Никаких вопросов

Дима смотрит на Августа с нотой удивления. Причём его скорее смущает спокойствие Хольта, чем полученная информация.       — Венеция? Ты уверен? Август молчит несколько секунд, на всякий случай надевает обратно на руку кожаную перчатку: чувствует, что тема, к которой Дима перешёл, не добавляет ему спокойствия.       — Да, у меня сейчас достаточно людей в подчинении, чтобы наблюдать за Разумовским с Волковым, — по нему заметна нервозность, нежелание говорить об этом, но он не решается просить Диму замолчать, надеясь, что сухие ответы сами собой погасят его интерес.       — А другие? Отряд мертвецов совсем потерян из вида? — Дима цепляется за малейшую информацию, мозг будто загорается, как гирлянда, с каждой секундой всё новой и новой мыслью.       — Расформирован. Скорей всего, все члены разбрелись по миру. Поиски сконцентрированы на Волкове и Разумовском. Август сдавливает челюсть в напряжении. Подробности об отряде Диме сейчас ни к чему. Их судьба уже решена без его ведома. Но Дубин не был бы собой, если бы даже в своём состоянии не заметил изменения в том, как разговаривает Хольт. Диму практически оскорбляет его холодность и спокойствие. Разве он не должен сейчас рвать и метать? Разве не должен хотеть отыскать каждого, кто был замешан в том, что происходило в Санкт-Петербурге в последнюю неделю? Если его не волнует город, то хотя бы его личная невиновность, безопасность его сестры, которая была под угрозой из-за всего — разве это всё не должно его хотя бы злить? Дима всматривается в глаза Августа, надеясь отыскать там то же желание добиться справедливости, которое Дима хранит в себе, но замечает лишь холодное отстранённое равнодушие.       — Откуда ты знаешь, что отряд расформирован? — тихо спрашивает он, будто боясь задеть Августа, но тот и на самом деле закрывается лишь больше.       — Не слишком много вопросов?! — Хольт затыкает себя сам, чувствует, что прозвучал резко, поэтому уже после Диминого ошарашенного взгляда тихо добавляет, — Для… твоего состояния, лучше повременить… Дима не понимает, что, но определённо что-то в Августе изменилось. Он чувствует его неловкость, но чувствует, что за этой резкой остановкой кроется что-то, что ему ещё предстоит узнать. Димины зелёные глаза смотрят не просто внимательно, они смотрят прямо в душу, которая стягивается в комок внутри вместе со всеми органами. Август не хочет ему открываться, даже прошлое его откровение кажется сейчас глупой импульсивной ошибкой, которую не надо было допускать. Новая правда о нём уже точно превратит его в глазах Димы в монстра, которым он не хочет быть хотя бы здесь.       — Это допрос? Если так, то я лучше тебя… оставлю, я просто хотел знать, что ты в порядке, — он даже не двигается с места, потому что на самом деле не хочет уходить, но прибегнуть к бездарной словесной манипуляции всё же решается, ожидая реакции Димы.       — Господи, Август, эти вопросы обусловлены лишь моим любопытством, я не подозреваю тебя, — оправдывается Дима. Хольт кладёт свою руку поверх диминой на кровати, ощущая даже сквозь кожаную перчатку, насколько она холодная, то ли от состояния здоровья и того, что кровь ещё плохо циркулирует, то ли от того, что он мёрзнет в больничной пижаме. Он старается накрыть ладонь полностью, чтобы увеличить плоскость соприкосновения и отдать больше тепла. Дима едва заметно вздрагивает от этого неожиданного жеста. Хорошо, что с него сняли датчики, иначе показатели пульса заметно бы подскочили.       — Ты можешь мне просто поверить? — почти умоляет Диму Хольт, голос становится тише, интимнее. Тот опускает взгляд на ладонь Августа. Очередная манипуляция? Ему хочется согласиться, просто, чтобы Хольт понимал, что он готов идти на уступки, если тот его об этом попросит, что может не давить, но полицейский вымуштрованный ум или просто человеческое любопытство, которое в Диме с детства уровня выше среднего, не дают отпустить это просто так.       — Могу, но разве сложно рассказать мне то, что ты знаешь? — вторит тихому полушёпоту он.       — Сложно, — выдыхает Август искренне, — всё стало куда сложнее за эти несколько дней.       — Мне казалось, что ты мне доверяешь, почему бы не поделиться? — Дима поднимает взгляд обратно на лицо перед собой, замечая, что маска холодности спала, оставив лишь тотальную усталость. Август будто пугается взгляда, этой возникшей на секунду искренности, убирает руку, отклоняясь обратно на спинку стула. Дима рефлекторно складывает пальцы, переворачивая ладонь, будто пытаясь его задержать. Тёплое ощущение на тыльной стороне ладони сменяется прохладой воздуха палаты.       — Август, я не сломаюсь от информации, — голос предательски дрогнул на имени, от чего у Хольта даже что-то кольнуло болезненно и неприятно. Ненавидеть себя ещё больше можно? Зачем Дима так активно пытается узнать что-то? Отряд не в его юрисдикции. Зачем он так яро лезет во всё это? Почему он такой… такой… Август даже мысленно не может сформулировать одним словом то, какой Дима. В голове мечется уйма мыслей, но итог один: именно это ему в нём и нравится. Нравилось пятнадцать лет назад: именно поэтому он с ним не связался за все эти годы после событий в переходе — оберегал любопытство; и нравится сейчас.       — Дело не в том, что я считаю тебя слабым, или недостойным информации. Просто… — Хольт поджимает губы, сдерживая порыв всё рассказать. Воспоминание о событиях в Германии проносятся болезненно в его голове.       — Просто ты решил меня оберегать от чего-то, не спросив меня даже, нужна ли мне эта защита. Как же мне везёт на индивидуалистов, господи! — нетерпеливо перебивает его Дима, — Хочешь закончить, как Игорь, в реанимации? Или ещё хуже? Август хмурится, тяжело вздыхая, кулаки заметно сжимаются. Он позволяет так разговаривать с собой только сестре. Ей можно, потому что он виноват перед ней. Но и Диме он позволяет. Эмоциональный выплеск заставляет и позвоночник Хольта оживиться. Он и без того напряжённо гудит в присутствии Дубина, а тут ещё и это. Пара секунд требуется, чтобы собраться с мыслями. Он встаёт, не проронив ни слова, хотя у самого в голове кавардак. Дима испуганно смотрит на Августа, но внутреннее осознание своей правоты не даёт ему сформулировать рациональный оправданный призыв Августу остаться, поэтому он тоже молча провожает его фигуру взглядом. Кажется, что Хольт ничего и не скажет, просто уйдёт в тишине, но как только он приоткрывает дверь, то останавливается на пороге, не оборачиваясь к Диме.       — Ты должен восстановиться, ожоги от электричества не проходят бесследно. А потом мы поговорим, — тихо говорит он и выходит. Дима сидит ещё несколько минут, просто смотря на дверь. От того, как Август сказал последние слова вся его подозрительность смешивается с чувством вины. Он корит себя за то, что встреча, которую он на самом деле с трепетом ждал весь этот день, перетекла в этот раздражающий диалог. Он мог бы спросить у Августа, как тот его нашёл? Как оказался за его спиной в минуты, когда Дима был уверен, что потерял всё. Он мог бы просто с ним помолчать, потому что ему нравилось, Дима наконец перестал это отрицать, просто нравилось находится рядом. Но он всё испортил. В груди неприятно и тяжело, лишь мысль об обещанном разговоре успокаивает, давая ему возможность уснуть.

