Богоматерь цветов

Наблюдать, как чистая мысль, возвышенная абстракция потеет, моргает, ковыряет в ухе, лучше или хуже управляя сложной машиной своего тела (которое, давая духу пристанище, так часто духу мешает), неизменно доставляло мне какое-то иконоборческое, приправленное злорадным сарказмом удовлетворение.

Станислав Лем

На улице вечернее солнце пульнуло ему в глаза густым светом, и тут же из толпы, окружившей кинотеатр, понеслись крики; Дю Га и его ребята не пускали людей ко входу, но их собралось немало, и они напирали бурунами на гребне жаркой волны. — Сударь, эй! Долговязый! Правда ли, что в зале находится принц? Правда ли, что он в платье? Они снимали его на телефоны, некоторые описывали руками бесцельные круги, очерчивая здание. Шквал воплей усиливался: — Месье, как часто герцог Анжуйский переодевается в женщину? Зачем он это делает? Это шутка? Возмущенное восклицание: — И это наш победитель при Жарнаке и Монконтуре? Богохульство! Итальянские обычаи его матери! Мы все слышали про «флорентийскую любовь»! — Точно, точно! — поддержал его другой. — Его научила флорентийская ведьма! Почему король не положит конец этому распутству? — Король! — воскликнул третий с жиреющей злобой. — Король окружил себя еретиками! У него Наваррский в фаворе! Если кто и может защитить основы нашей веры, так это герцог де Гиз! — Гиз? — В этот раз женский голос, колебавший обвисшие щеки. — Почему мы, французы, должны слушаться лотарингцев? — Заткнись, коза! — Крикнул багровый нос, свисающий до нижней губы. — Если король заключил союз с протестантами, то наш вождь — Гиз! — Гиз, Гиз, Гиз! — заколыхалось не море, а, скажем так, озерцо толпы, прерывавшей саму себя свистками и аплодисментами. — Месса, месса, да здравствует месса! — загремел воздух, загремела гарь. Так вот вы какие, народные массы. Вы отзываетесь эхом в моем животе, вы сдавливаете мои внутренности. Ваши голоса заваливают улицы голыми, окровавленными телами. Мой сегодняшний улов: я напуган. Единственное рациональное, что может сделать индивид, столкнувшись с безглазой, аморфной массой, которая никогда не покинет свою пещеру, — это обосраться. Я понятия не имею, каким человеком нужно быть, чтобы возглавить движение. У меня появилось новое уважение к герцогу Гизу. Нет, не появилось. Весь его секрет — это крайнее упрощение, которое остается ложью, даже когда соприкасается с правдой. Но если бы он был на моем месте, Гиз пах бы миррой и ладаном, а не квашеной капустой. Его золотая голова была бы украшена лавровым венком. Моя голова по форме и содержанию больше подошла бы к шутовскому колпаку. Паника шатнула его в сторону и вскинула его руку. — Господа, вы напрасно возмущаетесь! — воскликнул он. — Герцог Анжуйский позже поедет на маскарад, поэтому он и нарядился в платье. Костюм герцога Гиза уже заполнен его высокой, статной фигурой. Мой бедный господин должен как-то выделиться. Безглазое волнение перебили первые ухмылки. — А к кому он едет на маскарад? — подозрительно осведомился фиолетовый нос. Шико с удивившей его самого быстротой покрыл лицо клоунскими белилами, растянув губы в длинной улыбке. — К твоей мамаше, — сказал он. — Я слыхал, она впускает даже в задние двери. Теперь мы находимся под обстрелом веселых взглядов. Они смеются. Отлично. Я готов поверить, что смех решает судьбу государства. Или, по крайней мере, мою. Есть другой вариант отстоять мое право на существование, но мне совсем не нравится, как парни Дю Га двигают пальцами по кобурам своих пистолетов. Нам только этого не хватало в городе, где всегда пахнет дымом, а дом Валуа, оставаясь рабом эстетики в мире антиэстетики, не вызывает у населения лучезарных вздохов. — Святое чрево! — Нос заскрипел возмущением, как ржавый замок. — Честные парижане, посмотрите, как чернозадый сарацин