The Sun Still Rises | Солнце Всё Ещё Восходит

      Все еще покрытый синяками и витающий в облаках от лекарств Эндрю прибыл в Истхэвен. Больница была выкрашена во все оттенки белого. Множество оттенков белого? Так казалось. Эндрю задумался, как художники обозвали бы их. Может быть, яичная скорлупа, слоновая кость, молоко, фарфор и жемчуг. Они одинаково режут глаза. Эндрю подумал, что дизайнерам следовало бы позаимствовать у Би ее бесконечные оттенки серого и синего.              Его встретила и впустила в здание улыбающаяся молодая женщина в медицинском халате. Она выглядела слишком счастливой, и Эндрю показалось, что она принимает те же таблетки, с которых он должен был слезть. Возможно, все его дополнительные таблетки достались ей. Хоть что-то, чтобы держать персонал бесконечно счастливым.              У Эндрю была отдельная комната. В ней стояла узкая двуспальная кровать и располагался выдвижной ящик для одежды. Все вещи были сделаны безопасными для предотвращения самоубийства. Как для безопасности детей, но немного более грешно, с восторгом подумал Эндрю. Углы ящика были обиты, мебель прикручена болтами, а светильники были встроены в стену, но не подвешены. У Эндрю забрали все шнурки с его толстовок, спортивных штанов и обуви. Эндрю смеялся, когда медсестры собирали их. Он вообразил, что если бы он действительно хотел покончить с собой, то смог бы найти способ. Деревянный ящик может быть расколот достаточно сильным ударом. Не то, чтобы Эндрю намеревался совершить самоубийство. У него было слишком много дел и не слишком много уверенности. Просто думаю, чтобы вести себя противоположным образом, Би, не волнуйся.              Первый день был довольно разочаровывающим. Одна из медсестер описала его как день для адаптации. «Адаптация» — забавное слово. Определение «адаптации»: обеспечить кому-то или чему-то комфорт в определенном месте или положении. Эндрю представил себе, как можно чувствовать себя комфортно, находясь в окружении белого и испытывая тошнотворную ломку. Забавно.              Хуже всего были сигареты. У него забрали пачку вместе со шнурками. Эндрю предположил, что сигареты тоже можно считать способом самоубийства, более длительным, разве что. Медперсонал, решивший забрать его пачку, тоже ждала продолжительная смерть. Может быть, именно для этого Эндрю мог бы использовать расколовшееся дерево от зачем-то сломанного ящика.              Он заснул так, как обычно засыпал с тех пор, как начал принимать лекарства, — быстро и крепко. Больше всего его дезадаптировал тот факт, что он мог так легко заснуть в незнакомом месте, где камеры в углу комнаты для сна и ванной были обычным делом. Дезадаптировал? Медсестры расстроятся, что их план на первый день не был выполнен.              На следующее утро Эндрю выдали обычную дозу его медикамента. Очевидно, отвыкание от таблеток должно было проходить, как медленный спуск по наклонной, а не словно прыжок с места в карьер. На сигареты, значит, это правило не распространяется, хм-м? Медсестры проигнорировали его.              Над делом Эндрю работала специальная бригада психиатров. Алан Слоски с любезной, расслабленной и уступчивой улыбкой возглавлял команду. Эндрю представлял, что его лицо сделано из пластилина детскими руками. Возможно, Алекса. Эндрю отогнал эту мысль.              Слоски представил им Джона Пруста, Кэти Зайтнер и Рэндала Хоффмана. Эндрю встретился с ними в большой комнате, которая, вероятно, предназначалась для групповой терапии.              — Рад с вами познакомиться, — первым сказал Пруст, протягивая руку.              Эндрю посмотрел на него и рассмеялся.       — Правда, что-ли? — Пруст никак не отреагировал. У него были достаточно выразительные черты лица, чтобы продемонстрировать любой намек на реакцию: густые брови, крупный нос, глаза-бусинки. Они зарывались внутрь людей, но не в том смысле. Роющие землеройки. Маленькие грызуны-бусинки. У землероек тоже были длинные носы.              — Мы все здесь, чтобы помогать вам на каждом этапе вашего выздоровления, — довольно сказал Слоски. — Именно с нами вы будете проходить курс терапии, проходить обследование на предмет снижения доз и получать любую другую необходимую помощь.              