Богоматерь цветов

Она никогда не отдаст того, что считает своим.

Сериал «Андромеда» (о женском аватаре черной дыры)

Его разбудило столкновение его плеча с чьей-то рукой. Дневной свет проскрежетал по глазам. Он зевнул в знакомую белобрысую физиономию безымянного пажа. — Смерть Христова, что вы тут делаете? — Вас желает видеть герцог Анжуйский. Он перемолол во втором зевке слова: — Что ему надо? Паж пошуршал плечами. — Полагаю, вы скоро узнаете. — Вы, как всегда, невероятно полезны, — буркнул Шико. — Вам нужно больше денег? — А кому они не нужны, месье? — Перебьетесь. — Шико зевнул агрессивно, почуяв запах собственных нечищеных зубов. — И вообще, идите вы… на утреннюю мессу. — Ее давно отслужили, а я гугенот. Он помолчал, покачивая собольими волосами. Потом сказал: — Вам стоит узнать, что вы распространяете довольно отталкивающее амбре. — Он замолчал, переливаясь всеми оттенками своей необъяснимой иронии. — На вашем месте я бы поторопился. Он уронил себя в преувеличенно низком поклоне и растворился в свете. Шико сел на кровати, чувствуя, как в нем бродит похмелье. Анжуйский требует, чтобы он как можно скорее явился к нему. Его высочеству придется подождать. Он медленно встал, включил телевизор для фонового шума, пошел в ванную, отлил, посмотрел в зеркало со сдержанным отвращением, зашипел, когда вошел в душ под обжигающую воду, завопил, когда включил ледяную, вылез, вытерся полотенцем, расчесал волосы пальцами, выдавил зубную пасту на зубную щетку и вернулся в комнату, лениво проводя щетиной по зубам. Пузырь желудка забулькал. — К черту, я сначала позавтракаю, — с вызовом сообщил он телеэкрану. Золотое лицо Наварры врезалось в яркий день; еще одно интервью. Он выглядел иначе, чем вчера: волосы снова были взъерошены, на нем была толстовка с капюшоном, лицо занавешивала его обычная улыбка. Нет, необычная. Его зубы ослепительно сияли, заслоняя все остальное; его общий вид был простоватым, почти глупым. Он был похож на неловкого подростка, которого случайно остановил на улице репортер. Что вы думаете о нашей прекрасной стране? Мы идем в правильном направлении, Святая Церковь с нами. — Вы можете поверить, что я все еще играю в видеоигры? — Он смущенно хохотнул. — Но мне всего восемнадцать, и, честно говоря, больше всего я хочу тусоваться с друзьями целыми днями. Акцент в его голосе раздутый, как будто он оттачивает каждую букву, чтобы звучать «провинциально». — Но говорят, король хочет назначить вас главнокомандующим Фландрской кампанией, — сказал репортер. — Его величество слишком добр ко мне, — он опустил глаза. Поглядите на эту лепную фигурочку, размещенную им самим на собственном фасаде; сколько кругляшек в одной только прическе. — Есть гораздо более достойные люди, настоящие военачальники. Или, например, герцог Алансонский, который с радостью послужит своему брату-королю. — Но его высочество моложе вас. — Да, но в отличие от меня, он не может дождаться, чтобы побывать на поле боя и завоевать воинскую славу. — Не скромничайте, сир, — улыбнулся репортер. — Все знают, что впервые вы были на войне в тринадцать лет. «Был на войне» — определение, дипломатично изгибающееся вокруг правды. В свете нашего грядущего примирения репортер не может сказать: «Вы были на той стороне, с которой в нас летели бомбы». Наваррский пять лет учился, чтобы стать боевым командиром, но отличиться пока ему удалось только в битве при Арне-ле-Дюк, где, как говорили, он был всего лишь простым пехотинцем. Он был на тех же полях сражений, что и Анжуйский, который разорвал гугенотов в клочья: им тогда пришлось стряхивать солдатские жетоны с деревьев. Анжу учился принимать лавры, Наваррский — отступать и смиряться со своей уязвленной гордостью. Он махнул рукой; тени его длинных ресниц разбежались по скулам. — Мне стыдно признаться, но я сидел в