Богоматерь цветов

Я проклят собой. Осиновым клином — в живое. Живое, живое восстало в груди, Все в царапинах да в бубенцах. Имеющий душу — да дышит. Гори — не губи. Сожженной губой я шепчу, Что, мол, я сгоряча, я в сердцах, А в сердцах — я да весь в сердцах, И каждое бьется об лед, но поет — так любое бери и люби. Бери и люби.

Александр Башлачев. Про любовь

Он лежал на кровати в своей комнате. Адски раскалывалась голова, пухла губа, трезвонил желудок. За окном лиловыми хлопьями падал вечер, а он так и не ел весь день, но не мог заставить себя пошевелиться. Его член изукрашивали узоры от малиновой помады, а он все еще не принимал душ. Анжу высосал из него жизненную силу через хуй. Иногда он думал о мудаке, которого встретил в коридоре герцога, но чаще он не думал ни о чем, проваливаясь в сумеречную дремоту, тревожно всплывая и снова проваливаясь. Мудак все же крутился на краю его восприятия, упираясь в него темно-карим взглядом. Этот месье похож на меня, думал он. Или, скорее, я похож на него, Анжу знал его раньше. Это его учитель. Принц нарядился в платье для него или для меня? Хочу ли я это знать? В сером омуте сна всплыл их город после налета. Разметенные в клочья стены, стеклянная крошка разбитых окон на тротуаре, разграбленные магазины. Неподвижные коряги, которые были людьми. Зарядили дожди, и трупы на улицах успели распухнуть, превратившись в подобия уродливых резиновых кукол, от которых воняло тошнотворной сладостью тлена. Мы ходили… были в разных местах. Я помню газон, на котором ярко зеленела щетина травы, как будто ничего не произошло. Мертвая собака. Живая машина. Полудохлый фонарь, который пульсировал на фоне заката. Мы ели моего кота и крыс, нам повезло. Булочница мадам Копе ела сырую муку, ей тоже повезло. Семья владельца ателье, месье Вьена, не ела ничего, они превратились в скелетов, у младшей дочери были обкусаны пальцы. Господин Корро и его жена не голодали, в их доме на постой остановились гугеноты, которым они готовили еду, они застрелили их перед отступлением. В подвале дома нашли восемь женщин. Между бедрами, на скомканной ткани — темнота высохшей спермы и крови. Одной стреляли туда. А дождь все лил, лил и лил. Для трупов нет ничего хуже воды. Лучше всего сразу сжечь. Когда они нашли маму, он с трудом ее узнал. Ее янтарная кожа позеленела. Он задрожал так сильно, что, когда Антуан обнял его, руки брата похлопали его по плечам. Он не мог плакать и позже не пролил ни одной слезинки на похоронах. В нем все заперлось на старый ржавый замок, от которого он выбросил ключ. Он не помнил, когда в последний раз его глаза увлажнялись. А герцог Анжуйский ревет по поводу и без. Сопливая, слезливая, истеричная, распутная баба… Для этого своего Виллекье он, наверное, раздвигает бедра без тройной полосы препятствий. Он раздвигает их для всех, кроме меня. Дрянь! Я не верю его словам, слезам и намекам, я должен был задрать его юбку и отодрать как суку. Швырнуть его на кровать, стянуть с него… я не знаю, что у него под платьем, целовать его хаотично везде, пока он ноет, мять, сжимать, заполнять свои руки его перламутровой плотью… Для чего он еще? Его не интересует политика, страна и война. Его ничего не интересует. Добровольная секс-игрушка для мужчин, а я мужчина. Я только что подумал о том, чтобы изнасиловать Анжу. О том, чтобы сделать с ним то, что делали гугеноты в нашем городе. Что делали наши солдаты в городах гугенотов. Человек — животное, если разум не держит его в узде, а иногда и если держит. Самая печальная новость последнего времени: если я позволил своему разуму помутиться, я лишаюсь единственного, что у меня есть. Три-четыре кубических сантиметра в моем черепе. Я ковыряю свои раны. Я сдираю корочки со своих язв и ем их, как в детстве. О, это сладкое садомазохистское ковыряние — самопознание. И я ничего не могу с этим поделать. Самопознание, свойство нецельного, несубъектного существа, проедает мою сущность, лишает меня моего подлинного «Я». Мое «Я» погребено под тяжестью открытий, которые рассказывают мне о