Эдельвейс

      Ленивое утро воскресенья Хуа Чен встречал головой на столе. За целую ночь он не переработал ни одного эскиза, чтобы наконец-то сделать полноценный чертёж своей будущей скульптуры из ледяного камня. Было множество набросков, зарисовок, с каждой был взят штрих, линия, но «то самое» не было найдено. Ко всему прочему в голову лезли разные мысли, всё больше и больше отдаляя от реальности, а календарь не утешал поджатыми сроками. В конце концов Хуа Чен положил раскалённый котелок на стол «на минутку» и был таков.       Не обошлось без хруста и ноющей спины от сна сидя. Это ответка организма за то, что Хуа Чен махнул рукой на спортзал неделю назад. Ругаясь тихо, мужчина нащупал телефон на котором не было, помимо сообщений от Хе Сюаня, Инь Юя и ещё нескольких уведомлений на почту и в мессенджерах, ни одного сообщения—конечно, с чего бы им появиться. Ленивое утро воскресенья сделалось на толику грустнее. В холодильнике ничего не оказалось–конечно, ведь он ничего не покупал. Заказывать и ждать здесь, в четырёх стенах не хотелось, поэтому он лениво побрёл одеваться, чтобы прогуляться до ближайшего заведения и ждать там.       Ближайшее нашлось в пятнадцати минутах. Откинув голову на изголовье кресла, постукивая ритмично по столу он посмотрел на время. Одинадцать пятнадцать. Ленивое утро воскресенья. Разбирать почту с заказами и письмами не особо хотелось, а вот фотографии спящего Эмина, сделанные явно не Хе Сюанем, было довольно забавно рассматривать.       Хуа Чен не отрицает, что даже в такие моменты думает о ней. Девушке с нежным взглядом, где плескается плавленное золото. О том, нравятся ли Се Лянь собаки, а если да, то какие? Понравился бы ей Эмин? Большой чёрный лабрадор с приставучей натурой. А если бы понравился фотографировала бы она его? Фотографировала и отсылала бы ему? Насколько Хуа Чен осведомлён у неё есть кошка. «Белая, пушистая, просто зайка какая, такааая ласковая» — звучит нараспев голосовое, которое переслали. «Жалко только, что не видит…»       На стол ставят со стуком чашку с ароматным кофе, приборы и тарелку с чизбургером и картошкой. Это не самый полезный завтрак, но другого сейчас и не хочется. Хуа Чен не помнит в последний раз, когда питался правильно. Хотя, вчера вечером он поклевал фрукты с тарелки. Это можно считать «правильным питанием». Если что-то положительное и происходит, то только вместе с Се Лянь. Хуа Чен делает глоток и, когда видит сообщение на дисплее, чуть не давится.       

Сань Лан, привет!

Надеюсь не отвлекаю тебя

Я подъеду сегодня к двум

Тебе будет удобно?

      Отвлекает–нисколько. Удобно–всегда и везде в любое время суток.       Но Хуа Чен старательно считает до тридцати, чтобы не показаться слишком назойливым или тем человеком, который только и ждёт от неё сообщения, пусть это и так. Он сможет это показать в другое время. Но сейчас, дойдя до пятнадцати, ему кажется, что этого было достаточно и тут же берёт телефон в руки.        Доброе утро, цзецзе!              Хуа Чен не любитель восклицательный знаков, но если они заменят в их переписке улыбку, то почему бы и нет.        Ты меня никогда не отвлекаешь) Конечно удобно. И мне еще будет удобно тебя забрать.              Хуа Чен перечитывает снова и снова, проверяет на разные интонации, не звучит ли это слишком как-то не так или так, как не хотелось бы. Добавить где-нибудь предлог или местоимение, поменять местами.       В кафе играет джаз какой обычно играет зимой, создавая типо уют и типо спокойствие, но у Хуа Чена в сердце воет что-то непонятное, и дрожат струны, когда ответа нет минуту, пять, десять. Хуа Чену двадцать пять лет и он до сих пор ждёт с нетерпением смски «от той самой девочки.»       На нервах быстро съедается завтрак, допивается кофе, он оплачивает счёт и выходит на утренний мороз. Зажигалкой, сигаретой и табаком пытается заглушить волнение. Сообщения ещё нет. Хуа Чен привык себя накручивать. А может она просто забыла о сообщении? А может он просто потонул вниз из-за насыпавшихся уведомлений от еë друзей и знакомых? А может есть «некто» с кем ей важнее переписываться…? Незаметно тушится вторая сигарета.       В такие моменты Хуа Чен жалеет, что не может, не имеет права спрашивать её о личной жизни. Хотя возможно это негласное «пока» его спасает от окончательно разбитого сердца, как «спасал раньше морфий от смерти». Хуа Чен не знает уже ничего. Телефон вибрирует и он со скоростью света смотрит входящие на экране и все тревоги и волнения об урну.       

