Богоматерь цветов

Восходит солнце, восходит солнце…

Как же хорошо!

The Beatles

Яркость, пробившаяся сквозь тафту занавесок, с усилием ласкала его лицо. Открыв глаза, он не сразу вспомнил, где находится. Он по-военному подскочил на кровати, расплескиваясь в свете. Часы неба показывали раннее утро. Спальня была уютной, как шкатулка для рукоделия. Туалетный столик с трехстворчатым зеркалом, перед которым были выставлены флаконы духов. Массивная хрустальная пепельница, зажигалка с именной инкрустацией, черная пачка сигарет, мундштук из слоновой кости (Анжу курил без дамского мундштука, да еще как-то мальчишески, мог даже сцедить слюну изо рта на землю и ловко отщелкнуть окурок). Белая ваза из позолоченной керамики с букетом коралловых роз. Тумбочки по обеим сторонам кровати. Пуфы, два стула. Большой шкаф вишневого дерева с причудливыми завитушками. Подобное обилие вещей раньше представлялось ему жалким. Кому нужен хлам? Незначительным людям. Жесткий он человек. Беспощадное, категоричное мышление так же примитивно, как обывательское всепрощение. Черт, да где он? Он в гостях у фальшивой женщины. Мысль катапультировала его в новую область мозга, которая, вероятно, появилась со вчерашнего дня. Он тяжело плюхнулся на спину. Сдвинув одеяло, прищурился на свой член. Там немного присохло. Он сплюнул в руку и потер (стало приятно). Посмотрел на пол, куда бросил скомканную салфетку, которой он вытирался. Она успела исчезнуть. Я занимаюсь сексом с мужчинами, которые притворяются женщинами. Два парня в платьях за последние двадцать четыре часа. Я не уверен, что Шомберг не считается. Он тоже весь такой… женственный. Бляха-муха, я пошел, бля, в разнос… А Генрих Наваррский? Он способен подергать во мне какой-то рычажок? Он сунул в рот большой палец и провел по головке, оставляя влажный ободок. Потер еще, взял целиком в руку, оттянул крайнюю плоть. В ладони налилась тяжесть. Он перестал замечать сердце, кишки и другое беспокойство организма. Только член и яйца. Между полуоткрытыми губами заметался стон, адресованный мальчику с Юга. Он представил его босые ноги, ступающие по мягкой теплой траве, в которой скользят блестящие изумрудные ящерки. Штанины закатаны, и Наваррский опускает ноги в холодный ручей жарким днем в горном ущелье. Дрожит синий туман. Вдали серые гребни руин древней крепости Форт-дю-Портале, охранявшей границу Пиренеев. Я рассказываю ему, что в моем городке есть пивнушка, где всегда пахнет свежерозлитым пивом и горячим маслом (там жарят картошку и пирожки), а на двери забран в рамочку призыв: «Просим не хлопать дверью — алкоголики спят». Он смеется. Я не рассказываю ему, что пивнушку разбомбили во время налета гугенотов. Он не рассказывает мне, как его мать умерла от яда нашей католической королевы. Я не рассказываю, как Колиньи шел через весь юг Франции по Лангедоку, и во всех взятых им селеньях в долине Роны не осталось ни одного, где бы женщин не насиловали, а мужчин не подвергали жесточайшим пыткам. Мы не просим прощения друг у друга, просто… не рассказываем. Кровь и пепел исчезли в лабиринте вчерашних дней. Мы говорим о совести, сознании, гневе и про любимые мультики. Пьем белое сладкое вино, едим белый солоноватый сыр. Вокруг качаются ветки персиковых деревьев в крупных розовых цветах. Благоуханные соки земли несут печать благословения. Король — благословение или проклятие своей страны. Потом он лежит в белой-белой постели, ослепительно юный. Ухмыляясь. Грива как у льва. Весь нагой, кроме глаз, которые всегда скрыты за улыбкой. Я глажу его по спине, мечтая удоволить все его золотые местечки. Анжу немного смущает меня; если бы он не начал ублажать меня своим ртом, я бы вряд ли что-нибудь сделал. Он — светозарная бледная статуя на постаменте; когда я не мечтаю прибить его, я ужасно боюсь причинить ему боль, чтобы он не осыпался, как пыльца с крыльев бабочки. А Наваррский создан для телесных усилий, звонких шлепков плоти о плоть и животной безмятежности. Оледенение, но всего на миг. Да, он король, плоть земли, сердце своего королевства, существо горнего мира, но