своей палатке, дрожа от страха. Может быть, это излишняя откровенность, но я был всего лишь ребенком. Думаю, матери молодых солдат, если таковые имеются среди зрителей, не осудят меня. — Пресвятая Дева, я его не осуждаю! — затрепетал женский голос. — Мой сын сражался при Сен-Дени, и хотя он не робкого десятка, он рассказывал, что ему было не по себе. Как же, должно быть, сжалось у него горло: сын этой дамы сражался против гугенотов, когда те пытались осадить Париж, чтобы заставить город голодать. Наваррский выцарапал ее глазами среди рядов и послал ей воздушный поцелуй. — Спасибо, мадам! Моя покойная матушка не могла бы быть добрее ко мне. О, драгоценность драгоценности, он не растерялся. — Пресвятая Дева, какой он милый! — откликнулась женщина. — Бедный маленький сиротка! Грянул залп аплодисментов. Не сомневаюсь, что сегодняшний спектакль устроен для мадам Екатерины. Он понял, что вчера перегнул палку, и пытается подчеркнуть свою безобидность. Между этими двумя началось занимательное перетягивание каната, будем наблюдать. Интрига, как говорится, сохраняется. Божечки, у него блестят ресницы. Он что, незаметно впрыснул себе в глаза лук? — Простите, господа, за эти немужественные слезы. Хотел бы я, чтобы сегодня рядом со мной была моя мама, чтобы она могла порадоваться моему счастью. Я получу в жены Жемчужину Франции, а ее величество королева-мать всегда относилась ко мне как к сыну. Есть ли на свете принц удачливее? — Браво, Анрио! — закричали зрители. — Скоро он будет нашим! — Какой ты умный мальчик, — пробормотал Шико. — Или у тебя хорошие советчики. Рядом с Наваррским чаще всего появлялся его кузен принц Конде: высокий, худой, надменный, с лицом, словно вырезанным из потемневшего бревна. При правильном телосложении ненависть создает иллюзию грандиозности, а у Конде на лбу было написано, что он убьет нас всех, как хочет убить их достопочтенный отец Горанфло. Еще более престижной статичной фигурой возвышался адмирал Колиньи, человек с постамента, на котором написано «великим мужам». Оба казались скорее опекунами короля, чем его советниками, которые открывают рот только тогда, когда их просят. Хотя он похож на золотой уголек, Генрих Бурбон — один из тех людей, которые постепенно рдеют, как металл в горниле. Возможно, опека его раздражает. Хотя, черт подери, он действительно бедный сиротка, чье сердце, должно быть, тает, когда Колиньи называет его «сын мой». С королем Карлом такая же история. Кажется, Колиньи завоевал двух королей в первую очередь потому, что они не знали своих отцов. Помимо толпы радикалов в черном, из числа сверстников Шико видел в свите Наваррского персонажа, который привлек его внимание: огромный, атлетически сложенный, голова бритая, рожа непроницаемая, избрызган татуировками. Он бы показался брутальным воякой, который не разговаривает, а забористо выхрипывает, но у него определенно была вторая субличность, которая носила стильные шмотки и очки, видимо, для зрения, а не просто для имиджа. Слухи донесли, что он поэт, но при дворе каждый второй — поэт, начиная с короля Карла, которого сам Ронсар обучал стихосложению. Еще однажды Шико заметил Наваррского с висящей на его локте пергидрольной щепкой, наряженной в серебристый туман. Ее подбеленная сливками миловидность не могла его обмануть: хищный вид, цепкий взгляд. Проститутский хорек, решил он. Впрочем, возможно, он припечатал ее словами Анжу, мол, эту Шарлотту де Сов не трахал только ленивый. В свое время королева-мать заманила к себе на службу отца Наваррского, Антуана Бурбона, запутав его в сетях небесного создания у нее на зарплате. Странно, что Наваррский не замечает, что баронесса де Сов осыпает его милостями небескорыстно. Но, вероятно, он впервые в жизни спит с красивой блондинкой в ​​haute couture, охренев от собственной крутизны: ему, бля, дает настоящая столичная штучка из светской хроники! Скорее всего, он такой же дурак в отношении девушек, как и его отец. Шико надел рубашку и расстегнул несколько верхних пуговиц, стараясь выглядеть особенно растрепанным. Никакого пиджака и галстука, вот так-то, ваше высочество. Какая разница? Я почти уверен, что вы выгоните меня сегодня. За мою негладкость, за цвет моей кожи, за то, что я осмелился смотреть на вас как на равного. Вы пытались преподать мне урок, развлекаясь в кино с де Эперноном? Вы не можете унизить меня сильнее: моя спина вздута буграми уродливых шрамов. Я имею наглость думать, что вы, владетельные сеньоры, унижаете только себя, но вы слишком глупы, чтобы понять это. Коридоры Лувра всегда затоптаны звуками, и они становились громче с каждым днем. По дороге к лифту до него донеслись черно-радикальные скандирования: — Право убежища для наших в Наварре! — Право на новое вероисповедание в городах к югу от Луары! — Право ношения оружия для гугенотов! В ядре группы вышагивали двое, один из которых был Ларошфуко, а другой де Телиньи, зять адмирала. Раскрашенные в религиозные тона, они казались Шико неразличимыми. — Чего стоят гарантии короля? — говорил Телиньи или Ларошфуко. — Вместо него правит Екатерина, — соглашался Ларошфуко или Телиньи. — Это ненадолго, — сказал сивоусый третий, которого Шико не знал по имени (в этом человеке ерзало тайное зверство). — Подождите до этой позорной, противоестественной свадьбы, и мы устроим этим скотам, которые убивали наших братьев… Телиньи или Ларошфуко подтолкнул его локтем слева, Ларошфуко или Телиньи ударил его кулаком по предплечью справа. — Заткнись, Арманьяк, — прошипели они оба. Они практически смели Шико с дороги, заполонив площадку перед лифтами, дружно погрузились и нажали кнопку вызова, захлопнув двери перед его носом. Он впервые нахмурился на религиозной почве: их поведение показалось ему тревожным и нагловатым; Горанфло доносил, что в городе на это жалуются. По крайней мере, в Лувре, пользуясь покровительством короля, гугеноты начинают вести себя, как хозяева. Из-за столпотворения во дворце ждать следующего лифта можно было до Страшного суда. В своих покоях принц меняет нарядность лица и игру пальцев, ожидая его для сеанса издевательства, и ему все же следует поторопиться. Но сначала завтрак и спуск в кухню, которая находилась на нижних этажах. На своих двоих туда пилить полчаса. Он замыслил дерзкий поступок: пошел на лестницу, поднялся на три очень высоких пролета и очутился на этаже, где располагались апартаменты мадам Екатерины. У королевы-матери и короля были личные лифты, пронзавшие нутро башни. Если он в последний день в Лувре, то должен прокатиться, как король. Он нажал кнопку и, немного нервничая, стал ждать. И дождался. Двери лифта тут же распахнулись, и в этот самый момент из своих покоев в коридор вышла Екатерина Медичи. Его кишки ухнули вниз. Он чуть было не решился на бесславный побег. Его остановили собственные ноги, приросшие к полу, пока он гипнотически наблюдал, как сквозь золоченую дрожь торшеров шествует самый страшный из призраков Лувра. Говорили, что в коридорах дворца плавает перламутровый сгусток в форме Дианы де Пуатье. Шико в это не верил. Мадам Екатерина давно уже провела сеанс экзорцизма. Он смотрел на маленькую худую женщину в черном, которая шла на небоскребных каблуках, опираясь на трость, пока в его голове разносились продирающие звуки композиции «Я и Дьявол». Этим ранним утром, Когда ты постучал в мою дверь, Этим ранним утром, Когда ты постучал в мою дверь, И я сказала: «Привет, Сатана», Я поняла, что пришло время идти. Я и Дьявол, Шли бок о бок Я и Дьявол, Шли бок о бок… Рядом с ней, колченогой поступью своих маленьких кривых ножек, шагала мавританская карлица, которую Шико видел в свои первые дни во дворце. С тех