оскорбляет доброго католика! В толпе оформилась нерешительная радость — авось кого-нибудь разорвут на куски. — Моя задница как раз сегодня побрита, — сообщил Шико населению. — Можешь засунуть туда язык, он ни на что другое не годится. Под всеобщие колыхания смеха Дю Га вцепился в его локоть и потащил прочь от фасада кинотеатра. — Вы с ума сошли? — зашипел он. — Я знаю, что вы приехали черте откуда, но если вы дворянин, какого дьявола вы разговариваете с чернью? Шико высвободил руку скользящим движением (его личной ловкости способствовал пот, увлажнивший его ладони). — Вам не кажется, месье Дю Га, что голос черни подобен гласу Божьему? Он по крайней мере такой же громкий. К нему следует относиться с уважением. — Ступайте через пост охраны, месье философ, — он кивнул на серые металлические ворота, которые подпирала застекленная белая будка. — Иначе я не ручаюсь за сохранность вашей головы, которой вы, вероятно, дорожите. — Принц тоже уйдет через черный ход? — Конечно, нет, — его голос поблестел льдистой сталью. — Кажется, вы уже знаете о любви его высочества к публике. — Я так и подумал, — пробормотал Шико. — Несмотря на его любовь к задним ходам. Он атаковал город, лежавший грузной, разваренной тушей в облаке вечернего зноя. Август в этом году очень жаркий; в его подмышках и над верхней губой защипало с новой силой. На площади на огромном цифровом щите транслировали повтор интервью с королем Наваррским, которое он смотрел по телевизору. Люди останавливались и глазели. — Какой он сладкий! — взвизгнула девушка в легком цветочном платье. — Как… как шоколадное мороженое, да? — Повезло мадам Маргарите, — кивнула дама, столь густо накрашенная, что ее лицо казалось страннобразной маской. — Свежий, сочненький… Ее сестре Елизавете достался старый испанский урод, который уже трех жен уложил в могилу. Уж на что я женщина бывалая, а у меня от одного взгляда на дона Филиппа мурашки по коже. — Святое чрево, бабам только подавай смазливого самца, — сказал офисный замухрышка в мышином костюме. — По счастью, не все вы такие. Наша душенька Марго не дура, как некоторые, и понимает, какая это опасность для ее бессмертной души — выйти за гугенота. Ее окрутят с Бурбоном насильно. — Глупости, — махнула девушка рукой, белой и гибкой, как макаронина. — Такой красавчик даже нашу принцессу осчастливит. — Осчастливит ли? — хмыкнул он. — Свадьба назначена через пару недель, а его святейшество так и не дал разрешения на брак. Мадам Екатерина играет с огнем. Она, похоже, приняла это близко к сердцу и сказала с вызовом: — Как сказала принцесса, любящие сердца отыщут дорогу, несмотря на препятствия. Говорят, что их согласился венчать кардинал Лотарингский. — Ваш черный черт Наваррский даже в храм не сможет войти, — возразил он. — Как их поженят? Она пожала плечами: — Как-нибудь. А нам покажут по телевизору. С удовольствием посмотрю. Экран озарили янтарные глади Наваррского. — Гугенот или нет, я бы эту конфетку съела, — вздохнула густо разрисованная дама. Я тоже, подумал Шико. Мне нужно проверить, насколько я теперь педик. Он почувствовал движение в кармане брюк и усмехнулся про себя: он держал свой бумажник во внутреннем кармане пиджака. Он засунул руку в карман и схватил чужую руку — кисть оказалась узкой и изящной, как у герцога Анжуйского, только кожа была шершавой. Рука попыталась вырваться, но он крепко ее держал. Тогда рука нахраписто потянулась к его паху и начала поглаживать. Он обернулся. У нее широкие ноздри, широкие скулы и губы сердечком, накрашенные пожарно-красной помадой. Она не читала советы герцога Анжуйского о румянах: щеки цветут апельсиново-рыжим. Выпуклые тростниковые глаза, подведенные черным, смотрят нагло, и ему это нравится. — Можно честно зарабатывать на жизнь, и не нарушать святой заповеди «Не