Богоматерь цветов

— Матильда, за что ты ненавидишь моделей? — Честно? Они глупы, тщеславны и эгоистичны. — Полностью согласен. А что скажешь про мужчин-моделей?

Фильм «Образцовый самец»

Когда он читал книжку Сен-Мегрена — потому что ему было весело мысленно издеваться над ним — в его голову пришла мысль, которая не была уникальной, но была его собственной, извлеченной из глубокого переживания. В сентиментальном романчике Сен-Мегрена его лирический герой оплакивал смерть возлюбленной (предположительно Екатерины Клевской, на которой собирается жениться Генрих Гиз). Сен-Мегрен в лирической мантии смотрел на мертвую девицу, и ему казалось, что она смотрит на него. Тогда он подумал о разнице между литературой и чтивом. В литературе никогда не напишут подобного бреда. Человек, который пристальным взглядом разглядывает жизнь, знает, что покойники ни на кого не посмотрят. Они пустые, как выеденная жучком коряга. Не холодные, не жаркие и не теплые. Они — воплощенная пустота. Антуан стал таким в тот же миг, как испустил дух. Еще минуту назад в нем было какое-то изречение, а через минуту оно исчезло, хотя его полупрозрачное от худобы тело — с ороговелостями, мозолями, черными жесткими волосами на груди и голове — хранило все черты человеческой анатомии. Но он был не более человеком, чем выкрашенное в золото фанерное кресло на сцене театра было троном. Ничего никогда не шокировало его сильнее. Он оказался лицом к лицу с пустотой, которая обвалилась на него раньше горя. Смерть родителей прошла мимо него, невидимая, как разум. Но он видел смерть Антуана и запомнил это навсегда. Во время войны он научился игнорировать смерть. Она порхала мимо него, как бабочка, и жалила его, как пчела. Но он почти не замечал ее, чтобы сохранять сознание (вернее, сознание охраняло его). Возможно, смерть Антуана — единственное, что будет иметь для него значение. Она определила его, создала его, как ничто другое. Горе и пустота, от которой он поначалу весь замер, но не отпрянул, а вгляделся в нее. Его ум переваривал все. Это одна из причин, почему он не верит в Бога: он не нуждается в обещании наполненности, похожей, по описанию священников, на онейроидную галлюцинацию. Спихнем себя с философского пьедестала. Я прокручиваю в голове краткое содержание своей биографии, потому что я еду в машине с герцогом Анжуйским, который продолжает пялиться в свой телефон, блистательно игнорируя мое скромное присутствие. Что ж, если его высочество хочет продолжить игру, кто кого переигнорирует, то, скорее всего, я получу первый приз. Если пережить столкновение с пустотой, выколупливая из нее собственную онтологию, столкновение с безлюдьем становится проще простого. Я достаю свой собственный телефон и ныряю в него. Наслаждайтесь тонкими нюансами общения нашего времени, ваше высочество: все ко всем равнодушны. Хотя он мог бы что-нибудь и сказать, пошевелив этими чертовски пухлыми губами, например, объяснить, куда мы катимся по шоссе за тонированными стеклами. Блин, я завис на его губах, что просто неприлично, глупо и не свойственно мне. Погрузимся в наше спутанное политическое бессознательное, это лучшее средство от смятенного либидо. Либидо, бля? Ну, от легкого конфуза перед лицом… вот этого лица. Он просмотрел сводку новостей и остановился на репортаже о событии, о котором шесть месяцев назад никто бы и не подумал. Король открыл мемориал солдатам, погибшим в войнах последних десятилетий, — католикам и гугенотам. Невероятно. Он произнес речь о том, что ему безразлична религия его подданных, если они верно служат государству. Все аплодировали не потому, что речь была хороша — король всегда говорил суховато, универсально; позже поворошив его строчки в памяти, ничего и не вспомнишь. Но в этот раз у всех опрокинулся мозг. Может быть, я ошибаюсь в ощущении, будто на горизонте мерцает огонь? Может быть, мы действительно идем к религиозному миру? Мадам Екатерина, равнодушная к любой религии, предпринимала к этому шаги ошеломительной красоты, едва не заставляя всех пожимать друг другу ручки. Но ее балансировка между ультра-католиками и ультра-гугенотами не принесла плодов из-за тупых и мстительных мужчин. Сначала случилась резня