Богоматерь цветов

Существует иерархия зрительного восприятия. В любой группе людей кого-то всегда замечают в первую и последнюю очередь.

Кристофер Прист. Гламур

Он вошел в комнату и швырнул сумку на кровать. Он чуть было не бросил шпагу, но она была старинной, довольно дорогой, а клинок лежал в руке как влитой (идеальная балансировка). Тот человек внутри него, который был стерильнее, сдержаннее, остановил его. Он положил шпагу на широкий подоконник, еще не зная, куда ее пристроить. С шипением переведя дух, он подошел к окну. Взгляд привел его вниз, в город. С высоты Париж казался серым маревом, изборожденным верхушками башен. Море без кораблей (клише), электрическая путаница (но только ночью). Он повернул голову и прищурился; сложил руки на затылке. У него не было уникальных мыслей. Он поднял руки над головой. Никаких мыслей по-прежнему не возникало. Он был слишком зол, чтобы думать. Он ощутил свою ничтожность и свою надменность. Он был самым умным человеком, которого он знал, но это ему ничего не принесло. Помимо проблем с Майенном. Город поманил его хрупким серебристым свечением. Он гипнотически шагнул к пуленепробиваемому стеклу и положил на него ладони. Если однажды он захочет выпрыгнуть из этого высокого окна, его легко потащит вперед. Самоубийцы не должны жить так высоко. Но он не был склонен к самоубийству. Его выгнали из иерархии — тем хуже для иерархии. Он не умрет. Он… В животе заклокотало. Он взглянул на часы и с экзистенциальной тоской обнаружил, что до обеда осталось еще два часа. С его стороны было чрезвычайно глупо не купить чего-нибудь поесть в городе. Первым делом он узнал, как кормят в Лувре. Эта информация его не обрадовала. Здесь была кухня, предназначенная исключительно для королевских трапез. Здесь была кухня, где готовили еду королеве-матери. Все остальные… Всем остальным приходилось выкручиваться. Он выяснил, что герцог Анжуйский иногда приглашает свою свиту разделить с ним завтрак, обед или ужин. Но когда именно это произойдет, заранее никто не знал. У него создалось впечатление, что каждый придворный договаривался на разных кухнях, когда ему будут готовить еду, ведь графики миллионов людей, населяющих Лувр, были разными. Пока его лучшей надеждой была кухня для слуг, в которую было относительно легко проникнуть и договориться о приготовлении для него еды, или просто спиздить что-нибудь, что плохо лежит. Кухня для прислуги больше всего напоминала обычную столовую с обычным расписанием, которое всегда появляется на белых листочках со скучным черным шрифтом, упорядочивая если не хаос мироздания, то процесс питания. Он не требовал для себя изысков и был готов довольствоваться обычным салатом, супом, мясом с картошкой или макаронами плюс яблочный или вишневый пирог на десерт. Но пока до этой обыденной роскоши оставалось еще два часа. Он задрал голову в оглушительно белый потолок и взвыл. Потолок был таким высоким, что ему практически ответило эхо. Его комната была великолепна. Пожалуй, даже слишком великолепна. Он был слишком корявым для великолепия. Он чувствовал себя пацанчиком в полудохлых кедах, который забрел в хороший район. Из всех людей, снующих по Лувру, единственной с более темной кожей, чем у него, была мавританская карлица в пестром разноцветье — скорее всего, она была чьей-то шутихой. Скорее всего, я тоже чья-то шутиха. Анжуйского? Кажется, в нем нет той остроугольной жестокости, которая заставляет смеяться над уродствами других людей. Хотя черт его знает. Возможно, мы разыгрываем первый акт злого пранка. Может быть, я нахожусь в «Шоу Трумана». Может быть, он ведет треш-стрим для элиты. Он принц, он должен презирать нищих. По крайней мере, я не профессиональный нищий. Раздражение выплеснуло его к разбору вещей. Он расстегнул молнию сумки и решил включить музыку. Огромное пиксельное панно на стене транслировало только правительственные каналы, где можно было услышать только церковные песнопения или что-то в этом роде. Он порылся в телефоне, выкрутил громкость на максимум, и по комнате заколтыхались биты. Он качал под них головой, чувствуя, что из него не выветрились тени страха. Он