Богоматерь цветов

Вас уносят с суда,

Где бессмысленно мудр

В белом призраке льда

Принц оранжевых утр.

Как кончатель ночей,

Как начатель начал,

Мимо странных зверей

Шел в серебряный зал.

Вас кидают во тьму,

Забывая навек.

Лишь ему одному

Равнодушится снег.

Равнохолоден миг

Лишь ему одному.

И раздарен весь мир

Лишь его никому.

Вас уносят с суда.

Что здесь грех? Что здесь дух?

Ты привык, что всегда

Ты был первым из двух.

А теперь ты один

Среди льдин обнулен.

Принц оранжевых льдин –

Это ты или он?

Вас не стоит прощать.

Мы случайны. Ваш срок –

Именная печать

На отделанный гроб.

Сколько слов… Столько слез…

Сколько сомкнутых рук…

Яркий принц нас унес.

Не надейся на «вдруг».

Ниже, чем самый низ,

Выше, чем самый верх.

Никакие огни

Не досветят до век.

В середине тепла

Не забыть, не уснуть.

И следы мягких лап

Закрывают ваш путь.

Вот теперь никогда

Не изменится суть.

В белом призраке льда

Принц оранжевых утр.

Алина Витухновская. Принц оранжевых утр

------------------------------------------------------------- Буду погибать молодым, буду погибать Буду погибать молодым, буду погибать Слава КПСС — Пацанский флекс