в Васси под предводительством старого герцога Франсуа Гиза. Гугеноты дали симметричный ответ: резня католиков, которая увенчалась смертью Гиза, лично «заказанного» Колиньи. Достаточно посмотреть на гранитное лицо нового Гиза, чтобы понять: он ничего не простил. Но, возможно, есть какой-то призрачный шанс, что мы все распустим лицевые мышцы, расслабим ягодицы и перестанем истреблять друг друга, к радости испанцев. Нам нужно сразиться с доном Филиппом не во Фландрии, а здесь, остановив спуск в ад. После короля на трибуну поднялся Наваррский с его упругими кудряшками, жизнерадостными интонациями и похожими на жуков блестящими черными глазами, за которыми не просматривалось ничего, кроме категорической бодрости духа. Мадам Екатерина отравила его мать, но он держится молодцом. Его речь запоминается. Он остроумно и тактично пошутил. Король рассмеялся, вслед за ним мадам Екатерина, вслед за ней остальные. У него яркая улыбка, к которой хочется присоединиться. В его годы я был не то чтобы глупее, но не так быстро расшифровывал ауспиции судьбы. Правда, тогда я служил в армии, и единственной доступной мне мудростью было: «Ешь и спи, пока возможно». Пуля — дура, штык — молодец. Ать-два, левой. Восемнадцатилетний Наваррский — вполне себе растение мимоза в ботаническом саду, очаровательно цветущее на перепаханном поле политической географии. Я бы с ним затусил. За пределами зоны, отгородившей августейших особ, аплодирует публика. Они бы тоже с ним затусили, несмотря на то, что он гугенот. Но посмотрите, какой миленький, маленький гугенотик, который никогда ни на что не бычится, даже если уложить в землю его мать. Полагаю, он в курсе своей плюшевости и нещадно ее эксплуатирует. И правильно делает. В этом змеином гнезде невинность может стать оружием. Есть ли оружие у меня? Ровно одно. Историческая перспектива. В остальном я беззащитнее полевой ромашки. Впрочем, как и каждый из нас. Монархи пошли фотографироваться. Король опять обнимает Беарнца за плечи. Еще полгода назад мадам Екатерина чувствовала бы то, что сегодня изображает: материнское добродушие и чувство глубокого государственного удовлетворения. Но сегодня короля окружают Наваррский, Колиньи, принц Конде и толпа гугенотов. Королева-мать едва попадает в объективы, и на короткий миг я вижу, как юмор улетучивается с ее лица. Она смотрит на Наваррского, как будто обливает его серой из котла, а затем мелькает внезапная удивительная улыбка: очень много глаз и мало губ. С такой улыбкой ее легко представить на шабаше, зажигающей черные свечи в пентаграмме. Но Наварра женится на ее дочери и присоединится к семье Валуа. Вряд ли ему что-то угрожает. Ага, как и остальным членам семьи Валуа, которые вставали у нее на пути. Но, похоже, королю Беарнец нравится. Если кто-то и сможет защитить его… — Что, ты тоже будешь на него дрочить, как мой брат? Как и оба моих брата. Франсуа тоже одержим им. Шико рассеялся от невнимания и слегка вздрогнул под напором взгляда Анжуйского, в котором опять выпекся интерес. «Дрочить». Какой тщательно подобранный лексикон. Он снова меня проверяет, выбирая между привычными опциями: подстилка или ханжа. — Такой парень не для того, чтобы дрочить, монсеньор, — сказал Шико. — С ним нужно выпить и поговорить о жизни. Губы Анжуйского разъехались в насмешке футбольного комментатора, который видит, что сейчас кто-то промажет. — Моя мама называет его «крестьянином». — Ну да, есть что-то от сохи в его величестве короле Наваррском, — согласился Шико. — Но в этом вся прелесть, не так ли? Обычным людям он нравится. Выглядит своим парнем. — Тогда они такие же дураки, как и ты, — сказал принц в тональности, которой Шико еще не слышал от него. Она была не холодной, но какой-то… старой. Будто заговорила безглазая каменная статуя из античных времен. — Отдаю должное Анрио, он изобрел эту игру: правитель из народа. Кажется, что в нее еще не играли. Его предки не восседали на троне Карла Великого, и это делает его почти таким же безопасным, как думает мой брат-король. Но в нем течет королевская кровь, которой нет у герцога Гиза или у принца Конде. Он был крещен католиком и воспитан протестантом. Он раскачивается на качелях, которые