***

Несколько дней в больнице перетекают в неделю. Врачи не спешат выписывать Диму, говоря о том, что его состояние пока невозможно поддерживать в стенах обычной Питерской квартиры. Дубин не понимает, почему это мазать шрамы дома он не сможет самостоятельно. Ведь ничего больше, кроме этого и сопровождения его в зал для лечебной физкультуры, с ним в больнице и не делают. Речи о том, чтобы он приступил к работе и быть не может. Дима мается и молит принести ему документы, бумажки, до которых всем нет дела, компьютер, или хотя бы телефон с нормальным интернетом, но даже к такой работе его не подпускают. Отдых и спокойствие важнее. А ему из-за неизвестности и оторванности от мира кажется, что он и вовсе не существует в реальности. Вакуум создаёт дополнительный мнимый страх того, что к обычной жизни он и не сможет вернуться. Его маршрут ежедневно состоит из посещения врачей, попытки попасть в реанимацию к Грому и посещения Архиповой, которая при нём так же, как, видимо, и при Юле, держится очень жизнерадостно, но Дима сразу видит эту мнимую улыбку, скрывающую пустоту. Бенуа заходит к нему ещё пару раз за эти дни, но диалог в этот раз не выходит, Диме даже кажется, что его игнорируют. Мама заходит каждый день, но тоже разговаривает с Димой ни о чём. Беседы складываются сухими, какими-то тоже не живыми, искусственно приветливыми, будто он не идёт на поправку, а умирает от какой-то смертельной болезни. Но, возможно, это лишь ощущение, которое появляется от этого «заточения». В одно из таких же, как все предыдущие, утр Дима ломается окончательно. При всей своей любви к соблюдению правил, даже он не выдерживает.       — Отказ от лечения? — спрашивает медсестра, будто не понимая, что он имеет в виду.       — Да, у вас должен быть бланк, — раздражённо поясняет он. — Уверен, у вас есть больные, которым нужна эта комфортабельная палата больше, чем мне.       — Но вы…       — В состоянии продолжить лечение дома, я уже даже передвигаюсь без костылей, и поэтому сегодня меня здесь не будет. И завтра тоже. Я выписываюсь, — перебивает её он, поворачиваясь к окну в матовой плёнке, за которой толком даже не видно улицы, — можете доложить доктору Бенуа, если он всё ещё числится моим лечащим врачом.       — Хорошо, — она кивает, пытаясь скрыть недовольство на лице, и уходит.

***

Дима неловко открывает дверь квартиры, руки его ещё не слушаются на все сто процентов. Мелкая моторика потеряна, но Дима надеется, что на время. В больнице была возможность рисовать, но атмосфера давила на него так, что пара кривых набросков соседей по палатам были его максимумом, из головы рисовать ничего не получалось, потому что в какой-то момент там стало настолько пусто, что любое усилие мысли доставляло практически физическую боль. Когда он наконец-то осиливает замочную скважину, то слышит за дверью приветливый скулёж, а затем лай. Лапы упираются ему с порога в переднюю часть голени, слегка дестабилизируя его, заставляя ухватиться за дверную раму. Звук собачьего хвоста, бьющегося о высокие женские сапоги в прихожей, и шумное дыхание заставляют Диму почувствовать приятное тепло дома, того, что его тут ждут. Темнота коридора скрывает яркую улыбку на его лице.       — Бимбо, кто там? Мам, это ты? — слышится Верин голос откуда-то из глубины квартиры, а затем мягкие шаги по скрипучему старому полу.       — Вер, это я, — в голосе все ещё слышится улыбка, он присаживается к Бимбо, начиная чесать тому живот, пока он неистово вертится на спине, снося обувь лапами.       — Тебя.. Выписали? — с сомнением спрашивает она, выходя к нему в домашних широких штанах и футболке, с растрёпанными волосами, собранными в хвост. Выглядит усталой.       — Не вижу радости? — Дима ухмыляется, приподнимаясь обратно, чтобы снять куртку.       — У тебя больничный на полтора месяца, и выписать должны были не раньше, чем через неделю, — строго говорит сестра, полностью игнорируя Димин добродушный настрой. Она упирается плечом в стенку шкафа в прихожей, складывая руки на груди, смотрит на него так, будто бы он сам виноват, что в больницу загремел. Повисает напряжённая тишина, даже Бимбо замирает между их ног, поджимая уши. Чаще всего Дима на такие нападки сестры не реагирует — знает всю жизнь. Человек она непростой: учит его с самого детства, что да, как, даже если он и сам знает, ей всегда важно проговорить установленные правила и рамки. Но сейчас он устал: нервная выписка и переезд, хоть и на такси, через весь город, после длительной стагнации в больнице дают о себе знать излишним раздражением.       — Это ты поэтому живёшь у нас теперь? Решила, раз койка пустует, можно на аренду не тратиться, — опрометчиво едко подмечает он, знает, что перегнул, но духота сестры прямо с порога сминает всё приятное впечатление от приветствия Бимбо. Вера ошеломленно поднимает брови.       — Придурок, ты... — она запинается, сначала собираясь объясниться, а потом сжимает руки, поджимает губы, выдыхает, и уходит на кухню, включая там воду, чтобы не слышать и не видеть брата. Дима снимает один ботинок об другой движением ноги, тянется за вторым рукой, спину неприятно стягивает, но уже терпимо, не так, как было несколько дней назад. После короткого разговора остаётся неприятный осадок. Вера будет дуться. Если он не извинится, то будет дуться до конца жизни, но сейчас на это нет сил. Он подхватывает с пола пакет с лекарствами, выданными ему в больнице, и идёт в комнату, прямо в одежде заваливаясь на кровать. Дрёма настигает его за считанные секунды.