физически он человек, а это значит, что я могу добиться от него выплесков семени. У него твердеет сосок, если прижаться к нему губами. Кожа на его груди вспыхивает алым. Если его уколоть — разве у него не пойдет кровь? Мы смыкаем наши поверхности — его титулованную и мою беспородную — теснимся друг к другу, и я пытаюсь представить, каково это — иметь его, шального, как мартовский кот, развитого не по годам, с калькулятором в голове и ревом мира, наполняющим его жилы. Рев мира, вот в чем суть, а не в его твердых мышцах. Я помню женщин в телестудии, которые наблюдали за ним, откармливая свой пыл. Мы все женщины в студии, когда дело касается кумиров, у которых есть что-то, чего нет у нас. Я говорю: — Анри, зачем ты приехал сюда, в этот холодный, пресыщенный город, похожий на высокотехнологичный склеп? Как сказал один парень, которого я презирал из-за своей гордыни: мегаполис никого не любит, кроме себя самого. Сегодня он тебя облизывает, а завтра сожрёт, и в газетах будут совсем другие заголовки. Представляешь, сколько людей хотят тебя в своей постели, как и я? Эта страсть в доли секунды превращается в ненависть. Не говоря уже о твоих политических врагах. Он улыбается своей миллионвольтовой улыбкой: — Так ты трус, Бастьен? Они оба обвиняют меня в трусости — Анжу и воображаемый Наваррский. Возможно, они правы. Если осторожничать, можно пропустить жизнь, ее призрачный хвост выскользнет из твоих пальцев. Сохранишь жопу до старости, а потом все равно всплывешь вверх брюшком. Анжу собирает вокруг себя уродов, изгоев и позирует в платьях перед массами с палеонтологическим сознанием. Наварра сует голову в петлю с той же легкостью, с которой играл бы в футбол. Они такие беспечные, эти принцы. Нам стоит последовать их примеру. Лучше прожить пятьдесят весенних дней, чем пять тысяч стерильных. В чужом доме, в будуаре фальшивой женщины, где пахнет восточной ночью, он мастурбирует на короля Наварры, которого он любит под незримой листвой, всецело растворенный в нейрохимическом процессе. Один раз он находит слова, которые хочет ему сказать, но они ускользают. Он находит простое: я хочу тебя. Я хочу тебя трахнуть так, чтобы вся крепкая система мирозданья трещала, а твои радостные крики множили эхо (это моя фантазия, и он в восторге от моего члена в своей королевской заднице). Он очень быстро двигает кулаком, желая побыстрее кончить, прежде чем его поймают. Он почти… Раздается деликатный стук в дверь. — Бля, — выдыхает он с длинной растяжкой. Закусив нижнюю губу, он выныривает из мутной расфокусировки (сердце все еще бешено колотится). — Да, заходите. Сначала появился поднос, который несла девушка в кутюрной версии наряда горничной: черное шелковое платье, белый фартук и наколка на голове, напоминающая хрустящую, накрахмаленную диадему. У нее были синющие глаза, от которых он обалдел (возможно, контактные линзы). Очаровательное круглое личико в обрамлении плотных и темных волос. Он не настолько успел пристраститься к привычкам высшей аристократии, чтобы игнорировать красоту в тусклом наряде, не обезображенную дурным обхождением. Маячивший за ее спиной Клод в нежно-сиреневом платье и парике выглядел бледновато, но улыбнулся ему с непорочной приветливостью, желая доброго, доброго утра. Горничная сделала реверанс, держа спину сногсшибательно прямо. Клод сказал: — Аннетт, будьте любезны, поставьте поднос на тумбочку рядом с месье. — Да, мадам, — сказала она без улыбки. Он ощутил себя неказисто в сравнении с их изяществом (а несколько минут назад он охотился за оргазмом, и едва успел прикрыться). Еще один реверанс, и девушка ушла. Клод уселся на стул у зеркального трюмо, светлый, как заря. — Я позавтракала, пока вы спали, — сказал он. — Вы не против, если я понаблюдаю за вами? Мне очень нравится смотреть, как едят мужчины. Пышные сырные булочки благоухали розмарином, в омлете блистал красный лук и топорщилась зелень. Румяные гренки томились под карамельным соусом. Ароматы пробуждали в желудке поросячий визг. — Ну что же вы? — сказал Клод. — Ваш кофе остынет. Ну что же я. Он не