Богоматерь цветов

Красивая девушка, хороших правил и примерного поведения: никто не видал ее пьяной больше четырех раз в неделю. Марк Твен. Принц и нищий

Он был в старинном дворце, на балу, где гости были одеты в наряды былых времен: мужчины в чулках, смешных коротких штанах и камзолах, дамы в платьях с огромными фижмами. За окнами дворца шла охота; лошади скакали, неся возбужденных всадников, жадных до крови; они преследовали огромного кабана, который убегал от них в лес. Ему было не по себе наблюдать за этой сценой: он не любил ситуации, в которых противник не мог тебе ответить. Его взгляд скользнул в бальный зал. В старомодном бархатном кресле сидела женщина в современном платье. На коленях она держала сумочку с золотой пряжкой в ​​виде оскалившегося зверя, жующего какое-то более мелкое существо. Даже ее сумочка напоминала о хищниках и добыче. Эта женщина обманула его, но он не ненавидел ее. Ненависть к женщинам — отвратительная, постыдная, немужественная черта. Женщина рассеялась, и под ярким небом появился мэтр Николя Давид в белом костюме. Он прошел через многолюдную площадь, где десятками струй бил огромный золотой фонтан. Девушка в рваном, окровавленном платье бежала сквозь толпу, и никто не обращал на нее внимания. Он заметил глубокую царапину на ее голени и вспомнил, что у него была точно такая же в детстве, когда он залез на соседскую яблоню. Его лучший друг Жан стоял внизу, ловя футболкой яблоки, которые он бросал вниз. Спускаясь, он поцарапал ногу о ветку, это было больно. Впервые в жизни он увидел кровь и почувствовал, как по его спине побежали мурашки — от страха, отвращения и любопытства. Позже, когда гугеноты напали на их город и убили две трети населения, ему сначала стало дурно от вида крови и трупов. Потом, конечно, он привыкнет. Девушка в рваном платье бежит, испуганная и бледная. Он парализован от стыда. Мыло застряло в горле. Он хрипит: — Воды, пожалуйста… К его губам что-то подносят. Наверное, ведро, в котором мыли полы. Всего-то один раз. — Успокойтесь, молодой человек, никто вас не отравит, — говорит кто-то с профессиональным спокойствием. — Полглотка, не больше, не надо мычать. И не надо пинаться! — С ним все будет в порядке? — Конечно, монсеньор. Это всего лишь растяжение, синяки от падения, небольшая потеря крови и болевой шок от побоев. Больше всего ему нужен отдых и хороший ночной сон. — Что в этом шприце, Мирон? Сделайте мне тоже укол. Вы же знаете, я тоже плохо сплю. — Ваше снотворное перестало действовать? — Мне бы покрепче. — Я не хочу об этом говорить, но вещества, которые вы принимаете, вредны не только для вашего здоровья, но и крайне негативно сказываются на вашем эмоциональном состоянии. При вашем расстройстве… — Ради бога, давайте обойдемся без лекций! Опять этот манерный голос. Монсеньор пахнет сладко, как девчонка. И смазлив, как девчонка, насколько я мог тогда разглядеть на шоссе. Кажется, я знаю, кто он, хотя мне трудно поверить, что принц… Шприц ласково входит в вену, и к нему приходят пустые сны. Наружу его вытолкнула жажда. Он разлепил ресницы и со стоном зажмурился. В помещение набилось больше света, чем могли переварить его глаза. Белый день или хирургические лампы. Он распластан на кровати в неудобной позе и подоткнут со всех сторон чем-то мягким. Нога торчит из-под одеяла, но не в гипсе. К лодыжке примотан пакет со льдом. Вероятно, он в госпитале. Пять минут, и им уже владеет зуд беспокойства: выздоравливать всегда мучительно скучно. Он занял себя подсчетом нанесенных ему ударов. Он сомневался, что у него когда-нибудь появится шанс отомстить, но он подпитывал свой гнев образами возможного будущего. Например, герцог Майеннский застрянет в норе, как Винни-Пух. Его толстая задница будет торчать, его пухлые бедра будут трястись, его дорогие туфли будут беспомощно стучать по земле. Затем я возьму палку… Мечтая об этом, он упал в желеобразную темноту, в которой всплыла задница Майенна. Затем благородный зад его сиятельства был сметен более