том, что я вернулся к жизни не с той стороны, откуда вышел. Я готов убить Анжу за все, что он со мной сделал. Я мог бы подсыпать ему крысиный яд в бокал с его кислым шампанским. Я мог бы переломить его шею. Я мог бы сбросить его с балкона, куда он выходит покурить, выпуская изо рта блеклый дым. Я толкаю его, и он летит вниз. Плюх, ваше высочество! Он лежит на земле неподвижно, шея вывернута под неестественным углом, ноги в чулках раскинуты, подол его платья задран… Этот задравшийся подол и гениталии, которых я никогда не видел. О какой пробке он говорил? Чтобы растянуть его анус. Ну да, сразу туда не вставишь, надо сначала раскрыть его дырку. Задница, должно быть, горячая, как духовка, член сдавлен со всех сторон, как вагина не может сжать, ты заталкиваешь его глубже, затем обратно, я бы кончил в несколько толчков. Я хочу увидеть, как моя сперма вытекает из него. Знать — я трахнул эту сучку. Он беспомощно извивался подо мной, он принадлежал мне, я мог делать с ним все, что захочу, а ему оставалось только принимать, принимать, принимать, потому что я мужик, а он — нет, так уж заведено, таков мировой порядок. Вот твое подлинное «Я». Жри, жри, давись. Трахнуть его, отодрать, изнасиловать. Его, ее, это двуполое существо, посеребренное вечностью. Его сожмешь слишком сильно, и останутся синяки на обескровленной коже. В него войдешь слишком грубо, и я порву его изнутри. Он треснет подо мной, как ореховая скорлупка. Мое тело пожрет его тело. Мой вес пожрет его вес. Он хрустит в жадных потных объятиях мира, своего главного любовника, который однажды сломает его. А что, если Анжу действительно умрет? Мысль морозит меня до печенок. Слышу внутренний крик: никогда, ни за что! Я лучше сам выпью яд, удавлюсь, застрелюсь… А он должен жить вечно, даже если доведет меня до безумия. Ты важнее меня. Ты прекраснее, чем любое виданное во сне существо. Ты пересиливаешь исторический контекст. Несчастье мое, разве ты знаешь сам, чего хочешь? Жениться на Клевской? Прожить со мной жизнь? Оседлать чей-то хуй? Он наконец проснулся от усилившейся головной боли и сполз с кровати. Заметался по комнате. Месье Рене Виллекье с самодовольной ухмылкой вышагивал рядом, как злой близнец. На подкорке сверлило: почему он показывал Анжу неподходящие ему по возрасту фильмы? Принц рассказывал про старый, уже несуществующий кинотеатр «Остров иллюзий», здание которого снесли несколько лет назад. Он напряг свое не особенно богатое воображение и включил кинопроектор. В темном зале никого нет, кроме маленького принца и его воспитателя. На черно-белом экране, из глубоких экспрессионистских теней, выплывают прозрачные, светящиеся лица мертвых кинозвезд, замаринованных в целлулоидной вечности. Руки, как нити жемчуга, длинные мундштуки, меховые боа. Хорошо, мистер Демилль, я готова для крупного плана. Ночь высовывается из окна в голубоватом свете огней соседней дворцовой башни, и ему кажется, что они выступают, идя к нему по электрическому подиуму. Женщины со светлыми лицами, темными намерениями и губами, как туз червей. Маленький принц смотрит на них с восторгом, ероша пушистыми ресницами полумрак. Белоснежный мальчик с нежно-розовым ртом, как цветок, серебряной пылью глаз, кожей тонкой и шелковистой, как папиросная бумага, еще не осознающий своей красоты, своей власти над миром, которую дает исключительность. Во вкрадчивой тишине дворцовых покоев он крадет драгоценности своей матери, прикладывая сверкающие серьги к ушам, опутывая свою тонкую шею, запястья и хрупкие плечи бриллиантовыми змейками. Сидя перед зеркалом в скользком шелке или матовом бархате, он подводит глаза графитовым карандашом, рисуя кошачьи изгибы. Он красит губы в оттенок засохшей крови. В отражении появляется незнакомое ему существо, оно благоухает невинностью, в нем заключена чистота, как сосредоточие жемчужной раковины. Он взирает на себя, как простодушный палач, не осознающий жестокости причиняемых им страданий. Темнота зала, пронзенная белым лучом. Месье Рене Виллекье… смотрит на мальчика. Теперь я