могут свалить его в грязь, но могут и подбросить его в небо. — И как называется это небо, ваше высочество? — осторожно спросил Шико. — Смена династии. У машины тихий, невозмутимый ход; наружные звуки отрезаны. Салон заполнили слова принца, создав между ними неприятный диссонанс. Не стоит забывать, что я говорю с сыном Екатерины Медичи. Она должна была чему-то научить своих детей. Если, конечно, он не повторяет ее слова, как попугай. Он повторяет ее макияж. — Время покажет, — сказал Шико. — Глубокая мысль, — фыркнул принц. — Она всегда оправдана. — Тогда ты всегда прав? — Принц закинул ногу на ногу, сделав какое-то волнообразное, непристойное движение пахом. — Это скучно. Никаких загадок в жизни. — Отгадки интереснее. — Почему? — Не знаю, — он пожал плечами. — Вот вам и загадка, монсеньор. Принц усмехнулся близко к одобрению. — Умно, — сказал он. — У вас есть блокнот, где вы ставите мне плюсы и минусы? — Шико тоже закинул ногу на ногу. — А я буду отмечать в своем: «Принц улыбнулся мне два раза» и все такое. — Как вы нахальны, сударь, — сказал Анжу человеческим, а не стервозным тоном, без черт змеелова. — Ты высокомерен потому, что мне это нравится, или ты высокомерен сам по себе? — Я ничего не буду делать только потому, что вам это нравится, — твердо сказал Шико, ставя галочку напротив пункта, который, вероятно, его беспокоил. Принц вздернул идеальную бровь. — Гордый? — Я называю это по-другому. — Как? — Вы будете вести себя хорошо, скажу я вам однажды, мой юный падаван. У него десять типов смеха, и этот приятен моим ушам. Глубокий, насыщенный, переливающийся. Почему я решил, что его голос противен? Ах да, ведь у него десять типов голосов, один из которых действительно противный. — Сигареты подай, — сказал Анжуйский без перехода между приятным смехом и приказной интонацией. Шико развел руками. — Я не курю. — У водителя. Шико стучал по перегородке минут пять, прежде чем принц указал ему на кнопку вызова. Маленькая сволочь. И глаза блестят, как у сволочи. Шико протянул ему сигареты и зажигалку, рассекая половину расстояния между двумя сидениями. — Кто же так делает? — Анжу цокнул языком. — Ты что, никогда не общался с дамами? — Это та самая дама, у которой вылезает щетина? — А если так? — Принц качнулся вперед к нему. — Женщины бывают разные. Вот это уже интересно. Известны по крайней мере несколько светских мероприятий, на которых принц появлялся в дрэге, беря высоты нетрезвости. Репортеры трактовали это как шутку, оправданную экстравагантностью его высочества, который весь такой блескучий, сделан из чешуи, и мы прощаем ему маленькие слабости. А что, если это не шутка? Это может быть игрой, но не шуткой. Мальчики-проститутки на берегах Сены иногда носят платья. Некоторым клиентам это нравится. Они манифестируют принадлежность к определенной когорте мужчин: разговаривают высокими голосами, красят губы, бросают томные, томные взгляды и вышагивают на шпильках прочь от ролей, определенных им биологией, церковью и всем миром. Они даже не педерасты, они… мужчины-девочки. Мои познания невелики, но какие-то вещи я знаю. Видел этих мальчиков издалека: крикливые вороны; один бил другого сумочкой по голове и орал что-то вроде: «Пошла нахуй отсюда, сучка! Только твоей сифилитической пизды тут не хватало!». А еще я один раз смотрел запрещенный фильм для взрослых. В рамках расследования дела о порнографии, которое решило спонсировать одно католическое объединение, чтобы поднять очередной вой о мерзких содомитах, не дающих праведникам покоя. Странно было видеть, как один мужик напяливает другого, приговаривая: «Нравится, как папочка трахает тебя, сладкая?». Второй мужик был в кружевных трусах, ужасном парике и на стриптизерских каблуках. Вывод я сделал быстро. Один из видов человеческих извращений, в общем-то, не самый плохой. Ну, кому-то это нравится, и пусть будет так. Пожалуй, выводы об Анжуйском делать рано. Может, он упаковывает свою жемчужность во все это ради эпатажа, чтобы позлить августейшего братишку. Он вытянул руку с сигаретами и зажигалкой как можно ближе к Анжуйскому. Принц покачал головой. — Я возьму сигарету сам. Ты подходишь ко мне с зажигалкой, чтобы я прикурил. — Почему? — с