Майенн сидел в кресле и читал свежую газету. В комнате пахло типографской краской, и его мясистые тупоносые пальцы были испачканы черным, когда он поднял руку. — Всыпьте ему побольше, мэтр. Пусть знает свое место. — Вы очень снисходительны, монсеньор. Я бы выбрал для этой цели не плетку, а бейсбольную биту, чтобы все кости этой дряни переломать. — Тогда вы его убьете, а я обещал мадам щадить жизнь этого таракана. Можете себе представить, кому-то интересна его тараканья жизнь. Он рассмеялся, и складки под его подбородком закачались. Поправил манжету, и она тоже испачкалась газетными словами. Герцог приглушенно выругался. Потом сказал: — Выньте у него кляп. Изо рта выдрали красный шар, оставивший привкус пластика. — Он будет орать, монсеньор, — предупредил мэтр Николя Давид. — Именно это я и хочу услышать. — Не дождетесь, — просипел он, собирая во рту пластиковую слюну. — Знаете, герцог, я ошибался, вы совсем не толстый. В масштабах этой вселенной, по крайней мере. И я уверен, что в вашем внутреннем мире таится много прекрасного. Пять гамбургеров с картошкой-фри. А воспитывали тебя методом кнута и пряника, поэтому ты вырос жирным извращенцем. — Нервно, отвратительно суетливо затараторил: — Я вызываю вас, будем стреляться, при таких объемах противника я в любом случае попаду в цель! Он дернулся безо всякой пользы и смысла, наручники впились в запястья; потный затылок, шея, голая спина; клубок скользких змей в животе, слои ужаса под кожей. — Освободите мне руки, монсеньор, и я обниму вас как брата. Ах, да, нельзя объять!.. Майенн раздулся, как жаба; бумага хрустнула, смятая, полетела на пол. — Необъятное! — Приступайте! Хлыст рассек мгновение накатившейся тишины, и в первые несколько секунд он ничего не почувствовал, а дальше чувствовал все. — Блядь! — Этому ловкачу мэтру Николя Давиду сразу удалось выбить из его легких ругательство. — Вот ты и орешь, — сказал Майенн. Снова свистнул хлыст, он вскрикнул и почему-то увидел чертову газету с заголовком, сочащимся репортерским медом, увидел дату «8 июня», увидел фотографию короля, пожимающего руку адмиралу Колиньи. Слова скомкались в бумажные мячики, которыми воображаемые дети начали играть в воображаемый баскетбол в его голове. — Я вас урою, монсеньор, — просипел он. — Вы заплатите мне за это. Слышь, кусок сала? — Ах, как страшно, — усмехнулся Майенн. — Мэтр, всыпьте ему еще. На глаза наползли белые пятна, бумажный король с Колиньи исчезли, и Майенн исчез, и комната. Смерть, подумал он, оставляет то же самое количество клеток в организме, с этой точки зрения в мире ничего не изменится. А я могу превратиться в миллиарды сверкающих фотонов и рассеяться по Вселенной, узнав шесть миллиардов имен Бога. Они говорят: главная проблема атеиста в том, что ты хочешь помолиться, а молиться некому. Неправда. Засуньте свои клише себе в жопу. Я не спорю с существующими религиозными доктринами. Не признаю эталоны. Не нуждаюсь в вере. Вот так просто. Его вытащили из темноты. В лицо плеснули ледяной водой. Два размытых силуэта. Апостолы Петр и Павел у жемчужных врат. — Очнулся, мешок с дерьмом? Ага, апостолы мудак и мудак. Он лежит. Поначалу его приковали наручниками к настенному светильнику в очаровательных бронзовых завиточках. Завиточки пропали, к разодранной спине прилипала кровать. С потолка стекали подтеки желтой краски. Световые галлюцинации или уже наступил рассвет? А был вечер, он пошел на свидание, приволок букет роз размером с овцу, потому что был кретин, пальцем деланный. Как будто такой нищий мог заинтересовать любовницу герцога Майеннского. Она даже не пришла. Заманила его в свой дом, где его ждали. Его всасывала темнота с ровной белой чертой посередине, как автобан. Я пойду по ней вперед. Другие дороги теперь мне закрыты, с таким пятнышком в биографии. — Сдох? — спросил толстый голос. Слова пробились сквозь завывания крови в ушах. Снова вода. — Нет, всего лишь отключился. Не беспокойтесь, монсеньор. — Я и не беспокоюсь. Когда он очнется, забейте его до смерти, я передумал. Этот сучонок задумал мне угрожать. Мокрый хлопок по щеке. — Эй, клоун! Открывай глазки. Пей, в этом ведре полы мыли всего один раз. Смешно тебе теперь, ублюдок, смешно? Мыло и грязь смешиваются в тошнотворном вкусе, омерзение выходит пеной на губах. Спазм скрутил живот, и он попытался перевернуться набок. — Поднимите его! — крикнул Майенн. Силуэты, маячившие на грани восприятия, приблизились. Он сдержал дурноту страшным усилием и боднул преграду плоти головой в грудь, а другому врезал ногой в тяжелом армейском ботинке в район паха, сшибив его на пол. Они взвыли и дернулись в стороны, расчистив ему узкий коридор свободы. До окна было два шага, но он волок свое разбитое тело туда слишком долго, они почти успели схватить его. Он пнул кого-то ботинком по голени, и тот рухнул на второго. Он вскочил на подоконник, не зная, с какого этажа ему придется прыгать. Вечером у дома на него сразу навалились дюжие молодцы, оглушили и потащили его внутрь. Его могут ожидать гостеприимные объятия асфальта, до которого он долетит покойником, потому что умрет от разрыва сердца раньше, чем его разотрет в кровавую кашу. Возможно, он ловит губами свои последние секунды. Возможно, это будет лучшим выходом из положения для опозоренного битого дворянина. — А ну, стой, урод черножопый! Стоять! Уйдет сейчас! Господи, если ты есть… А, я забыл, тебя нет. Какой позор, что я думаю об этом. Мне стыдно перед собой, потому что я не знаю других авторитетов. Если попытаться сгруппироваться… Скрежет его зубов полосует ночной воздух. Лицо стекает вниз — это вода, мыло и страх. Он не знает, закрыты ли его глаза. Через какое-то время он доволакивает себя к проезжей дороге. Кто-то появится и задавит его 8 июня, я забыл, какой сейчас год. Кажется, у него