не знал, что здесь делает. Он не знал, кто он такой. Он не знал, кто такой Анжуйский, с кем ему хотелось поговорить, но он не знал, о чем. Страх выстраивал на его лице архитектуру лукавой улыбки, к которой его лицо всегда склонялось, если он чувствовал себя растерянным. Он начал петь, чтобы внутренне замедлиться. Потом он запрыгал, размахивая руками. Схватив мысленный микрофон, он перенесся в мысленный зал. Его приветствовала мысленная толпа. Выдуманный мир приятнее настоящего. — «Куплет засадил, как по статье УК Мысли в пустоте, тузы под рукав Ждали новое демо — солнышко в руках Мой рэп — волкодав, этот город — вулкан Этот рэп снова в топе, бля, как так?! В микрофон орут орки, сука, Warcraft…» Ритм, ритм, ритм. Наше сердце — это ритм. Бит качает. Он пел: — «Американские горки на семи холмах», — и было в этом какое-то удовольствие. Он пел: — Ыыыыыынннннн, — и в этом было. За его правым локтем покачалась фигура. Он обернулся и увидел Анжуйского, который… угорал над ним. Герцог проник в его комнату тихой сапой через беззвучные автоматические двери и какое-то неизвестное время стоял в неуловимой тени, скрестив руки на груди, наблюдая за ним, пока он гримасничал, подпрыгивал и создавал свой шум. Ну, охуенно мы прогарцевали, ваше высочество. Он неторопливо подошел к своему телефону, поставил трек на паузу и посмотрел на Анжуйского. С языка соскочило: — Чё надо? Через миг: — В смысле… Доброе утро, монсеньор? Шико остался стоять со своим недоумением, слыша, как последний звук запнулся о смех, даже губам стало щекотно. Он хамит принцу крови, как будто ему за это платят. На Анжуйском было что-то ослепительно белое, с чем он слегка сливался, и бриллианты, сверкающие в такт его глазам. Каждый раз, когда Шико видел его, Анжу озадачивал его своей красотой. Он еще не встречал кого-то, кто выглядел бы так, будто его нарисовали. Этот идеальный фильм, который он смотрел, однажды должен был закончиться. У него вскочит чирей на глазу или прыщ на щеке. Герцог курит, значит, он посереет или пожелтеет. Или пробурит себе третью ноздрю кокаином. Или его сожжет самопожирающий пожар. Но пока Анжу существовал, чтобы блистать, а не влачить груз жизни. Принц сверкнул белоснежными зубами, которые сопротивлялись биологическому процессу. — Так вот ты чем занимаешься, когда тебя никто не видит? — сказал он. — Представляешь себя тру рэпером, который на сцене читает дисс на всех? Первая подача, которую легко отбить. — А что вы читаете, когда вас никто не видит, монсеньор? — Шико сделал манерный жест, окарикатуривший изящество Анжуйского до степени полной отвратительности. — Ой, девочки! Он закатил глаза и унес свой шум по тропинке высокомерного, визгливого смешка, который он тоже подслушал у Анжуйского на кокаиновой вечеринке: — «Пусть не забывают, кто тут королева Я раскидываю бабки направо и налево Это моя манера, жена миллионера Мне платят за концерты, я читаю под фанеру». Яркий, переливчатый смех принца вскипел под потолком. — Ты такой прикольный, — он немного наклонился вперед (округлость его плеч напряглась под белым шелком). — Что еще ты можешь? Солнце поболталось на его лице; кажется, сегодня нет ни грамма косметики, только его собственный фарфор и перламутр, пухлые розовые губы, большие блестящие глаза расхлябанного цвета, то ли серо-зеленые, то ли карие. Мой взгляд совершает разграбление его лица. Блин, пухлые губы. Он что, девушка, что я о нем так думаю? Он даже не в платье. Он парень: широкие плечи, узкие бедра, чертовски пухлые губы… Блин, я не той дорогой иду? Шико не успел ответить, когда Анжу сменил звуки. — Мы пропустили собеседование, — сказал он, сопровождая слова своей острой ухмылкой, похожей на солнце и холод. — Насколько хорошо ты стреляешь? Шико пихнул кулаки в карманы джинсов. — Нормально, — сказал он. — Нормально — «хорошо» или нормально — «плохо»? — Нормально — «хорошо». — Пистолет? — Глок. — Почему? — С детства в руке его держал. У моего отца был. — Вы служили в армии? — спросил принц, как будто был его полевым командиром. Но он был полевым командиром. Его белые крылышки морщат красные полосы. Шико сказал: — Как и все. В