укради», — весело сказал он. Она надула свои сердечные губы и склонилась вперед. — Вы проповедуете всем, сударь? Что-то вы непохожи на священника. Шея коротковата, зато полная пазуха грудей в вырезе джинсового корсета. Медный крестик упал в вертикальную тень. — Может, я под прикрытием, — сказал он. Она смеется, поводя голыми, круглыми, как арбузы, плечами. Самое привлекательное в женщине — это когда она смеется над твоими шутками. Желудочки уличных девок работают молниеносно, и вскоре она припирает его к каменной стене в подворотне, где воняет собачьими фекалиями и нечистыми делишками. Грязная серость под ногами усеяна латексными мешочками с нерожденными детьми; один презерватив лопнул под ее каблуком, а он отшвырнул пустую пивную банку ботинком. Парадная сторона города ограничена местами, которые могут попасть в телевизионные объективы. Достаточно сделать несколько шагов от чисто вымытого центра, как вы оказываетесь по колено в дерьме. Но где еще чпокать шлюх? На белых атласных простынях? Атласные простыни заняты герцогом Анжуйским и его сегодняшней постельной принадлежностью, месье Эперноном, посещающим спа-салон, чтобы совершать отбеливание своей южной кожи, как насплетничал мне Шомберг. Интересно, кто в кого сует? Нет, мне все равно. На миг его мозг простреливает безобразная, отвратительная мысль: Анжуйский издевается надо мной из-за того, кто я есть, «чернозадый сарацин». Я его мавританский карлик, его черный шут, его одомашненный урод. Я думал об этом в самом начале, я боялся этого… Но он не может быть таким примитивно жестоким, не может… Или может? Он принц. Принцы презирают нищих. Напрасно я позволил себе забыть об этом… Я не собираюсь сейчас шить новое лоскутное одеяло в голове. Я нормальный, здоровый парень, и что бы там ни думал Можирон, с эрекцией у меня все в порядке. Мне просто нужно отвлечься от Анжу, и Лувра, и всех этих высокомерных херов с их ядовитыми играми, даже от Беарнца, потому что он тоже может оказаться мудаком, я ведь совсем не знаю эту сладкую карамельку, которую мне так хочется пососать… Ее узкие, удивительно изящные руки заняты его промежностью. Он не хочет с ней целоваться, и она вряд ли позволит ему размазать ее алые губы по его подбородку. От нее пахнет закисью пота, накопившегося за долгий день, гарью и вульгарной леденцовой сладостью из пластикового флакона. Перламутровый розовый лак на ноготках облупился. Я привык к более элегантным дамам, но они не дают мне, не так ли? — С презиком дороже, — предупреждает она, раскатывая блестящий латекс по его члену. — Ты же знаешь, какой грех мешать деторождению. — А заражать людей сифилисом не грех? — Умник, — хмыкает она. — Как тебя зовут? — Зачем тебе это? — И все же? — Изабо, — с этим продуманным наклоном вперед. Она знает свой главный козырь не хуже Шомберга. Он запускает пятерню в вырез ее корсета и вытаскивает полную, длинную грудь цвета хорошего сливочного масла или сыра. Она сама вытряхивает другую, почти надменно. Венерианские груди сияют в сером полусвете. Это не божественное откровение, но ее груди не знали морфия, кокаина и жестокой торговли. По крайней мере, она хорошо питается. Соски большие, светло-коричневые, торчат призывно. Положив руки ей на бедра, он наклоняется и ловит узелок плоти губами, заставляя ее ахнуть, от чего он становится очень возбужденным. Она поворачивается широкой сливочной спиной, опускает голубые синтетические трусики до бедер и поднимает юбку. Пространство между ее пухлыми ляжками дышит кисловатым, влажным теплом. Зад сердечком, как губы. Он колеблется, но спрашивает: — Слушай, можно я тебя в попку трахну? Она оборачивается, тряся крашеными светлыми волосами, с искренне обиженным видом: — Содомия? Что ты говоришь! Это еще больший грех! — Она прищуривает свои выпуклые глаза: — Может, ты