сломана нога. Толстая девочка не смогла выброситься из окна. А худая смогла! Смешно тебе теперь, ублюдок, смешно? Город стоит вокруг него, как холмы, дома слиты с небом. Электрические созвездия немы. Ровная черта посередине. Он берет чернила, красивое старинное перо и начинает выписывать на белой полосе великолепным каллиграфическим подчерком: «Герцог Майеннский — свиноёб». Бог улыбается ему из потоков мыслящего света. Свет превратился в две режущие щели, забившиеся между ресниц. Раздался визг колес, скрип тормозов и вопли. Звуки шли из колодца темноты. Он ощутил прибытие смерти, но она остановилась недалеко от него и принялась орать. — Блядь, блядь, бля! — Смерть сделала паузу в один выдох и завопила громче: — Мы кого-то задавили! Почему вы там сидите? Из машины выбралось множество ног. — Где верные люди, которые всегда должны быть рядом со мной? — не унимался человек, хотя к нему уже подошли. — Когда вы под кокаином, за вами невозможно угнаться. — Тут покойник! — Какой покойник? — Ты что, слепой, Дю Га? Кровь Христова, какой ужас, правда? Он замахал рукой, сотворив крестное знамение. — Ну, что там, Дю Га? Жив, мертв? Дю Га, отвечай! Дю Га! Какой отвратительный голос, почти бабский. Возможно, это и есть женщина; фары освещают украшения, которые развешаны на этом человеке, как на елке. Его брезгливо потрогали кончиком ботинка, и он слабо застонал от возмущения. Ботинком меня, сука, трогает! — Жив ваш покойник, монсеньор, — отвечал второй холодным голосом. Теснившаяся вокруг него толпа тянула вперед шеи. На него обрушилось лицо в клочьях света автомобильных фар. Его обдало глубоким, сложносочиненным, сладко-пряным запахом; ночь раскатала по нему влажный вдох. — Ох, бедняга. Что с ним случилось? — Наверное, после драки, — сказал холодный человек. — У него вся спина в крови. А нога то ли сломана, то ли вывихнута. Посмотрите, как он лежит. — Пьяный, — презрительно сказал третий. — И полуголый. Какой-то бездомный. — Нет, Сен-Люк, от него не пахнет спиртным, вы не заметили? А полуголых людей, — он кокетливо вильнул бедром, — я думаю, нам не стоит судить, правда? Его слишком подвижное лицо вдруг разгладилось и затвердело. — Помогите ему подняться. — Что за блажь, монсеньор? — возмутился кто-то. — Вы собираетесь подбирать бродяг с улиц? — Куда вы его повезете? К себе? Он мебель перепачкает. — Я куплю себе новую. Пора избавиться от того уродливого лимонного кресла. — Я подарил вам это кресло, монсеньор. — Правда, Шомберг? Я забыл. Я его возненавидел с первого взгляда, но я не хотел вас обидеть. — Ну, спасибо, монсеньор. — Я вас только что обидел? Я не совсем понимаю, когда мне так хорошо. — Честно говоря, кресло действительно выглядит ужасно. Я никогда не понимал, как оно вписывается в обстановку. — Спасибо и тебе, Эпернон. — Эпернон прав, у тебя плохой вкус. Не дари мне ничего другого. — Может, бродячую собаку, монсеньор? У вас будет набор: бродяга и бездомный пес. Может, они лучше впишутся в обстановку, чем мое кресло. — А, да, мой покойник! Я сказал, поднимите его. Сейчас же! Снова чужие руки, почти такие же грубые. Обильное дыхание недовольства. Откуда такая забота, монсеньор, или как там вас? — Что случилось? — спросил его первый. — Как ты здесь оказался? Кто ты? Вопросы жужжали в его ушах. Монсеньор назойлив, как муха. С немалым трудом он разлепил губы. — Я горстка органических элементов. Фотон мыслящего света. Хуй знает. Он закашлялся. Слова царапали ему горло. Фырканье: — Я же говорил, что он пьян! — Чокнутый, — прокомментировал другой (очень светлый и очень большой) грубым голосом. — И я думаю, что он мавр. — Господа, это прелестно! — взвизгнул монсеньор. Он уставился на него с полубезумным выражением, его огромные зрачки заливали глаза. — Этот человек страдает, — медленно сказал он, указывая на него пальцем. — Не только физически, но и духовно. Я вижу это, потому что сам знаю, что такое страдание. Наклеенные ресницы. Накрашенное красивое лицо. Он напоминает мне кого-то. — Позвольте мне прикончить его, чтобы он не страдал, — предложил холодный. — Иногда я не знаю, Дю Га, сухой юмор это или у тебя каменное сердце. — Сухой юмор. А у меня каменное сердце. Вы это прекрасно знаете, монсеньор. Дю Га, Сен-Люк, Эпернон, что-то шевелится в моей памяти… Машина промчалась мимо, разбрасывая огни, оглушая и ослепляя его. Он рухнул на руки, которые его держали. — Эй, эй, эй! — крикнул холодный ему в уши. — Не падай! Они затрясли его. Столько недружелюбных прикосновений. Мир с острыми краями. Я все время режусь об него. — Монсеньор, он едва жив. Если хотите что-то для него сделать, сделайте это сейчас. Лично я бы оставил его здесь. — Не сомневаюсь, — сухо сказал монсеньор. — Отведите его в машину, по дороге решу. — Не надо, — прохрипел он, собрав последние силы. — У вас самый отвратительный голос в мире. Если я услышу его снова, я сдохну. Раздался возмущенный гул. Его снова затрясли. Он больше не мог сдерживать рвоту, стараясь сделать так, чтобы его стошнило на холодного. Холодный разразился тирадой проклятий, доставив ему первое удовлетворение за вечер. — Гаденыш! — Едва ли он виноват, что ему стало плохо, Дю Га. — Да? Посмотрите на его рожу. Еще один негодяй-гасконец. Они сумасшедшие. Он завтра спалит Лувр. — Мечты, мечты, — усмехнулся монсеньор. — Почему вы застыли, господа? Почему никто не идет за мной? — Потому что за вами невозможно угнаться, когда вы под кайфом. — Ладно, ладно. Сегодня мы совершим благородный поступок и спасем жизнь человеку! Вторая волна тошноты накатила на него. На спине горела корка огня. — Не надо, — он еле выдавливал звуки изо рта. — Ты убьешь меня этим голосом. Голос внезапно утратил свои беспокойные нотки и суетливость. Насмешливый и спокойный, он пощекотал ему ухо шепотом. — Тогда ты сдохнешь. Поехали.