***

Вера какое-то время просто стоит, уперевшись руками в раковину на кухне, сглатывая резко подступившие слёзы. Неужели Дима не понимает, что жить в той квартире она больше не может? Она делает несколько рваных вдохов и выдохов, беря себя в руки. Ощущает сквозь брючину холодный влажный нос, тыкающийся ей в ногу. Она грустно улыбается Бимбо, присаживается к нему.       — У нас всё хорошо же, да? — спрашивает Вера скорее себя, чем собаку, но тот в ответ облизывает её руки и ластится в знак поддержки. Она ухмыляется, вытирая тыльной стороной ладони скатившиеся слёзы со своей щеки, и идёт в большую комнату, снова будто не зная, чем себя занять. Эта квартира перестала быть её домом. Вера ощущает, что не может просто переставить вещи куда ей вздумается, навести порядок на полках, потому что больше будто бы не имеет права на это. Срок месячной аренды её квартиры подходит к концу, но вернуться туда она не может. Каждый раз, закрывая глаза, она вспоминает, как выглядела квартира, когда она вернулась домой в день взрывов: беспорядок и полный хаос, обессиливший от постоянного лая и запертый в ванной Бимбо, полиция, снимающая отпечатки с того, что когда-то было мебелью. Адам перестал выходить на связь с самого утра, и даже тогда, когда она увидела состояние квартиры, то судорожно начала его искать там среди обломков. Всё было похоже на дурной сон или розыгрыш. Она до последнего верила, что Адам — жертва обстоятельств, такая же жертва, как она, как Дима. Но потом был разговор с полицией, несколько часов допросов и она, вера в его невиновность, просто испарилась, оставив лишь зияющую пустоту. Её использовали. Самым гадким из всевозможных способов. Абсолютно все воспоминания за эти несколько месяцев, связанные с Адамом, стали едкими и отвратительными. Каждое его прикосновение и поцелуй, каждое его слово и улыбка стали искусственными, ненастоящими. Вере даже стало противно её собственное тело. Оно вдруг перестало принадлежать ей, как и её мысли, и чувства. Как можно доверять себе после того, как она не почувствовала в их отношениях подвоха? Даже Бимбо, собака, которую она всегда так хотела, о которой так мечтала, болезненно напоминает ей об Адаме. Зачем он подарил ей его? Сердце болезненно стягивает каждый раз, когда щенок трётся о её ногу, когда будит её, поскуливая, сидя на полу у изголовья кровати. Какое-то время она просто стоит в центре комнаты, снова с роем мыслей в голове. Через открытую дверь она замечает спящего на кровати Диму. Ей бы хотелось винить его в произошедшем, хотелось бы переложить ответственность за своё разбитое сердце на кого-то ещё. Но она не может. Мама и Дима для неё теперь — два якоря, за которые она цепляется, как за что-то постоянное, за то, в чём она уверена. Вера тихо заходит в комнату, достаёт из шкафа плед и накрывает им брата, аккуратно расправляя ткань. Чтобы они не говорили друг другу, он есть у неё, а она у него. Вера аккуратно прикрывает за собой дверь, оставляя Диму одного. Цепляясь за тёплое чувство его присутствия где-то рядом, она достаёт из шкафа старый фотоальбом и усаживается у дивана на пол, начиная перебирать страницы с фотографиями с самого детства: вот она залезла к двухмесячному Диме в кроватку и показывает ему свои игрушки, ещё не зная, что он ничего не понимает; вот завалившаяся фотография, которую она сделала сама, когда Дима уже на пару-тройку лет старше изрисовал детскими бездумными каракулями тетрадь какого-то маминого ученика; дальше целая серия фото с бабушкиной дачи: на них мешковатая одежда, в руках лопаты, а на фоне поля картошки; вот одна из любимых вериных фотографий мамы, её тоже