приятным, хотя и немного тревожным, зрелищем. Почти неестественно красивое лицо. Без макияжа, без накладных ресниц оно выглядело очень бледным и юным. Черты, растиражированные в журналах, как у звездного актера. Но это не актер. И я не в больнице. Кажется, мы больше не в Канзасе, Тото. — Привет, — жизнерадостно сказал герцог Анжуйский. — Очнулся? — Нет, — просипел он, растерянный и ни во что не верящий. — Я сплю и вижу кошмар. Чудовище с отвратительным голосом преследует меня. Можно списать его наглость на болезненный бред; он в горячке и мелет бог знает что, оскорбляя принцев крови. Улыбка принца стала остро отточенной. — Ты колючка, — сказал он. — И неблагодарный придурок. Принц не списал его слова на лихорадку. Похоже, он не был таким глупым, каким казался по телевизору, где он вечно щебетал о достижениях своей светской жизни. — Я такой, — подтвердил Шико. — Можно мне воды? — Мне полить тебя, чтобы колючка зацвела? — Ты будешь поливать меня потоками своего остроумия? Я засохну. Герцог, посмеиваясь, проделал какие-то манипуляции. Шико почувствовал у рта пластиковую трубочку. — Пей, — сказал Анжу. — Здесь есть медсестра? Желательно с грудью, выглядывающей из декольте, как в сериалах про врачей. — Я твоя медсестра. Хочешь увидеть мое декольте? Шико едва не поперхнулся, не успев даже сделать глоток. — Твой жалкий вид пробуждает во мне Флоренс Найтингейл. Меня тянет заботиться о страждущих, надо же узнать, что это такое. — Герцог определенно веселился. — Радуйся, что высокая особа оказывает тебе услугу. Однажды ты расскажешь своим внукам, какой я была милой. На это следовало бы ответить колкостью, но жажда взяла верх. Он всосал жидкость через соломинку и чуть не сплюнул. — Что это за дрянь? — Дом Периньон вам не подходит, месье? Мое любимое шампанское! — Кислятина. У вас паршивый вкус! — Stronzo, — восхищенно сказал Анжуйский. — Посмотрите на него. Лежит здесь, плюется моим лучшим шампанским и делает вид, что не знает меня. Откуда вы взялись? Как вас зовут? Игры кончились или только начались. Ему теперь безразлично. Хуже не будет. Он подтянулся на локтях и попытался устроиться так, чтобы лучше видеть герцога. — Я Себастьен де Шико, монсеньор. Извините, что с вами так непочтительно разговаривал. Предлагаю расстрелять меня. Из крупнокалиберного пулемета. — Он скрипнул обезвоженной глоткой. — Последнее желание приговоренного — дайте воды, и я за вас помолюсь, хотя не гарантирую успеха. Порыв лишил его сил, и он опустился на подушки. Взгляд его упал на серую футболку герцога с надписью «Dolce&Gabbana». Разумеется. Хотя подождите минутку. «Dolce&Gabbana. Королевская любовь». С красным сердцем. Я все еще сплю? Этот человек как будто из мультфильма. Его перламутровая кожа ослепляет меня. Если бы мы вместе учились в нашей маленькой городской школе, я бы задразнил его до смерти. За то, какой он белый на нашем темном Юге, где я едва выделяюсь из толпы. За то, какой он смазливый. За его красное сердце. За его красный блеск для губ. За его сложносочиненный сладко-пряный аромат. За… все. Принц, бряцая драгоценными камнями браслетов, провел белой рукой по черному контуру ресниц. У него были на удивление сильные запястья опытного фехтовальщика. Вблизи он был таким же красивым, каким казался через призму СМИ. Он был на обложках с тех пор, как вернулся с войны. Вся страна дрочила на него, мечась в своих страстях между Генрихом Валуа и Генрихом Гизом. Интересно, чем закончится этот конкурс красоты: между Валуа и Лотарингскими принцами постепенно нарастает едва заметное напряжение. Гиз слишком популярен. Не говоря ни слова, принц налил воду из хрустального графина в стакан и протянул его Шико. Не стесняясь, наблюдал, пока он пил, сквозь задумчивый прищур, за которым что-то вызревало. Вдруг он сказал без всякой интонации: — Я вас уже где-то видел, месье. Шико поднял бровь. — В аду? — В том стрип-клубе на улице Сент-Оноре? — В том. — Или в том, где терзаются души грешников? — В том тоже. — А, — герцог со