Эдельвейс

      Смесь из взбитого яйца, молока, комочков муки и сахара выливается на сковородку, где шипит нетерпеливо кусочек сливочного масла. Жое змейкой крутится в ногах. Ей так любопытно, чем занимается хозяйка, что не чует запах свежего корма в миске. Се Лянь поёт себе под нос незамысловатый мотив, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Делает глоток кофе из большой чашки несоразмерной формы с забавными пчелками, сделанной одной ученицей на гончарном мастер-классе. И жуёт порезанный круглишками банан. Раньше банан был под запретом строжайшим в её рационе, как сложный углевод и, отчасти, организм даже переваривать разучился что-то большее чем жидкое пюре на воде. А спустя некоторое время многие продукты на бессознательном уровне пугали.        —Жое-е, — она ласково смотрит в разноцветные глаза кошки, которая мяукает ей в ответ, — ты же не будешь банан.              В ответ протяжное мяуканье и в знак подтверждения, она чуть привстаёт, цепляясь за бежевые широкие брюки.        — Ну, смотри, это–банан, —Се Лянь садится на корточки, — и ты его есть не будешь.              Но Жое вопреки словам нюхает фрукт, а после берёт кусочек и уносит в своём направлении–к миске.        —Ты же кошка, а не хомячок, чтобы на зиму запасаться едой.              Се Лянь смеётся, наблюдая попытки кошки распробовать фрукт и, когда Жое недовольно корчится, забирает несчастный кусочек.        — Ох, Жое, — девушка берёт еë на руки, — какая же ты пушистая и мягонькая.              Се Лянь закрывает глаза в блаженстве и желании вернуться в тёплую кровать, укутаться в одеяле в обнимку с Жое. Кошка мяукает в восторге от прикосновения.        —Ой, подожди.              На плите тем временем блинчики начинают пахнуть гарью.       Прошлый вечер оседал приятными воспоминаниями как яблочная пенка на соке. Слова Хуа Чена отдавались от ушной раковины, отбивались как камень о стенки колодца и подали куда-то вглубь, как органы при подъёме на лифте. Только после, видимо отойдя от некого шокового состояния, девушка осознала, что ни разу не чувствовала дискомфорта. Хоть они находились в достаточно, так сказать, смущающем положении, казалось бы. Даже про свои комплексы, связанные с повреждёнными ногами, где около большое пальца выступала косточка, как свидетельство балета, несмотря на вечные потёртости и следы лент, не было ни одного «не такого» взгляда. Хуа Чен не позволял будто бы ей так думать. Он несколько раз спросил болит ли нога, предложил лёд и вызвать врача. А в конце вечера, когда накопившиеся чувства хотели вырваться наружу, Се Лянь выпалила:        — Не хотел бы ты посетить мои занятия и там сделать зарисовки?              Хотелось что-то сделать для этого человека. И видимо Хуа Чен не подозревая об этом ответил:        —Если цзецзе не против, то я с радостью.              Хуа Чен с радостью и не против всего, если это связано с ней. Но приглашение в студию, где она проводит занятия–это как поход в гости, ощущается так же нервно.        — Другие не будут против? Всё таки, я посторонний.        —Не волнуйся за это, я спрошу, конечно, разрешение, но не думаю, что кто-то откажется.       Никто из щепетильных мам или женщин за тридцать не отказался. Под сообщением Се Лянь набралось десять сердечек и двенадцать пальцев вверх и восемь эмодзи с огнем.       