хочешь мальчика? Не стесняйся, скажи. Я знаю, где найти кого-нибудь приличнее обколотых пидовок с берегов Сены. — Я тоже знаю, — усмехается он. — Нет, не хочу мальчика. Только давай лицом ко мне. — Как так? — Я подниму тебя на руки. — Я толстая, — говорит она немного скучающим голосом. — Ты не сможешь меня удержать. — Я сильный. — Зачем тебе это? — Мне не нравится трахать людей без лиц. Знаешь, как куски мяса. — Я и есть кусок мяса. — Я так не думаю. Она трясет своими дешевыми светлыми волосами, прилипшими к ее потной шее: — Болтун. Ее голос внезапно становится почти таким же приглушенным и нежным, как у герцога Анжуйского. Она снимает трусики и комкает их в сумочку, висящую на псевдозолотой цепочке поперек ее груди, как лук амазонки. Смотрит на него: ну? Держать ее действительно было тяжело, его мускулы каменно напряглись. Крест на ее груди буйно прыгал, она запускала облупленные ногти в его предплечья. Ее бедра шатались ему в такт, иногда она сама скользила на нем, упираясь в стену ногами. Он хотел посмотреть, как его член раздвигает ее розовые складки, но ничего не увидел: подол ее полиэстеровой юбки закрывал всю картину. Он зажмурился и приманил возбуждающее зрелище; прогнал Анжу с его всхлипывающими тихими стонами, облизал улыбку Наваррского, открыл глаза и вдохнул в ее полуоткрытый рот (пот мерцал в темном пушке над ее задранной верхней губой). — Ох, какой ты большой, — она выдохнула дрожащий вздох. — Как ебучий бык. Меня так никто не драл. Эта сальность что-то пихнула в нем, он стиснул зубы и кончил. Она почти сразу слезла с него, оставив свои соки на презервативе. Он схватил ее за ягодицу и засунул палец ей между ног. Она застонала и начала тереться. Набухшая выпуклость, которую нащупала его рука, снова немного возбудила его. Он потер сильнее, и она заохала в его ключицу, высунула язык и лизнула его шею. — Сладенький, — промямлила она томным голосом, — потереби мою сиську. Он пососал ее грудь, и она или испытала оргазм, или очень хорошо изобразила его. — Как тебя зовут? — спросила она почему-то ворчливым тоном, приладив трусы обратно на бедра. — Бастьен, — сказал он, скатывая презерватив с члена. Нерожденные дети отправились в другой хлам. — С именами лучше, да? Какой-то эффект близости. — Умник, — повторила она, теперь в ее голосе было необъяснимое тепло. — Я не всегда шляюсь по подворотням. Меня можно найти у мадемуазель Сосро на улице Клери. Там кровати чистые, и от выпивки не тошнит. Ты знаешь это место? Он неопределенно кивнул. Она свернула купюры, утрамбовала их в сумочку и пошла, отщелкивая каблуками босоножек по грязному асфальту. Вдруг остановилась и повернулась: — Может, в следующий раз я рискну спасением своей души и позволю тебе откупорить мою кубышку. Он широко ухмыльнулся: — Она у тебя как цветок лотоса. — Таких цветов нет. — Они растут в далеких краях, где их едят, чтобы испытать неземное счастье. — Где ж такое счастье? — Если встретимся, расскажу. — Врешь? — Ни в жизнь, вот те крест. — На тебе и креста нет. Ты что, гугенот? — Безбожник. — Опять врешь? — Мне перекреститься? Она закатила глаза с видом, не уступающим кокетству придворной фрейлины: — Ну и трепач, а? — Я тебе нравлюсь, — сказал он с улыбкой. Она фыркнула и пожала плечами: — Хуй здоровый. А так ничего особенного. Он приводил себя в порядок, когда в проем грязноватого света вкатился колобок, которого сопровождала носатая девица, похожая на испанку. На ее высоких скулах он разглядел крапины оспин, хотя, возможно, это были веснушки. Задница плоская. — Наша лучше, — пробормотал он. Мягонький и расслабленный, словно поевший лотоса, он двинулся сквозь парад вечерних огней в «Рог изобилия», чтобы поужинать. Дверной проем снова приветствовал его корпулентным монахом, которого однажды он толкнул локтем. В этот