Эдельвейс

      Страницы ежедневника шелестят, пока тонкие пальцы изучают расписание на неделю. На носу «Лебединое озеро» в исполнении маленьких детей, как раз на кануне праздников. Как перенести занятия и впихнуть ремонт, подобно слона в посудную лавку? Решение приходит только одно– отменять дневные и вечерние занятия для любителей балета. Сегодня провести ещё нужно, а после предупредить, что отменяются на неделю…наверное. Нужно будет на днях, возможно, сходить купить материалы, какие нужно. Нужно-надо-нужно сделать. Всё вертится в голове, одно действие побуждает другое, и так цепная реакция превращается во что-то.       Девушка вздыхает смиренно-устало, закрывая книжку, и медленно оглядывает зал. Цяньцю куда-то незаметно ушёл. Может переодевается. Но также незаметно пропал и гость студии. Хуа Чен буквально испарился, но по снятым бахилам, которые лежат на небольшой тумбочке у входа, Се Лянь может сделать вывод, что тот вышел. Наброски с карандашами лежат аккуратно, но по-своему небрежно в стороне, на скамье. Балерина чуть поглядывает на входную дверь и медленно идёт в их сторону, как бы невзначай прогуливаясь мимо и заглядывает в листы. Последний рисунок Хуа Чен рисовал как-то очень тщательно и даже старательно. Не то чтобы она за ним наблюдала, просто факт. Но на листах широкие полосы угольного карандаша превращаются в незамысловатую фигуру, похожую на… петуха? Девушка поворачивает голову в бок, то в другой, качнувшись на носочках, она всё же решается посмотреть, какие ещё зарисовки лежат за этим «петухом». Может, на каких-нибудь есть она сама? Она словно бьёт по рукам эти мысли.       Се Лянь пролистывает тихо, слушая шуршание и голоса в раздевалке, замечая за собой тревожное волнение, что её могут в любой момент поймать за руку как преступницу. На листах мелькают знакомые лица детей, сосредоточенные или весёлые кругленькие с забавными хвостиками и пучками девочки. Есть даже зарисовка молодого человека без детализированного лица — Лан Цяньцю, явно. Потом снова дети. На губах Се Лянь застывает улыбка, будто она листает старый фотоальбом с тёплыми воспоминаниями. И тут наброски рук и потом ещё, и ещё. Зарисовки со спины тонкими линями и штрихами, потом с одной стороны, потом с другой, а на другом листе Се Лянь видит себя в полный рост в танце. И нет. Это не она позировала. В смысле. Это она, но в этом образе она никогда не будет уже. В образе Одетты. С диадемой, с развивающейся пачкой, где шуршат перья, а на перьях блестят камни Сваровски, словно капли воды. Девушка смотрит на рисунок и к лицу то приливает краска, то отливает. Крутятся вопросы, и голова дрожит как-будто у неë отключили питание, выдернули внезапно кабель из затылка.       Входная дверь хлопает с перезвоном колокольчика, и девушка словно подпрыгивает на месте, тут же пряча свои находки, стараясь сложить как было, тут же поворачивает голову. Лан Цяньцю снимает обувь у входа.        —Лан Цяньцю?..              Девушка резко встаёт, загораживает собой рисунки, рвано оглядывается, чуть отряхивает руки и замечает, что уже успела испачкать пальцы в пыльной саже.        —Где ты был? Что-то случилось? Почему ты разуваешься?              Сыпет вопросами учитель, подходя ближе. Пальцы нервно трутся друг о друга, пытаясь скрыть улики и унять волнение.        — Я тренировочные кросовки испачкал на улице.       Бубнит юноша, почесав шею. Наставница складывает руки на груди, и Цяньцю знает значение данной позы–крайнее недовольство. И далеко не кроссовками.        —Хотел проветриться, — как будто спасательный сигнал звучат слова.        — Цяньцю, я же много раз просила, не гулять на улице в футболке и куртке на распашку.              Се Лянь смотрит с мягкой строгостью, но не в силах сердиться. Никогда.        —Да… я знаю, — голова опускается от чувства вины, что тянет как якорь отголосками недавнего разговора.              Можно было доступно объяснить тому художнику, что лезть в чужие отношения неприлично, как минимум. А ещё он не ответил на вопрос в каких они с учителем отношениях!.. А ещё… Его слова задели, как выковаренные заусенцы. И теперь внутри что-то ныло.        —Учитель Фан Синь, простите меня.       Лан Цяньцю сначала опускает голову, решает так и стоять. Но если ты хочешь чтобы тебя воспринимали всерьез, нужно вести себя соответствующе. Поэтому юноша поднимает подбородок выше, заглядывая, не без опаски в глаза.        —Я в последнее время очень нехорошо себя вëл с Вами. Мне неловко…очень стыдно.       Лимонные глаза бегают по лицу учителя, ища хоть один поддерживающий жест. Но лицо девушки застыло, подобно каменному изваянию, не выражая ни злости, ни облегчения, ни удивления. От этого сильнее всë сжимается внутри. И Цяньцю понимает, что сейчас снова может сказать что-то не так, поэтому только может опустить голову низко в поклоне и произнести горячо:        —Извините меня.        —Цяньцю, — девушка выставляет ладонь–успокаивающий жест, жест– остановиться, но после опускает руку. Это замечает ученик и на ладонях остаются полумесяца от ногтей. Слишком страшно узнать, слишком страшно услышать вердикт.        —Если это возможно, мне бы хотелось, чтобы ничего не менялось в плане наших отношений…то есть! Я хотел сказать, что вы–мой учитель, и я также хочу у вас учиться! Чтобы так было хотя бы до того как я не закончу школу и не перееду и там уже…        —Цяньцю, послушай, — Се Лянь говорит не тихо и не громко, вкладывая в свой голос спокойствие. Как мудрецы раньше и даосы проповедовали пути совершенствования. Ни гнева, ни злости, лишь смирение со своей судьбой, еë принятие, но волнение. Но у Се Лянь только бушующее волнение за чужую судьбу, на которую, как она думает, не в силах повлиять. Но если есть шанс защитить, она воспользуется им. Девушка кладет свою руку на плечо ученика, чувствует как дрожит мышца и чуть направляет в сторону, заставляя пройти по залу, чуть оставляя мокрые мутные следы на паркете. Дети сейчас будут выходить из раздевалки, не нужно стоять на проходе.        —Я не злюсь на тебя. Ты же знаешь, почему я не так часто вас учу на пуантах?              Цяньцю приоткрывает рот и закрывает, заикается из-за волнения. —И-и-из-за травмы, я помню, но я думал она зажила!       Это звучит почти глупо и почти как оправдание.        — Цяньцю, помнишь я как-то говорила, что балет– не обеспечит тебя постоянством? — Се Лянь не ждëт подтверждения, но юноша кивает не головой, а телом туда-сюда.        — В своё время я получила травму, которая прервала мою карьеру и закончила её. Сейчас я при всём своём желании не смогу сделать то, что делаешь ты. Моя травма– это мой урок и, возможно, рано или поздно так произошло бы.       На лице юноше противоречие, желание оспорить, но не находится слов и воздуха.        — Но больше всего мне хочется, чтобы ты и другие кого я учу…чтобы ваш танец продолжался как можно дольше.       Се Лянь оттягивает за спиной рукав, натягивает на кисть, сжимает. На лице ни единой эмоции боли, только губы словно застыли в полуулыбке. Это тоска и некое принятие–всë проходит, и всë пройдëт, рано или поздно.        —А как же вы?              Балерина пожимает плечами.        —Не знаю. Честно, не знаю. Но сейчас, больше чем уверена, я рада тому, что имею.              Хуа Чен заходит тихо, не нарушая тишину, что пришла неспешно в зал. Только колокольчик покачивается и звенит. Ощущается свежая прохлада из открытых форточек, и блестящий свет проникает неспеша в студию, побуждая выключить пока лампы. Берцы снова мокрые от снега. Оглянувшись, он находит синие бахилы и надевает их, замечая на полу уже высохшие грязные разводы следов, по залу разносится недовольное цоканье. Он идет в сторону уборной, включает воду и выжимает тряпку, закатывает рукава. В несколько размашистых движениях пятна на полу убираются. Тряпка выжимается, хорошенько вымывается и снова весит на горячей трубе в уборной.       Хуа Чен проходит к закрытой двери раздевалки и с секундным сомнением стучит не сильно. Буквально через мгновение дверь открывается.        —Сань Лан? Проходи, все уже ушли.       Небольшое удивление сменяется улыбкой, которая чувствуется тяжестью на мышцах лица.              