вкусом отхлебнул своего Dom Perignon. — Я провел там некоторое время и хорошо знаю этот район. — А я новый резидент. Вы познакомите меня с диспозицией? — Хотите экскурсию? Но мой голос кажется вам отталкивающим. — Я начинаю привыкать, монсеньор. Разговор с ним был подобен обмену ударами шпагой. Герцог парировал без колебаний. Шико почувствовал приятное волнение. Герцог также казался довольным, расслабленным… Подождите минутку. Ух ты, как он смотрит на меня, от него искры летят, а мою лоскутную спину обливает мурашками. По-моему, он не совсем нормальный. Может быть, мы все не совсем нормальные. Война продолжается в нашем мире дольше, чем я в нем живу. Сколько ему было лет, когда его брат-король бросил его в мясорубку? Шестнадцать? О его победах слагались хвалебные песни, но он может кричать по ночам, как слишком многие, кто был на войне. И долбается наркотой, и малюет смазливое личико, и гонит, гонит по вертикали. В нем есть что-то обездоленное, и это не вяжется со слухами, которые наделяют его всеми привилегиями любимого сына королевы-матери и всеми пороками «золотой молодежи». Странно, моя голова забита мыслями о нем, а я его почти не знаю. — Кто вас избил, Себастьен де Шико? — Резко и остро. Отхлестал своим вопросом по щекам. Шико вздрогнул. — Не ваше дело, монсеньор. И еще один сверкнувший миг, во время которого герцог в очередной раз сменил шкурку. Сколько всего их у этого юноши? — Может быть, я хочу помочь, — проговорил он мягко. Смущенный против воли, Шико покачал головой. Он пока не знал, к чему это может привести. — Вы слишком добры, ваше высочество. Каскад острых улыбок. — Это вряд ли, — сказал герцог, вдруг завибрировал, нервно дернулся и ушел, суетливо вытаскивая из кармана телефон, выстукивающий: «Она очень извращенная девушка. Из тех, кого лучше не знакомить с мамой». — Я давно встал, — говорил он. — Я уже в пути. Конечно, я поддержу все, что вы скажете, матушка. Я определенно против войны с доном Филиппом. Я всегда против войны, мир во всем мире. Никаких шуток, какие тут могут быть шутки? Я абсолютно серьезен. Он жеманно и гнусаво растягивал гласные, шел вихляющей разболтанной походкой, как уличная шлюха, и казалось, что все в нем лжет, от макушки до кончиков накрашенных ногтей. Потом он перешел на итальянский, но голос его оставался отвратительным. Шико спрятался от света в подушку и уснул. К нему приходили, лечили, кормили, вручили ему телевизионный пульт; в самой дорогой больнице не было бы такой возни с пациентом. Мирон сообщил ему, что его высочество распорядился устроить в своих апартаментах импровизированную палату для близких друзей, если с ними вдруг что-то случится. Передозировка свинца в организме, предположил Шико. Анжу больше не появлялся, но мелькал на экране: после заседаний королевского Совета в обществе серых пиджаков, спеша смыться из кадра. Король не скрывал отвращения, расцветавшего в его взоре, когда он смотрел на своего брата с его слишком грациозным изгибом запястья, слишком блестящими когтями черных волос, скользящими движениями, перламутровой кожей, у которой, казалось, не было пор. Анжуйский прятал от него глаза, расцветая, только когда выходил на улицу. Толпа приветствовала его с бурлящим восторгом: он довольно многих убил при своих славных победах при Жарнаке и Монконтуре. Люди обожают молодых героев, устилающих трупами канавы. У толпы болезненная любовь к смерти, они готовы танцевать это танго вечно. Они любили Анжуйского, пока от него воняло мертвечиной, не замечая его искусственности. На третий день Шико устроил перепалку с Мироном, требуя разрешения встать. На четвертый день он достал его так сильно, что тот позволил. Ему принесли костыли, накачали таблетками, от которых реальность приобрела кривобокие очертания, и Мирон скрестил руки на груди, заранее покрыв физиономию толстым слоем злорадства. Шико поднялся, одолев впившиеся в него клювы боли, оглядел утомившую его комнату, сделал шаткое движение и упал. — А я говорил вам! — счастливо воскликнул