интересом спросил Шико. — Никогда не следует тянуться за зажигалкой. Это очень вульгарно. — Его солнечно-льдистая ухмылка удалилась вглубь сиденья. — Воспитанные женщины так не делают. Они провели ритуал. Рука принца словно опиралась о воздух: что-то из его коллекции жестов мертвой кинозвезды. Анжуйский поблестел на него взглядом сквозь голубую вуаль дыма (тусклый свет в салоне затемнял глаза). — Ты представляешь меня в платье, — сказал он. — Вовсе нет, — ответил он, как будто выдернул руку. — Я думаю: почему? Принц кивнул и проговорил нараспев: — Концептуальный взгляд на вещи. Хорошо. Шико посмотрел на него, как из параллельной линии видимости. На его губах появилась улыбка, которой он не понял. Странное ощущение проковыляло в нем. Смятение. Радость. — Что, — сказал Анжуйский почему-то с некоторым напряжением. В ответ на его туманное покачивание головой: — Отвечай. Шико взвесил последствия и решил послать их к черту. — Я думал, вы идиот, — сказал он. — Вы производили такое впечатление, ваше высочество. Не обижайтесь. Обычно все идиоты. Взлет идеальных бровей под корни блестящих волос. — Это даже не наглость… Похоже он пляшет на лезвии ножа: эти его пухлые бархатные губы (бархатные?) сжались на полпути от гнева к презрению; лицо стало неприязненно жестким. Глаза, темные в полутьме, потемнели еще сильнее. Взгляд почти склонился к пустоте бойцовского пса. Шико снова развел руками. — Я предупреждал вас, что это может быть похоже на удар бейсбольной битой по голове. На самом деле я пытался сказать, что вы определенно не идиот, монсеньор. Я рад. Анжуйский почувствовал его любопытство и смущение с гранью робости, немного расслабился и отвернулся лицом к тонированному окну, которое дружелюбно показало ему его отражение, — Bestiame, — пробормотал он. — Un giorno potrei ancora tagliarti la lingua. Его профиль так же красив, как и лицо в анфас. Странная монета, у которой аверс сделан из другого металла, чем реверс. Герцог затушил сигарету и вернулся к прежней тактике игнорирования. Интересно, чего он ждал? Что я заохаю, заахаю и задифирамблю его до смерти? Я даже сделал ему комплимент. Высший комплимент в моем понимании: «Ты не идиот». Для остальных похвал у него есть группа поддержки. А панегирики его внешности ему возносят зеркала. В любом случае, я не стану хвалить парня: «Ой, ваше высочество, у вас такие пухлые бархатные губы». Тьфу, блин, дались мне его губы. Я уже дал ему прикурить, как девчонке. Хорошо, что я ему также дал понять, что на этом все и закончится. Лучше сразу расставить точки над тире. Извините, ваше высочество, я обычный нормальный мужчина, в задницу не трахаюсь. Надеюсь, он это понял. Предполагая, что ему интересно, хотя это, конечно, не так. Кажется, мы могли бы быть на одной широте-долготе (за исключением бара «Голубая устрица»), но в нем слишком много перепадов. У меня уже такое чувство, будто я катаюсь на американских горках. Когда он говорил о Наваррском, казалось, что передо мной не клубный мальчик, а глубокий старик, которого тошнит от собственной заплесневелой мудрости. Возможно, я никогда не пойму его мелодию, а просто буду развлекать его, потому что я не такое ничтожество, как остальные, и это щекочет ему нервишки. Некоторым нравится сыр с плесенью, соленый шоколад и собаки с жесткой шерстью. Вероятно, он так пресыщен, что все это ненадолго попало в его зону внимания. Принц набрел на музыку в своем телефоне, и в салоне материализовался профессиональный тусовщик. — «Тебе нравится моя задница, мой пресс и видео о беспорядочных связях Мой стиль нелепый Если ты увидишь нас в клубе, мы будем вести себя очень хорошо. Если ты увидишь нас на танцполе, ты будешь смотреть всю ночь…» Шико вдруг заухмылялся. Анжуйский вдруг заухмылялся в ответ. — Ты головой качал, — сказал он. — И ногой. — Под это нельзя не качать головой. Оно так сделано, чтобы тебя раскачивать. — Под твой гангста-рэп не будешь качать головой. — Да, эта музыка для другого. — Для чего? — А вы как думаете, монсеньор? — Сократ нашелся, — хмыкнул он, но беззлобно. — Кстати, о голове, которой ты качал. Можно ли что-нибудь с этим сделать? — кивнул он в не совсем конкретном направлении. — С