пятнадцать и восемнадцать лет. — Почему вы не остались в армии, чтобы сделать карьеру? — Это не мое. — Слишком много правил? — Слишком много правил, — согласился Шико, пораженный его аналитической системой, позволяющей быстро делать выводы. Хотя об этом нетрудно догадаться. Свое главное свойство он демонстрирует с того момента, как Анжуйский соскреб его с асфальта, и монсеньор получает удовольствие от его непокорства, хотя в любой момент стряхнет его, как пепел с сигареты. Принц кивнул на подоконник, где Шико положил шпагу; солнце косо легло на лицо, увенчав короной шелковое полотно его волос. — Вы владеете этим искусством, месье? Шико затаил дыхание, забыв, что не дышит. Фехтование — искусство дворянства. Это означает, что Анжуйский продолжает считать его одним из своих. Это означает, что он тоже игнорирует иерархию. Но по-своему, в каком-то смысле, которого я пока не знаю. — Да, — ответил он, и солнце из окна ослепило его, нагрев косточки под глазами. Как будто заря взошла над городом и отпечаталась на его лице. Вдруг все замерло в нем, под этим оттиском синего июньского неба. Замерло головокружительно, как чувство дежавю. Этот человек перед ним, с любопытством склоняющий голову набок, что-то растрескивал в нем, сбивая его ритм. Ой божечки, помогите. Ах да, я уже это говорил. Вот снова эхо. — Пойдем, — сказал Анжу и направился к двери своей скользящей, быстрой походкой. — Мы поедем в одно место. Посмотрим, на что ты годен. — Но… — сказал Шико в замешательстве. — Обед? — Обед? — Герцог обернулся, потерявшись в свете. — Через два часа. Герцог улыбнулся, вылетая за дверь. — Пообедаете со мной в городе, сударь. Я окажу вам эту честь. — Я окажу вам эту честь, — передразнил Шико себе под нос. — И когда меня ждет эта честь, ваше высочество? — В какой-то момент, — бросил герцог через плечо, судя по всему из чистой вредности. — Обед нужно заработать, верно? — Вам нравится морить голодом своих людей? Принц посмотрел на него искоса. — Нельзя сказать, что ты ешь много и часто. — Хороший обмен веществ. Все идет в дело. — Повезло тебе. — Больше всех, — сказал Шико. Анжу еще раз ужалил его взглядом разведчика, но ничего не сказал. Его белые одежды скользят в золотом полумраке. Его музыка вбирает тебя. Во всяком случае, эта вихляющая мелодия с ее лабильностью лишает меня приема пищи. Похоже, еда — не самое любимое занятие его высочества. Интересно, из чего он строит свои мышцы, приближаясь к образу прекрасного? Протеиновые батончики или коктейли? С таким горением, он… Но я не его мать, чтобы думать об этом, не так ли? А его мать, судя по ее внешнему виду, тоже никогда ничего не ест. Мадам Екатерина питается от сети, а внутри у нее клубки проводов. И титановые штыри. Ей подстраивали две автокатастрофы, после которых хирурги собрали ее тело по кусочкам. Она элегантно хромает, иногда опираясь на трость. Все боятся этой маленькой тощей женщины в черном. Если бы мы когда-нибудь встретились с ней, наш разговор состоял бы из моих безнадежно натянутых вопросов. У меня есть небольшой опыт временной хромоты. Надеюсь, я никогда с ней не встречусь на близком расстоянии. Хотя это может произойти, если я не отобьюсь от стаи белых лебедей гордым черным лебедем так же внезапно, как и прибился. Анжуйский совсем не похож на нее, в нем больше пересечений с его отцом, королем Генрихом II, который погиб на рыцарском турнире, после чего это древнее развлечение высшей аристократии, обожающей все шумное и помпезное, наконец запретили. Говорят, астролог Нострадамус предсказал королеве смерть мужа. Говорят, королевский хирург Амбруаз Паре предложил рискованную операцию, которая могла бы спасти жизнь королю, но мадам Екатерина отказалась. А затем отказалась от операции старшему сыну, королю Франциску II, попавшему под влияние Гизов, дядюшек его юной жены, шотландской королевы Марии Стюарт. Лотарингские принцы оттерли мадам Екатерину в угол, а затем поползли слухи, что король Франциск собирается услать родную мать во Флоренцию. И вот король Франциск съездил на охоту — еще одно шумное, помпезное, кровавое старое развлечение. Он вернулся с простым отитом, и