раз монах толкнул его и поглядел на него с растерянной косовинкой. Его физиономию заливало красноватым оттенком на щеках и кончике блестящего носа. Он дохнул винным духом: — Прошу прощения, брат мой, — он перевел дыхание, которое затерялось в мягких складках подбородка и шеи. Он выглядел на пару лет старше Шико. — Мне кажется, я уже встречал вас раньше? — Вполне возможно, — сдержанно ответил Шико и вошел внутрь, не утруждая себя вежливостью. Служители Церкви не внушали ему особой любви. Ему составили прекрасную компанию сыр с голубой плесенью, улитки по-бургундски с чесночным маслом, запеченный мерланг с луком-пореем и бутылка розового полусухого вина, в котором кружились искры. Он вспомнил год, в который крестьяне ели сусликов, а желуди считались предметом роскоши. В суровую зиму царствования Франциска I, после выжигающего лета, после засухи и саранчи, после мглистых ветров, люди ели особый сорт глины и обдирали с деревьев кору. Он заказал вторую бутылку и белопенные меренги с золочеными боками, простреленными орехами. Телефон померцал сообщением, пришедшим несколько часов назад. Ему написал Келюс. Он писал, что герцог Анжуйский спрашивал о нем. Он писал, что Шико должен немедленно приехать туда. Туда, не знаю куда. И принести ему то, не знаю что. Красивая служанка-цыганка в красном бархатном платье с золотыми кружевами села посреди зала с гитарой крутобедрых форм, вторящих ее фигуре, разбросала по оливковым плечам темные кудри и приготовилась петь. Он убрал телефон. Его бедро пихнул толстый бок в рясе. Гордый, с оттенком тепла, внушительный баритон: — Хороша, а? Наша Мари, Марикита. Хоть и цыганская душа, а заслушаешься. Опять тот же монах, который вернулся и сел рядом с ним. Шико имел все основания выразить недовольство, но он оглядел зал и убедился, что там не осталось ни одного свободного места. — Куда вы уходили, отец мой? — спросил он. — На вечернюю мессу, сын мой, — довольно едко ответил монах. — И вам бы не помешало туда сходить, хоть и на вас нет креста. То ли он говорил об этом украшении, то ли о цвете моей кожи; в сознании ревностных христиан эти вещи сливаются воедино. Он подпер кулаком щеку. — И что, святой отец, вы насвистите на меня начальству? Монах бросил взгляд на его бутылку с вином. — Если вы, мой добрый сын, соблаговолите угостить сирого и убогого собирателя подаяний из монастыря Святой Женевьевы, я не буду на вас «свистеть», как вы изволили выразиться. Шико усмехнулся, слил воду из стакана в декоративный горшок с пластиковым кактусом, который очень кстати стоял рядом с его столом, плеснул вина и протянул монаху. — Спасибо, сын мой! За ваше здоровье, — он очень оживился и немедленно выпил. В нем было что-то симпатичное; как минимум, пожрать этот святой отец был не дурак. Безымянный палец на левой руке был ампутирован; последствия военных действий? Если этот парень не вырос в монастыре, он видел войну. — Однако позвольте спросить, — с любопытством спросил Шико. — Почему вы пьете в постный день? — Наш настоятель делает мне поблажки по причине плохого самочувствия, — монах устремил жадный взгляд на бутылку. — Да, я вижу, что вы больны, — сказал Шико. — Какое факельное шествие у вас на щеках. — Духовные заботы изнуряют почище физических, — он опустил взгляд с тем глупым и в то же время лукавым видом, который отличает французских крестьян. Шико сказал: — Давайте я закажу еще, чтобы вы не пили мое вино глазами. Хотите поужинать? — Брат мой, — монах сложил пухлые ручки под подбородком. — Клянусь Бахусом, Комом и Момусом, я помолюсь за вас. И это не повредит вам! — Неужели у меня больной вид? — хмыкнул Шико. — Вид у вас цветущий. Более того, судя по вашему виду, вы человек благородный. Однако простите, но, судя по вашим оттенкам, — толстая рука размером с отбивную описала