понимал, чем заслужил подобное отношение. Он онанировал в этом доме, где стоит старинное пианино, все утопает в цветах, а со стены взирает Дева Мария в небесном шелке. Обманная Богоматерь, но все же святая. Он приперся сюда и ни мгновения не старался. Был самим собой, а его главная особенность — не быть никому обязанным. Ему стало бы легче, если бы Клод попросил его покрасить потолок или поменять колесо на его машине после завтрака. Он перетащил поднос себе на колени и сказал: — Я никогда не завтракал в постели. — Вы в гостях. — Накрашенное лицо мягко его поддразнивало. — А в гостях мы вправе рассчитывать на самое лучшее. К тому же, это всего лишь завтрак, хотя Аннетт превосходная кухарка. В наши дни очень трудно найти хороших слуг, так что мне повезло. Последняя девушка украла мое ожерелье. Я даже думала вызвать полицию, но решила обойтись без скандала. Мы снова стали обращаться друг к другу на «вы». Понятия не имею, что это значит. — Раньше со слугами было проще? — спросил он. Клод принялся рассказывать о том, как обстояли дела в дни его юности с обслуживающим персоналом в доме Пардайян-Гондрен. Маска вежливого интереса соскальзывала. Светские беседы давались ему с трудом. Он вдруг подумал, что краткие наплывы одиночества — невысокая плата за то, чтобы не тратить ни секунды своей жизни на подобную болтовню. Из него вымело чувство стыда, которое он испытывал с того момента, как пришел к Клоду. Возможно, ему стоило узнать имя Шомберга, но, несмотря на отповедь Анжу, ему плевать. За время краткого сближения с ним, я узнал о нем самое важное. Его зад похож на эти аппетитные сырные булочки. Он абсолютно бесстыден, что иногда делает его чертовски соблазнительным, а иногда отвратительным. И у него есть чувство юмора. Нарочито вульгарное, но оно у него есть. Убей бог, не пойму, что я узнаю о нем, если он сообщит мне, как звали его любимого пони в детстве. Это не детство Анжуйского, которого, скорее всего, растлил его учитель, что значительно интереснее, какой бы циничной ни была эта мысль. Всех одолевает праведное негодование, если люди не хотят знать про их мелкие делишки. Я не хочу знать даже про свои мелкие делишки. Он произнес ритуальную фразу и продолжил жевать. Клод потянулся за сигаретой, сдвинув в его сторону добродушную улыбку: — На вас очень приятно смотреть. Легко представить, как в детстве вы воровали сладости перед обедом, а гувернер вас за это ругал. Он утрамбовал кусок омлета во рту (белка было больше, чем желтка), проглотил и сказал: — У меня не было гувернера, мы жили очень бедно. И я мечтал, чтобы изобрели таблетку, как в фантастических фильмах. Глотаешь одну и сыт на весь день. Я не выносил рутины: есть, спать, чистить зубы, ходить на мессу. Сейчас уже трудно вспомнить, но, кажется, я хотел быть бестелесным. Знаете, обойтись без всей этой нудной… — Он запнулся на ругательстве: — Чепухи. — Что изменилось? — спросил Клод. Он сказал: — Голод. Потом сказал: — Некоторое время мой брат сушил сухари, складывая их под матрас. А я решил: к черту. Буду просто есть, пока есть еда. Клод скрестил ноги (на ногах у него были серебряные сандалии, состоящие из сплошных ремешков), вставил в мундштук сигарету; лицо его приобрело задумчивое выражение. — Со мной такого никогда не случалось. Не представляю, каково было вам. Где сейчас ваш брат? — Захлебнулся рвотой у меня на руках. С тех пор я один. Клод очень внимательно посмотрел ему в глаза. — Мне очень жаль, — сказал он. Шико был благодарен, что он обошелся без вопросов и утешений. Держа одеяло на уровне паха, он протянул руку, взял зажигалку с туалетного столика и поднес ее к сигарете. Клод улыбнулся с гранью озорства: — Принц все же научил вас, как правильно обращаться с дамами? Он жаловался, что вы ужасно строптивы. Шико улыбнулся в ответ: — Он пытался. Закурив, он померцал через дым: — Вы же знаете, ему нравится ваше упрямство. Шико пожал плечами, допив остывший кофе. — У вас в гостиной великолепный рояль, — сказал он. — Вы играете? — И весьма неплохо! Меня с детства учила моя бабушка. Она единственная из всей семьи, кто