Они помолчали, ожидая ответа Эндрю. Отвечай, Эндрю. Если «д» в имени Эндрю превратится в «с», а последние три буквы поменяются местами, получится то же самое слово на английском. Забавно. Никаких ответов от Эндрю.              Хоффман прочистил горло.       — Для вас составлен распорядок дня. Он останется таковым до конца с небольшими изменениями в отношении посещений врача. Медсестры будут постоянно находиться рядом, чтобы помочь вам сориентироваться в расписании. Вы можете сообщить о своих проблемах им или нам. Сегодня мы хотим дать вам возможность акклиматизироваться, навестить других пациентов и ознакомиться с общим течением жизни в Истхэвене.              Группа улыбалась, словно на рекламном щите, выстроившись плечом к плечу.              И больше Эндрю их не видел. Медсестры повели его на экскурсию по клинике, прежде чем отпустить в общий зал. В сборной солянке других пациентов находились богатые детишки, которые хотели покончить с собой, и другие бросающие. Эндрю нашел место в углу, чтобы аккуратно разломать шахматную доску на маленькие квадратики. Это было нелегко. Доска была из толстого картона.              Вскоре строгий распорядок дня пришел к правлению. Эндрю припоминал колонию для несовершеннолетних, за исключением того, что там у него была ясная голова и возможность бить людей. В Истхэвене никто не затевал драк, углы были обиты поролоном, а медсестры улыбались как под кайфом. В Истхэвене все было слишком радужно. Эндрю по-прежнему принимал дозу каждое утро, и ему обещали, что каждая доза была меньше, чем накануне. Тошнота стала константой. Зайтнер тщательно контролировала эту ситуацию.              — Как дела с тошнотой? — спрашивала она каждый день.              Эндрю подумывал о том, чтобы блевануть ей на туфли.       — Знаете, — сказал он. — Приходит и уходит. Как и насильственные побуждения.              Зайтнер поджала губы и что-то записала в своем блокноте. Эндрю так и не дали таблетку, чтобы унять тошноту. Однако его отстранили от занятий групповой терапии после этого случая. У лучших Истхэвена нет комедийных способностей.              Сильные позывы к насилию не были ложью. Эндрю испытывал их регулярно. Он представлял, как стирает кулаком широкие улыбки медперсонала. Он представлял, как они и не дрогнут, удерживаемые таблетками или чем-то еще. Он представлял, как ломает ящик в своей палате и использует обломок дерева против Слоски. Эндрю видел Слоски только на групповой терапии, и это был самый тошнотворный опыт из всех. Слоски изобиловал уступчивыми улыбками. Все, что нужно было сделать пациенту, — это заплакать, и он сиял от радости чужой уязвимости. Эндрю выступал на групповой терапии только для того, чтобы подчеркнуть истинный иронический идиотизм сеансов. В Истхэвене он серьезно отнесся к этой задаче: быть голосом разума.              Слоски был тем, кто передал Прусту всю полноту ответственности ухода за Эндрю всего через пять дней после начала лечения. Оказывается, всесторонняя команда не справлялась с этой задачей. Эндрю нуждался в «особом внимании». Видишь Би? Добрались до меня.              На следующее утро, после того как Эндрю принял дозу, его отвезли в кабинет врача еще до завтрака. Его желудок скрутило от тошноты, и мысль о еде вызвала у него отвращение. Эндрю смутно подумал о мороженом «У красотки» и крекерной пыли, но тут же отогнал эту мысль. Он часто думал о ненужных вещах, например, о мертвом теле Кевина в канаве, маленьком Алексе в бегах, Аароне на таблетках и Ники всего в синяках. Иногда он забавлялся, гадая, как Нил собирался восстановить всех сломленных людей, которые должны были сейчас находиться под его опекой. С пустым лицом, на котором мелькали отблески от ржавых шестеренок, вероятно. Или не мелькали вовсе. Галлюцинации не очень справлялись сами по себе без помощи лекарств.              — Эндрю, — с улыбкой поприветствовал его Пруст. Его зубы нуждались в отбеливании. Куришь, м? Я вижу это по морщинкам над верхней губой. Эндрю оглядел офис в поисках своей пачки сигарет. Если повезет, он мог бы украсть ее. Сучья никотиновая ломка была невыносимой. Эндрю подумал о том, что, возможно, именно она была причиной его приступов ярости.              — Входите, — пригласил Пруст. — Присаживайтесь, — он указал на больничную койку в центре комнаты. По бокам были прикреплены ремни. Эндрю подумал, как часто ими приходится пользоваться. Эндрю не стал садиться.              — Пожалуйста, — настаивал Пруст.              — Мне не нравится это слово, — сказал Эндрю с предупреждающей усмешкой. Действие лекарства ослабевало настолько, что улыбка становилась болезненной.              — Не хотите ли поговорить о причинах такой неприязни?              Эндрю рассмеялся.       — Нет. Думаю, я вообще не хочу с вами разговаривать.              Эндрю повернулся, чтобы уйти, но Пруст прервал его.       — Если я не ошибаюсь, то причиной были Хансены. Стивен Хансен?              С рукой на дверной ручке Эндрю замер. Он медленно повернулся. Хансен. Помнишь? Никогда не прощается, никогда не забывается. Этот мозг — стальная ловушка.       — Для Истхэвена типично проводить тщательную проверку биографии своих пациентов? — спросил Эндрю ухмыляясь. — Интересная практика. Подозреваю, что ваша личная практика. Вы зря потратили время и деньги.              — Если это поможет лучше понять моего пациента, то я не думаю, что это было зря, — спокойно сказал Пруст. Он переплел пальцы на животе, как это делала Би. Би сделала это в качестве уступка, Пруст — в качестве провокации. Эндрю рассмеялся. Его ненависть, насилие и веселье кидали содержимое его черепа из стороны в сторону. От этого у него начало колоть в затылке.              — Что это? Реверсивная психология? Разбирать пациентов на кусочки, а потом складывать обратно? Я избавлю вас от лишних хлопот и скажу сразу: это не сработает.              — Эндрю, я здесь, чтобы помочь вам преодолеть прошлое. И единственный способ — поговорить об этом.              — Можете поговорить об этом со стеной. Оставлю вас наедине.              — Я думаю, нам следует сосредоточиться на чувстве вины, — продолжил Пруст. Эндрю представил, как выглядело бы его лицо, если бы его ударили. Его глубоко посаженные глаза могли бы выпучиться. Возможно, они лопнули бы, если бы удар был достаточно сильным. — Сколько времени прошло, прежде чем ты перестал винить себя? Дети часто винят себя при повторных случаях. А у тебя подобное происходило еще и в нескольких семьях. Это действительно заставляет задуматься о том, что именно привлекло их в тебе. Была ли это твоя одежда, фигура, ярлык «жертвы», о котором кричало просто твое существование? Ты все еще винишь себя? Ты когда-нибудь задумывался, не напрашивался ли ты на это?              Эндрю схватил стоявшую неподалеку металлическую коробку и швырнул ее, прежде чем успел сообразить. Что-то злобное обвилось вокруг его конечностей в отчаянной нужде двигаться. Это было забавное чувство. Гнев. Коробка попала Прусту в область над глазом, рассекая бровь. Эндрю двинулся вперед и ударил Пруста плечом в живот, повалив его на пол. В отдалении послышался грохот шкафов и падающий стул. Эндрю подумал, что если бы он был более трезв, то, возможно, именно так и выглядела встреча с Дрейком. Вот только у него были бы ножи. Прямо сейчас у него были только кулаки. И он пользовался ими.              После двух сильных ударов по лицу Пруста Эндрю обхватил его пальцами за горло. Это жутко напомнило ему о синяках на его собственной шее. Иронично. Эндрю рассмеялся.              Пруст хватался за воздух и запястья Эндрю. Внезапно чьи-то руки схватили Эндрю и оттащили его от Пруста. Для этого потребовалось пять попыток. Чужие пальцы впивались в плечи Эндрю, его запястья, бицепсы. Эндрю яро отбивался от них.              — Не прикасайся ко мне, — выплюнул он, но руки остались на месте. Эндрю подумал о прошлом как спрятанном, так и обнародованном. Ирония судьбы, Би. В больнице, в которую ты меня отправила, все сходят с ума. Это было действительно смешно. Говорить и получать недоверие; защищать и получать лекарства; быть заключенным и получать жестокость.              Он все еще смеялся над всем этим, когда его привязали ремнями к кровати и укололи иглой. От иглы мир потемнел.              