обычно флегматичный Мирон. — Вы не сможете вставать по крайней мере еще пять дней. Шико поднялся через два дня, когда телевизионные люди начали вызывать в нем исключительно желание узнать их внутренности на вкус. Он был сыт ими по горло, католиками и гугенотами в равных пропорциях. Монотонные, циклические разговоры на каждом канале. Бог, мораль, Святая Церковь, Святая Вера. С тех пор как протестанты обрели влияние на короля, Бог снова стал популярен. Они говорили о нем повсюду, устраивая публичные дебаты между мужчинами в платьях с одинаково зверски оскаленными ртами, проповедующими любовь к ближнему. Новости доносили, как колобродит Париж. Адмирал Колиньи, этот истукан с бородой канонического Создателя, жаждал войны. Он свято брался за присоединение Нидерландов, сокрушая испанскую власть своим неподвижным телом. Отблески войны падали на лицо короля, бросая краску на его бледные щеки, блестевшие рыжеватой щетиной. Карл, как и все молодые люди, никогда не бывавшие на бойне, жаждал крови и славы. Он все чаще и чаще говорил на публике: «Наш отец Колиньи». Колиньи приобретал черты все большего самодовольства. Война упиралась в одну фигуру — рыжеволосую женщину в черном, посылавшую дружелюбные, резко очерченные красные улыбки, очень похожие на те, что Шико видел на лице Анжу. Шико доковылял до автоматических дверей и ввалился в соседнюю комнату, не имея ни малейшего представления о том, что он там найдет или кого встретит, щеголяя в шелковом халате невообразимого цвета умирающей фуксии (монограмма «Г.В.» вышита переливающимся серебром), с перекошенной от усилий физиономией, напряженно пыхтя. В комнате за столом сидел Анжуйский в очках, колотивший по клавишам ноутбука с такой скоростью, будто ему жгло пальцы. Появление Шико он проигнорировал. Шико добрел до окна и увидел за раздвинутыми кремовыми шторами перламутровые края облаков, цеплявшихся за надменные верхушки башен. Все, что происходило, не должно было произойти. Он должен был умереть под кнутом мэтра Николя Давида. Он должен был умереть на дороге. Принц должен был его переехать и не заметить. Или заметить его и презрительно выбросить, как падаль. Или вышвырнуть его из дворца, узнав, что он битый дворянин — изгой, пария, человек без чести. Может, он все-таки умер и попал в диковинный лимб с принцами, подбирающими нищих, с дворцами, где есть больничные палаты, с вывернутой наизнанку жизнью, правила которой ему неизвестны. К нему кинулась тявкающая собачонка, едва не сбившая его с ног, и ее Анжуйский заметил. — Фу, Нарцисс! Не кидайся на людей. Встали? Вам лучше? Я рад. Никакого перехода между репликами не было. Он не повернулся к Шико и не перестал стучать по клавиатуре. — Пробел пропущен в третьей строке, — сказал Шико. — «Синекдоха» в первом слоге пишется через «и». А «нахуй» — слитно. Ваше высочество, что я тут делаю? Герцог растерянно моргнул. — Судя по всему, учите меня правописанию. — Наконец, смотрит на него с неуверенным видом. Трет глаза за стеклами очков. Зрачки стандартных размеров. — У вас неплохо выходит. — Не припоминаю, чтобы меня брали на должность наставника принцев. Нарцисс лает, обдавая все вокруг щенячьей резвостью. Шико ощущает себя до крайности неуклюжим, его выбросило на незнакомый берег, и он безоружен. — Да ладно вам, — Анжуйский внезапно вскакивает. В его тело встроены пружины и безо всякого кокаина. Говорит быстро: — Вам стоять не тяжело? Давайте я вас усажу. Сен-Люк! — Вскрикивает так громко, что Шико подпрыгнул бы, если бы не нога и костыли. — Встаньте с дивана и пойдите… куда-нибудь. Бордовый кожаный диван у стены, который до этого молча стоял, оживает. — Я спал, монсеньор. — Вы всегда спите. — Жизнь в королевстве снов приятнее, чем в нашем. — Что в вашей жизни такого плохого, что вы на нее жалуетесь? — Что в вашей плохого? — довольно нахально отвечает Сен-Люк. Он почти такой же красивый, как принц, но нарисован пастелью и выглядит как размытый кадр на пленке. — Но вы всегда жалуетесь на скуку. — А вы