячей водой, пока пар не затуманивает зрение. Он трет свои порезы, пока они не открываются и не кровоточат, и кровь окрашивает пену, стекающую воронкой в слив. Попытавшись позвонить еще два раза, Осаму отправляет ему сообщение. саму Дай мне знать, когда ты будешь свободен наверстать упущенное Ацуму выключает экран и оставляет его прочитанным. - — Осаму, ты можешь сказать заместителю директора, будешь ли ты заниматься с первогодками до конца недели? Его классная руководительница выжидающе смотрела на него, а сердце Ацуму бешено колотилось в грудной клетке. На ее губах играла нежная улыбка, пока она ждала его ответа, и Ацуму чувствовал, как его кости ломит от того факта, что она никогда бы не взглянула так, если бы знала, что он не Осаму. — Осаму? — спросила она снова, и Ацуму хотел закричать на нее, ‘Это я, это я, это я!!!’. Он хотел кричать до тех пор, пока не услышит вся школа. ‘Улыбка Осаму не такая зловещая, как моя! Его кожа бледнее! Его волосы мягче! Его глаза больше!’ — Не тот близнец, — съязвил он наконец, усмешка скрывала тот факт, что ему пришлось сильно постараться, чтобы проглотить желчь вместе с болью и разочарованием, когда ее улыбка дрогнула, а брови сошлись на переносице. — А, — сказала она. — Прости. Не мог бы ты сходить за своим братом? В тот день по дороге домой Ацуму купил краску. Когда он пристально смотрел на свое отражение в зеркале, полностью раздетый до нижнего белья, он видел только уменьшенную версию Осаму. Как кто-то мог смотреть на него и все еще не видеть, что с ним было не так, оставалось за пределами его понимания. Он потянул свои коричневые пряди, дергая их, пока у него не защемила кожа головы, а затем покрыл их краской, убедившись, что он нанес достаточное количество. Он не имел никакого представления, как ее использовать, но следовать инструкции на упаковке оказалось легко даже для него. Пока он ждал, он наблюдал, как его внешность постепенно менялась и становилась непохожей на внешность брата, как его волосы окрашивались в рыжий прямо на его глазах, и как на душе моментально становилось легче. Он хотел быть просто Ацуму. Не Осаму. Не Мией Ацуму. Просто Ацуму. Он должен быть благодарен; он появился на этот свет, как половина целого, вместе со встроенным спутником жизни, дарованным ему по умолчанию, и все же он был здесь, пытаясь стереть те части себя, которые связывали их воедино. Точно, с ним было что-то не так. Когда его мать вернулась в тот день с работы, Ацуму не ожидал, что все будет иначе. Как и в любой другой вечер до этого он пошел сделать себе чай перед сном и не поздоровался с ней, потому что она все равно никогда ему не отвечала. Но в этот раз она удивила его. — Что ты сделал со своими волосами… — прошептала она, и только потому, что Осаму с широко раскрытыми глазами прекратил есть, а ложка так и осталась на полпути ко рту, Ацуму понял, что она обращается к нему. Он обернулся и увидел, что она в ужасе, а ее тело дрожало.  — Что ты сделал со своими волосами?! — кричала она теперь. Она протянула свои руки, будто хотела коснуться его, но Ацуму знал, что она никогда этого не сделала бы. — Ты больше не похож на него, — добавила она прерывистым шепотом, ее глаза блестели от слез. — Ты не… О боже, что ты наделал…? Ацуму был шокирован. Он уставился на нее с широко открытым ртом, его тело приросло к земле, и он не знал, что делать. После одиннадцати лет игнорирования, это заставило ее посмотреть на него? Он не понимал. Это было ненормально, что он пытался быть самим собой? С каждым стуком его сердца ке голос становился все выше, слова сливались друг с другом. — Что ты натворил с собой?! Посмотри на себя! Ты мой ребенок! Ты не имеешь права поступать так со своими волосами и не говорить мне! Ты не можешь… ты не можешь так поступать со мной! Ты не можешь, не можешь! Медленно оправляясь от шока, Ацуму почувствовал, как что-то знакомое затеплилось у него в животе, вспыхивая по венам. — Тебе было плевать на меня все это время, и внезапно ты говоришь, что тебя волнует то, как я выгляжу?! Осаму встал из-за стола. — Цуму… Ацуму свирепо посмотрел на него. — Блять, Саму, не лезь! Его мать к тому времени была уже в самом разгаре нервного срыва, вцепившись руками в голову и сотрясая ее настолько, что с нее падали спутанные пряди. Вся кровь прилила к ее лицу, а с ее уст срывались тихие всхлипы, несмотря на то, что они были плотно сомкнуты.   — Ты не мог сделать этого! Ты должен сказать мне, ты должен! — визжала она, падая на колени. — Верни их обратно! Верни обратно, верни обратно, верни обратно, верни обратно! ВЕРНИ ОБРАТНО! ВЕРНИ ОБРАТНО! ТЫ ДОЛЖЕН, ТЫ… Ацуму развернулся и выбежал из кухни, не оглядываясь, и, когда он вышел из дома, который он никогда не считал таковым, он с силой захлопнул за собой дверь и понадеялся, что все это рухнет. Он схватил свой велосипед, который небрежно швырнул в сторонку ранее, и уехал так быстро и так далеко, как только могли унести его ноги. Он давил, и давил, и давил, пока его легкие больше не могли поддерживать его, и остановился только тогда, когда почувствовал, словно его грудь разрывается и что его руки больше не могут держать руль. Он спрыгнул с велосипеда у пирса и с недоверием осознал, что проехал весь путь к океану в конец города. У него звенело в ушах, его пульс заставлял содрогаться все тело, его желудок, казалось, пытался проглотить сам себя, а кожа головы все еще зудела от краски. Его глаза горели, и он не мог видеть отчетливо, но он сказал себе, что это из-за ветра. Он запоздало осознал, что с неба льет как из ведра, когда заметил перед собой бушующее море. Свирепые волны то и дело обрушивались на берег, сопровождаясь сокрушительным ревом. Он яростно вытер глаза своей рукой, но это только все ухудшило, его кожа стала влажной и холодной. Наблюдая сквозь пелену слез за тем, как волны сражаются друг с другом, Ацуму боролся с желанием упасть на колени и присоединиться к ним. Он хотел быть Ацуму, но он также хотел, чтобы мать любила его. —— почему ты вообще здесь просто съеби уже куда-нибудь лол Давясь воздухом, Ацуму неожиданно вспомнил комментарий, который кто-то оставил под одним его постом этим утром, пустой профиль без имени и фоток. Осаму и он только-только присоединились к волейбольной команде Инаризаки, и потому, что он никогда не был особенно приятным человеком, это был только вопрос времени, когда люди начали бы замечать, что он кусок дерьма. Большинство возненавидели его в тот момент, когда он открыл свой рот; все люди предпочитали Осаму ему.  И все же, когда ему пришло уведомление, он мог поклясться, что его сердце на мгновение перестало биться, а его пальцы перестали что-либо чувствовать. Тогда он запаниковал… нет нет нет нет нет только не мои пальцы все что угодно только не мои пальцы, я сеттер, это тот, кем я являюсь, тот, кем буду являться, только не мои пальцы пожалуйста нет нет нет… но потом он снова смог дышать, осязание вернулось, и, пристыженный и смущенный, он быстро удалил комментарий. Потому что они были правы. Потому что действительно… почему он не сделал этого? Просто съеби куда-нибудь. Куда-нибудь, где он никого не потревожит своим существованием. Где никто не сможет смотреть на него и осуждать. Всхлипывая, Ацуму снова взглянул на океан перед собой, который бился так, будто тоже был в ярости на Ацуму. Он всегда любил море. Когда он был помладше, он чувствовал, что это было единственное место на земле, которое он хотел бы называть домом. Но внезапно он перестал чувствовать себя здесь свободным и оживленным. Неожиданно ему показалось, что океан заманил его в ловушку, удерживая в клетке жизни, которой он не хотел, как будто это была граница с чем-то большим, чем-то по-настоящему свободным.  