чем? — удивился Шико. — С волосами, торчащими во все стороны. Вероятно, они очень жесткие. И снова стервозная интонация, рассеивающая невольную хмурость по моему лицу. — А, — сказал Шико. — В армии с этим машинка неплохо справлялась. Вообще они такие от природы, ваше высочество. Прямо как цвет моей кожи. Наваррского они тоже попытаются подстричь? Конечно, нет, в его жилах течет королевская кровь. У него свое маленькое, но отдельное государство. И я надеюсь, что вертел он вас всех на хую. Вообще, я всякое в своей жизни слышал о своей внешности, но почему-то сейчас стало как-то совсем неприятно. Хотя вроде на что обижаться. Рядом с ним просто нужно выглядеть более гладко, быть собакой с более мягкой шерсткой. Несколько секунд Анжуйский на него не глядел. — Машинка нам не понадобится, — сказал он почти мягко. — Думаю, обойдемся стрижкой и укладкой. Ладно, про верчение на хую всех отменяется. Хотя посмотрим. — Вы жестоки, монсеньор, — сказал он. Принц улыбнулся. — Вы знакомы с гелем для волос, сударь? — Я знаком с мылом и шампунем. — Боюсь, этого уже недостаточно. У вас появятся новые знакомства, которые вам придется завести. — Мне взять блокнот, чтобы всех записывать? — Лучше, да. Вы не запомните сразу. Шико сделал вид, что собирается записывать. — Валяйте, — сказал он. — По алфавиту. На «а»: «Ахуенно высокая самооценка». На «б»: «Бесконечное количество времени перед зеркалом». На «в»: «Вот ты сегодня на свэге», должно быть сказано в мою сторону не менее десяти раз… В улыбке Анжу появилась грань лучезарности, которой он тоже пока не видел. Не ослепительный телевизионный блеск, не сверкание для обложек, а что-то другое, неуловимая летучая субстанция между детским и вечным. — Какой ты прикольный, — повторил принц, и голос его прозвучал глухо и нежно. Спасибо за цвет моей кожи, иначе он бы увидел, как я краснею. Пора сделать неутешительный вывод: что-то в нем пробивает мою броню. Нужно укрепить ее, пока это не зашло слишком далеко. Вероятно, дело в том, что я никогда не встречал таких, как он. Бесстыжих педерастов, выставляющих напоказ свои склонности. Другие (один или два, о которых я это знал) сидели в раковине и не высовывались. Где им самое место. Мне все равно, чем вы занимаетесь на заляпанных простынях, только не посвящайте меня в свои дела. Мне не противно, мне безразлично, я просто не хочу этого знать. Я держу дистанцию со всем светом и с вашим странноватым миром переливания из пустого в порожнее — тоже. Хотя тогда я очень сильно не на месте с принцем Содома, как в тайне зовут его высочество. Ну, я просто буду держать дистанцию. В конце концов, я знал это о нем, когда опустился на колено в туалете, чтобы поцеловать его руку с маникюром. Каково прозвучало! Я сейчас лопну со смеху. Какой у нас следующий пункт развлекательной программы? Я стою перед ним на коленях в туалете, чтобы сделать что?.. Блеск экрана отпустил внимание Анжуйского. — Почему ты хихикаешь? — спросил он. — Анекдот вспомнил. — Какой? — Дурацкий. Между ними установилось очень тяжелое мгновение, когда Шико чуть не начал ерзать на сиденье. От него искры. Спину обливает мурашками. — Я буду ставить минусы в блокноте, когда ты будешь мне врать, — сказал принц. Его голова склонилась к другому плечу; тусклый свет зажелтил перламутровую скулу. — Я полагал, мы обо всем договорились, месье. Я хочу, чтобы вы говорили мне правду. Даже если вы считаете, что я идиот. Или… Кем вы меня считаете? Шико усилием воли не отвел взгляд. — Это ваша прихоть? — спросил он. — Это не ваше дело. — Я подумал о том, что вы предпочитаете мужчин. — Он произнес это и услышал в себе горячий стыд. Он утвердил обе ступни на скользящем полу, но не ощутил устойчивости; мир катился кубарем. — А я, монсеньор… Стыд раздулся. Почему я испытываю такое липкое, скукоживающее чувство? Оно делает меня меньше меня самого. Если я сужу книгу по обложке, чем я лучше других? И кто сказал, что я лучше? Может быть, лучше он. Он не притворяется, для этого нужна смелость. Отражение принца нефтяной рябью скользнул по тонированном стеклу. Какой-то тернистый цветок меланхолии в нем, выросший в отравленной воде его вен. Веки кажутся уставшими. — Я знаю, — сказал принц.