Сень Лан, извини, что так долго не отвечала.

      Дальше следует пауза, когда на экране то появляется иконка печати, то пропадает на десять секунд. В конце концов, как это принято, сообщение состоит из слов, которые читаются за секунды три.       

Моя кошка перевернула кактус, поэтому я отвлеклась

Спасибо за предложение, но мне сегодня нужно зайти в одно место по пути)

             Хуа Чен не настаивает и не расспрашивает дальше. Эти слова почувствовались как легкий толчок в плечо, с невысказанным желанием отстранится немного, держать дистанцию, как будто они в тесном автобусе. Но он не хочет так думать. Мысли крутятся вокруг скобочки-улыбки. А после у него нет дальше повода так считать. Потому что осторожный вопрос о целости и о здоровье кошки сделал утро, уже перетекающее в обед, лучше. Сегодня переписка с Се Лянь дополнилась новыми сообщениями с подробностями о кошке Жое и её милыми фотографиями вперемежку с фотографиями Эмина и комментариями, какой он прелестный пёс.       

***

             Се Лянь не соврала, сказав, что Жое перевернула кактус. Сейчас она ласково её гладила, десятый раз проверяя наличие в её белой шëрстке колючих иголок. Только вот отказалась она намеренно, придумав причину и повод зайти по пути в магазин, чтобы это не было ложью. Она не хотела врать Сань Лану и не хотела обременять заботами своего передвижения.       Паунты заботливо лежат в коробке. Немного потёртые, немного изношенные, но такие родные. У Се Лянь нет той ностальгии с какой обычно смотрят на старые вещи. В конце концов она в секции ведет занятия, где иногда сама показывает базовые упражнения.              Стоя у прилавка, девушка задумчиво рассматривает выпечку. Всё таки ноги её повели не в торговый центр, а в кафе, где они с Сань Ланом встретились впервые. Стрелка часов предвещала обед и Се Лянь была уверена, что художник ещё не ел. Также она была уверена в своей бестолковости, потому что за всё время их знакомства, пусть и не слишком долгого, но достаточно близкого, не позаботилась поинтересоваться или даже обратить внимание на то, что предпочитает из еды Хуа Чен. Поэтому сейчас ломала голову, что ей взять в качестве угощения. Не всегда же ему её угощать.        —У нас, кстати, маньтоу с мясом на подходе, вот-вот выложим на прилавок. Горячие, только из печи.              Добрый дядя-пекарь, улыбается Се Лянь. И девушка теперь без раздумий делает заказ.              Холл гостиницы встречает тихой музыкой и ароматом свечей хвои с корицей. Она смотрит по сторонам. Хуа Чен сказал, что будет ждать в фойе, но никаких признаков его присутствия нет. Девушка неловко улыбается тому, что ищет по красному или бордовому цвету одежду. Все-таки, может она и не знает что предпочитает из еды Хуа Чен, но любимый цвет, она явно узнала, пусть и не трудно было догадаться. К ней подходит хостес выученно-правильно держа осанку и вместе с тем планшет.        —Добрый день, я к господину Хуа.       Хостес вежливо здоровается и просит пройти на стойку регистрации, чтобы сделать звонок и проверить базу данных.       Стойка переливается лакированным покрытием, идеально протëртым. На ней лежат рекламные брошюры, визитки и высокие не пахнущие орхидеи. Рядом краем глаза Се Лянь замечает движение. А после бледные длинные пальцы, касаются столешницы, проводя по краю. Звучит бархатный голос, конечно, знакомый, но в то же время до невозможности торжественно-учтивый с легкостью кокетства, отдаётся вибрацией под рёбрами и залегает в уголках мельком доля шутливости.        — Позвольте я вас провожу.              