…

             Эндрю не смеялся, когда он проснулся. То ли действие его дозы закончилось, то ли этот новый препарат сделал его бессильным, но Эндрю был недостаточно вменяем, чтобы смеяться. Его конечности были вялыми, а тело отказывалось повиноваться. Накатила тошнота, и перед глазами все поплыло. За черными пятнами Эндрю разглядел потолок и белые светодиодные лампы.              — Прошу прощения, — прозвучал голос. Пруст. — Ты вел себя агрессивно, поэтому нам пришлось вколоть успокоительное. Ремни — просто мера предосторожности.              Именно в этот момент Эндрю почувствовал, как кожаные полоски врезаются в его запястья и лодыжки. Он потянул за них, но его мышцы были слишком слабы, чтобы что-либо изменить. Где-то в глубине души Эндрю бушевал гнев и отчетливая мысль, от которой его мозг не мог отделаться: когда это закончится?              — Как ты себя чувствуешь? Я решил скорректировать твой график, полностью отказавшись от медикаментов. Мне показалось, что мы недостаточно сокращаем их количество. Я пробую новый метод: больше никаких лекарств, а, если симптомы ухудшатся, мы сможем компенсировать их разнообразием других рецептов.              Эндрю покрутил головой, из-за чего его зрение затуманилось. Он увидел Пруста, стоявшего неподалеку с планшеткой в руках. На шее и щеке у него были багровые синяки, а на брови — зашитая рана. Что-то похожее на смех клокотало в груди Эндрю.              — Сколько они тебе платят? — голос Эндрю звучал искаженно, словно его заглушали потоки воды. Эндрю попытался откашляться.              — Я не буду обсуждать с тобой свою зарплату.              — Нет. Морияма.              — Боюсь, я не понимаю, о ком ты.              Это было немного оскорбительно. Он был под таблетками, но не глуп. Это было даже не так сложно понять. Что не имело смысла, так это «почему». Возможно, пытка ради пытки. Эндрю и представить себе не мог, что Рико это действительно развлекает, учитывая, что тот находится так далеко и не имеет возможности наблюдать за происходящим. Кевин часто намекал, что Рико любит смотреть.              — Давай продолжим наш сеанс, да? Как ты к этому относишься?              Эндрю уставился в потолок и предпочел не отвечать. Если бы наркотики не ослабляли связки его сухожилий, его тело было бы напряжено. Мир был каким-то запутанным, как во сне. Эндрю ненавидел это всем сердцем. Он боролся со своим мозгом, пытаясь прояснить его. Он часто моргал. Туман не рассеивался. Сила воли должна была что-то сделать — хотя бы избавиться от плацебо, — но сейчас она подводила его.              — Я думаю, нам следует начать с самого начала, — сказал Пруст, после чего послышался звук перебираемых бумаг. Эндрю инстинктивно уставился на него. Пруст прошелся взад и вперед по кабинету. Выложенный плиткой пол шел волнами, а стены качались в такт этому морскому прибою. Эндрю часто заморгал.              — Стивен Хансен. Хансены были не первой твоей приемной семьей, не так ли? Не хотел бы ты рассказать о домах, которые были до Хансенов?              Эндрю промолчал. Пруст невозмутимо продолжал:       — Они были не так заметны. Невнимательны, да. Ненадежны, тоже да. Я уверен, что этим двум семьям было трудно справляться с таким юным возрастом. Маленьким детям требуется внимание, и ты его не получал. Вполне возможно, что недостаток внимания в раннем детстве способствовал твоему сегодняшнему агрессивному и неустойчивому поведению. Пренебрежение, как правило, приводит к поведенческим и эмоциональным проблемам у детей.              — Хансены были первой семьей, которая по-настоящему дала тебе внимание. По крайней мере, Стивен Хансен дал тебе внимание. Я уверен, что это, должно быть, сбивало с толку. Тебе нравилось то внимание, которое он оказывал, пока его не стало меньше. Ты когда-нибудь стремился привлечь внимание Стивена Хансена, в какой бы форме оно ни проявлялось? Сопровождало ли это стремление чувство вины?              Эндрю стиснул зубы и отключил свой слух от Пруста. Морияма имели возможность провести чрезвычайно тщательную проверку прошлого. Это было все, что он узнал из терапии Пруста. Эндрю задавался вопросом, откуда у них такая подробная информация. О Хансенах никогда не сообщалось в правоохранительные органы. Среди работников опеки ходили слухи, но ничего из этого не вылилось. Как и всегда.              