Богоматерь цветов

Хлопанье дверями отеля Охлажденное шампанское И таблетки, которые она рассыпала Широко раскрытые глаза И перебор с алкоголем Норка Выпивка Изгибы Извращения Всегда действует раньше, чем думает Вот что называется звездой, парни Вот что называется звездой Marc Almond — Saint Judy

Герцог Анжуйский прислал Шико зеленые штаны и розовый кашемировый пуловер. Шико подумал: — Чего? Он поднял глаза на нежданного посланца. Паж, выдрессированный в коридорах Лувра, сохранил ауру дистиллированной воды. Шико сказал: — Передайте монсеньору, что мы обязательно выиграем конкурс «Огородное пугало года». Паж располовинился в поклоне с идеальным безразличием, должно быть, мысленно проплывая мимо герцога и Шико: — Передам слово в слово, месье. Он выждал положенное по графику количество секунд и зашагал к выходу. Когда-то давно его поведение списали бы на ветреность. Шико почувствовал любопытство. — Передайте ему также, что я признателен, — сказал он. — Я мечтал начать карьеру коверного клоуна с этого наряда. Мальчик остановился, даже не изогнув брови. — Кому вы служите? — спросил Шико. Бровь сдвинулась вверх на микрон. — Его высочеству герцогу Анжуйскому. — И что вы о нем думаете? — Совершенно блестящий принц. — Что вы думаете о короле? — Его величество служит Богу и государству. — Он соорудил почтительную улыбку. — Что вы думаете о нашей прекрасной стране? — Мы идем в правильном направлении. — Куда именно, юноша? — С нами святая Церковь. — Юный взгляд утяжелился толикой беспокойства. — Я не думал, что меня будут экзаменовать. — Я всего лишь задаю вопросы. — Вас кто-то уполномочил? — Я гость его высочества и не состою ни в какой организации, если вы понимаете, о чем я. — А. — Он поскучнел и покосился на свой телефон. — Что-нибудь еще? — У вас красивые бедра, — сказал Шико. — Мне нравится, как вы ходите. Идите. Паж кивнул и засочился по коридору. Шико позавидовал его способности испытывать ничего — это удача в сегодняшнем времени. Этот мальчик ни на что не реагирует. Его мозг ничего не пронзает. Он выдавливает улыбку, параллельную его прищуру, но его настоящие мысли нельзя услышать, ни пронзающих смешков, ни офисной скуки. Если завтра католика Карла Валуа зарежут и назначат королем гугенота Генриха Бурбона, луврский паж не моргнет глазом. Его единственным принципом может быть, если его девчонка забеременеет. Но кто сказал, что поколения должны друг другу нравиться? Для них мы уже всё просрали, они будут винить нас даже в период, когда следующие будут винить их. Значит, вечеринка. Если бы у него были ключи и дворцовые пароли, он мог бы съездить на свою съемную квартиру, где в шкафу лежали его парадные линялые джинсы, парадная кожаная куртка, запыленная дорогами и пропахшая машинным маслом, и его выходные ботинки с мысами, утяжеленными свинцом. Это был его лучший наряд для славных парижских ночей, когда из сточных канав и крысиных подворотен вылезали грабители, наркоманы, дилеры и чесоточные Венеры с клофелиновыми губами. Но в линялом виде его не пустили бы обратно в Лувр дальше стойки охранников, охраняющих охранников, охраняющих склад дворницких метел. Его в очередной раз поразило ощущение нереальности происходящего. Он отстраненно подумал о том, что Майенн, наверное, заставил уволить его и дал его адрес наемному убийце, если ему требуется нанимать кого-то для этой цели. Ему предстоит жизнь с оглядыванием через плечо. Он пощелкал пультом, вяло перебирая каналы. В последние дни телевизор резко сменил окраску, вознося восторги по поводу грядущей свадьбы принцессы Маргариты и короля Наваррского. На них женилась вся страна. Официантки, сантехники, грузчики — заскорузлая мозолистая жизнь с пролетарских окраин — пировали на подробностях биографий высшей аристократии, обсасывая сочное медийное мясо с костей. Они могли пожирать лишь глазами, соболиные меха и белужья икра доставались им в виде пикселей на экране, но это создавало для них ощущенье причастья, как в церкви. Репортеры вещали круглыми сутками. — Фрейлина мадам Маргариты, пожелавшая остаться неизвестной, рассказала, что платье Мадам шьет Дом моды Жана Персерена. В то время как платья подружек невесты… — Бриллианты Мадам