понял, почему меня затошнило. Он увлек Анжу в призрачный мир, где красота равносильна ловушке и гибели. Он растлил его ум, а потом дошло и до тела. Чудовищно. Сколько ему было лет? Анжу считает, что он с детства обольщает мужчин. Дьявольский соблазн. Каким же надо быть мерзавцем, чтобы внушить такую ​​идею ребенку? Понимает ли Анжуйский сейчас, что произошло? Видимо, нет, если он позволяет Виллекье навещать его, смотреть на него, может быть, даже прикасаться к нему… А его сестра Маргарита, вероятно, спит с их братом Карлом, у которого, вероятно, поехала крыша. И она, вероятно, спала с Анжуйским, который лишил ее девственности. А их мать убила своего собственного старшего сына, Франциска, когда он хотел отправить ее обратно на родину. Гизы правы: выродившаяся семья. Они обречены. Он схватился за виски захолодавшими пальцами: — Во что я ввязался? И почему, почему я должен быть таким несчастным? Прекрати скулить, осадил он себя. Дурак, ты еще заплачь от любви! «А ты не сдерживай слез — реви, реви! Как птицу, любовь корми с руки…» Тьфу, блядь! И уйми свое воображение, оказавшееся даже слишком богатым. Все это чушь. Ничего этого не было. Мадам Екатерина не позволила бы обидеть своего любимца, она бы вмешалась. Анжуйский, как обычно, брякнул какую-то драматичную хуету. Ну, пришел к нему этот Виллекье, ну и что. Может, он до сих пор его орфографию проверяет. «Синекдоха» в первом слоге пишется через «и». А «нахуй» — слитно. В конце концов, кого ты пытаешься защитить? Человека с большей властью и деньгами, чем у тебя когда-либо будет? Принц был прав: ты никто, и он может вышвырнуть тебя обратно на ночную дорогу, стряхнуть тебя, как крошки с тарелки, оставшись в своем мире рубиновых роз, атласных простыней и холодного блеска. Счастливо оставаться, ваше высочество. Несите свою прекрасную голову на серебряном блюде, как Иоканаан. Сделайте подношение своим возлюбленным, утопитесь в фонтанах их спермы. Пусть они развеивают ваше несчастье, целуют ваши жемчужные пятки и стерегут ваши сны. Грубо говоря, он мне отказал, и мне плевать, почему. Он так хочет быть со мной, что не может быть со мной? То есть, надо понимать, что он выйдет замуж по расчету, а не по любви? Черт возьми, что за херню я несу. Но, конечно, когда-нибудь он женится, если не на Клевской, то на другой. Из соображений выгоды, престижа и государственной пользы. Она будет рожать ему детей с помощью стимуляторов, дилдо или, на худой конец, друзей его высочества, которые помогут ему добиться эрекции. На что мне надеяться? Что он убежит со мной в провинцию, где его сожрут комары, а комната в доме будет меньше его гардероба? Заманчивая перспектива для наследника французской короны. Черт, как же хочется есть, а все дворцовые кухни закрыты. И как болит голова, мне бы хоть аспирина, но все аптеки в городе тоже закрыты. Жить в Лувре — как жить в отеле без обслуживания номеров. Я не принц, ко мне не примчится Мирон с таблетками и слуга с ужином. Самое престижное место в стране, но какое-то дурное. Он оглядел свою великолепную комнату. А не устроить ли мне пожар на прощание? Дю Га в самом начале, когда я валялся избитый после плетей Николя Давида, предположил, что я подожгу Лувр. Может, мне оправдать их ожидания, став тем проходимцем, которым они меня считали? Я все еще связан своей клятвой верности принцу, но нужна ли ему моя верность? Он чувствовал себя осушенным, пустоватым и почти безразличным. Он просто хотел есть и принять обезболивающее (желательно такое, которое бы обезболило его мысли). Без тени плана он отправился в город, на территорию открытых возможностей. Пока лифт тащил его вниз, он набрел на первую из возможностей и отправил сообщение человеку, который демонстрировал ему доброжелательность и определенно чувствовал собственное изгойство. Он опасался, что вспугнет его сон, вызвав досаду, или не застанет его дома (вращение в светских кругах часто возвращает домой лишь к утру), но вскоре ему ответили. На мертвенно-зеленом экране телефона высветились адрес и приглашение; мигнул значок