сделала она сама. Вера помнит тот день, как сейчас. Это был школьный новогодний огонёк, Вера в седьмом классе, первая дискотека. Мама тогда была среди тех учителей, что должны были следить за порядком, и Вера очень переживала, что будет под постоянным контролем и внимательным материнским взглядом, но в тот день она впервые увидела маму под другим углом — менее наставническим, более дружеским: смеющуюся с шуток коллег и старшеклассников, забавно пританцовывающую под всепоколенческий хит «Руки Вверх». Лилия будто специально ушла куда-то на время белого танца, а ещё понимающе не начинала с Верой диалог, если та сама не подходила к ней поболтать. Вера тогда истратила две катушки фотоплёнки на друзей, а маму поймала в своём кабинете. Девочке очень хотелось сфотографировать маму так, чтобы та не заметила, чтобы просто сохранить её такую себе на память, но когда Вера почти нажала на кнопку, мама обернулась и одарила её мягкой улыбкой. Именно её сейчас Вера видит на фото. Она никогда раньше не задумывалась о том, какого маме было воспитывать их одной, потому что никогда какого-то дискомфорта и не было, будто бы так и должно было быть всегда. Будто бы отца у них никакого и не было. Но сейчас она впервые в жизни смотрит на улыбку матери и понимает, что это только благодаря ей. В этой нежной улыбке и искрящихся глазах всегда крылась сила духа, о которой Вера могла только мечтать.       — Решила пересмотреть старые фото? — мамин голос выдёргивает из мыслей, Вера аж вздрагивает, роняя альбом на пол перед собой, несколько не закреплённых фотографий вылетают вперёд скользя по полу. Лилия Андреевна смеётся, проходя в комнату, поднимая эти фото по одной, смотря на дочь, сидящую на полу. Вера тоже начинает смеяться.       — Да, настроение было какое-то такое, — ухмыляется она, забирая из маминых рук фотографии, и складывая их обратно в альбом.       — Дима уже дома? — спрашивает Лилия, мимоходом разглядывая фотографии, которые она передаёт дочери.       — Да, спит, — кивает Вера на дверь.       — Придётся тебе снова тесниться со мной в одной комнате, — виновато говорит мама, внимательно всматриваясь в верино лицо, сохраняя на губах улыбку.       — Я скоро найду квартиру, это не надолго, — Вера переводит взгляд с фотографий в её руках на мамино лицо.       — Живи здесь сколько хочешь, это твой дом, — говорит она, присаживаясь на диван.       — Спасибо тебе, — шепчет Вера, добавляя, — за всё, спасибо.       — Ой, ладно тебе, вон больного вылечим и выселим, а то сплошные нервы от него, — отшучивается Лилия Андреевна, ощущая внутреннее смущение от слов дочери. Обе смеются, стараясь делать это не громко, чтобы не разбудить Диму. Мама поднимает с пола последнюю фотокарточку, щурится, всматриваясь в неё.       — О, а это как раз фотографии Димы и Мэя, — улыбается она, передавая фото Вере.       — Кого? — Вера внимательно вглядывается в двух мальчишек на фото.       — Ой, Августа, —поправляет себя Лилия Андреевна.       — Это который Ван дер Хольт что ли? — ухмыляется Вера, изучая черты лица серьёзного мальчишки с тёмными волосами, — а так и не скажешь, что из него вселенское зло вырастет в конце концов.       — Вера, с чего ты вообще это взяла? — по-учительски строго одёргивает её мать.       — А ты прям не в курсе, что он владелец крупнейшей в мире оружейной компании? Поговаривают, что без его участия ни одна война в мире не проходит.       — Он слишком молод, чтобы нести ответственность за все войны в этом мире, Вер, — выдыхает Лилия Андреевна, не веря, что с такими жёсткими на действительность взглядами Вера смогла дожить до тридцати. Слишком радикально, почти юношеский максимализм.       — Может, раньше он и не нёс ответственность за всё происходящее, но теперь, когда он управляет компанией в одиночку, не думаю, что он закрыл все контракты с Африкой и Средней Азией. Дверь за вериной спиной едва приоткрывается, заставляя маму обратить внимание на сонное лицо Димы, появившегося в дверном проёме. Он кивает маме без ярких приветствий, концентрируя внимание на сестре.       — Что значит, управляет в одиночку? — ещё сонно хрипит он.       — Скорей всего, у него, конечно, есть совет директоров, но теперь он единоличный владелец контрольного пакета акций. Дима всё ещё непонимающе моргает, всматриваясь поочередно в лица Веры и матери. Лицо второй выглядит столь же озадаченным, сколь и лицо Димы. Вера вздыхает.       — Вы новости не смотрите и не читаете?       — Вер, может хватит? Расскажи просто, — одёргивает её Дима.       — Примерно неделю назад все СМИ только об этом и писали, — будто оправдывается Вера, смотря на мать, пытаясь хоть от неё добиться какой-то реакции. Но не находя в ней никакого понимания, поворачивается на Диму:       — Старший Ван дер Хольт скончался.

***

Август снова мучается бессонницами, за последние десять дней, он спит в лучшем случае три часа и то, очень тревожно. После Германии на него свалилось в два, а то и в три раза больше работы: кроме созвонов с советом директоров головного офиса, работы в рамках российского офиса над реабилитацией Вместе и периодических выездов на встречи с ключевыми клиентами, появилась работа с клиентами и отраслями, в которых раньше был задействован только его отец. Хольта младшего там с трудом воспринимают серьёзно. Августу приходится быть жёстче, ещё жёстче, чем обычно, но в данный момент это даётся ему чуть проще. Эмоциональное состояние такое, что быть в постоянном гневе, готовым выпустить при любом удобном случае пару «успокаивающих» искр, ему просто. Сложнее оставаться один на один с собой, когда весь посторонний шум утихает, оставляя место лишь его собственным мыслям. Играть не для кого и он проваливается в бездну переживаний, которые разрывают голову на части.       — Мистер Хольт, договор на обслуживание дронов согласован, Вас ждут завтра на подписание, — Марта отчитывается перед Августом. Его состояние продолжает её всё больше пугать. Она работает на него уже больше семи лет и сталкивалась с разным, но даже в момент, когда он подозревал её в двойной работе на отца, она так сильно не боялась его. Сейчас же при каждом её заходе в кабинет, он одаривает её таким непроницаемым холодным взглядом, что кажется, будто он и вовсе не человек, а антропоморфный робот.       — Хорошо, Марта. Поставь в график встречу и напомни за час о ней, — он взмахивает рукой с ручкой в руке, чтобы она продолжала, не отрывая взгляд от документов перед собой.       — Последний вопрос по Вместе решён.       — Это который из тех десяти тысяч возникших?       — Возможно, не последний, — Марта едва заметно тушуется, поправляя себя. Август тяжело вздыхает, ёрзает на стуле, устало потирает глаза.       — Касательно встречи с работниками. Светского раута, — нервно уточняет Марта.       — И когда же? — Хольт обводит несколько слов на бумагах в круги, оставляя на полях каки-то заметки.       — Тридцать первого октября.       — Хэллоуин? Странный выбор даты, — себе под нос бубнит Август. Не будучи религиозным вообще ко всем праздникам он относится со скепсисом, но даты до сих пор помнит. В студенческие годы он воспринимал всё от Рождества до Хэлолоуина, как повод развеяться и подцепить кого-нибудь для утоления бушующих гормонов, не более того, а став старше, он стал воспринимать праздники частью бизнес процесса: в какие-то дни можно было побыть добряком и приветливо обсудить планы, втереться кому-то в доверие, где-то можно было специально задержать процесс переговоров, зная, что люди спешат к семьям или друзьям, и быстрее сломаются.       — Мы никак тематически не обозначали данное мероприятие, но если вы хотите… — Марта уже делает пометку у себя в планшете.       — Перенести дату? — Август хмурится, — Не стоит, раз уже выбрали.       — Объявить его тематическим? — уточняет помощница, натянуто улыбаясь.       — Ты меня представляешь в хэллоуиновском костюме? — он приподнимает бровь, бросая быстрый осуждающий взгляд на неё, возвращается к бумагам, не дожидаясь ответа.       — Да, простите, глупое предложение. Август равнодушно кивает. Марта закрывает планшет, но остается, не выходя из кабинета, переступая с ноги на ногу.       — Ещё что-то?       — Мистер Дубин, — она делает паузу, незамедлительно замечая реакцию босса, поднимающего усталый взгляд на неё, — выписался из больницы. Август кивает, но видит, что она будто хочет добавить что-то ещё. Марта никогда не лезла в личное, но и она, и Бенуа, видели, как присутствие светловолосого полицейского делает босса другим: более сострадательным, меньше похожим на отца, что им обоим нравится.       — Я подумала… может, если он уже чувствует себя хорошо, вам стоит…нам стоит пригласить его на это мероприятие тоже. Август откидывается на спинку кресла, складывая руки в замок перед собой и слегка хмуря брови.       — И зачем он НАМ там нужен? — уголок его губ едва заметно приподнимается, он не контролирует это, но одна мысль о том, что Марта по какой-то причине решила взять его общение с Димой в свои руки, его искренне забавляет.       — Это мероприятие носит открытый характер. Да, основная цель — повышение лояльности сотрудников, но это промо мероприятие, в том числе и для внешнего мира. Для многих влиятельных инвесторов Дмитрий может сыграть положительным дополнением к вашему образу. И вообще, вся история с его спасением, намного лучше если он будет там присутствовать, чем вы будете просто на словах говорить о том, что вы спасли некоего полицейского.       — То есть он часть моей промо-компании? — Август уже не может сдержать лёгкий смешок.       — Он важная часть вашей жизни в Санкт-Петербурге, — констатирует Марта, но Хольт сразу же снова становится серьёзным, будто одёргивая себя, и возвращается к бумагам.       — Не стоит. Ему нужно восстанавливаться ещё после этого спасения, — выдыхает он. — Я его как спас, так и покалечил.       — Об этом никто не знает… И Бенуа, — Марта не успевает договорить.       — Я знаю об этом. И этого достаточно! — резко перебивает Хольт, так что продолжать этот диалог бессмысленно. Марта выдыхает, кивая и оставляет его в кабинете одного. Как только дверь с тихим щелчком закрывается, Август напряжённо смотрит на свои руки, по которым переливом пробегают бело-голубые искры. Сложно отрицать, что где-то в глубине души он очень хочет, чтобы Дима был рядом и не только на рауте через неделю, а как можно чаще. Но есть его нерациональные желания, а есть действительность, в которой он обязан дать Диме жить дальше, не затаскивая его в тёмную пучину своей жизни. Раз он смог пережить это решение подростком, то в свои тридцать он также это спокойно переживёт. Нужно просто подождать, когда воспоминания о его улыбке, блеске зелёных глаз и тёплых поддерживающих объятиях притупятся, померкнут за чередой суеты. Звук уведомления тихий, но взгляд Августа мгновенно цепляет на экране оповещение.

Дима

Ты обещал, что мы поговорим? Может, время пришло?