Пруст продолжал болтать, довольный звуком своих слов. В них не было ничего нового. Все сводилось к одному и тому же. Мозг Эндрю перекатывался в его черепе, как лодка на ленивой реке. Он ненавидел это яро. Он ненавидел это без сомнений. Его тошнило от того, что его трактовали, путали, и он был так пиздецки не в себе. Ненависть бурлила в его горле и вырывалась наружу в виде смеха.              Голос Пруста словно оборвался. Эндрю продолжал смеяться. Ему было интересно, что бы Би сказала обо всем этом. Он задавался вопросом, не были ли записи Би о его прошлом скомпрометированы; не скомпрометировала ли она их? Не было бы это ебаной шуткой. Конфиденциальность между врачом и пациентом. Возможно, Нил в чем-то был прав.              — Эндрю, — сказал Пруст еще ближе, чем прежде. — Скажи мне, как ты себя чувствуешь.              — Сними с меня сраные ремни, — сказал Эндрю.              — Боюсь, я не могу этого сделать.              — Иди нахуй.              — Эндрю, мне бы не хотелось снова применять на тебе успокоительное, но если ты начнешь вести себя агрессивно…              Эндрю усмехнулся, и его смех казался еще более безумным из-за заложенных ушей и угасающей яркости.       — Сними ремни. Я не люблю повторяться.              Пальцы коснулись руки Эндрю, и он одернул ее, пытаясь оттолкнуть их и ударить по чужому телу. Его руки были стянуты ремнями. Швы врезались в старые шрамы.       — Не прикасайся ко мне, — предупредил Эндрю.              — Успокойся, Эндрю, — сказал Пруст, осторожно поглаживая пальцами его локоть. Эндрю стиснул зубы, по его коже поползли толпы тараканов. Он хотел знать, как он может чувствовать тараканов, но не кончики своих пальцев. Он хотел знать, как он может видеть руки и зубы, но не потолок.              Где-то вдалеке послышались шарканье и выкрики. Был сделан еще один укол. Руки исчезли.              

…

             В Истхэвене был введен новый режим, которому Эндрю не мог точно следовать. Пруст объявил его нестабильным и опасным пациентом и регулярно прописывал успокоительные и релаксанты. Отличать верх от низа стало невозможно. Сон был прерывистым. Питание часто вводилось внутривенно. Иногда Эндрю отпускали, но только тогда, когда он был настолько накачан всем подряд, что не мог и попытаться сделать удар, не говоря уже о том, чтобы попасть.              Пруст начал применять свою новую технику «терапевтических реконструкций». Это означало использование рук, слов и зубов. Его знания о прошлом Эндрю не были безупречными, но обширными. Он знал о четырех домах и свято пользовался этими знаниями. Иногда он рассказывал о других семьях, которые Эндрю не мог вспомнить. Пруст был ярким рассказчиком. Эндрю никогда не сомневался в своей памяти; он никогда не задавался вопросом, были ли вымышленные дома Пруста забытыми реальными. До тех пор, пока иногда это не случалось.              Эндрю дал свое обещание только через пару дней. Сбивчиво и бессвязно он сказал Прусту, что убьет его. Пообещал. Подписано и скреплено печатью. Эндрю не нарушал обещаний.              — Но ты нарушишь это обещание, — уверенно заявил Пруст. — Ты уже нарушал их раньше.              Пруст объяснился только через несколько дней. Статья об экси, в которой якобы сообщалось, что Кевин вернулся к Воронам в качестве помощника тренера. На самом деле, в этом был смысл. Нил Джостен с его патологической лживостью и притворством во всем не вызывал ни малейшего доверия. Был ли Нил настоящим? Его брат? Эндрю решил даже не думать об Алексе. Он был полон решимости держать эту мысль подальше от того места, куда могли заглянуть маленькие глазки Пруста. Не то чтобы Пруст был зрячим. У него не было глаз, только лопаты.              Пруст копал. Это было то, что у него получалось лучше всего. Стивен Хансен и его «пожалуйста». Джесси Поллок и его удушение. Сэмюэл Ротер и его вульгарная речь. Дрейк Спир и его щекотка. Эндрю боролся, даже когда не мог. Иногда он подозревал, что в комнате есть камера, но был слишком не в себе, чтобы убедиться в этом.              