Се Лянь поворачивает голову и нет сомнений, рядом с ней, облокотившись вальяжно о стойку, стоит сам Хуа Чен. Черная водолазка и брюки, идеально очерчивают силуэт тела, из-за чего Хуа Чен похож на дикую пантеру, подобравшуюся незаметно. Се Лянь про себя так думает. Черные волосы у него заколоты в высокий хвост и некоторые пряди все же вьются непокорно, а повязка придает всему образу невероятную притягательность, таинственность и даже хищность. «Дикая красота»–то, что мелькает в голове Се Лянь.       Хостес смотрит то на него, то снова на девушку. Но Хуа Чен, не отрывая взгляда, кивает лениво ей, что, видимо, должно обозначать «не стоит вашего вмешательства».              Двери лифта закрывают их от любопытных глаз. Се Лянь замечает, что это кажется таким уже привычным, не вызывающим волнения или неудобства, от этого ей становится непривычно тепло на душе. Меж тем, Хуа Чен нажимает на нужный этаж, наклоняясь немного, и девушка ощущает приятный аромат пряного цитруса с едва заметными нотками табака.        —Цзецзе, как ты? — он интересуется будто они не виделись очень долго. Но по факту, всего лишь несколько часов.        — По сравнению с утром, всë в порядке, — уголки губ приподнимаются в немного шутливой улыбке, — как оказалось, Жое захотела съесть распустившийся цветок на декабристе.        — Не знал, что зимой на кактусах могут распуститься цветы, —Хуа Чен облокачивается на горизонтальный поручень и с неприкрытым удовольствием смотрит на девушку. Будто ему ужас как интересны кактусы.        — Декабристы цветут обычно в этот период, и они не особо прихотливы. К тому же не имеют большой колючий покров. Скорее всего, поэтому Же они стали интересны.        — Возможно, ей просто захотелось попробовать его на вкус? Я бы сам не отказался попробовать красивый цветок.              Хуа Чен щурится немного, наклоняет голову чуть в бок. Волосы подобно черным волнам, спадают на плечо, завиваются. Красная серьга качается как маятник из стороны в сторону, привлекая внимание. Картина настолько неприкрыто завораживающая, что Се Лянь теряется в ней. Хуа Чен– смесь чего-то необузданного, непокорного и дерзкого, но этот теплый взгляд внушает доверие, как преданный пëс, всегда следующий за хозяином. Девушку немного забавляет своë сравнение, и она не отказывает себе пропустить небольшой смешок.        —Вот, держи, — Се Лянь протягивает крафтовый пакет, который вопреки морозам ещё тёплый, — мне, конечно, для Сань Лана не жалко декабриста, но, думаю, по вкусу тебе больше придутся маньтоу с мясом.       Лифт останавливается на нужном этаже. А у Хуа Чена сердце сейчас сорвëтся вниз. Они сейчас заигрывали друг с другом? Или это было в шуточной манере? И кажется ему дали отпор, или ему показалось? Но обращение в третьем лице, можно ли считать за…чем-то большим?       Коридор пуст. Они одни стоят. Хуа Чен провел всë время, до прихода Се Лянь, прихорашиваясь. Как лебедь чистит перышки в озере, до идеально-кристальной чистоты, так и он выбирал себе образ. Что-то простое, но лаконичное. Без лишних деталей и ненужных вещей. Будто он проходил в этом весь день, а не думал полчаса, что надеть. Он смотрит то на протягиваемый пакет, то на руки девушки, то на еë саму очень долго, как кажется самой Се Лянь. В какой-то степени она только сейчас задумывается, что, возможно, Хуа Чен уже поел и ему непонятно зачем девушка купила их. А может ему не понравились маньтоу с мясом?        —Если ты не обедал, — девушка не знает как реагировать на это молчание.        —Нет, не обедал. Большое спасибо, цзецзе.              Хуа Чен только сейчас отмирает, собирает свои осколки от полушарий в кучу. Хочется добавить: «не нужно было», «не надо было», «не стоило». Но. Как это чертовски приятно и ново. Получать от любимого человека что-то.       

Она. Для. Него. Купила.

Она. О. Нём. Думала.

      

Она думала о нëм.