***

             Зимняя темень постепенно рассеивалась, создавая полумрак. Фонари ещё продолжали светить, что символизировало раннее утро. Не спав пол ночи, ощущая эфирные прикосновения на плечах и шее, Хуа Чена бросало в жар, тут же остужаясь прохладными мятыми простынями. В голову лезли нелепые истории и неприличные продолжения вечера. До того неприличные, что хотелось выть в подушку от их несбыточности. Тем не менее сон шëл урывками и каждый раз просыпаясь, Хуа Чен обнимал подушку, утыкаясь в нее, нагло представляя на слабое мгновение, что вот, в эфемерной фантазии рядом с ним она.              Хуа Чен рассматривал своё уставшее лицо, на котором, как на палитре краски, смещались все чувства, перемешавшись с друг с другом в непонятный цвет. Душ и леденящий лосьон освежают. На экране телефона с прошлого дня висит непрочитанные от Инь Юя с волнениями о не продвижении скульптуры. Хуа Чен смахивает вверх экран, набирая короткий ответ. У скульптуры, если что и готово, так это фундамент, покрытый, скорее всего, слоем снега. Рядом стоит глыба льда, из которой нужно что-то сделать. Время, благо, ещë есть. У Хуа Чена есть мысли, есть идеи, но ни одна из них незаконченная. Обрывается рваным концом посередине. Из-за этого вся загвоздка. В голове звучат слова девушки, что искренне его поддерживает и верит, и у Хуа Чена автоматически появляется вдохновение, но стоит только им расстаться, попрощаться на сутки, у него будто всё мысли улетают вслед цветочному шлейфу, как пчелы за цветком.              Дорога постепенно наполняется машинами. Понедельничный рабочий день даёт о себе знать и зовёт всех на работу через кофейни. Хуа Чена тоже. Он берёт кофе в милой корзинке, простояв в очереди минут семь, и едет дальше. Паркует машину за зданием в котором проводятся занятия. У него есть ещё несколько свободных минут, поэтому мужчина выходит на утренний мороз, оставляет намеренно кофе в теплом салоне, и зажигает сигарету. Есть возможность привести мысли в порядок, собраться. Время идёт чертовски медленно, когда ты за ним следишь. Но дождавшись когда минутная стрелка сделает ещё пару шагов, мужчина сам идёт, не забыв про кофе и небольшой портфель с бумагой и карандашами.       Обходя дом, минуя гололёд, снег чуть прилипает к обуви. В окне, что ниже колен горит свет, а это значит, она уже там. Ждёт его, или нет. Пришла она раньше, потому что привыкла, или как он, волновалась. Хуа Чен может только мечтать, думать и додумывать.       

      «Ты мог бы зайти внутрь, на улице ведь очень холодно»

      

«Ты не беспокоишь»

             Звучит голос в памяти из событий не таких уж и далёких. И Хуа Чен за них хватается как за тонкую ниточку. У него нет привычки отказывать себе в чем-то и, если ему дают шанс, если ему позволяют, он как пёс, завиляет хвостом от радости и запрыгнет на кровать, когда ему разрешили и ещё похлопали по мягкому покрывалу. Поэтому он стучит, но не получив ни ответа, ни привета, сам медленно входит.       Над дверью весело звенит колокольчик– традиционный оберег от несчастий и призраков. Прихожая, зал освящены белым приятным светом, полы блестят и переливаются глянцем, как будто озёрная гладь. В противоположной стороне из незакрытой двери струится теплый свет, недалеко стоит граммофон, и доносится джазовая музыка саксофона. Хуа Чен чувствует здесь запах ещё невыветрившегося средства для полов с лавандой, чувствует запах свежести и тепла. Может стоило предупредить, что он подъехал и заходит?        —Доброе утро!              Девушка выходит быстро, открывая дверь шире, и улыбается, заверяя, тем самым утешая, словно всë в порядке, всë хорошо, всë правильно.        —Проходи, Сань Лан.              Каблучки балеток стучат по паркету тонко и звонко, брюки бежевые палаццо немного колышутся. Волосы заколоты высоко в пучок заколкой-крабиком, а в руках полотенце. На руках еще не высохли капельки воды, прядки короткие обрамляют лицо, колышутся.        — Доброе утро, — Хуа Чен наклоняет голову чуть в бок, в ответ губы невольно улыбаются. Они не виделись несколько часов, и он уже соскучился. Его взгляд настолько тёплый, кажется тает как масло, растекается как мёд, — я подумал зайти за кофе, — он заворожено протягивает милый «домик» с горячими стаканами, —здесь, что ты обычно берёшь, но, если ты не пьешь кофе утром, я взял ещë горячий шоколад.        —Сань Лан, — Се Лянь сначала щурится и смотрит, как будто с укором, но после взгляд становиться до невозможности мягким и нежным, улыбка плавит метал, — спасибо тебе.       И добавляет: —Кстати говоря, я то же нам кое-что взяла.              Она немного качается из стороны в сторону, отходит в бок, что выглядит как приглашение зайти. Хуа Чен принимает это и снимает пальто.        —Давай я помогу, проходи.        Се Лянь протягивает руки, с намерением взять пальто.        —Цзецзе, понимаешь…              Хуа Чен сначала смотрит на глянцевый пол, потом снова на свои мокрые берцы от снега. Потом снова на чистый вымытый пол.        — Думаю, я лучше разуюсь, иначе могу испачкать пол.              Се Лянь следит за его взглядом и, когда понимает о чем речь, то чувствует неловкость от того, что даже не вспомнила предупредить Хуа Чена взять сменную обувь.        —Ох… это подожди немного.              Благо на такие случаи у девушки в раздевалке лежат в тумбочке несколько пар бахил. Конечно это не сменная обувь, но возможности найти подходящий размер в еë студии, где в основном занимаются дети и женщины, нет. А мысли одолжить ему запасные кроссовки Лан Цяньцю… Об этом лучше даже думать не стоит.       Они минуют зал. Позади балерина слышит шорох шагов. Хуа Чен со своей высоты соколиного полета любуется видом на затылок и чуть открытую шею, что соблазнительно выглядывает из теплого горла свитера крупной вязки. Вся ситуация, он в синих пакетах на ногах, выглядит комично, но в голову лезут мысли и предположения только о том, как, наверное, тепла кожа под этим молочным свитером, как вкусно, наверное, пахнет и как Хуа Чену нравится эта прическа. Также он сходил с ума, когда девушка была с распущенными волосами, что чуть вились на морозе, также он сходит с ума, когда маленькие прядки обрамляют лицо и аккуратно закладываются сзади. Хуа Чен сходит с ума уже давно и чем дальше, тем больше, но контролирует это прекрасно, по крайней мере, с ней и сейчас.              Они входят в небольшую раздевалку. Се Лянь аккуратно вешает его пальто на деревянную вешалку с металлическим крючком, а Хуа Чен неловко озирается по сторонам. Одна большая комната, поделëнная перегородкой. У самой двери прямоугольный шкаф, куда, как мужчина убедился, вешаются личные вещи. Рядом, почти в притык, стоит столик и над ним несколько полок, на одной из которых микроволновка. На столике электрический чайник и на подносе скромный аккуратный сервиз. Всё аккуратно и так по-домашнему.        —Ты, скорее всего, не завтракал.              Се Лянь достаёт из печи накрытую крышкой тарелку. И видимо по привычке включает чайник.       Хуа Чен отчего то улыбается, наблюдая за этим всем. А внутри бурлит подобие неловкости. Это непривычка, что за ним ухаживают, пока он стоит нелепо, как нерадивый гость. Хорошо, что руки заняты держанием кофе. А так, он не знал бы куда себя деть.        —Нет.        —Так и знала, — девушка улыбается, прикрывая глаза, — поэтому я тоже, нет.       Хуа Чен выгибает бровь и чуть наклоняет голову—Се Лянь чувствует затылком это, и на скулах немного появляется румянец. От представления этой картины.        —Я испекла блинчики и добавила фрукты. Надеюсь тебе придётся по вкусу.              Завтрак проходит в небольшой переодевалке с открытой дверью. Граммофон стоит напротив, через порог. Блинчики немного отдают горечью, еë перебивает ассорти из фруктов. Как Хуа Чен понял, тех же, что упаковал с собой.        —Ты мне слишком много отдал, я бы не съела.              Так она говорит, хотя Хуа Чен хочет надеяться, что просто заботиться о том, что он питается плохо. Он хочет думать о том, что она тоже думает о нём хоть немного. Хотя, кто он такой, чтобы она о нем беспокоилась.       Блинчики горчат на языке, а после раскрываются взрывом сахара, что на зубах скрипеть начинает нерастворившимися кристалликами. Горечь с сахаром. Ощущаются потом отдельно фрукты, банан, киви, где-то яблоко или груша разбавляют тестообразную организацию. Но для Хуа Чена отныне это любимое блюдо.        —Цзецзе, это очень вкусно.       Хуа Чен проглатывает сразу несколько штук. Игнорируя прилипшие части к небу и горлу. А улыбается как кот, объевшийся рыбы.        —Правда? —Се Лянь поднимает на него глаза, словно выныривает из воды, осознавая, что есть внешний мир, — тебе нравится?        —Это лучшие панкейки, которые я ел. Можно добавку?              У Се Лянь сердце ухает, взлетает и взрывается фейерверком на сотни огоньков радости.        —Конечно, Сань Лан, не стесняйся.              Рамы скрипят под бледными пальцами, крошатся перегноем древесины и ржавчины от начавшейся коррозии зеркала. Хуа Чен, как профессиональный пластический хирург в лице архитектора и скульптора, рассматривает предмет на твердом гвоздике, пока моет тарелки, чашки и руки в белой раковине. Здание здесь старое, наверняка корпус заложили сто лет назад, и он внесён в список первым в городской проект по сноске. Но здесь, по сути, немного под землёй, нет ни грамма намека на сырость, влажность, хлипкость. Всё зависит от человека, который живёт в доме. Так и здесь. Сил и терпения в эти стены вкладывается немерено, также как и времени. Но у всего есть свой срок, так заложено. И Хуа Чен готов стать тем, кто продлит этот срок. В конце концов скульптор –это тот, чьи руки оживляют даже камень.        — Цзецзе, я тут заметил, — Хуа Чен возращается в раздевалку, неся вымытые тарелки, ещё есть несколько свободных минут до первого ученика, — у тебя очень редкое зеркало.              Се Лянь смотрит на Хуа Чена вопросительно немного, раскладывая посуду по местам.        — Сань Лан, ты о том зеркале, которое над раковиной?       Мужчина кивает утвердительно, подбираясь ближе и изящно, как пантера, обходит девушку, не соприкасаясь телом. Проход небольшой, приходится изворачиваться.        —Как я поняла, бывший владелец использовал этот подвал как магазин и как гараж, но когда переезжал, оставил мне зеркало. Он сказал, что привез его из Италии, — дверца шкафчика закрывается с неровным звуком и немного отклоняется в сторону, — на самом деле, мало верится, но служит оно очень долго.        —Цзецзе, тот мужчина не соврал. Впервые такие зеркала начали изготавливать в Венеции, покрываясь сплавом олова и ртути для лучшего изображения. Поэтому принято считать, что в венецианских зеркалах лучше отражение.        — Надо же, — Се Лянь даже не знает плакать ей или смеяться. Если еë внешний вид под улучшающим покрытием в этом зеркале вызывает безликую грусть, как же она выглядит в жизни?              Девушка, облокачивается на стол. Так она еще ниже Хуа Чена. Высокая фигура неожиданно близко становиться к ней. Глаз смотрит на неë. Неловко, смущает, глаза убегают к носочкам балеток.        —Жаль только, что рама уже осыпается. Я хотела его починить, но, боюсь, сделаю что-то не так.        —Цзецзе, я не просто так спросил. Не будешь ли ты против, если я этим займусь?        —Ты хочешь починить раму?        —Не только. Я немного его освежу. Прошлый хозяин был безответственным, храня его во влажном гараже, поэтому запустился процесс гниения. Более того, он был и ужасным скупердяем, потому что венецианские зеркала обрамляют в резные и литые рамы. Он снял родную раму зеркала и нелепо прилепил обычную. Починю, и будет как новое.              Девушка задумчиво смотрит в пол и губы немного поджимает. Предложение заманчивое, очень даже. Но не стоит вестись на любые обещания–это жизненный закон. Но видимо Хуа Чен, это то самое исключение.        —Если тебе не сложно.        —Нисколько.       Улыбка Хуа Чена и мягкие уголки губ заставляют снова Се Лянь отвести глаза в сторону. И как раз кстати звонит колокольчик–первый ученик. Как всегда неизменно это Лан Цяньцю. Девушка идёт на шелест куртки и звон брелоков на рюкзаке.        —Доброе утро, Лан Цяньцю!              Юноша поворачивает голову, пока переобувается и качает головой. Словно набрав в рот каши едва разборчиво тоже приветствует. Сердце Се Лянь неприятно скручивается, как антистресс в руках треножника.        —Как у тебя дела? — девушка продолжает улыбаться, держит руки за спиной, на самом деле заламывает пальцы.        —Как обычно, нормально.              Цяньцю не смотрит на неё, у него дела поважнее– завязывать шнурки. Он встаёт, укладывает чёлку обратно на бок. Щеки розовые из-за мороза, он загнанно дышит.        —Я переодеваться.              Се Лянь отходит немного, пропускает.        —Потом, мне бы хотелось с тобой поговорить. Сможешь остаться после занятий, хорошо?              Юноша останавливается, поворачивается, жмëтся, ничего не говорит, потом снова входит в роль и лишь гулко угукает, идет тяжёлыми шагами дальше.        — Мне казалось, что нынешняя молодежь за словом в карман не лезет. А ты словно язык проглотил. Неужели так трудно из себя членораздельные слова вытащить? Или это последствия дурного воспитания?              Хуа Чен вальяжно стоит в дверном проёме, сверкает глазами и улыбается язвительно-высокомерно. Обрушивая волну своих колких слов, которые, несомненно, задевают как занозы, обязательно цепляясь.        —Ты… что ты здесь делаешь?       Юноша едва не ругается, подавляя в себе это.        —Цяньцю.                     Цяньцю как-то пятиться, челюсть железно сжимает, рюкзак закидывает с размахом на спину и, словно выпрямляется, как тетева лука.        —Я читал беседу, но не думал, что Вы— он делает акцент и паузу, — придëте так рано, —не ожидал здесь встретить посторонних.              Голос громок, эхом отбивается от стен. А ещё какой-то больно выразительный. Таким голосом главный герой бросает вызов злодею, направляя свой клинок. Но Хуа Чен лишь улыбается меланхолично как-то, и теперь он отталкивается медленно и становиться в этом несчастном проëме, наклонив голову в бок и сложив на груди руки.        —М-м-м, — мычит длинно мужчина.              Се Лянь тяжело вздыхает. Мнёт переносицу устало. Цяньцю как котёнок хочет пройти дальше, но Хуа Чен не пропускает, не потому что не хочет, а лишь своим видом. Так обычно крутые парни в школе задевают ботаников. Попробуй, пройди. Может быть я не дам тебе пинок под зад, а может прикреплю наклейку, что ты дурачок.        —Господину Хуа нужно было время, чтобы освоиться, а теперь иди переодевайся.       Се Лянь встаёт между ними, и как нашкодившего кота, чуть толкает мужчину в плечо отщепляет от проёма. И довольный Хуа Чен отходит, пропуская насупленного юношу.              Они садятся на скамейку в стороне. На наручных часах ещё есть пятнадцать минут до основного потока людей. —Прости, Сань Лан. Лан Цяньцю обычно себя так не ведёт. — Девушка кладет на ладошки лицо, упирается в коленки и говорит полушепотом.        —Цзецзе, ты не должна извиняться за чужое поведение.       Вторя еë голосу, также тихо говорит Хуа Чен, несомненно вызывая улыбку на немного покусанных ягодных губах. Они горят и кажутся невероятно мягкими, что мужчина спешит отвести взгляд, невольно кусая свои губы. На полу он находит для себя вещь для отвлечения. Вздутые дощечки. И видимо отвлекается, потому что голос его возвращает обратно.        —Это от влаги. Здание старое и где-то протекает потолок. Думаю, в ближайшее время я ненадолго закрою студию, как раз на праздник Ледяных фонарей.              Хуа Чен поворачивает голову к девушке.        — Нужно будет нанять рабочих и с ними обговорить, что лучше сделать, закупить материалы, — Се Лянь на коротком дыхании это произносит и сделав вдох, добавляет задумчиво, —интересно, надолго это затянется?              Балерина уже как-будто разговаривала не с ним, а сама собой, смотря в несчастную распухшую щель.              Не об этом должна она думать уж точно. Но жизнь Се Лянь так устроена, что из года в год, если бы не она сама об этом заботилась, то никто бы. Хуа Чен это понимает, и он клянётся здесь и сейчас это навсегда исправить.        —Цзецзе, хочешь, я помогу.              Се Лянь удивлённо поворачивает голову. Это не звучит как вопрос.        — Немного отремонтировать студию.        —Сань Лан, — девушка прочищает горло уже немного жалея, что позволила себе слабость.              Сань Лан прекрасный, добрый и щедрый человек, но не стоит забывать что он приехал сюда не ради этого, а для более монументального проекта. Тем более… Бюджет ограничен и Се Лянь сомневается, что потянет первоклассного архитектора из Пекина…        —Траты я возьму на себя, —… который, скорее всего умеет и мысли читать.        —Сань Лан!              Се Лянь пунцовеет сильно. В груди дрожью растекается чувство неловкости.        —Я не могу так, — она проводит по своим коленкам, расправляя немного мятую ткань, — тем более, что тогда будет с твоим проектом?        —Не переживай из-за этого, цзецзе, — хотя переживать как раз надо, но Хуа Чен беззаботно откидывается, облокачиваясь на стену и вытягивает одну ногу. Даже синие бахилы не портят его изящный вид, — ремонт не затянется надолго. Повреждения небольшие, чтобы всё починить, хватит трëх дней и ещë три дня, чтобы выветрилась краска.              Се Лянь качает в понимании головой, закусывая чуть губу. Предложение заманчивое и как клейкая сладкая лента манит муху сесть на неё. И Се Лянь не видит ни единой причины отказать, к счастью или к сожалению.        —Хорошо, Сань Лан, — девушка задержав дыхание соглашается, — но у меня есть условия. —Я слушаю, — Хуа Чен растягивает губы в улыбке и клычки на мгновение появляются острыми белыми кончиками.        —Материалы я оплачиваю. У тебя не будет проблем с твоим проектом, и ты всё успеешь, — хмуря чуть бровки девушка выпрямляет спину и теперь со всей серьëзностью ведет переговоры.        —Цзецзе, не убивай меня третьим условием, — черные брови изгибаются мучительно, мужчина театрально держится за сердце.        —Нет, Сань Лан, его я оставила не просто так: на последок. После я тебя очень хочу отблагодарить. Не отказывайся, пожалуйста.       Это срабатывает как щелчок и Хуа Чен моментально настраивает свои радары, чтобы услышать продолжение фразы. Будет же продолжение условия? Нельзя же такое желание оставлять без пояснений или исключений? Нельзя же? Мужчина, немного мнëтся, смотрит с вопросом, пальцами впутывается в косу на боку, задевает сережку, мочку уха и как-то тихо, волнительно спрашивает:        —Под «отблагодарить», что ты имеешь ввиду?       Се Лянь закусывает щеку, чтобы не улыбнуться этому. За чуть больше недели знакомства Хуа Чен для неë стал какой-то бурной смесью рокового красавца-мужчины и необузданного горячего юноши. И каждая сторона этого образа влечет какой-то магической силой.        —Ммм… — она привстает, складывает руки на груди и пытается быть задумчивой, не представляя, какие муки испытывает сейчас собеседник, — а что хочет Сань Лан?       Это вопрос с подвохом, выстреливает в висок из револьвера. Также метко и насквозь. Чего он хочет? Список его желаний настолько велик, что не находиться ничего подходящего, не выходящего за рамки приличий. Если считать, что приличные желания в такие моменты кажутся крайне неподходящими. Свидание? Встреча? Прогулка? Поход э-э-э куда-нибудь? Хуа Чен не знает как это сформулировать, но он до безумия хочет пригласить эту девушку на свидание. Или может…        —Я подумаю об этом, — всë, что он может ответить, пока внутренние демоны борются.        —Значит, договорились, — Се Лянь радостно поворачивается на носочках к нему лицом, сложив перед собой руки в замочек. Хуа Чен тяжело вздыхает, ругая себя: «мысли в излишке, а сил не хватает».        —Поздравляю Вас, госпожа. Этот скромный самый лучший архитектор страны не разочарует вас.        —Сань Лан…              Се Лянь смеётся и качает головой. «Слово «скромный» здесь явно лишнее.       

***

             Дети забегают, здороваются и шлепуют кроссовками не надетыми на пятку в раздевалку. Новый человек в студии вызывает интерес, и они чуть медленнее, как будто мышки перед котом проходят, качая головой и здороваются тихо. Цяньцю разминается в стороне в больших наушниках иногда бросая быстрые взгляды то в сторону Хуа Чена, то своей наставницы. Хуа Чена нервирует такое поведение, но он с невозмутимым видом раскладывает карандаши и уголь на скамейке, закрепляет листы на планшете. Когда это дело ему надоедает. Он проходит чуть по студии к месту вздутия дощечек, смотрит на потолок.       Нужно будет заняться не только полом, но и причиной его протечки, скорее всего влага попадает извне, то есть в помещении наверху. А значит, нужно через них ремонтировать. Мужчина знает основные критерии сноса здания и, к сожалению, оно попадает под большинство. Через года три-четыре сюда придут дядечки в костюмах и поставят перед фактом сноса.       