пор он узнал ее прозвище «La Jardinière», «дура цветов», должно быть, в честь ее цветастого наряда в красках неона, которые щипали глаза. Рядом с мадам Екатериной, никогда не снимавшей траура, это выглядело, как использованный презерватив, брошенный подле иконки святой Девы. Самым поразительным в карлице было ее имя, конечно, не настоящее мавританское, а полученное ею во Франции: ее звали Катрин. Так они и шли бок о бок, королева и дура. Двери лифта закрылись. Вполне возможно, что у него нечувствительно отвисла челюсть, потому что шутиха сказала со смешанным акцентом, который он не мог разобрать: — Что ты уставился, как деревенский идиот? Нажми кнопку и открой двери, чтобы нам не пришлось утруждать нашу августейшую ручку. Ты что, не видишь, кто идет? — Она взглянула на королеву-мать: — Рина, тебе не кажется, что все в этом дворце с каждым годом становятся глупее? Может, им что-то подсыпают в еду? Пищевая добавка «Оглупин». Разве не над этим работают в твоей лаборатории? Королева-мать усмехнулась без всяких качеств. Они вошли в лифт, преумножась на всех зеркальных поверхностях, рассеченных панелями красного дерева. Не волшебнопоходочно (трость и каблуки королевы бьют барабанный бой, карлица вкатывается), но вошли в свет, как существа потустороннего мира. Шутиха посмотрела на него, запертого в клетке висцерального ужаса. — Ты едешь? Или нашему величеству подождать тебя? — Она покачала головой в бурунах кудряшек. — Симпатичный мальчик, но такой дурак. Как раз в духе Сандро, да? И полгруди у него нараспашку. Но это тоже во вкусе нашего сына. Как сейчас говорят? Не такой, как все. Сколько у него было нетакусиков? Я давно сбилась со счета. У Шико ворохнулись пальцы; он втащил ноги следом за движением рук, почти не дивясь разладу между своими частями тела. Двери лифта закрылись. Его пальцы снова двинулись, чтобы нажать кнопку нужного ему этажа. Панель с кнопками была закрыта королевой-матерью. Природа его мыслей прояснилась до полного отсутствия. Только организм давал о себе знать: под полураспахнутой рубашкой закипал пот. Карлица ощупала его глазами, повернулась к королеве-матери и сказала по-итальянски: — Святая Мадонна, сын испанского посла, версия 2.0? У Сандро действительно есть типаж. Взгляд мадам Екатерины царапнул зеркало в сторону Шико (от нее искры гейзером, у меня мурашечные волдыри по спине; теперь я знаю, откуда это в Анжу) и вернулся. — Да, он был влюблен в моего кузена Алессандро, чью фотографию он нашел среди моих вещей, когда воровал мои драгоценности. Думаю, он мастурбировал на эту фотографию в первый раз в жизни. Шутиха присвистнула: — Он знал, что это его дядя? — Нет, он думал, что это просто какой-то флорентиец. В этой варварской стране не принято было говорить, что кузен королевы был черным. Потом, конечно, я рассказала об этом детям. — Она усмехнулась: — Не знаю, перестал ли он после этого предаваться эротическим мечтам о нем. Но, как видишь, этот мальчик…— Еще один царапающий зеркало взгляд. — Снова любовь. У королевы-матери большой, мелодичный голос, больше ее самой. В нем поет переливчатая темнота, ночная магия… Черт, я потерял голову. Эта женщина не ведьма. Определенно не ведьма. На девяносто восемь процентов. Кто, черт возьми, этот Сандро, о котором они толкуют? Господи, это же Анжу! Александр было его крестильным именем, он взял имя Генрих при конфирмации в честь отца. Господи, она знает, что я влюблен в ее сына! Откуда она это знает? Она подглядывала за моими снами? Она незримо парила рядом со мной, когда я трогал себя, представляя его губы? Она, она… Черт, он просто рассказал ей, что подобрал на дороге дурачка, который в него втрескался, и это очень смешно. Они вместе посмеялись. Он ее любимчик, все это знают. — Бедный малыш, Сандро разобьет ему сердце, — шутиха ​​ посмотрела на Шико