многоточия, как будто хотели добавить ответ (какой-нибудь глупый смайлик), но в окошке пиксельной беседы больше ничего не появилось. В дворцовых коридорах после полуночи воцарялось сонное благообразие, но он замечал еще немало фигур в обрывках смеха. Прошла женщина, держа кремовую садовую розу, у которой был свежесорванный вид. Какое-то чувство вылепило улыбку на ее стервозно-хорошеньком личике, даже ее покатый лоб улыбался. Кто-то нарушил ради нее правила — рвать цветы в дворцовом саду было негласно запрещено. Миновав ее, он понял, что это была баронесса де Сов. Он обернулся на ее отлакированные золотые волосы, прижатые к голове. Тонкая, как вязальная спица, как стебель цветка в ее наманикюренных пальцах. Ее любовник-дурак думает: это все, что я дал ей, чтобы она легла со мной в кровать. А ее любовник — король Наварры. Она несет розу как драгоценность. Может, тоже влюбилась в него. Значит, она тоже дура. Все мы дураки, короли, и шуты, и дамы, вся карточная колода. Из дворцовых ворот ночь выплеснула его на шоссе. Машина подобрала его быстро — водители боролись за хлебное место возле Лувра, завлекая клиентов обещаниями комфорта и скорости. Они тронулись с места, и мимо поплыли лимонные головы фонарей, черноконтуры деревьев и толчея силуэтов, обильно заполняющих центр. На остановке у светофора шумная группа перешла дорогу. Кто-то бросил стеклянную бутылку, которая взорвалась на асфальте, и многослойная уличная тьма, окропленная электричеством, разразилась пьяным, лихим смехом и криками. — Гугеноты, — недовольно сказал водитель, хотя, конечно, это могли быть и не гугеноты. Раздражение, враждебность густо посеяны в воздухе. Они ехали довольно-таки долго, до квартала, прилегающего к бедняцким новостройкам. Он спросил у водителя, не знает ли он, где находится нужный ему дом, но тот развел руками. Он пошел к высотке, тень которой рассекала улицу пополам, и обнаружил, что ему нужно другое здание. Уличный фонарь очерчивал силуэты деревьев; ни ветерка, чтобы раскачать листья. Ему не встречались прохожие, лишь его дыхание распускало тишину, да вдалеке лаяла собака: гав, гав, гав. Дневная жара превратилась в густое тепло — воздух обнимал его, выпаривая подмышки. Голова стала меньше болеть, но, пока он бродил, боль вдруг рывком закрыла лицо; он остановился и опустил руки. Дым. Дома поднимаются в гари. Нет доброго ветра. А он… Ну что он? Идет, забыв свою цель. Гуляю просто. Отыскав высотку с единственным подъездом, он набрал код домофона, услышал электронный писк и вошел. Охранник внизу вперил в него подозрительный взгляд (где-то записывают камеры). Он поднялся на лифте на двадцатый этаж. Дом был все же не обычный бедняцкий, всего по две квартиры на этаже. Клод Пардайян-Гондрен встречал его в белом атласном халате, расшитом голубыми цветами, жемчужном ожерелье, петляющем на шее поверх цепочки с крестиком, и в длинном светлом парике. На ногах — бело-розовые женские туфли в водевильном обрамлении пуха. Он накрашен. Глаза большие и грустные. Глаза старой шлюхи. Ходил бы парнем, казался бы молодым и задорным, даже смазливым. Глаза распушились на него. — Кровь Христова, что с вами случилось? Вы подрались? — Упал с лестницы. — Он перевел дух. — Здрасте. Тот хмыкнул: — Упали на чей-то кулак? — Он посторонился, свет из прихожей капнул на белый атлас. — Проходите, месье драчун. Тембр женский, но голос… Он лишь имитирует ритм, который кажется таким естественным в Анжу. Металлическая дверь заскрежетала по косяку позади него, когда он наклонился, чтобы расшнуровать кроссовки. В прихожей было желтовато и ароматно, в смеси запахов что-то кулинарное и парфюмерное, сдобренное восточными благовониями. Запах уютный, домашний. Он ожидал от приятеля принца более стерильного, элегантно-холодного жилища: сталь, стекло и бетон с неоновой подсветкой на стенах. Его аккуратно подтолкнули между лопаток через щелкнувшие бисерные занавески. В комнате стоял покрытый узорчатым шелком диван, он помялся возле него и сел. Слева темнел проход в спальню, огромный, как валун (он заметил очертания кровати). Справа, в фарфоровой вазе на высоком черном лакированном столике с перламутровой инкрустацией, покачивался букет тигровых лилий. Там лежала книга в бледном переплете, на названии которой он различил «Душа», аляповатая стопка модных журналов и раскрытый белый кружевной веер с перламутровой ручкой. Бархатное кресло, слегка лоснящееся на подлокотниках. Еще один стол, массивней, длиннее и ниже, на резных ножках со сложным узором; на красноватом полированном дереве громоздился древний граммофон с огромным посеребренным рупором; на диске матово чернела винтажная пластинка. На другом конце стола возвышалась вторая ваза из китайского фарфора, в ней были россыпи очень красивых розовых пионов с плотными круглыми головками цветов, хрупких голубых гортензий и каких-то других розоватых цветов, похожих на пышные перья, названий которых он не знал. Ближе к окну стоял салонный светлый рояль оттенка слоновой кости с поднятой крышкой, занимавший добрую четверть пространства. Он не разбирался в музыкальных инструментах, но ему показалось, что рояль старинный и дорогой. Рядом примостилась золоченая табуретка с мягким бежевым сидением. Пухлые складки штор из мерцающей коричнево-зеленой тафты. Балкон с остаточным блеском уличного фонаря. Клод обвел его прищуренным взглядом (очень длинные накладные ресницы и слишком заметная черная подводка на верхних веках). — Кажется, вам нужно подлечиться. — Он тряхнул фальшивыми белокурыми локонами. — Мужчины. Вы совсем не умеете за собой ухаживать. У него не было сил на здравый смысл и возражение. Лучше сделать вид, что он принял правила игры. Может, и правда принял. — У вас есть аспирин? — спросил он. — У меня голова раскалывается. — Бедняжка, — сказал Клод и ушел, мягко топая каблуками (его туфли были не такими тяжелыми, как у герцога Анжуйского). Шико проглотил горечь неизвестного происхождения (вряд ли физиологическую) и попытался от нее заслониться. Свет был милостиво тусклым. Лиловый ковер с золотистым узором покрывал всю стену. На уровне глаз висело изящно оформленное изображение Девы Марии под синейшим небом. Медовые локоны выбивались из-под голубого плата, к груди она прижимала букет незабудок. Под платьем пылало сердце. Это был не фотоплакат, а настоящая картина, очевидно, стоившая немалых денег, но что-то будоражило его взгляд. Он повертел головой и рассмеялся про себя. Это была вовсе не женщина. Художник изобразил переодетого юношу: тень кадыка на шее, резковатые углы челюсти. Если полиция Церкви наведается сюда и разглядит это святотатство, у Клода будут большие проблемы. Он откинулся на мягкую спинку дивана и смежил веки; нога в носке шершаво скользнула по деревянному паркетному полу. Клод вернулся с йодом, ватой и маленькой бутылочкой коричневого стекла, источавшей антисептический запах. Шико повернулся к нему лицом, и запах разодрал приглушенный, приятный аромат, висевший повсюду. — Будет немного щипать, — сказала ему нежданно веселая улыбка. — Побудете хорошим мальчиком для меня? Он попробовал ответить выражением лица, которое позволит ему не почувствовать себя идиотом, но все равно себя им почувствовал. Запах приблизился, и он закрыл глаза. Его щекотно коснулась вата, и он ощутил в себе что-то детское. В памяти встопорщилось воспоминание о заботе, но он не смог вспомнить подробностей. Вот он, добрый ветер — Клод Пардайян-Гондрен. Я ничего не сделал, чтобы заслужить его. Но никто ничего не заслуживает. Каждый получает то, что получает. — Да вы спите, — услышал он, что-то проворчав в ответ. — Вы поссорились с принцем? Это он вас ударил? Шико ничего не ответил. Его лицо погладил тихий вздох. — Вам повезло, Бастьен. Принц улыбнулся мне два раза. Принц ударил меня два раза. Принц отсосал мне один раз, оставив меня после этого в еще большем отчаянии, чем прежде. Он издал нервный, злой смешок. — Вам нравится, когда ваш господин бьет вас по лицу? Это ваше извращение, вместе с платьями и притворством? Желчь обожгла его горло, но под фальшивыми светлыми волосами он увидел