Хуа Чен не раз задумывался о возможном будущем, строил планы и рисовал воздушные зáмки. Но вот только проблема в расстоянии, как бы это не звучало в двадцать первом веке. Мечта о их совместной жизни, его квартиры в престижном районе хватит. Но это не сказка, где можно оказаться в любом месте по щелчку пальцев. И у Се Лянь своя укоренившаяся жизнь здесь, в Харбине, своя студия, ученики. И Хуа Чен не имеет права хотеть, чтобы она это всё бросила и поехала с ним в неизвестность для неё. Только потому что он её таксильнолюбит. А архитектор не может с корнями перебраться в Харбин. Потому что каким бы он не был гордым и независимым, его работа остаётся в Пекине, как и заказы, музеи и проекты, на которых должен присутствовать. Вариант мотаться туда-сюда каждую неделю на несколько дней, сначала не кажется таким напряжëнным. Но что потом? Жить так всю жизнь? Любовь всё стерпит, но Хуа Чен не стерпит каждую неделю оставлять Се Лянь на несколько дней. А выходные? А праздники? И дни рождения?       Он не хочет быть тем самым мужем (а он страстно хочет быть мужем), который вечно занят и в разъездах, а своё отсутствие восполняет дорогими подарками, надеясь, что они заглушат одиночество, и их шикарный дом не станет золотой клеткой. Он хочет дарить дорогие подарки, но хочет быть рядом, вместе жить в шикарном доме, вместе отдыхать загородом или может даже ездить в отпуск в другую страну. Поэтому проблема остаётся нерешаемой. Хотя проблемы собственно ещё и нет, ведь Хуа Чен возращается с небес на землю и немного под неё, стоит перед вздутыми дощечками под осыпающейся штукатуркой в лице простого хорошего знакомого.              Хуа Чен прикладывает карандаш к губам. Задумчиво им водит. Дети поглядывают на него исподтишка с интересом. Се Лянь собирает в кулачок их внимание и учит новым движениям. Только вот внимание темноволосого художника сконцентрировано не на других, а на девушке в бежевых брюках с идеальной посадкой.       А вот на самом Хуа Чене своё внимание держит юноша, как юный сокол. Все движения деланно ровные, выучено изящные, нет ни единой зацепки, ни единого сомнения. Се Лянь, дав задание детям, смотрит на Цяньцю, подходит к нему что-то говорит и объясняет. Тот кивает, тяжело дыша и снова встаёт в стойку, и снова косится едва на Хуа Чена. В конце концов эта игра надоедает художнику. Хуа Чену не пристало соревноваться с малолеткой, но инстинкт соперничества активирован и пути обратного нет. Он закидывает деловито ногу на ногу, убирает чёлку, повернувшись выгодной стороной и легко улыбается. Фривольно кладя карандаш за ухо и чуть закатывает рукава, демонстрируя сильные руки и черные линии татуировки. Ему тоже есть чем похвастаться.       Он берёт уголь, специально сжимает сильно, пачкая ладони, быстрыми движениями нанося штрихи. И самое главное– смотрит в его сторону. Рисует его. Как кажется со всей отдачей и с вдохновением. С лёгкой эйфорией. Лань Цяньцю сразу становится непонятно-неприятно, чувство странное, будто изучают каждую кость, каждый сустав, под кожей щупают, каждый хрящик. Проходит мелкая неприятная дрожь и его движения уже не настолько выверенные, что не уходит от взгляда Се Лянь.        —Лан Цяньцю, расслабь руки, они не должны быть так напряжены, ноги напряги, спину ровнее, — делает она замечания, выводя своими утонченными лодочками полукруг возле него.              Он только кивает, краска постепенно подбирается сначала к щекам, потом лезет даже на лоб. В голове царит раздор, а чёрный глаз продолжает будто бы ковырять в нём что-то. Да ещё с таким высокомерным видом! Зубы скрипят от недовольства. Юноша снова становится в стойку, снова делает первые па, стараясь не смотреть на художника, но край глаза замечает как его руки меряют углëм пропорции и снова это мерзкое ущемлëнное чувство… а за ним идёт та же ошибка.        — Цяньцю, ты не чувствуешь ритм.              Его наставница, хлопает в ладоши, а это значит нужно следовать за хлопками, и он начинает, стиснув зубы и краснея. Уже от стыда. Словно его, как маленького, ведут за ручку.        —Ладно. Достаточно.              Се Лянь останавливается.        — Думаю, тебе лучше сделать перерыв 10 минут.        —Нет, я могу…       Учитель поднимает правую ладонь в останавливающем жесте, качая головой.        —Всё в порядке. Отдохни и соберись с мыслями. И мы приступим сначала.              Спорить бесполезно, он качает и опускает голову. Берёт полотенце с перекладин и кладёт на шею, надевает наушники, в которых тишина. Способ отвлечься, собраться с мыслями. В зеркалах он видит этот надменный вид. Довольствие над работой. Да ты что! Хоть кто-то доволен этим! Раздражение дрожит внутри, словно чистые рисовые зёрна грязной рукой ворочают в тарелке со специфическим трявканьем.              