стоимостью… — Источник, близкий ко двору, утверждает, что расходы на свадебный банкет составили… — После рекламной паузы смотрите эксклюзивное интервью с личным флористом принцессы. Он ответит на вопрос, который волнует сейчас всех: какие цветы появятся в свадебном букете Мадам? — Этот вопрос волнует сейчас всех: кто вместо короля Наваррского произнесет брачные клятвы в соборе? По слухам, рядом с принцессой будет находиться… — Этот вопрос волнует сейчас всех: пришлет ли его святейшество из Рима особое разрешение на брак? Слишком много волнений, почтеннейшая публика. Слишком много волнений обязательно кого-нибудь убьет. Я пока только не понимаю — кого. Жениха с невестой показали в телепередаче, где они держались за руки, как люди, которые боятся заразиться. Их юность маршировала в неизвестном направлении. Мадам тугими карамельно-розовыми губами исторгала карамельно-розовую ложь. Наваррский поддакивал с видом бедного родственника, который отыскался на помойке и без предупреждения явился на ужин, отряхивая картофельные очистки на персидский ковер. Новый, с иголочки, костюм смотрелся отдельно от него, смуглая кожа отторгала египетский хлопок и итальянскую шерсть. Мадам, блистая фарфоровым декольте, говорила, что любящие сердца отыщут дорогу друг к другу, несмотря на препятствия. Наваррский растрескивался в улыбках. На их усилия было жалко смотреть. Зрители в студии похотливо выли. В воздухе почти физически ощутимо зрело событие. Шико заснул. Его разбудил знакомый паж, доставивший груз с маркировкой от его высочества Анжуйского. В большой красивой коробке обнаружились черные брюки, бордовая рубашка, ботинки и записка: «Хам. Г. В.» К этому прилагалась трость для его временной хромоты — вещица изумительной работы с серебряной головой пуделя. По всей видимости, ему отводилась роль Мефистофеля в раю, который придет и испортит всем праздник. — Передайте его высочеству, что ему необязательно было подписываться, — сказал Шико. — Непременно, — отозвался паж с прежним выражением безличного усердия. Его не занимали игры высшей аристократии. Если низко стелиться по земле, можно прожить сто лет. Он готовил будущие мемуары или почву для шантажа. Вряд ли в Лувре нашелся бы человек, который показывает на людях настоящее лицо, будь то полотер или король. Вряд ли тут отыщется кто-то, кто не шпионил бы за кем-то в пользу Испании и Англии или, что вернее, собственного кошелька. Новый наряд понравился Шико. Трость пригодилась ему быстро. Он подставил ее под ноги расфуфыренному дружку Анжуйского, который оглядел его так, будто они с Наваррским были с одной помойки. Пижон растянулся на полу под всеобщий хохот; каждый тут был готов порадоваться несчастью ближнего, на этом держалась их дружба. — Слушайте, вы, — зашипел дружок Анжуйского, обдавая его кипящим варевом ненависти. Ковыляли они теперь почти одинаково. — Я вас не знаю… — Ваше счастье, — ответил Шико и принялся источать немыслимую загадочность. Пусть поломает себе голову над тем, кто он такой. А кто я такой? Людей в апартаментах принца было немного. Потолочные панели заливали темные силуэты гостей лиловым футуристическим неоном. За огромным прямоугольным окном, как свеча, горела башня, лучи ее серебряных лун чертили на полу. Батарея бутылок на барной стойке. Вызывающее отсутствие еды. Циркуляция бледных, еще не накаченных алкоголем разговоров. На стене музицировал плазменный экран, на котором сменялись разноцветные изображения. Прокуренный воздух качался на волнах битов. Шико не видел ни одного несчастного бутерброда. Его высочество желает поддерживать иллюзию того, что он питается святым духом для сохранения стройности фигуры? Дело ваше, монсеньор, но почему другие должны страдать? У меня с утра маковой росинки во рту не было. Он требует у бармена соленого арахиса, оливок, тапас, и несколько минут занят только поглощением, в котором отказывается признавать нервозность. Он просто голоден. Пивная бутылка в руке придает ему устойчивость. Он осматривается, надергивая штрихов для портретов. Сен-Люк, Можирон, Эпернон, он знает их по именам. Других не знает совсем. Бабочки с мерцающими крылышками, которые они беззаботно отрясают в антураже Анжуйского. Порхание