Хуа Чен заходит, чувствуя прохладу здесь и ещё аромат персика– ароматизатора, что неудивительно в раздевалке. Конечно хочется спросить, узнать, выведать, засунуть свой любопытный нос в разговор ученика и учителя, но видимо, всё более-менее в порядке, и художнику нет нужды сильно переживать. Наверное.       Повисает неловкая тишина. Каждый не знает что спросить, что сказать или как сказать это правильно, как прервать это волнение, похожую на дрожь в озере.        —Цзецзе, как себя чувствуешь?        — В порядке. А что? — девушка крутит в руках ручку. Она заполняла расписание видимо. Следит за взглядом, который направлен почти на пол. Она уже и забыла. — А ты про это… Всë уже хорошо.        — Мне нужно было раньше спросить, — отчего-то хмурится Хуа Чен, и Се Лянь машет резко рукой.        — Всë в порядке, ну правда. Если было бы плохо, то нога распухла уже сегодня, и я бы не смогла ходить.       По мнению Се Лянь эти слова должны утешить, но вот только взгляд мужчины отражает не облегчение, а выгнутая изящная бровь передаëт диапазон эмоций. Девушка, прочищает горло неловко, убирает ручку, идëт по раздевалке как ни в чем не бывало.        — Цзецзе…        —Тебя так долго не было. Сейчас обед и у меня полтора часа свободные. Хотела предложить тебе куда-нибудь пойти пообедать, — она закрывает ежедневник и кладёт в небольшую сумку.       Хуа Чен моргает несколько раз и не настаивает, проводя пальцами по столу рядом.        — Конечно. Я был в магазине, который над студией. Наверху находятся старые трубы, которые протекают, отсюда и проблема.        —Если проблема в них, что же тогда делать? — вопрос звучит задумчиво и тихо, как мысли вслух.        — Это им придётся разбираться и чинить их. Иначе мы имеем полное право подать в службу безопасности и тогда придут разбираться. А это послужит закрытию магазина на верху.        —Сань Лан, неужели ты им пригрозил? — девушка наконец оборачивается через плечо. Пряди из высокого пучка колышутся. Хуа Чен хочет его распустить и освободить их.        — Просто поставил перед фактом, —мужчина уверено улыбается, подходя ближе к девушке, — в любом случае трубы не серьёзная проблема, я с ней разберусь. Мне нужно будет съездить за материалами после обеда.       Голос звучит уверенно, но тоска скорого недолгого расставания снова волной накрывает. Расставания внезапного, когда хочется побыть рядом подольше. Особенно, когда его так любезно приглашают на обед.        —Мы можем поехать сейчас. Чтобы не тратить время, и привезëм всë сразу сюда.              Как будто на этом они и решили, Се Лянь достает из шкафа пальто, накидывает на плечи. Хуа Чен чувствует бриз легкого парфюма и делает глубокий вдох, не в силах прильнуть ближе или даже прикоснуться, пусть она в пятнадцати сантиметрах.        —Цзецзе, это твой отдых, тем более обед я бы не хотел его использовать, — говорит он привычные фразы, в которых суть заботы и фокус внимания на интересах единственного человека. Но девушка смахивает его уговоры, будто пылинки.        — Всё в порядке.              В машине работают несколько печей, и пока они стоят прогреваются, девушка быстро набирает в телефоне объявление в общий чат. Что сегодняшнее занятие последние перед небольшим закрытием на ремонт. Хуа Чен вводит в навигатор ближайший строительный магазин, тот находится и правда недалеко. По коже и, кажется, внутренностям Се Лянь ходит неловкость. Она думала, что сама поедет в магазин, или на автобусе. Но галантный мужчина, открыл ей двери машины, заверяя, что так они быстрее доберутся.        —Рядом с магазином есть небольшая закусочная русско-китайской кухни. Если не против, мы могли бы там перекусить.              Хуа Чен улыбается всему этому. Совместные планы или действия. Это как-будто исполняется мечта постепенно, не сразу, а медленно входит в его жизнь, предлагая ощутить её тёплый бриз, который проходится мурашками по спине и бокам щекотливо, давая привыкнуть. Лёгкие наполняются мягким теплым воздухом, дышать становится проще и даже радостно. Уголки губ тянутся до ушей– глупый, наверное, вид. Необычно, но в то же время его голос становится мягким, бархатным:        — Цзецзе, я с удовольствием.              Машина трогается.              