Пруст любил притворяться. Не до конца, но в меру. Это были воспоминания, которые заботили Пруста, и у Эндрю их было море. Он быстро узнал, каково это — тонуть.              Он испортил шрамы острыми зубами. Раньше они принадлежали только Эндрю. Когда Пруст укусил его в первый раз, Эндрю забился и закричал, что-то грубое и злобное поднялось в нем и угрожало поглотить. Эндрю не узнавал подобный гнев, и это смутно напомнило ему о крыше. Это напомнило ему о потере контроля. Так или иначе, это было хуже, чем наркотики и ломка.              Первый раз, когда Эндрю порезал себя, запомнился надолго. Он использовал украденное лезвие бритвы, дезинфицирующее средство и ватные палочки. Возле его школы был парк с рядом общественных туалетов, которые отличались полугигиеничностью. На двери кабинки, которую он выбрал, изнутри было вырисовано граффити «ТИК», а под ним карандашом: «да фто ты блять».              Эндрю помнил азарт, страх и восторг. Все это было более реальным, чем что-либо, что он испытывал за последнее время. Как будто он был на крыше, но в усиленном варианте. Затем порез, освобождение и вид метки на своей коже, которую оставил он и только он. Эндрю не был склонен к зависимостям, но пристраститься к этому было легко.              Вскоре шрамы перекрылись фиолетовыми кровоподтеками полумесяцев от зубов. Когда Эндрю пришел в себя настолько, что смог мыслить, он придумывал миллион способов убить Пруста и миллион мест, где можно спрятать тело.              Эндрю вспомнил, как убил Тильду. Это оказалось на удивление легче, чем ожидалось. Схватиться за руль и рвануть, и внезапно машина уже съезжает с дороги и врезается в толстое дерево. Без колебаний. Иногда Эндрю представлял, как убивает своих бывших приемных родителей, но было проще вообще не думать о них. Дрейк был мертв. Убит Аароном. Эндрю задавался вопросом, снедает ли его чувство вины, в отличие от Эндрю.              Пруст иногда говорил об Аароне, но это не было его любимой темой для разговора. Его любимым было воплощение всех приемных родителей, которых он знал, в одном лице. Ему нравилась идея вины и упреков и «почему».       — Чтобы решить проблему, нужно знать, почему она возникает, — сказал Пруст как-то ранее, когда Эндрю был достаточно вменяем, чтобы слушать и запоминать. Эндрю знал, что ответа на «почему» не существует. Би подтвердила это. Но Эндрю время от времени думал об этом: почему, почему, почему. И тогда его окунуло в иронию: нет никаких «почему», только случайность. Невозможно было понять, что лучше. «Почему» давало человеку контроль. «Случайность» отнимала его.              Где-то среди всего этого была ломка, ярая, тошнотворная и дезориентирующая. Она напомнила Эндрю о кладовке с экипировкой в Лисьей норе. Руки на пряжке. Воспоминание, которое всплыло слишком близко к поверхности, чтобы его можно было избежать, поэтому вместо этого Эндрю прокручивал его в голове до тех пор, пока не стал думать только об одной плохой вещи вместо миллиона. Он посвятил свое время тому, чтобы выделить детали и придать им особую четкость. На трофее, которым Эндрю ударили по голове, был выгравирован номер 1992. На стене был крючок для подвешивания снаряжения, от которого на спине Эндрю остался темно-фиолетовый синяк. Руки Дрейка были квадратными и в тех же местах, что и у Эндрю, покрыты мозолями от поднятия тяжелых весов. Дверь открылась; свет был оранжевым, но после темноты и травмы головы казался белым. Вошли три человека: руки пропали. Именно тогда Эндрю перестал вспоминать, потому что в этот момент все стало немного расплывчатым, и его мозгу нравилось возвращаться к началу, чтобы повторить.              Так было легче запомнить это. Это была кровь, насилие и «почти», но этого не было раньше. Это были не те вещи, которые Пруст любил обнаруживать. Такие вещи происходили в спальнях, а не в кладовках.              Эндрю был полностью трезв от своих таблеток, но не от седативных препаратов Пруста, когда Пруст ушел из команды. Его уход был внезапным. Одной ночью в Эндрю находилась вся таблица Менделеева, у него начались галлюцинации, а потом он проснулся в своей комнате, и медсестра поздоровалась с ним, чтобы отвести его позавтракать.              — Они тебе не поверят, — сказал Пруст некоторое время назад. — Расскажи им о том, что здесь произошло, но тебе никто не поверит. Все присутствующие здесь могут подтвердить, что ты был в бреду от ломки и проявлял склонность к насилию. Я не думаю, что мы еще обсуждали это, но часто встречающаяся реакция приемных детей — это ненужная необходимость лгать. Это уловка для привлечения внимания, которого приемным детям, как правило, не хватает. У тебя есть некоторый опыт в этом. Давай обсудим.              Эндрю лучше, чем кто-либо другой, знал, какого это, когда тебе не верят. Он знал, какого это: пойти против слова врача, священника, полицейского, и он знал, что значит проиграть. Эндрю не сказал ни слова. За завтраком ему не давали таблеток, и на ежедневном приеме у врача он посетил Зайтнер, а не Пруста.              — Еще пять дней, Эндрю, — бодро сказала она. — Как ты себя чувствуешь без лекарств? Есть какие-нибудь побочные эффекты? Депрессивные или тревожные мысли?              Эндрю уставился на нее. Она сделала пометку. Дата его освобождения не изменилась. Эндрю не удивился бы, если бы они захотели выкинуть его отсюда побыстрее. Ему стало интересно, многие ли знали о Прусте и его кабинете, и скольким из них заплатили, чтобы они держали это в секрете. Судя по наблюдениям, знали не все. Они просто предполагали, что Эндрю просто был слишком вспыльчивым, чтобы общаться с другими пациентами.              В основном Эндрю был пиздецки уставшим. Он не мог заснуть, только не когда он был трезв. Его разум был безмолвен и настороже. Малейший скрип за дверью заставлял его просыпаться, и даже в полной тишине мозг Эндрю улавливал придуманный шум. Эндрю не хотел доставлять Прусту удовольствия проявлением новой паранойи, но с этим ничего нельзя было поделать. Пруст был на каждом углу, даже когда его там не было. Эндрю гадал, чувствовал ли Нил себя так постоянно. Неудивительно, что он был в пиздец каком беспорядке. В конце концов Эндрю решил прекратить попытки заснуть и проводил ночи, уставившись в потолок и используя свою ясность сознания, чтобы избавиться от мысленного беспорядка.              После отсутствия Пруста распорядок дня стал новым и совершенно обыденным. Эндрю просыпался и ничего не принимал. Завтракал в зале с другими невыносимыми пациентами, которых Эндрю игнорировал. Его обследовали на предмет симптомов абстиненции или каких-либо серьезных психических отклонений. В свободное время проходила групповая терапия, в которой Эндрю не принимал участия. Обед, а затем индивидуальная терапия, на которой Эндрю даже не пытался отвечать. Пациентам была предоставлена возможность побродить на улице, как во дворе колонии для несовершеннолетних, прежде чем снова собраться для занятий в помещении. Ужин, свободное время, постель.              После всего времени, что Эндрю провел с Прустом, он почувствовал свое тело слабым и вялым. Все свободное время он проводил, восстанавливая силы. Отжимания, приседания и другие упражнения для пресса можно было выполнять без каких-либо возражений со стороны персонала Истхэвена. Подтягивания на дверной раме не приветствовались, поэтому Эндрю приберегал их для ночного времени. Постепенно его тело вернулось под контроль.              В моменты скуки Эндрю думал о том, что он увидит в Пальметто, когда он вернется. Теперь, когда Пруст и медикаменты исчезли, его охватили сомнения. Он не мог доверять ничему из того, что говорил Пруст, даже если тот и был прав в том, что касалось прошлого Эндрю. Эндрю отличал правду от лжи. Так же часто, как и правду, Пруст говорил ложь. О прошлом, которого не было, и о чувствах, которых у Эндрю не было.              Эндрю не был в восторге от своей выписки. Ему также не нравилась идея остаться. Все, что он ощущал, — это усталость до мозга костей, как будто его проткнули, чтобы выжать сок и все остальное. Это было невероятно знакомо: тишина и отбракованные внутренности.              Тишина давала Эндрю пространство для размышлений, планирования и наблюдения. Что важнее: тишина давала Эндрю возможность отключиться от всего этого. Так он и сделал.