только печаль. Я действительно его не заслуживаю. Я никого не заслуживаю. Меня обидел красивый мальчик, и теперь я хочу его убить. Изнасиловать и убить. Какая же я сволочь. — Простите меня, — быстро сказал он. — Я не должен был… Я пойду. Он попытался встать. Его толкнули обратно на диван, довольно сильно. — Вы счастливец, но вы дурачок, — строго сказал ему Клод. — Его высочество никогда бы меня не ударил, потому что у него нет ко мне чувств. — Я не знаю, какие у него ко мне чувства, — сказал Шико жалко, жалобно. — Я больше ничего не понимаю. — Кровь Христова, вы разберетесь, — он фыркнул по-мужски, почти хрюкнув. — Жизнь дана нам для того, чтобы ничего не понимать, потом в конце концов во всем разобраться, а потом снова ничего не понимать. — Я собирался уйти из Лувра, — сказал Шико, словно стучал воспитательнице детского сада о том, что у него отобрали компот. Клод поднялся, изящно скользя в своем белом атласе. — Вы не можете покинуть принца. Вы его слуга. Клятва дается один раз на всю жизнь. Отзвенев хрустально и холодно, он удалился. Шико уставился на Мадонну в голубом платке, с голубыми цветами. Он геройски и мучительно страдает из-за чувств, но возможно у этой пытки другое имя. Все это время он был беглецом. Отвергая общество, он не стал самодостаточным. Как отшельник в пещере, зависимый от дождя, от плодов, которые созревают на дереве, с которого он питается, от меда в улье диких пчел, он зависим. Его представления о себе безнадежно ложны. Он должен посмотреть на себя с беспощадной ясностью. Он чувствовал душевное опустошение. Мысли бесцельно кружились. Он заснул на несколько минут. В его руку втиснули ледяной стакан (пальцы скользнули по конденсату), а в другую — пару таблеток. Он проглотил и запил их водой. Запил еще, смывая с языка едкость. Его живот громко заурчал, и он открыл глаза, чтобы встретить добродушную улыбку. — Вы голодны? Он ни разу в жизни не отвечал «нет» на этот вопрос, но почему-то смутился, издав обтекаемый звук. Он почти все время молчал, поражая самого себя. Как будто он пришел к человеку, живущему в другой стране, говорящему на другом языке. Его поманили в кухню. Он пошел, чувствуя себя покорно-одеревенелым. Дальнейшее неслось на ускоренной перемотке. Его изъедало ощущение того, что грядет что-то значительное, судьбоносный момент, но все чувства в нем притупились. Все дрейфовало к этой минуте, а он даже и не вникал. Дым. Дома. Гарь. Гуляю просто. Он съел два круассана с омлетом а-ля Аньес Сорель, которые Клод разогрел в микроволновке (с начинкой из грибов, курицы и телячьего языка). Выпил кофе с бренди (черный диск в чашке отразил его лицо, по-прежнему пустоватое, деревянное). Выпил просто бренди, покрутив в пальцах бокальчик с янтарной жидкостью. Он принял душ, смывая следы малиновой помады Анжу со своего пениса и груди. Выйдя из ванной с полотенцем на бедрах, он прошелся по загроможденной гостиной, разглядывая предметы, которые он уже видел: стол с лилиями, стол с граммофоном и розовым букетом, кресло, узорчатый диван, пианино. Голубая Мадонна, написанная с мужчины. На коже, холодя, высыхали капли воды. В голове царил скучноватый, нафталиновый фатализм. Он ничем не управляет, даже собой, даже своим телом. Он — существо из цивилизации Хаоса. Он не имеет власти ни над чем. Его рациональный разум — это не стратегия. Именно потому, что у него нет ресурса. Его прибило, как пла́вник волной после шторма, к человеку, у которого есть ресурс и может быть огромная власть, но этот человек не желает ими пользоваться. Он добровольно отказывается от иерархических игр. Анжу, эта странная девочка-мальчик, хочет только сосать член и нюхать кокс. Я думал о себе с философской гордостью: я отменил иерархию. Ни черта. Посмотрите на Анжу — вот настоящая автономия. А я жалкий имитатор. Философ хуев. Он не испытывал озарения от своего озарения, отсюда его тупое, воловье оцепенение. Он почти намеренно растворялся в нем. Но все же он что-то делал, а не плелся за миром, как овца за пастухом. Он играл с миром в поддавки. И пусть