В привычный обеденный перерыв на трассу вырываются машины, куда-то направляясь, грузовые, такси, автобусы. Съезжая с основной дороги их встречают квадратные пустоши в асфальте и неожиданные камни и перекошенными кое-где знаки– что неудивительно, при таких-то дорогах. Наконец-то их встречает небольшой, по мнению Хуа Чена, строительный магазин, даже со всем небольшой. Но, как оказывается, это своеобразный дом быта.       Магазин с потрескавшейся маленькой плиткой на полу, где подошва каблука ещё цепляться. Иронично для строительного магазина. Но, на удивление, находится всё, что нужно и даже даётся не скудный выбор. Се Лянь ходит удрученно между прилавками, вчитываясь в указательные таблички, но в основном следует за Хуа Ченом, что как будто бы бывал здесь раньше. В корзину летит в первую очередь упаковка с отвёртками. Девушка про себя гадает зачем, но понимает, что вопрос достаточно глупый, по её мнению. Поэтому она молчит, разглядывая инструменты и разные приспособления на полках.        —Сань Лан, что тебе понадобится для ремонта? Может я тоже поищу, — осознавая своë в какой-то степени бездействие, предлагает девушка.        — На самом деле не много. Нам нужен консультант, чтобы он показал ассортимент ламината, и ты могла бы выбрать нужный по цвету.        — А…у меня нет образца с собой, который лежит в студии, — нужно же было поехать за ламинатом и не взять образец, Се Лянь хочет ударить себя по лбу.        —Ничего страшного, я сфотографировал, — Хуа Чен, подобно волшебнику, по щелчку пальцев находит решение любой проблеме. От чего у Се Лянь зарождается чувство бесполезности с космической прогрессией.        — И когда ты только успеваешь…        — Издержки профессии, — ответ приходится логичным, приправленный уверенной улыбкой.        — Сань Лан, что же я без тебя делала, —говорит девушка с мягкой улыбкой, задумчиво смотря на маленькие лампочки. А потом, поняв, что сказала, чувствует себя снова неловко. Неловко становится ещё больше, когда мужчина ничего не отвечает и не шутит в ответ, как это было раньше. Из-за этого становится уже стыдновато.        — Может быть ждала меня…              Страх быть услышанным и нет. Желание, чтобы услышали и чтобы не услышали. Хуа Чен меж двух огней, как прыгать или не прыгать с парашютом. Откроется ли он вовремя и будет грандиозное приземление с золотой медалью в конце и овациями. Или он убьется насмерть, превратившись в лепешку, чтобы потом его еще от земли отдирали, и хладнокровно судмедэксперт по частям собирал. А с другой стороны самоуверенная надежда в подтверждении его же слов. В любом случае он надеется еще на вариант перевести всë это в нелепый флирт. Как всегда.        — Сань Лан?              В памяти яркой вспышкой встаёт нарисованный образ, и Се Лянь мучает любопытство. Легкий вздох срывается с приоткрытых губ, а вместе с ним и слова:        — Иногда мне кажется, что мы с тобой знакомы уже очень давно. Будто бы знаю тебя всю жизнь, но вспомнить не могу. Это как если бы мы были знакомы в прошлой жизни.       Слова парят в воздухе, застывают в повисшей тишине. Есть недосказанность и девушка думает, что даст слово Хуа Чену, но тот молчит, смотря на неë. С тоской и чем-то еще таким, отчего Се Лянь хочет его обвить руками и обнять. Еë плечи кротко дëргаются, она себя останавливает от явного глупого порыва и добавляет:        —Извини, просто мысли вслух, не подумай неправильно.              Что значит «не подумай неправильно?», а как подумать «правильно?», что это значит? Он должен был как-то не так подумать? Хуа Чен претерпевает агонию чувств. Губы горят невысказанными словами, признаниями, он хочет сказать сейчас и здесь, но он бы был эгоистом тогда. Всë так вывалить здесь и сейчас. На треснувшую плитку магазина. Се Лянь не нужно это знать, она бы не хотела знать. По крайней мере, не здесь и не сейчас.        — Если мы были знакомы в прошлой жизни и встретились в новой, не значит ли это, что нас связала красная нить?        — Ты о красной нити судьбы?        — Да. О ней, — голос будто стал тверже, немного тише, дробнее. Хуа Чен сглатывает, как будто всë-таки решается прыгнуть в бездну с сумасшедшей высоты, — Цзецзе, а ты бы хотела…       

«Быть связанной этой нитью со мной?»