Было так просто сделать еще несколько шагов и больше никогда не сталкиваться с этим дерьмом снова… с матерью, которая никогда не хотела его, с братом, который был всегда немного лучше него, со спортом, который никогда бы не принес ему признания, которого он жаждал. Всего лишь один шаг. Ацуму стоял, обхватив пальцами босых ног деревянный причал. Всего лишь один шаг, и он бы свалился, упал в океан, и волны поглотили бы его. Он бы с радостью воспринял это и позволил ему сделать с собой все, что угодно, потому что это уж точно не могло быть хуже того, что он имел сейчас. И, возможно, он мог хоть однажды быть полезен. Может быть, он мог бы стать неотъемлемой частью экосистемы. Ацуму засмеялся. Кого он обманывал? Единственное, чем бы он стал, так это еще одной обузой для своей матери. Когда волны вынесут его раздутое гниющее тело на берег, она будет единственной, кто опознает его, наконец-то увидев его таким, каким она всегда его знала. Ацуму отступил на шаг, и это стоило ему всей силы воли. Это было бы проще всего на свете. Но Ацуму не заслуживал того, чтобы ему было легко. На следующий день Осаму осветлил свои волосы. Он хотел таким образом поддержать его из-за того, что произошло с Ма, но в конечном счете это только снова его расстроило… потому что теперь у них у обоих были покрашены волосы, но серебристый цвет на нем смотрелся намного лучше, чем желтый, как моча, на Ацуму. - После того, как отец ушел от них, Ма не выходила из дома несколько месяцев. Большую часть дней к ним заходили соседи и приносили какие-то вещи; чистящие средства, продукты и другие необходимые принадлежности. Но как и в любой другой день Ацуму проснулся и обнаружил, что кровать под ним была пустая и холодая. Он нервно встал и спустился по лестнице, потирая сонные глаза. На кухне никого не было, поэтому он вернулся в гостиную. Тоже пусто. Его ладони вспотели, поэтому Ацуму вытер их о свою пижаму. — Ма? — позвал он, его тонкий голос раздался эхом по тихому дому. Когда никто не ответил, он добавил, — Осаму? Тишина. Тогда его сердце сжалось от холодной паники, и Ацуму забыл, как дышать, его движения стали все более резкими и неистовыми, и он начал бесцельно слоняться по всему дому, хлопая дверьми, все больше беспокоясь с каждой проверенной комнатой. Они все были пусты. Они бросили его. Его мать ненавидела его так сильно, что она забрала Осаму с собой и оставила его здесь умирать. Перед глазами у Ацуму начали мелькать черные точки, поэтому он опустился на пол посреди кухни, больно ударившись попой о прохладный кафель. Его руки зарылись в волосы, и он подтянул колени к груди, обхватив себя руками, чтобы заглушить стук в ушах. Он умрет в одиночестве в этом большом пустом доме, и, когда его мать вернется, чтобы проверить его труп, она закопает его на заднем дворе и притворится, что у нее был только один ребенок. Цепляясь пальцами за пряди своих волос, Ацуму тянул их до тех пор, пока эта боль не заглушила ту, что была в его груди. Он знал это! Он знал, он знал, он знал, он знал. Но он так сильно старался! Стать лучше! Сделать так, чтобы его мать его полюбила! Ему просто… ему просто нужно было больше времени! Пожалуйста!  Что-то холодное коснулось тыльной стороны его кистей, и, когда его руки были убраны от его лица, холодный воздух прилил к его коже. — Ацуму! Ацуму резко вскинул голову. Но он не мог видеть. Он не мог дышать. Он чувствовал, будто его лицо горело огнем.  — Осаму…? — Ацуму, что случилось? Ацуму тер глаза до тех пор, пока он не увидел своего брата, который пристально смотрел на него с ужасом, широко разинув рот. Его волосы были растрепанны, и он все еще был в пижаме. Ацуму только сильнее заплакал. — Не бросай меня! — выдавил он из себя, вытирая сопли. — Не… Не оставляй меня одного! Пожалуйста! Осаму упал на колени перед ним и обхватил его руками. — Почему я должен бросать тебя? — спросил он дрожащим голосом. — Почему… Я не брошу тебя! Ацуму, я обещаю! Я не брошу! Ацуму стиснул зубы и прильнул лицом в изгиб шеи своего брата, вдыхая его знакомый запах. Тело Осаму было теплым. Он крепко схватился за его футболку и хотел никогда больше не отпускать. — Ма не вернется, — выдохнул он. — Не вернется, если тебя здесь не будет! Она никогда не вернется за мной! Честно говоря, он не сильно помнит, что происходило после этого. Он знает, что продолжал плакать, обнимая своего брата, в то время как Осаму неуклюже выводил круги на его спине и шептал ему в ухо. Он знает, что не может припомнить, чтобы он когда-либо чувствовал себя более любимым, чем в этот момент.