всегда жалуетесь на меня, — говорит Анжуйский обиженным детским тоном. Сен-Люк фыркает. Шико колеблется между изумлением и насмешливым смехом. Эти мальчишки просто нелепы. — Уступи место нашему пациенту, — нетерпеливо говорит принц. — Вашему пациенту, — говорит Сен-Люк, бросая на Шико подозрительно-раздраженный взгляд. Он лениво потягивается и встает с грацией сонного кота. У него очень длинные ноги, тяжелые веки и общее отвращение к жизни, написанное на лице. — Если вам так угодно. Ему так угодно, бог его знает, почему. Чтобы разобраться в содержимом его черепной коробки, требуется знакомство подольше, а еще лучше — циркулярная пила, чтобы вскрыть ему голову и посмотреть на завихрения его мозгового вещества. Он почти не накрашен. Сегодня его футболка белая. «Dolce&Gabbana. Принц. Я там был». О, ебать. Или, может быть, это юмор, и я просто его не понимаю? Сен-Люк уходит, Шико спрашивает: — Почему вы меня подобрали? Анжу садится на пол, скрестив свои очень длинные ноги (это клуб для людей с длинными ногами, удивительно, но я могу подать заявку на членство) в бледно-голубых джинсах. Квадрат солнца из огромного окна за его спиной — как золотая мантия. — Не знаю. — Пожатие плеч. — Подумал, что мы вас сбили, стало жалко. — Пожатие плеч. — На все должна быть причина? Шико в этом твердо убежден. — Хорошо, монсеньер, вам стало жалко меня. Вы могли бы вызвать скорую или полицию. Этого вполне достаточно, чтобы чувствовать себя рыцарем. Поставили бы галочку в своем списке добрых дел. Но вы привезли меня сюда. Анжуйский нетерпеливо рычит, задирает рукав и ожесточенно чешется. На бледном плече розовый оттиск сведенной татуировки. — Ну и, бля, что? — Ну и, бля, странно! Разве ваша августейшая матушка не предупреждала вас в детстве держаться подальше от незнакомцев? Принц внезапно хмурится, становясь не нелепым, а слегка угрожающим. — Не говори о моей матери, а то я прикажу отрезать тебе язык. — Я не говорю о вашей матери, — он поднял бы руки в успокаивающем жесте, если бы не держал костыли. — Благослови ее Бог католиков и Бог протестантов. Анжуйский ошеломленно моргает. — О чем, черт возьми, ты говоришь? — Бог, — объясняет Шико. — Бог католиков. Бог протестантов. Они спорят, чей лучше. Мы воюем из-за этого. Морщинка снова пересекает пространство между безупречными бровями герцога. — Ты все еще принимаешь обезболивающие? — Он становится весело озадаченным. — Или Можирон был прав, и ты просто сумасшедший? — Да, — соглашается Шико. — Все еще очень странно, что вы спасли меня. Это абсурд. Это противоречит законам реального мира. — Может быть, мир не совсем такой, каким ты его себе представляешь? — А каким вы его себе представляете, ваше высочество? — говорит Шико, понимая, что ему искренне любопытно. — Вы творите добрые дела, и Всевышний, Вселенная, великий Архитектор вознаграждают вас? Вы понимаете, что никто не вознаградит вас за спасение человека, которого избили плетью и который даже не может отомстить? Или вы просто коллекционер уродов? Герцог вскакивает на корточки. Белки его глаз мутные. Теперь он зол. — Мой дом недостаточно хорош для вас? Ваши хоромы просторнее? Ну и катитесь вы нахуй в таком случае! — Поднимается одним прыжком. — Пишется слитно! И знаете, что? — Что, — говорит Шико. Этот человек ошеломляет его. Какие импульсы посылает его мозг, чем пульсирует? — Срал я на добрые дела! Я совершеннейший эгоист и делаю все исключительно ради самого себя. Творю, что хочу, плюя на всех и каждого. Так и знайте! Тень Анжуйского движется, словно танцуя на битом стекле. Нервные пальцы расчерчивают солнечный воздух. Браслеты звенят на его запястьях. Он очень красив, и нелеп, и совершенно беззащитен, и, кажется, это главное. Его уязвимость. — Что, крыть нечем, господин острослов? — радуется его высочество. Невозможно поверить, что это существо одерживало какие-то военные победы, заседает в каких-то советах. Кажется, кроме ведерка с песочком и лопатки, ему ничего нельзя доверить, и на детскую площадку выводить