в малокровном, смутно зловещем сиянии. Наверное, он присутствует перед предстоящей поездкой круглосуточных тусовщиков в хмельную электрическую ночь. Его внимание разбивается о выступы их лиц. Косые взгляды, косые взгляды, косые взгляды. Кривые ухмылки. В солнечном сплетении проворачиваются щепки раздражения. Паразиты на теле общества, думает он, но это глупая, в общем, мысль, которая старше, чем еретическая теория справедливого распределения благ. Он раздражен на самого себя. Беда в том, что мои сцепленные зубы недостаточно остры. — Где его чертово высочество? — бормочет он. Нужно поблагодарить его за доставленное удовольствие и удалиться с независимым видом в родную Гасконь, сменить фамилию, сделать рожу попроще, найти работу механиком в гараже, жениться на какой-нибудь сострадательной груди и родить, между прочим, пятерых маленьких Шико. И никакого Майеннского, и никакого Анжуйского, и никому нет дела до моей лоскутной спины со следами ударов. В центре комнаты ругались двое: Дю Га и единственная из присутствующих здесь дам в черном шелковом платье, облеплявшем ее скудные изгибы. Нога в золотистой туфле на головокружительно высоком каблуке нетерпеливо постукивает по паркету. Крупный жемчуг бус, обвивавших шею переливчатыми петлями, проблески серег в угольных прядях до локтей. Пальцы в кольцах, звенящие браслетами запястья. Червоточина алого рта на белом лице, глаза спрятаны за черными стеклами. Ее жесты — жеманство высшей пробы, отличающее диву от шлюхи. Кисть руки, обрисованной неоном, выгнута с изяществом мертвых кинозвезд. Черт, какая красивая. К ней на кривой козе не подъедешь. К ней я вообще не подъеду. Боже правый, доходит до Шико. Неон гудит, биты, нет, это кровь у меня в ушах. Он прикончил бутылку одним глотком и взял новую. Пиво больше не придавало устойчивости. Мир катился кубарем. У него только что встало на герцога Анжуйского. — Я прошу, я, наконец, требую! — Взвинченный вверх манерный голос ломался о возмущение. — Отключи камеры! — Я не могу этого сделать, — отвечал Дю Га с ледяным гневом. — Камеры в вашем помещении работают в одной системе с охраной всего Лувра. К ней, как вы понимаете, у меня доступа нет. — Я тебе не верю! — Тем не менее, это так. Можете жаловаться королю. — Кровь Христова, кому ты служишь? — закричал Анжуйский, схватив его за лацканы пиджака. Встряхнул его с неженской силой: — Отвечай! Дю Га совершенно заледенел. — Вы знаете, монсеньор. Рассвирепевший герцог оттолкнул его. Все молчали, вмерзнув в полумрак. Только плазменная блондинка подавала голос с экрана: — Мир все еще вращается? Мне не хочется спускаться вниз… Анжу рвано задышал, с ненавистью глядя на Дю Га, заковавшего себя в бесстрастье. Вдруг визгливо расхохотался: — Ну, и пошел нахуй, пишется слитно! Пусть он смотрит. Пусть все, суки, смотрят на меня! Вам же это нравится, верно? Ваше любимое развлечение: что еще я собираюсь выкинуть? Он зашагал на небоскребных каблуках к низкому столику и в изнеможении рухнул на диван. Закинул ногу на ногу, покачав золотой туфлей. Поманил кого-то в пространстве, и рядом материализовался надменный метросексуал, которого Шико уронил на пол. Пошептались, интимно соприкасаясь дыханием. Появились нужные для священнодействия предметы: пакетик порошка, зеркало, кредитка, свернутая трубочкой купюра. Ровные, ровные дорожки. Анжуйский послал Дю Га острую красную улыбку и нарочито медленно снял очки, открывая камерам свое лицо. — Пусть все, суки, смотрят, — повторил он. Шико тоже любопытен. Он наблюдает, как тонкие ноздри всасывают кокаин. Точеные черты подтаивают в химическом блаженстве, накрашенный рот округляется на выдохе. — Да, блядь, да, — шепчет принц. Палец с кроваво-алым маникюром собирает с зеркала остатки порошка. Втирает в десны. Ах-ах, какой приятный холодок. Несколько мгновений, откинув голову на спинку дивана, он в поисках вечного времени. Потом вскакивает, с легкостью отталкивая низкий стеклянный столик. — Господа, почему вы такие скучные? Почему вы все сидите? Мальчишки отмирают, начиная болтать, двигаться, пританцовывать и сталкивать бокалы с мартини или еще каким пидорским пойлом. Дю Га срастается с тенями или вовсе исчезает. Принц лавирует в