вокруг него неопределенную восьмерку, — я почти уверен, что вы один из людей этого еретика, короля Наварры, а значит, дьявол поджидает вас за углом, а то и ближе. И хоть вы сами изрядно смахиваете на нечистого, еще раз прошу вас не обижаться, я не думаю, что это знакомство будет для вас приятным. Все эти большие котлы и сковородки с кипящим маслом… Наверняка, прогорклым! Или даже, может быть, пальмовым. Шико рассмеялся и замахал официанту; ему понравился этот красноречивый болван. Вечер в компании отца Горанфло, как представился монах, шел на удивление весело. Он сладко ел, вкусно пил и доносил до Шико тот самый глас народа и голос Церкви, который ему было небезынтересно услышать из первых уст. Он узнал, что Церковь против брака принцессы с королем Наваррским, что гугенотов поносят исподтишка, молясь о смерти Наваррского, Колиньи и принца Конде. Он узнал, что Гиз почти что святой и еще себя покажет. Не то чтобы Шико услышал что-то радикально новое, но степень лицемерия церковных иерархов, которые елеосвященствовали на публике, поразила даже его. Он решил, что было бы неплохо поддерживать связь с Горанфло, чтобы быть в курсе того, какие дрожжи бродят в королевстве. — Вообще, — добродушно сказал монах, кидая в рот креветку в кляре, — если бы их всех можно было убить, то мир бы сразу наступил. — А как же кровь, святой отец? Разве Церковь не против кровопролития? Монах набычился, почуяв нетвердую почву, вмиг растеряв симпатичность. — Нигде не сказано, чью кровь Церковь ненавидит. Уж точно не кровь еретиков. Разве вы не знаете, с чего все началось? Они напали на старого герцога Гиза, бросая в него камни. И они собирались внутри городских стен, нарушая Сен-Жерменский эдикт, потому что, видите ли, они были недовольны тем, что им разрешено молиться только за пределами города. — Герцог хорошо отомстил за камни, перестреляв всех гугенотов в Васси. — Сквозь стекло обширное лицо монаха расплылось в карикатуру. — Вам не кажется, что это слишком жестоко? Монах покрутил мокрой нижней губой. — Ну, разве что чуть-чуть. Но разве они лучше? — Нет, — согласился Шико. — В моем городе они выкладывали трупами католический крест. — А, — монах поднял назидательный палец. — Говорю вам, это не кончится, пока мы их всех не перебьем. Резонно, подумал он. Вот в чем ужас. Вино понеслось в неприятном направлении, и он отставил стакан. Они немного пошлялись по улицам, горланя старые песни, которые оба знали: в маленьких городах, откуда оба были родом, на дискотеках, из динамиков в торговых ларьках, всегда звучит какое-нибудь старье, которое зазубриваешь, как «Отче наш». — «Вчера я вышла в город прогуляться Устроила вечерний променаж И вот решил за мною увязаться Довольно примечательный типаж», — Горанфло ревел, как осел, но с алкогольной вдохновенностью. — «Секс-бомба, лёд и огонь Секс-бомба, руками не тронь Секс-бомба, она не для вас!» — вторил ему Шико, веселя и распугивая прохожих. Вот оно, мещанское счастье. Он готов был продолжить вечер в заведении с плясками, но Горанфло пора было возвращаться в монастырь, пока не закрылись ворота. На прощание монах сдавил его в неожиданных теплых объятиях. — Славный ты парень, — проговорил он, втемяшив свой бритый подбородок в его грудь. — Хоть и нехристь. По дороге назад прекраснейший в мире город бросался ему под ноги крысами, автомобилями, скользившими по маслянистой глади шоссе, рясами разных расцветок, черными одеждами радикальных гугенотов, похожих на важных дроздов, мерцанием электрических гирлянд на тощих деревьях в центре, смазливыми девчонками, биржевиками, торговцами, цветочницами, одним строгим евреем с желтой нашивкой на рукаве пиджака, солдатами, полицейскими и далматином с лоснящейся шерстью, которого выгуливал надменный слуга. Поедатель лотоса решил, что любит Париж.