Занятия заканчиваются. Дети красные и радостные бегут переодеваться, наперебой о чём-то разговаривая и расспрашивая своего учителя про даты их концерта потому что «родители просили спросить». Хуа Чен исчезает куда-то и, по снятым бахилам, Лан Цяньцю понимает, что он на улице. Не долго думая, юноша сам едва что-то накинув, выскакивает на зимний утренний мороз распаренный.       Ни на лестнице, ни рядом со зданием этого «породистого скульптора» — так обзывает Цяньцю Хуа Чена, нет, и юноша уже готов стиснув зубы в смятении, пошлëпать обратно. Но, вдруг, чувствует странный запах, точнее, нет, вонь, которую часто чувствует на задних площадках своей школы. Запах табака.       Он обходит дом, минуя грязь и буквально за углом настигает его. Прислонившегося к стене плечом с сигаретой во рту. Хуа Чен моментально поднимает глаза. Точне… Теперь Лань Цяньцю может разглядеть один глаз, другой скрывает повязка, которая маскируется под волосами очень хорошо. Но от этого ещё больше бросает в дрожь и ещё больше вопросов сыпятся на его голову как кукурузные хлопья, оставляя прилипшие крошки.       Он гордо встаёт перед ним и всё равно оказывается ниже. Сразу его вид награждают отрешëнным равнодушным взглядом и, тяжело выдохнув дым из-за рта, умывают противным жгучим запахом табака, ментола и бьющего аж в уши одеколона. Носовая мышца тянет нос в рефлекторном движении, чтобы закрыть ноздри от едкого запаха. Цяньцю может похвастаться, что ещë в свои юные годы ни разу не пробовал курить, хоть некоторые из его знакомых уже пропахли.        — Учитель Фан Синь не нравится, когда курят.              Хуа Чен медленно поднимает бровь, а после секундой паузы бархатно смеется, выдыхая в сторону юноши клубы то ли дыма, то ли пара, что неприятно оседают на лице. А ещё неприятно оседает ощущение, что его воспринимают не больше ребёнка. Взрослого ребёнка.        —Что смешного?        —Ты меня искал только для того, чтобы это сказать?        —Я не искал тебя, с чего ты взял?        —Тогда, мне что тебе, огоньку дать?        — В отличии от других, у меня нет вредных привычек, — это звучит до ужаса годро и громко. А скептический взгляд заставляет Цяньцю немного смяться как тонкая бумажка. Хуа Чен делает затяжку и выдыхает, но так и не дождавшись сформулированного ответа на вопрос или даже комического вызова на дуэль, сам продолжает диалог:              —Ты не танцуешь танец маленьких утят?              Это лишь провокация, которая режет слух. Цяньцю понимает. Делает вдох-выдох, как учила наставница.        —У меня другая программа. Я тренируюсь, чтобы поступить в Пекин. А ты? Для чего такой знаменитый скульптор приехал в тухлый город?        — У меня своя программа. Очевидно, приехал по делам, — мужчина закусывает кончик сигареты, — ты хочешь спросить, кем я прихожусь твоей наставнице, не так ли?              Вопрос заставляет Лан Цяньцю напрячься и устремить светлые глаза в бледное лицо.        — Именно. Я не хочу идти с тобой на конфликт, но ты не вызываешь у меня ни толики доверия, — холодный мороз проникает в лëгкие и теперь дрожь по телу идëт в несколько слоев. Не понять, какая от холода, какая от чистых нервов, — я просто беспокоюсь за своего учителя.       Это звучит почти по слогам и скорее служит самовнушением. Тем не менее эти слова заставляют Хуа Чена оттолкнуться от кирпичной стены, отряхнув плечо, и встать лицом к мальчику.        — Если бы ты «просто беспокоился за своего учителя», ты бы не позволял так себя вести. Твоë отношения и слова–это лишь обида и неоправданные надежды, которым ничего не должны. Научись принимать отказ, как достойный человек, и искать решение самостоятельно в случае отказа.              Пепел от сигареты остаётся на небольшом выступе доме покрытом сыростью. Тебя словно окунули в прорубь и вынули, бросив в снег. Это отрезвляет и дышится даже иначе. По крайней мере Лан Цяньцю так кажется. Последнее, что он услышал, провожая взглядом Хуа Чена, заставляет уверенность потонуть, как Титаник после удара об айсберг.        —Если не можешь вынести взгляд художника, о какой сцене речь?