сожалительно. — Думаешь, этот тоже застрелится? При дворе давно уже никто не стрелялся из-за неразделенной любви, становится скучновато. — Сандро от него без ума. — Правда? — шутиха младенчески улыбнулась Шико, словно все ее дни были розовыми. — Большой член, наверное. Или что там еще нравится мужеложцам. Королева-мать: — По крайней мере, это не Мария Клевская. Представляешь, он умолял меня позволить ему жениться на маленькой гугенотке. Он упал к моим ногам и рыдал, как всегда, когда ему что-то от меня нужно. Зря я научила его плакать. Он вечно злоупотребляет этим, никогда и ни в чем не знает меры. Карлица: — Зачем он хочет жениться на ней? — Он заявляет, что лишь она может «исцелить» его. Святая Мадонна, «исцелить»! Я сказала ему: «Ты помолишься на смертном одре и попросишь отпущения грехов, как и все». Он ответил: «Матушка, моя вера не флорентийская, а французская». Он даже хотел обратиться с этой просьбой к королю. Плеснули черные ручки: — Он сумасшедший! — Я не могу дождаться, когда он уедет в Польшу. Он, кажется, не понимает, насколько опасно для него оставаться в Париже. Карло недавно кричал, что убьет его. — Ты собираешься что-то сделать? — Что я могу сделать? Мой сын — король. Карлица подрыгала кудряшками из стороны в сторону. — Не волнуйся, это пустые угрозы. — Я так не думаю. Когда он узнал о Марго и Гизе, он позвал герцога Ангулемского, достал два пистолета и сказал ему: «Если ты сегодня не застрелишь Гиза из этого пистолета, завтра я застрелю тебя из другого». А Ангулем его единокровный брат! — Но он же не застрелил его, правда? Карло только кричит. Когда он был младенцем, его было слышно по всему Лувру. В маске лица мадам Екатерины произошло движение: — А Сандро был такой спокойный, ласковый… И такой милый, я могла играть с ним целый день… Жаль, что они вырастают. — Почему ты не положишь конец его безрассудству с платьями? Разве он не знает, как это раздражает короля? — Я не могу помешать ему делать то, что он хочет. Я даже не могу помешать ему принять негодяя, который придет к нему сегодня. С тех пор, как он стал совершеннолетним… На ее красных губах родилось и растаяло шипение. — Тогда у нас нет большого влияния на наших детей.— Черные глаза шутихи вдруг стали злыми и острыми, как булавочные головки.— Тогда мы — старуха, оставленная Богом за наши грехи, которую отправят во Флоренцию доживать свои дни. Но мы ведь этого не допустим, правда? — Замолчи, — произнесла королева-мать, не размыкая зубов. — Шоколадный мальчик приехал с Юга, он в лучшем случае понимает испанский, а этот лифт — единственное место, где нас не подслушивают. Ты сама приказала разобрать тут все, чтобы найти уши, Дю Га ничего не нашел. Что говорит Карлотта о нашем новом сыне? — Что он весел, беззаботен и хочет только развлекаться. Франческо говорит мне то же самое. — Ты веришь? — Конечно, нет. Беарнец — прирожденный актер. А Франческо всегда себе на уме и врет как дышит, я ему тоже не особо доверяю. — Что ты от него хочешь? Он младший сын в семье, у него почти нет шансов на корону. Конечно, он злится и интригует. Он весь в тебя, только без твоих мозгов. — Он достаточно умен, чтобы приходить ко мне каждую неделю на ужин с цветами. — И наше материнское сердце тает. — По-твоему, во мне нет ничего человеческого? — По-моему, его слишком много. Вокруг одни мужчины, они презирают нас за нашу слабость. Мы должны быть намного жестче. — Я думаю об этом. — Думай быстрее. Наш новый сын нравится народу и королю. — Правда. — Это плохо, очень плохо. — Правда. — Он опасен, Рина. Опаснее всех. Все эти чернокнижники тебе не лгали. Если мы ничего не предпримем, он будет царствовать. Пальцы королевы-матери сжались на набалдашнике трости. — Правда, — ответила она в третий раз. Он боялся пошевелить своей потеющей шеей, превратившись изнутри в соляной столб, но