наша августейшая матушка передала для короля целебную микстуру из своей лаборатории. Через десять дней королем стал Карл IX, Марию Стюарт выгнали в Шотландию, Гизов — из Лувра. Теперь на троне восседает ее второй сын, который все заметнее дергается под ее небоскребным каблуком. Если бы я был королем Карлом, я был бы осмотрительнее. У мадам Екатерины есть еще два запасных сына. Возможно, всего этого можно было бы избежать, если бы не наш идиотский Салический закон, запрещающий женщине править. Возможно, она мстит самому миру, который всю жизнь пытался загнать ее в угол. Она приехала из Флоренции в четырнадцать лет, привезя с собой флорентийский агностицизм, взирающий на религию как на пышное театральное представление, флорентийских врачей и парфюмеров, запрещенную инквизицией книгу сеньора Макиавелли и очень, очень много денег. Муж не любил ее — показательно, нагло и пошло, во всем предпочитая свою любовницу Диану де Пуатье, герцогиню де Валентинуа, разорившую парижан налогами на церковные колокольни. Мадам Екатерина ждала. Она вышла замуж не за дофина, а за младшего принца. Дофин — спортсмен и красавчик, победитель всех теннисных турниров — однажды после матча выпил холодной воды, поднесенной ему услужливым слугой из чьей-то неведомой свиты. Через десять дней дофином Франции стал его младший брат Генрих Валуа. Мадам Екатерина ждала. Теперь между ней и троном снова стоит мужчина, адмирал Колиньи. Он военный, а значит, особенно презирает женщин. Он должен был понять, что мадам Екатерина снова ждет. Она умеет ждать, как никто другой на свете. Он должен был заметить, что ее удары становятся беспощаднее с каждым разом. Он должен был хотя бы прислушаться к прозвищу мадам Екатерины, которое никто не произносит вслух, но оно жжет языки, заставляя давиться дыханием. Мы называем ее Черной королевой, господин адмирал, и ни одна фигура не обладает таким сильным ходом на шахматной доске, передвигаясь на любое число клеток по вертикали, горизонтали и диагонали. Но у военных такая чугунная голова, и мозги застыли в позе эмбриона. Колиньи упивается влиянием на Карла и грезит лишь о схватке с доном Филиппом в испанском прокси — Нидерландах, как будто от этого будет какой-то толк. Испанцы ограбили Новый свет. У них самая сильная армия в мире, самая жирная казна, и по всей стране горят огни святого Доминика, выжигающие любое отклонение от унитарности территории, идеологии, мысли. Эта война разорит Францию, став экзистенциальной катастрофой государства. Часть меня надеется, что мадам Екатерина остановит адмирала Колиньи. Часть меня задается вопросом: какой ценой она это сделает? Мы идем по коридорам Лувра, бесконечным, как заевшая пластинка. Отовсюду вспархивают звуки. Встреченные люди выглядят так, как будто только что начался понедельник и одновременно шальной пятничный вечер. Герцогу все кланяются. Он отвечает легкими движениями уголков губ. Я чувствую себя невидимым, как тень, рыщущая по этим выхолощенным улицам. Но меня это не раздражает. Я наблюдатель. Лифт поблескивал стенами и зеркалами. Сухой воздух зернился ароматом Анжуйского, состоящим из глубоких сложных аккордов. Пока они спускались вниз, принц срастался взглядом со своим телефоном, излучая ауру человека, находящегося в полнейшем одиночестве. Это был не первый раз, когда Шико это замечал. «Ну, это логично», — подумал он. Принцы живут посреди столпотворения, каждый день обуреваемые сотнями, тысячами взглядов, которые царапают их, как битое стекло. Если он не будет бродить по своей внутренней Монголии, то сойдет с ума. Я такой же. Я никогда не понимал тех, кто соприкасается с миром распоротыми швами наружу. У них должно быть незапятнанное сознание или вообще никакого сознания. Их задача — обустроиться поуютнее. Пределы своего разума они даже отыскать не сумеют. Но я тоже, я тоже пока не знаю пределов. Они спустились во двор. Солнце вихрилось над серым старинным камнем и шорохами асфальта. Следуя по серой ленте, они направлялись, судя по всему, к гаражам. Навстречу им прошли несколько человек, сзади на почтительном расстоянии следовала пара — старая дама и державший ее под руку