гудящем неоновом хаосе, виляя бедрами. У него снова самый мерзкий в мире голос с кокетливыми обертонами голодной до плоти шлюхи. Витрина ювелирного, которую он на себе таскает, сверкает на его перламутровой коже. Обменявшись с окружающими шепотом и смешками, принц хищно нацелился на новую порцию, заботливо выложенную для него умелыми руками придворной швали. Эти дороги еще жирнее. Он запивает их шампанским прямо из бутылки. Сладко вздыхает: — Господа, не правда ли, я красивее сестрицы Марго? Через миг завывания сытой гиены: — Эта корова не влезет ни в одно мое платье! И не только из-за сисек! На мой взгляд, грудь вообще переоценивают. Хотя, конечно, только сиськи спасают, когда к твоей толстой заднице можно припарковать мотоцикл и поставить на ней пивную кружку. Или всем теперь нужен такой зад, который выпадает из стрингов? Ну не знаю, не знаю. Августейший братишка называет ее: «Моя толстуха Марго»! Ха-ха-ха-ха! Нужно поговорить с ним, пока он не успел совсем отъехать. Я бы ушел по-английски, но без пароля не выпустят. — Добрый вечер, ваше высочество, — говорит Шико. — Кажется, у вас нос испачкался в чем-то белом. — Разве? — Он обеспокоенно глядится в ближайшее зеркало. — Нет, только помада размазалась. Но ты прав, мне нужно подкорректировать макияж. Подпрыгивает на двойных пружинах — наркотика и химических реакций собственного гипоталамуса — и невероятно быстро вышагивает на своих каблуках. Сен-Люк жестом фокусника извлекает какие-то предметы и несется следом за принцем. У вас потрясающая придворная должность, молодой человек, хотел бы я посмотреть, как она формулируется на бумаге: «Косметичка герцога Анжуйского»? Сен-Люк почтительно застывает на пороге двери, за которой скрылось черное платье. Шико никакой почтительности не испытывает и отмахивается от его протестов. — Эй, сударь, позвольте… Вы куда полезли, наглец? Сен-Люк пытается схватить его, но трость снова идет в ход, и тот с грохотом падает на пол. Кажется, теряет сознание. Ничего, это ненадолго. А пока отдохните, любезный. Шико хромает дальше, чтобы припереть герцога к стенке. Зайдя, он понимает смысл протестов Сен-Люка: это ванная. Я вломился в сортир за принцем крови в платье. Жизнь прожита не зря. Ванная начинается на Южном полюсе и кончается на Северном. Внутри все мраморное. Мраморные плитки, мраморные раковины, мраморный Анжуйский крутит перед зеркалом головой и задом. Электричество разоблачает его — за девушку не примешь. — Смерть Христова, — заворожено бормочет он, — как же я хорош. — Хм, — говорит Шико. — Боже, — вертится, — какая у меня задница! Не то что у некоторых. Моя из стрингов не вылетит. Шико кашляет. — Я бы себя трахнул, — доверительно сообщает Анжуйский. Шико кашляет агрессивнее. — Боже мой, — почти плачет Анжу от восторга. — Я понимаю августейшего братишку, что он зеленеет от зависти ко мне. Я бы тоже позеленела, но, к счастью, я — это я, а раз я — это я, то мне некому завидовать. Красивее меня только эта белокурая бестия Шатонеф, которую я, между нами, трахала без всякого удовольствия. При тусклом освещении. Она умна и знает, какие чудеса творит слабое освещение. Часики-то тикают! У прекрасных дам все так быстро начинает отвисать… Ну, а у меня ничего не отвиснет, потому что я, слава богу, не женщина. — Определенно, — вставляет Шико. — Послушайте, ваше высочество… Анжуйский не замечает его, кружась перед своим отражением. Продолжает отщелкивать слова на безумной скорости. — Я имею в виду, что я не родилась женщиной, а в остальном большой вопрос, кто из нас настоящая женщина. Как мы будем это измерять? Груди? Ну, у меня их нет. У этой плоской доски, у королевы Англии, их тоже нет. И почему-то никому в голову не приходит считать ее мужчиной. Двойные стандарты — показатель общественного лицемерия. Не правда ли, я верно это сказала? Я ужасно умная. И красивая! — Непристойным, порнографическим жестом принц скользит ладонью по своему бедру. — Будем надеяться, что я не сгорю в аду за свою красоту, ведь некоторые говорят, что красота греховна, но будем надеяться, что красота моей задницы беспорочна. Будем надеяться, царственный кретин, что ты не начнешь раздеваться. Кокаин раздувает эго, как гнойник. Наутро, когда