он почувствовал смещение в воздухе. Появилось оно: безглазое, как толпа и Анжу, бесстрастное, как сталь топора, беззвучное, как мир после взрыва. Он всегда чувствовал гарь. Этот город горит, и густая толпа льется на площади, где затвердевает время, которое впишут в учебник истории. Теперь он знает, что должно произойти вскоре. С участием новеньких смокингов и мятых джинсовых курток. Он даже знает, что они будут кричать. Он шумно втянул носом воздух, затушевывая, что на миг задохнулся. Екатерина Медичи царапнула зеркало в третий раз и вдруг повернулась к нему. — Capisci l'italiano? В тишине ее речи — отголоски той тишины. Он влился в веселый поток своей игривой крови, которая была умнее его. Благодаря ей он любит есть после того, как съел своего кота. Благодаря ей он любит жить после того, как видел шестилетнего ребенка с раздробленной головой. Благодаря ей он все еще здесь. Его брови подпрыгнули под корни волос. — Простите, мадам? — Parli questa lingua, vero? Он дал широкий простор удивлению на своем лице. — Боюсь, я не понимаю, мадам. Могу ли я чем-нибудь вам услужить? Свет бросил рубиновые блики с ее качающихся серег. — So sempre quando mi stanno mentendo e non sempre glielo permetto. Мое великолепное, чистое, бескорыстное, немного извращенное желание любви ее сына сдернуто с пьедестала простым и понятным желанием каждого разумного взрослого человека, повидавшего многое в жизни: уметь телепортироваться. Я огорченно развел руками (внутри рубашки потоп). — Я глубоко сожалею, мадам. Она отвернулась и сказала моему отражению своим большим голосом: — Вы мокрый, как щенок, молодой человек. Этот август такой жаркий, не правда ли? Заходите ко мне, если снова окажетесь на моем этаже. Вы всегда можете выпить со мной стакан холодной воды. В зеркале шевельнулась красная улыбка. Мягкое приземление. Мраморные колонны. Золотые люстры плавают под потолком. Оглушительная толпа. Кажется, это этаж для собраний Большого королевского совета. Я замечаю рыжеватую голову короля, которого я видел лишь однажды издалека. Ее черные шелковые ноги двинулись вперед, чтобы сгибать двор пополам (ей кланялись очень низко). — Сир! — воскликнула она. — Как любезно с вашей стороны подождать вашу мать. Король вперил в нее натянутую улыбку. — Ну разумеется, государыня. Рядом с ним в монументальной позе позировал фотографам адмирал Колиньи. Шико вышел вслед за карлицей. Та пробормотала: — Naturalmente quel vecchio brontolone è qui. — Она обернулась к Шико и поманила пальцем: — Наклонись, чё скажу тебе, витязь. Вдруг зачастила в его ухо: — Заходи к нам, милок, коли на роток не накинешь платок. Может, чего покрепче водицы нальем добру молодцу, а? Сыночка наша заплачет, но у него день деньской глаза на мокром месте. Прямо не сын, а девка, даром, что красная. В некотором царстве, в некотором государстве той бы девке люди добрые и словечка злого бы не молвили. А в нашем дремучем лесу, что за синей горой… — Покачала головой, пошумела руками. — Не свезло нашей царевнушке, ой, не свезло… Причитая, охая, плачась, колотя себя по груди, покатилась разноцветно-неоновым шариком. Он побежал к лестнице, почти не прячась. У двери он вспомнил, что не сможет покинуть этот этаж без пароля и ключа-карты. Смотрел остолбенело, чувствовал себя мягкокостно. Его снова, как в самом начале, крутил сюрреалистический сон. Двери раздвинулись, из коридора зашел пиджак с животом-барабаном. Он юркнул в открывшийся проем, рванул вниз, не совсем понимая, куда приведет его перечисление ступенек. На пустой площадке увидел распахнутое окно. Он свесился наружу по пояс. Город заблистал в его глазу серым стеклом. Откормленный гарью ветер хлестнул его по щекам. Облака прищурились. — Блядь, блядь, бля! — крикнул он, а потом, когда смех заклокотал в горле, сунул голову в небо и подмигнул.