сохранил связи со мной, когда я… — Он покачал рукой у лица в жесте, близком к кинозвездности Анжу. — Мне достался рояль после ее смерти. И часть наследства, которое мои родственники не смогли оспорить у меня в суде. Не представляю, что бы я делала, если бы обеднела. Наверное, умерла бы. Знаете, — он заговорил очень оживленно, — я репетировала свою смерть, ожидая решения суда. Я представляла, как надену красное платье и все свои драгоценности. Как в последний раз прогуляюсь по городу, пообедаю в «Ги Савой», закажу русские блины с черной икрой и мороженое. А потом вернусь домой, растворю яд в бокале шампанского, выпью его и просто засну. Еще одной мыслью было продать мои украшения, купить новую машину и врезаться в стену. Он рассмеялся, словно рассказывал что-то забавное. У Шико перехватило горло. Он неосознанно потянулся к нему. — Вы хотели умереть? — Нет, дорогой мой, — беспомощно сказал он. Его большие грустные глаза озолотились признанием. — Это была всего лишь фантазия. Я занимаюсь сексом с Анри Наваррским — это фантазия. А ты хотел умереть. Кажется, Анжу тоже движется в этом направлении. Что мне с вами делать, припадочные меланхолики? Он поднялся на ноги, сбросив одеяло, вырвал мундштук из рук Клода, погасил сигарету, схватил его за руку и потащил на кровать. — Сними то, что у тебя под платьем, — сказал он. Он поднял глаза, теперь испуганный, и покачал подбородком. — Бастьен, я же говорила тебе… — Это идиотизм, — сказал Шико. — И гребаный мазохизм. Я знаю, что у тебя там член. Ты знаешь, что у тебя там член. Хочешь не замечать слона в комнате? Ладно. Но почему ты не можешь получать удовольствие? Клод задрал брови, свел ладони, словно в молитве. Маникюр, кольца, браслеты, а руки мужские. — Я хочу быть настоящей женщиной, — глухо сказал он. Голос тоже мужской, без фальшивых модуляций. — А я хочу мира во всем мире, — сказал Шико. — Но как сказал философ Мик Джаггер: «Не всегда получаешь то, что хочешь». Клод слабо улыбнулся. — Отвернись, пожалуйста. Шико честно уставился в окно, но не смог сдержать любопытства, когда на пуфик полетело что-то анемично-розовое, атласное, некая смесь корсета и панталон с накладкой внизу по центру, имитирующей женские складки. Ватная пизда, хихикнул он про себя. Выглядело это действительно забавно, и в чем-то даже трогательно. — Сядь на край кровати, — велел он. Он бросил подушку на пол и опустился на колени. Он раздвинул ноги Клода, облизнул губы и взял в рот его член. Наманикюренные пальцы сжали его плечи, затем зарылись в его волосы (жест не столь страстный, сколько отчаянный). Член был маленьким, там особенно и прятать ничего не нужно было под платьем. Сосать его было легко, его челюсть почти не напрягалась, только шея начала затекать. Он перекатил его яйца в ладони и услышал прерывистый стон, в котором не было женских оттенков. Он обхватил себя и начал дрочить, слегка автоматически, он был не очень возбужден. Клод тяжело задышал и пробормотал, что собирается кончить; Шико быстро скатился ртом с его члена. Влажные, румяные гениталии перед его глазами показались ему пришельцами из несуществующего фильма ужасов. Дурацкая вещь, подумал он. Не будь люди дураками, мы бы не трахались. Тогда бы все вымерли. Но это выглядит просто смешно. Единственное, что не смешно, — большие, классные сиськи, это так чертовски эротично. Все еще странно, что мужики мне тоже нравятся. Мы какие-то… нелепые. Он убыстрил темп, упираясь одной рукой в колено Клода. День фантазий, и он представил, как Генрих Наваррский закидывает ногу ему на плечо, притягивает его к себе и раскрывается под ним, горячий и золотой, как летний полдень на Юге. В нем нет ничего нелепого. Он сладкий персик, горячая карамель и шоколадное мороженое. Я бы его съел. А ничего тот факт, что я думаю о нем примерно так же, как они думают обо мне, не видя человека за цветом кожи и прочими ничтожными отличительными чертами? Ладно, я так думаю о нем только в области траха, это не оскорбительно. Наверное. Он спустил прямо на пол и тут же глубоко, удовлетворенно вздохнул. У него немного