             Безумный вопрос, заявляющий на нечто большее, чем «хорошие знакомые». И кажется Се Лянь начинает чувствовать к чему ведет это, подозревать, про себя начиная паниковать, как правильно это принять. И принимать ли вообще. Отвечать или нет.        —Что?        — На окна повесить красные шторы. Говорят сейчас это модно.       Но звучит только вопрос смешной и даже глупый. Нелогичный.        — Сань Лан…       Горечь легкого разочарования, как шкурка на молодом миндале, отдает и становится даже стыдно этих смешанных чувств.              Консультант на чёрном калькуляторе быстро вводит цифры с ценников на белых наклейках и вместе с этим записывает в тетрадь в клетку товары. Другой юноша взяв номер цвета линолеума побежал на склад за упаковкой.       Всего вышло два больших пакета. Сань Лан с педантичностью вскрывает канцелярским ножом плёнку и рассматривает деревяшки на брак. Се Лянь стоит рядом, не зная, что снова делать ей. Непривычно. Очень. Настолько, что небольшое волнение охватывает её.        —Всё хорошо?        —Да, вполне, — говорит мужчина.              Продавец кивает, рассказывая про особенности и правила ухода, заматывая открытую плёнку скотчем. Се Лянь кивает невпопад. И проходит на кассу.       Сумма выходит приемлемой, и благо наличка есть в достатке, потому что банковский терминал, как и интернет, работают с перебоями.       Касса задвигается, и девушка хочет взять один из пакетов, но те уже оказываются в руках Хуа Чена. И он наотрез отказывается поделиться или разделить тяжесть ноши.       Всё загружается в багажник, и Се Лянь оставляет небольшие чаевые вежливому юноше, что помог всё-таки донести отдельный пакет с дощечками.              Небольшая закусочная встречает их острым и пряным запахом. Это что-то похожее на фудкорт, с разными разноцветными и разносортными яркими вывесками, где смешались иностранные буквы. Здесь можно найти и разнорабочих, что заскочили взять с собой обед и даже офисных сотрудников в серых костюмах и таких же серых или темно синих куртках с торчащим мехом. Школьников, что смеются за столиками и студентов.       Есть ещё свободные минут сорок, как раз чтобы закинуть в себя что-то и поехать обратно. Разговор заходит о насущном, о ремонте. Сколько понадобится времени, что ещё пригодится. Вопросы практически деловые. От этого в груди что-то неприятно жмётся как чистый свежий лист бумаги А4 ещё с противным скрипом. Но видимо так только у Хуа Чена. Потому что сама Се Лянь почти беззаботно ест… Промокая губы белой салфеткой, на которой блестит розовый бальзам, улыбается и иногда убирает мешающие пряди волос за ухо. На языке вертится любопытство с тревогой, превращаясь в слова, которые хочется озвучить вопросом. Хуа Чен уже не подросток, но чувствует себя таковым.        — Цзецзе, — мужчина откладывает приборы, — а есть ли у тебя…       Девушка поднимает глаза, прожевывая лапшу.        —…любимый цвет?              Вопрос повисает в воздухе, как воздушный шарик.        — Любимый цвет, — это скорее подтверждение правильности вопроса и небольшая неожиданность, — мне многие цвета нравятся, а если из одежды. Наверное, голубой. А тебе, Сань Лан? Какие цвета нравятся?       Хуа Чен подпирает щеку рукой, локоть покоится твердо на столе, он думает какой же он неудачник и трус.        — Мне тоже нравится голубой. Но чтобы он был небесный.        —М-м-м… — девушка пьет из чашки улун, негромко угукнув– знак, что она слушает.        — Цзецзе, ты, наверное, подумала, что не похоже, да?              Хорошо, что Се Лянь уже все проглотила, потому что она не может сдержать смешок.        — Нет, — прочищает она горло, — любимый цвет и предпочтение цветов в одежде — разные вещи. Мне красный тоже нравится, но он мне не подходит.              Хуа Чен чуть приподнимает бровь, как немой вопрос.        — Я ни разу не надевала красные вещи, и как-то сомневаюсь, что мне пойдёт. Есть же такое понятие как цветотип или образ.       Вспоминает Се Лянь наставления своего друга. Пытаясь оправдаться, что она не считает красный цвет убогим, просто в нем она смотрится убого. Но на Сань Лане цвет раскрывается величием и полыхает уверенностью. Может дело в умении носить?        — Мне кажется, нужно подобрать оттенок, — начинает Хуа Чен, складывая рядом лежащую салфетку на пополам.        — Сань Лан, а тебе нравится красный цвет?       Девушка быстро меняет тему, высчитав три секунды паузы, чтобы не перебивать.        — Очень похоже, да?       Хуа Чен улыбается уголком губ. Стаканчик с кофе крутится в руке, взгляд задумчиво изучает кравтовую текстуру.        — Раньше я его ненавидел. Но после мне стало казаться, что этот цвет отражает меня.       Хуа Чен редко что-то о себе рассказывает сам, просто факт. Поэтому эта фраза обдувает холодным ветром внезапно. Девушка еще неосознанно понимает, что если она спросит, ей ответят на вопрос. Но интересоваться личной жизнью, не всегда прилично и всегда неловко. (Особенно, если этот молодой человек тебя интересует, мало ли, что он подумает, мало ли поймет, что он тебе интересен, и мало ли, как отреагирует). Страх не прошедший с подросткового возраста. Даже смешно.        —Сань Лан, а ты всю жизнь живёшь в Пекине?        — Сколько себя помню, да. Но когда я был младше, часто переезжал.       Потому что были проблемы с жильем. С возрастом не стыдно признаваться, что есть финансовые трудности, как кажется. Но Хуа Чену не хочется говорить о том, что в детстве он ел лапшу с кипятком на завтрак и ужин, что он из неблагоприятной семьи. Как будто сейчас это имело настолько важное значение. Это имело значение для него, когда рядом была она.        — А твои родители живут в Пекине?        — Моя мать была из небольшого поселка на севере.               Редко кто-то спрашивает об этом, редко он сам рассказывает. Но в разговор добавляются детали, о которых говорила мама. Она рассказывала, что её народ относился к мяо. Но после она вышла замуж, и переехала с мужем в Пекин. Хотя свидетельства в виде кольца Хуа Чен не помнит. Может потому что был слишком маленький, а может кольца и не было вовсе на пальце никогда. Он уже не узнает.       Се Лянь видимо обращает внимание, на отношение Хуа Чена к своему отцу, поэтому не расспрашивает о нем.        — Мне казалось, что мяо– это народ ведущий кочевой образ жизни, и поэтому они держаться друг с другом как целая семья, — девушка замечает с каким удовольствием слушает Хуа Чена. Ей интересно всë. Складывать, как пазл новые вещи про Сань Лана.        — Народ мяо не шëл против чувств. Их браки всегда заключались на взаимной любви для блага молодоженов, — только что пошло не так с его матерью, Хуа Чен не знает.        — Сань Лан, а есть что-то ещё? Чем занимается твой народ? Может какие-то ремесла?        — Моя мать любила вышивать и петь песни. В детстве она часто пела мне на языке её народа. А ещё она умела рисовать на ткани.       Благодаря этому мы выживали. Но это остается не озвученным.       Воспоминания холодного пола, скрепучих досок и ковра из куска какой-то ткани, который получилось урвать бесплатно на швейном производстве. Хуа Чен маленький на руках матери, которая качает его и напевает песни на неизвестном языке. Это странно, но как будто бы он всегда их понимал, даже сейчас. Песни о любви, дорогах, встрече возлюбленных и счастливом будущем. От мамы приятно пахнет воском, который топится в небольшой кастрюльке для росписи ткани. Тонкие пальцы немного сухие с трещинками, перебирают его вьющиеся черные волосы, закладывают за ушки. Чуть выше лба– поцелуй и тепло. Только пятки холодные, касаются немного пола. Его мама всегда говорила, что он самый красивый, самый умный, самый добрый и в будущем станет только лучше. Пусть с возрастом Хун-эр готов был это оспаривать.        — Твоя мама удивительная.       Слова тихие и мягкие. От них тепло и тоскливо.        — Она умерла от болезни рано, — это вынужденный факт, который должен был прозвучать. Чтобы в дальнейшем Се Лянь не чувствовала себя виноватой, если спросит что-то о его матери, поинтересуется о еë здоровье или попросит передать сувенир. Он знает–это может произойти, просто потому что Се Лянь невероятно добра и всегда проявляет внимание к своим близким (даже если они этого не заслуживают). Поэтому данный факт должен прозвучать.        — Мне очень жаль, Сань Лан… — подобрать слова в такой момент очень трудно.        — Всë в порядке. Это было давно, — Хуа Чен понимает и не хочет чтобы его возлюбленная грустила из-за этого, поэтому сразу меняет тему, — Цзецзе, а твои родители?       Мужчина чувствует нутром, что вопрос ожидаемый, но не желаемый и это оправдывается. Глаза Се Лянь убегают в неизвестный угол. Небольшая пауза, губы сомкнуты в плотную линию.        — Мы с ними не так часто общаемся.       Это звучит настолько выдержанно и аккуратно, что Хуа Чен чувствует снова повисшую недосказанность и неловкость, как мерзкий сквозняк по спине, как полуостывшую лапшу с холодными палочками.        — Они не очень одобряют тем, чем я занимаюсь, поэтому у нас часто происходили недопонимания.              И происходят, отчасти по воле отца. Мать слёзно умоляла Се Лянь не уезжать, даже Фен Синя просила отговорить, только вот это ещё больше усугубило ситуацию. Настолько, что у Се Лянь внутренности все сжимаются и кипятком ошпариваются только от мысли вернуться в родной дом к семье. А совесть сжирает изнутри порой от стыда собственных чувств. По отношению к родным родителям. На задворках сознания Се Лянь уже знает, что её отцу многое не понравилось бы в её жизни. В том числе и Хуа Чен. Тем более Хуа Чен. Дерзкий, красивый мужчина, с проколотым ухом и татуировкой на руке. Невольно Се Лянь об этом думает и ей становится до ужаса неловко.        — На самом деле, всё не так плохо, правда.       Бывает и похуже.              Хуа Чен молчит, смотря на девушку. Ему не впервой видеть это. Избегание разговоров о проблемах. В случае Се Лянь оптимизм и прекрасное расположение духа это привычка, но вот что порой твориться внутри– секрет. Который Се Лянь страшится сама.        — Цзецзе.              Хуа Чен говорит тише. Голос слышен только ей, чтобы избежать чужих ушей. Он корпусом придвигается ближе к небольшому вытянутом столику. И все-таки на что-то решается. Ведь в действиях и словах уверенность, голос едва ли дрожит, а тело как струна перед роковым прыжком напрягается.        — Ты можешь мне рассказать всё что угодно, я никогда не осужу. Пожалуйста, не стесняйся меня, — это звучит почти умоляюще, — не думай обо мне как о чужом человеке.              Его рука накрывает кулачок на столе мягко о обволакивающе. Его кончики пальцев холодят тёплую кожу, но Се Лянь не замечает этого. Действие настолько неожиданное, но в то же время не неприятное, более того оно желанное отчасти. Хуа Чен смотрит мягко, не без надежды, с терпеливым ожиданием, но плечи напряжены, он ищет, ждёт реакции. Любой.       Время выпавшее им истекает и звучит трель будильника на телефоне– оповещение о конце перерыва для Се Лянь. Девушка вздрагивает, и Хуа Чен без специального приглашения убирает тут же руку, не настаивая. Чуть откидывается, освобождает пространство которое занял. Чёлка закрывает повязку, он касается её чуть приглаживая, словно шторой хочет закрыть. Чувствует себя немного отстранённым легким толчком, ущербно и только по своей вине. Перед глазами мелькает что-то белое и маленькое, качается из стороны в сторону, трель угасает.       Хуа Чен поднимает глаз. В руках Се Лянь небольшой телефон-раскладушка десятилетней давности, на котором болтается маленький брелочек.       

      Цветочек из бисера.

      Подаренный им.