молодой мужчина; его хороший темный костюм носил неуловимую ауру униформы; слуга. Это не так-то просто сразу понять. Принц молчал, кажется, не испытывая ни малейшей неловкости. Снаружи он замедлил шаг, шел расслабленно, пляжной походкой, в синей раме сияющего неба. Шико подумал, не уверенный, правда ли это: чем дальше он от дворца, тем спокойнее он себя чувствует. Я думаю, августейший братишка на самом деле не любит его. Говорят, вместо Польши нас могут послать в Ла-Рошель, в самое пекло, возможно, не без тайной надежды, что нас там убьют. Интересно, чем его высочество так не угодил его величеству? Кажется, свои обязанности он выполняет исправно, служа вполне достойной вывеской дому Валуа. Один кивок даме, присевшей перед ним в реверансе, одно легчайшее покачивание подбородком в сторону склонившегося мужчины (тоже молодой, уже с солидным животом), одна штрихпунктирная улыбка другому (этот пожилой, волосы и борода курчавились пегим). Мне нужно будет их всех узнать, всех запомнить, сделать выводы или… плевать. Я отменил иерархию, верно? И тем самым выровнял под собой мир под нужным углом. Меня не интересует крысиная возня, не увлекают неизбежные политические интриги, я не собираюсь конкурировать с модельным агентством герцога. В конце концов, если я ему нужен или интересен по каким-то соображениям, пусть он сам мне объяснит причину. Мне некогда разбираться в нем. Мне надо разобраться с собой, с избытком себя. Впереди загрохотали машины. Шико увидел черный восклицательный знак лимузина, перечеркивающий серое асфальта. Ух ты, бронированный Mercedes-Benz, который весит и стоит, как мост. Этот красавец не просто покрыт броней, он состоит из брони. Он может выдержать даже взрывы гранат и продолжит передвигаться. Точно, как я мог забыть: в них возят членов королевской семьи после покушения на королеву-мать. Рядом с лимузином стоял бронированный «Хаммер», к которому прилагался его человеческий аналог, — сеньор Дю Га в черном костюме, неподходящем для такого жаркого дня, в обрамлении двух идентичных черно-костюмных молодчиков с гарнитурой в ушах. Пронзительные опаловые глаза Дю Га сверлили воздух в сторону герцога. Анжуйский неуловимо перекосился. Почему он держит при себе человека, который столь откровенно ему несимпатичен? Разве что Дю Га на самом деле служит не ему, а… кому? Королю Карлу, королеве-матери? Тогда Дю Га о нем не заботится, а охраняет, как тюремный надзиратель, следя, чтобы он ничего не отколол. Возможно, это не такая плохая идея. Это он сейчас такой ровный и аккуратно ступающий, но я прекрасно помню дивную кокаиновую истерику с расфокусированным взглядом, визгливым хохотом и его мелодичным голосом, который утек в двойное сопрано. Черт, как его высочество ловко провел меня своим женским маскарадом. Той ночью он даже тайком прокрался в солдатские казармы моих снов в образе прозрачной и светящейся мертвой кинозвезды, нарисованной тремя цветами — черным, белым и красным; передо мной маячила его прекрасная голова с чистыми и пустыми глазами. Я не знаю, чем населена его оболочка, он по-прежнему спрятан от меня, как за дверью исповедальной. Будет жаль, если за лабиринтом его лица нет ничего, кроме дорогих шмоток и семейных проклятий. — Добрый день, ваше высочество, — сказал Дю Га патентованным наичистейшим холодным голосом. Анжуйский кивнул ему, как пихнул. Взгляд Дю Га даже не забрел на Шико. Ну понятно. Мало ли, что тут валяется. Забравшись в машину вслед за герцогом (салон от водителя отгорожен), Шико понял две вещи. С ними не путешествует компания белых лебедей, а значит, Анжу устраивает ему личное испытание, со всем своим непоколебимым вниманием, куда входит и полное невнимание, которым герцог одаривает его в последние двадцать минут. Вот как, ваше высочество. Люди, которые играют в игры. Что ж, давайте поиграем. Жизнь скучна, банальна или ужасна. Я лучше буду трансформировать свою безропотную ярость на мир в веселые, веселые силовые игры. Кто эффективнее вытрахает кому мозги? Вы делаете это весьма тонко, ваше высочество. И второе… А второе — мне просто нравится на него смотреть. У него чертовски пухлые губы.