кружилась голова, мышцы ног были слишком напряжены; он закрыл глаза, сдвинул таз в сторону и сел на бок. Пол был теплым. Клод подал ему стакан апельсинового сока с подноса, он благодарно кивнул и отпил, смывая слабенько-потный привкус. Он перебрался на кровать и вытянулся во весь рост, решив полежать так пять минут. Или пять часов. После завтрака и оргазма его разморило. Он сладко зевнул. Клод повернулся к нему и поцеловал его в плечо, задержался губами на его коже и снова поцеловал. Подперев голову кулаком, он с интересом посмотрел на него, как будто только что его увидел. Шико решил, что его лицо совсем не красивое, но все же приятное. — Плохо сделал? — спросил он. — Я неуклюжий медведь и все такое? Задумчивость, очень красившая Клода, улетучилась с лица — осталось только удивление. — Это было восхитительно! Ты просто прелесть! — Он внезапно поцеловал его в нос и тихо, радостно рассмеялся. Шико почему-то не смутился. — Хорошо, — пробормотал он. — Что за картина в гостиной? — Есть одно юное дарование, которому я покровительствую, — он произнес это не без гордости. — Он не боится экспериментов. Я не знаю, заметил ли ты… — Заметил, — перебил Шико. — Оригинально до безрассудства. Это твой тайный вызов миру, да? У тебя сейчас кто-то есть? Я имею в виду любовника. Он не знал, почему выпалил это так пулеметно. Возможно, он подумал… Клод взобрался на него, сел на колени, взял его лицо в ладони и нежно поцеловал. От него пахло другими духами, более легкими, зеленоватыми, как морской бриз. Он весил немало, и Шико поерзал под ним, распределяя тяжесть поудобнее. — У меня нет любовника. — Он погладил его щеку пальцем. — Но тебе пора собираться. Шико снова зевнул (запах собственных нечищеных зубов, черт). — Почему? — спросил он. На него поглядела из-под длинных накладных ресниц кокетливая светская дама. — Это опасно для моего сердца. Вы понятия не имеете, месье, как легко я влюбляюсь. — Да, я тоже, — он посмотрел в потолок, и его пальцы переместились на его бедра. Он сделал несколько пробных нажатий. Бедра были твердыми. — Я даже не знал, что могу влюбиться, а теперь… — Он махнул рукой. — Так ты не хочешь, чтобы я пришел к тебе сегодня вечером? Я хотел бы послушать, как ты играешь. И еще… — Его голос превратился в наглость, хотя он ее не чувствовал. Просто так получилось: — Я хочу тебя сзади. Если ты не против. Только у меня еще не было анального секса, и я не думаю, что я буду хорош. Хотя это не высшая математика… Наглость точно так же спонтанно обернулась подростковой робостью. Клод слез с него и встал. В карих глазах поблестела медная подкладка (возможно, у него медно-каштановые волосы). Строгим тоном вчерашнего дня: — Ты очень импульсивен. Предлагаю тебе сегодня подумать, действительно ли ты этого хочешь. — Он вдруг хлопнул в ладоши. — Вставай! Мне пора на мессу, а тебе в Лувр на утренний туалет его высочества. Шико ненавидел эту церемонию. Пока Анжу одевали, причесывали и украшали, снимая для телевидения малейший трепет его ресниц, он принадлежал всему миру, игнорируя даже тех, кто к нему прикасался, словно находился в параллельной реальности. Слепой взгляд. Обезлюдевшее лицо. Отрепетированные движения робота. Та самая безглазая ожившая статуя, которая иногда проступала в нем. Это было даже жутко. ​​А кто-то мог смотреть на него на экране и… бог знает, что делать. Он принял душ, вытерся и оделся на армейской скорости. Он даже успел поблагодарить служанку за завтрак, встретив неодобрительный взгляд Клода. — Никогда не благодарите слуг, — сказал он ему в коридоре. — Они ленятся и начинают плохо работать. Шико пожал плечами. — Может, если бы вы благодарили предыдущую служанку, она бы не украла ваше ожерелье. В награду за упрек — идеальная улыбка. — И вот ваша знаменитая дерзость. — Уже знаменитая? — ухмыльнулся он. — Этак через месячишко стану звездой двора. Нужно срочно стать очень противным, чтобы этого не допустить. Мое призвание — прошу прощения у присутствующих дам — ссать против ветра. Иначе мне скучно. Клод поцеловал его в щеку легчайшим касанием губ и вздохнул с долей