его надо под присмотром. Не исключено, что толпа вокруг него примерно этим и занимается. Впрочем, там тоже одни мальчишки, не считая холодного Дю Га, у того разворот корпуса наемного убийцы. Выставив вперед подбородок, Анжуйский победительно вышагивает назад к своему столу. Лопатки торчат из-под белой футболки, невыпроставшиеся ангельские крылья. Что он сейчас сделает? Заплачет, закричит, велит бросить меня в тюрьму? Пырнет кинжалом, оставив образчик художественной резьбы на моей худосочной плоти: «Принц. Я там был»? — Вы псих, монсеньор. — Шико чувствует теплые переливы смеха в груди, и еще что-то теснится в сердце, вынуждая его говорить правду. — Вы мне нравитесь. Нарцисс лает на Шико. Анжуйский прикрикивает на них обоих: — Тихо ты! Ну, оставайся тогда до завтра, колючка. — А что будет завтра? — Вечеринка. — Я ее переживу? — Я еще не решил, — Анжуйский, звеня браслетами, крутанулся в кресле. — Уж больно ты дерзок. Склонился к клавиатуре, теряя к нему интерес. Ни следа улыбки в голосе. Говорят, его матушка травит врагов ядом. Может, это семейная черта? Шико, стариковски кряхтя, поднялся с дивана. Заковылял к выходу. В дверь просунулась голова Сен-Люка. Анжуйский поманил его. Интересно, что тут делает этот мальчишка? Просто лежит и украшает собой интерьер? На пороге Шико остановился. — Мне прийти на вашу вечеринку в халате, монсеньор? У меня тут больше ничего нет. Кроме попранной гордости. В нее и наряжусь. Губы Анжуйского, намазанные розовым блеском, изогнулись в улыбке. — О, да, это пижамная вечеринка, разве я не сказал? — Девочки будут заплетать друг другу косички, драться подушками и сплетничать о мальчиках? — Я смотрю, вы начали разбираться в обстановке. Не волнуйтесь, подберем вам что-нибудь приличное из моего гардероба. Мы с вами почти одного роста. Хотя вы длиннее. — Выше, — поправил Шико. Анжу фыркнул. — Будете придираться ко мне, останетесь голым. — Я трепещу, — сказал Шико. Он почти не соврал, теперь он обречен трепетать всю жизнь: на спине останутся шрамы, и всякий поймет, что его высекли, как холопа на конюшне хозяина. Похоже, Анжуйский подумал о том же самом. — У меня богатый выбор, — мягко сказал он. — Что вы предпочитаете? Armani, Chanel, Dior? Сен-Люк, вернувшись на бордовое место, следил за ними исподтишка. Нарцисс кусал кисточку на кремовой шторе. Идиллия дурдома. Еще бы пожрать дали, а то порции в этой эдемской больничке, как в самолете. Дворец называется. — Благодарствую, ваше высочество, вы чрезвычайно щедры. — Шико изогнул шею в верноподданническом восторге. — Сколько еще маек с надписями у вас есть? — У меня еще есть «Dolce&Gabbana. Я король своей жизни», — гордо сказал Анжуйский. — Одолжить вам? — Если она с сердечком. Или с единорогом. Ничто так не к лицу мужчине, как могучий единорог. Как далеко я могу зайти по этой дороге. А, какая разница, разве у меня много вариантов? Это или автобан. Я лучше буду пинать принцев крови. Он чувствует азарт и желание проверить мир на прочность. Анжуйский мальчишески хохочет, поднимая веселый, веселый взгляд. — Ты что, будешь все время втыкать в меня колючки? — Я еще не решил, — Шико пытается срисовать его самоуверенное пожатие плеч. На костылях, в халате и в чужой жизни трудно хранить независимый вид. — Уж больно у вас влекущий мягкий живот. — Дурак, — Анжуйский смеется, схватывая аналогию на лету. Браслеты звенят, как бубенцы. — Ты прелесть, знаешь? — Э-э, — говорит Шико. Герцог поворачивается к своему ноутбуку и колыхает воздух мельканием пальцев. Шико перестает существовать для него. С бордового дивана ему недобро ухмыляется Сен-Люк. Шико читает его мысли: да, да, дружок, именно так всегда и происходит. Он может забыть о твоем существовании за пять секунд и больше никогда не вспомнить. Ты никто, и тебе лучше помнить об этом. За солнечным окном в крикливых красках летнего дня колобродит Париж. Впереди вечеринка, одинокое блуждание в лабиринтах толпы. Мой разум под угрозой. Ногу жевала боль. Он вздохнул и поковылял назад.