это будет циническим актом, но его возможность, его ресурс — это тот самый человек с автономией. Я люблю его, это моя ахиллесова пята, моя страшная уязвимость. Я пока не знаю, что с этим делать. Пожалуй, ничего. В моей роли дурака и шута такая глупость допустима. Анжуйский тоже склонен к глупости: он хочет спастись, даже не спрашивая себя — для чего-то или просто так? От кого? Откуда такая уверенность, что его кто-то преследует? Типичная религиозная управленческая конструкция, призванная подавлять личность, а мой принц, это уникальное существо с признаками гениальности, считает себя винтиком несуществующей, профанической иерархии. Удивительно. Но это не так уж и удивительно, если учесть, что его в детстве изнасиловали, внушили ему, что он дьявольское искушение. Он рос, чувствуя себя жертвенным и порочным. Опасным. С чувством вины, греховности, легитимируя, по детской наивности, действия подонка, который с ним это сделал. И я прекрасно понимаю, что никогда его от этого не спасу. В его видении он является демоническим существом, несущим разрушение и гибель. Принц насадил самого себя на булавку, как бабочка, в гербарии религиозных запретов, и, возможно, в глубине души упивается своей сомнительной избранностью: я всегда это делаю, я всех соблазняю, я гублю мужчин, я погублю тебя. Его возвышенное страдание немного неискреннее, кокетливое, и это делает его Личностью в еще большей степени. Конечно, я влюбился в него. Кого же нам любить, как не Личностей? А впрочем, я не нуждаюсь в оправданиях своей дурацкой любви. Я дурак, а не мудрец. Мудрость — это застывший ум. Куда ни плюнь, везде мудрости в форме приказов, которые контролируют обывателя: терпение и труд все перетрут, будь благодарен за все, что имеешь, радуйся каждому дню, не имей сто рублей. Я не хочу быть мудрым, только умным. Он лег в постель, давя дрожь, но это было скорее остаточным явлением; на самом деле его немного отпустило. Голова тоже перестала болеть. Он почувствовал тяжесть с другой стороны кровати. Кружева зашуршали, в воздухе разнесся глубокий восточный аромат, напоминавший ему о застывшем янтаре, о палящем солнце на крышах зданий, которых он никогда не видел. О белом камне под исступленной синевой неба. О пальмах. О желтом песке. Амбра. У матери были похожие духи… Клод завел руку за спину и включил ночник, разбросавший желтые искры. Он все еще был в парике, но смыл макияж. — Ему нужна не столько твоя любовь, сколько твоя дружба, — тихо сказал он. — Ему нужен не секс, а доброта. Понимание. Защита. Он очень хрупкое создание. Вот почему он так пленителен. — Да, — прошептал Шико. — Но я хотел убить его сегодня. Я… думал об ужасных вещах. — Потому что в тебе есть страсть. — Так это называется? Он покачал головой. — И ты не знал до сих пор? Это твоя первая любовь? Он кивнул. — И твоя первая боль? — Он мягко улыбнулся. — Очень хорошо. Наслаждайся. Шико усмехнулся: — Я постараюсь. — Я забочусь не о тебе, а о принце, — в голосе снова прорезалась строгая интонация. — Остальные просто глупые мальчишки, но ты кажешься другим. Ты… — Он прищурился. — В тебе есть что-то отчаянное, как будто тебе на все наплевать. Но тебе не наплевать, это лишь видимость. Я знаю, что ты не ходишь в церковь, не веришь в Бога… — Вдруг, с любопытством: — Во что ты веришь? Шико повернулся к нему лицом. — Что дважды два — четыре, а дважды четыре — восемь. — В чем же смысл? — Его нет. Или, если хочешь, смысл в том, что мы здесь. В материальном мире. За его пределами — только небытие. Он ожидал шока, закатывания глаз, снисходительности. Спокойная серьезность: — Я думаю, ты просто сильный. А ему нужен кто-то сильный, кто-то, на кого он может опереться, как на костыль. Ты никогда не должен его оставлять. Все звуки в спальне были приглушенными, восковыми. На кровати лежало тонкое одеяло, но было так жарко, что он не хотел укрываться. Он перевернулся на спину и закрыл глаза. Через мгновение к его боку прижался теплый кружевной бок. — Ты не против? Мне очень нравится делить с кем-то постель, быть рядом с