жеманства: — Ужасно, до чего вы милы. Он просиял, готовясь атаковать сей жемчужный день, у которого было славное начало. Он переступил порог, когда со зловещим скрежетом железа открылась дверь квартиры напротив. Появился коренастый, высокий мужчина лет сорока, в белых брюках и синей рубашке-поло; на носу сидели солнцезащитные очки. Он вел на поводке огромного черного дога, от которого шарахнуло громким лаем, когда собака их заметила. Клод сделал реверанс. — Месье де Монталембер, как вы поживаете? Даже за непрозрачными стеклами Шико рассмотрел неприязненный взгляд. — Господин де Пардайян-Гондрен, — сказал он очень весомо. — Спасибо, превосходно. Вы знаете, что сегодня вечером в семь состоится собрание жильцов? Мы обсудим усиление безопасности здания. Теперь, когда гугеноты заполонили Париж, об этом нужно позаботиться. Расходы будут немалые, но безопасность важнее, вы согласны? — Нет, я не знала, — ответил Клод, слегка насупившись. — Где состоится встреча? Тот помедлил, поджав губы. — В квартире мадам де Руа-Леколлине. Впрочем, вам не обязательно появляться. Я лишь считаю своим долгом оповестить вас об этом в свете грядущих трат. Они сильно отразятся на арендной плате. По правде, это будет сущее разорение, и некоторым придется съехать. — В последних словах поколыхалось злорадство. — Хотя, полагаю, герцог Анжуйский не оставит вас без поддержки. Кажется, сударь, вы к нему близки. Как и некоторые из ваших знакомых. Он сверкнул очками на Шико; собака гавкнула, словно вторя его недовольству. — Я приду, — сдержанно ответил Клод. — Благодарю вас за уведомление. Мужчина кивнул, распластав на лице кислое выражение, и нажал кнопку лифта. Перед тем, как уехать, он сбил на бок шепот, рассчитанный на то, чтобы его услышали. — Урод. И эти дружки-педики в нашем доме… Какой позор. В животе Шико прожгло дыру. — Давай я набью ему морду, — предложил он. Клод нежно коснулся его предплечья и сказал неожиданно бодрым тоном: — Вы настоящий рыцарь. Но не будьте ребенком. Ведите себя сдержаннее. — Зачем, если мне нравится бить морды, — сказал Шико и зашагал к лестнице. Мужчина обнаружился во дворе, степенно выгуливающим пса на огороженной площадке, где, помимо него, плелась в своей тени звенящая драгоценностями старушка с пуделем и служанка с белой болонкой, похожей на щетку (девушка косила одним глазом в телефон). Явление Шико произвело некоторое впечатление; в него уперли подозрительные взгляды. Он приблизился и сказал светским тембром: — Месье, меня зовут Себастьен де Шико. Сегодня, перед вашим собранием жильцов, которое войдет в анналы истории, вы принесете извинения мадемуазель Пардайян-Гондрен, которую вы оскорбили. В противном случае я вызову вас на дуэль и убью. — Месье, — сказал тот, не демонстрируя должного испуга, — я призываю в свидетели себя самого, что я был учтив с господином Пардайян-Гондрен, которого вы защищаете, поскольку он, очевидно, не способен отстоять свою честь, что меня нисколько не удивляет. Кроме того, я никогда не приму вызова от человека, которого я не знаю. — Месье, о какой учтивости может идти речь, если вы разговариваете с людьми, не глядя им в глаза? Снимите очки, черт возьми, если вы претендуете на вежливость. Тот помедлил, но сдернул с носа дизайнерские стекляшки; его дог низко, глухо заурчал. Глаза были крапчатые, навыкате, с бледным пухом ресниц. — Вы довольны? — проговорил он с насмешкой. — Я достаточно вежлив? Имейте в виду, что я не собираюсь приносить никому извинений. Дворянская честь не прокатывала. К счастью, барон-разбойник по имени Антуан де Шико научил меня приему, который успешно используется в других кругах. Шико посмотрел ему в район переносицы и слегка пожал плечами. — Как скажете, — очень тихо произнес он. — Вам жить. Мужчина тяжело сглотнул, натянув поводок в пальцах. Собака издала сердитый скулеж. Шико склонил голову набок, не отводя взгляд от той же точки его лица. — Я извинюсь перед ним, — промямлил мужик. — Перед ней, — поправил Шико. — Впредь вы будете называть ее в женском роде. Тот кивнул. Насвистывая, Шико пошел искать такси.