он лопнет, ох и паршиво тебе придется. Анжуйский, корча гнуснейшие гримасы, припаялся к зеркалу. — Не правда ли, — заводит он свою любимую, судя по всему, песню, — я красивее сестрицы Марго? — Я с ней не встречался, — выдавливает Шико. — Ваше высочество, могу ли я?.. — Эта корова не влезет ни в одно мое платье! — Монсеньор… — Августейший братишка называет ее: «Моя толстуха Марго». Ха-ха-ха-ха! Шико потерял терпение. — Блядь, тебя под коксом пробивает повторять одно и то же? Я думал: как ты можешь раздражать еще сильнее? Хули ты столько долбаешься, монсеньор? Последние мозги сожжешь! И тут Анжу стало понемногу отпускать. Он заметил первое несовершенство в идеально прекрасном восхитительном себе. — Боже, у меня же помада размазалась, — вспомнил он. Шико выжидал, немного тревожась. С принцами так не разговаривают. Интересно, четвертование уже отменили? Герцог, собравший развалины гримас в гладкую поверхность лица, хлопал пуховкой с пудрой по своему подбородку. — Черт, щетина вылезает, — пробормотал он. Почти осмысленным взглядом посмотрел на Шико. — Хамишь мне постоянно. Ты смелый или дурак? Пожатие плеч, не выдающее охватившего его волнения. Шико не знает ответа. Анжу вдруг становится неуловимо опасен. Жуток. И пахнет тестостероном, мужской агрессией под сладкими наслоениями аромата. Насилие конденсируется в воздухе, заставляя думать о разорванном в схватке горле и трупах на цветочной лужайке. — Не боишься, что я прикажу тебе отрезать язык? — Тихо цедит в глаза. — Говори со мной честно. Я всегда знаю, когда мне врут, и не всегда это позволяю. Честно. Хорошо. — У тебя есть власть сделать это. И темперамент. Но я почему-то не боюсь, — отвечает Шико. — Я думаю, в тебе просто дерьма нет, хотя ты слегка ебанько. Я не буду тебе врать. Это то, что я тебе обещаю. Возможно, тебе это даже не понравится. Мне всегда говорили, что моя правда — как удар бейсбольной битой по башке. Но я по-другому не умею. Расшаркиваться перед тобой я в любом случае не стану. И, вероятно, тебе это не нужно. Когда ты в последний раз верил придворным лизоблюдам, мой принц? Анжуйский склоняет голову набок. Не расцепляет с ним взгляда. Сужающиеся зрачки затягивают. В нем есть что-то колдовское; говорят, его мать варит ведьминские зелья, говорят, их семья проклята, червь грызет корни древа Валуа. Я вижу это в нем. Под его искусственной красотой, под его перламутровой кожей, в его тонких голубых жилах течет глубокая и темная отравленная вода, подогретая до температуры ненависти к себе. Почему же я назвал тебя моим принцем, моим господином? — Хочешь служить мне? — спрашивает Анжуйский. — Я могу защитить своих людей, кто бы им ни угрожал. — Он колеблется. — Почти кто угодно. Пауза. Через пару странно легких минут Шико, встав на колено, целует в туалете наманикюренную руку Анжуйского и думает: блядь, блядь, бля. Почему я делаю это? Может быть, это моя очередная глупость? Как приехать в Париж без гроша в кармане, как писать эпиграммы на Майенна, как подкатывать к чужим женщинам? Нет, это не глупо. Ты был добр ко мне, когда мог не увидеть меня, как грязное пятно на асфальте, парию, изгоя, урода. Ты был добр, когда никто другой не был бы. Я хочу что-нибудь для тебя сделать. Надеюсь, никто из нас не пожалеет об этом. — Я клянусь, монсеньор, — начинает он, далее по тексту. Анжуйский, нацепив свое выходное лицо, поправляет пряди. Вертится и жеманится. — Как моя прическа? — В каком магазине вы ее купили? — хмыкает Шико. — О, — надул губы. — Неужели нельзя сделать даме комплимент? — Даме, у которой щетина пробивается? — Черт, парик сзади в ожерелье застрял. Помоги мне. — Знаете, мой принц, если понадобится, я убью и умру за вас, и все такое. Как и подобает вашему слуге. Но этот маскарад без меня. И вообще, — поторопил он, — пойдемте. Я не намерен прописываться в туалете, даже в луврском. И я голоден! — Я тоже! И меня ожидает много вкусного. — Кокос? — вздохнул Шико. — Зачем, а? Это же вредно. Герцог в последний раз полюбовался собой. Кокетливо встряхнул фальшивыми волосами. Отбросил локоны жестом мертвой кинозвезды. Искусственный, как пластиковый цветок. И он сломается так же. — А я люблю то, что мне вредно, — сказал он.