кем-то. Он открыл глаза и приподнялся на локтях. — Я думал, мы займемся сексом, — неловко сказал он. Клод пошевелился: — Ты хочешь заняться сексом? Он ничего не хотел, он устал. Снова лег, пробормотав извинения. Клод поднялся и посмотрел как-то странно. Молча перелез через его ногу. Он автоматически развел колени. Руки (сильные, мужские, не изящные, как у Анжу) сцепились у него под талией. В движении теней Клод подбородком потерся о его шею. Он громко вздохнул, поднял руки и погладил его по плечам. Подтолкнул вниз. Парик проехался по его груди и животу. Второй раз за сутки, подумал он, спрятав смешок во втором вдохе. Влажные, горячие губы съехали по его члену; член набух; губы взобрались выше и снова съехали. Лоб толкался в низ его живота. Он поднял ягодицы и толкнулся в рот. Застонал и снова толкнулся. Лицо вдавливалось в его лобок. Он открыл рот, глотая воздух по чуть-чуть. Зажмурил глаза, водя ладонями по его плечам и спине. В памяти другой рот, другие губы, другой парик. — Сейчас кончу, — выдавил он. Шомберг учил его предупреждать. С Анжу он так глубоко утонул в своем теле, что не смог ему сказать. Лицо отпрянуло, рука погладила его ногу. Горячее брызнуло на гениталии и стекло вниз. Клод откатился в сторону, потянулся куда-то и подал ему коробку с салфетками. Он вытерся и посмотрел на него в замешательстве. Клод сказал, выключая свет: — Брось на пол, служанка выбросит завтра. В армии многие парни, за неимением женщин, удовлетворяли друг друга руками и ртом. Он думал об этом без отвращения и осуждения, мол, природа берет свое. То, что на гражданке зашквар, в армейке нормально. Там и не такое нормально, например, высирать свои внутренности в канаве, в окружении такой же толпы, когда в наши доблестные ряды наведается старое доброе проклятие военной жизни — дизентерия. Во время второго срока им давали бром, и он целый год был вне связи со своей сексуальностью, только иногда вяло мастурбировал. А во время первого срока с ним это чуть не случилось. Они с приятелем были в душе; он заметил, что у него встало, пока он намыливал себе пах. Пацан был весь белый, как сахар, очень светловолосый, с трогательно алыми щеками из-за тонкой кожи. Симпатичный, хотя и не по-девчачьи. Они этак переглянулись, и он понял, что сейчас все произойдет. Но тут зашло еще несколько человек, и не сложилось. Он тогда тоже решил, что это физиология, и не придал этому инциденту значения. Теперь он понимает, что Шомберг был прав насчет него: он играет за обе команды. Это его природное естество. Внезапно он перестал с этим бороться, принял это и… успокоился. Он спросил: — Сделать что-нибудь, хочешь? Клод улегся с ним рядом, уютно и сонно вздохнул. — Нет, не надо. Мне нравится удовлетворять мужчин и ничего не требовать взамен. Я чувствую себя из-за этого более женственной, чем когда-либо. — Он пожал ему предплечье. — На следующей неделе я жду тебя в доме месье Персерена на последнюю примерку. Я скажу тебе, в какой день ты сможешь прийти. Он полностью забронирован, но я могу договориться о десяти минутах. Ах да, его смокинг для свадьбы Наваррского и принцессы Маргариты. Он совсем забыл об этом. — Хорошо, — он зевнул. — Хотя, наверное, принц приведет вас сразу всей компанией. Его наряд тоже почти готов. — Он вдруг засмеялся. — Герцог будет ужасно расстроен. Он так хотел затмить сестру, заказав себе белый смокинг, а принцесса обошла его, тайно сшив другое платье. Клянусь смертью Христовой, она выбрала цвет этой свадьбы, чтобы сбить его с толку. Это будет интересное зрелище. Я никогда раньше не видела невест в красном. Шико почти уснул. — Мм? — пробормотал он. — Впрочем, Марго еще может об этом пожалеть. Есть опасность, что она сольется с обстановкой. — Он снова тихонько усмехнулся: — Бедняжку могут принять за букет или скатерть, и наш принц будет отомщен. Шико распахнул один глаз; сквозь ресницы пробилась темнота. — Понятия не имею, о чем ты говоришь. — Ты не слышал? — Клод поворочался, устраиваясь поудобнее; его лоб прижался к плечу Шико. — Цвет свадьбы — красный.