             Можно было заключить, что у Хуа Чена нет самооценки. Однако он не страдает её отсутствием. Просто, когда это касается девушки, с которой он во всех разных смыслах и ролях, то вся его самоуверенность, с которой художник придумывает эти сюжеты, улетучивается, прячется в Марианскую впадину комплексов и загонов. И больше нет той красноречивости, с которой он отшивает клиентов, превосходства, с которым он демонстрирует свои новые работы публике. Хуа Чен много раз представлял и даже сейчас об этом думает, пока они идут до нужного номера. Он хочет взять эти руки в свои, поцеловать, обнять сильно-сильно, уткнуться куда-то в макушку. Но только сомневается, что Се Лянь испытывает те же чувства. И вообще его истуканское поведение, наверняка, сейчас либо оскорбило девушку, либо озадачило. Хуа Чен всей душой надеется, что ничего из вышеперечисленного, или хотя бы второе.               —Цзецзе, что-нибудь будешь? Может кофе, чай, — (меня) по глупому вертится в голове и хочется огреть свою щеку облепухой.        — Нет, спасибо.        —Ты не голодна?        —Нет, Сань Лан. Я думаю, что мне лучше не стоит сейчас что-то есть, — Се Лянь перекидывает волосы за плечо и берет сумку, которую поставила на тумбочку в прихожей, —ведь сегодня буду позировать в движении, поэтому мне будет так легче. Я взяла пуанты, как и обещала.       Губы Хуа Чена застывают во вздохе удивления, но после следует легкая улыбка.        —В таком случае, не буду заставлять тебя ждать.        —А как же ты?        —Я поём вместе с тобой после, — говорит он проходя в направлении мастерской и включая свет.              —Сань Лан, так нельзя. Тебе не нужно подстраиваться под меня.       Вопреки протестам девушка следует за художником.        —Ничего страшного, цзецзе. Еда вкуснее, если есть с кем-то. Тем более мне будет крайне неловко, если я буду есть, а моя гостья нет. Позволишь мне сегодня побыть джентльменом?       Хуа Чен по-лисьи улыбается, чуть прикрывая глаз.        —А разве ты им когда-нибудь не был? — Се Лянь отвечает в такой же манере, как и сам мужчина, чуть поднимая брови.        —С тобой–всегда.        —Это очень мило Сань Лан. В таком случае, как джентльмен, не оставишь меня, чтобы я переоделась?       У Хуа Чена происходит небольшая загрузка, а после он смотрит на девушку, на пуанты, и до него медленно доходит.        —Мне нужно одеть не только пуанты. Ты же не думал, что я буду только в них.       

«Только в пуантах»

       —Да, конечно, я…— во рту пересыхает от нарисовавшейся картины, — пойду.              Се Лянь давит в себе смешок, а после достаёт из сумки аккуратно сложенные вещи. Ничего необычного: шифоновая лёгкая юбка и боди-водолазка, с горлом. Обычная самая простая одежда. Ленты перевязываются цепко вокруг лодыжек, крепко держат. Носок как влитой сидит на ноге. Се Лянь вдыхает полной грудью и выдыхает. Вот, мгновение, она подобно хрустальной балерине на одной ножке делает пируэт, потом ещё и ещё. Юбка колышется вокруг, развивается ореолом шёлка, шуршит как пёрышки на ветру, руки тянутся куда-то до потолка, выше крыши, к небу. Чувствуется свобода и лёгкость, коих не хватало ей так давно. Это забытое чувство ласкает душу, окрыляет и в нём нет ни страха, ни горести, ни печалей. Как будто Се Лянь снова семнадцать, и она готова чувствовать, готова любить, готова парить в облаках, мечтать и надеяться.       

***

             Хуа Чен готов вознестись и снова пасть греховной тушей в жерло вулкана. Жар охватывает уши, скулы и кажется валит из глаз. Чувствуется даже, что волосы начинают шевелиться от мурашек. Иначе как объяснить тот факт, что мужчина не может решить с какой стороны у него правильнее лежит хвост, который он всë перекидывает с плеча на плечо. Руки едва карандаш удерживают потными ладонями. Хуа Чен чувствует себя отвратительным человеком. Но в то же время ощущает неимоверное вдохновение, неимоверное потрясение и блаженное счастье.       На одну зарисовку они решают взять по две минуты. Се Лянь вытягивается стрункой, на левую ногу распределяет вес и вот первое па, а теперь она крутится во круг своей оси, выводя пируэт– простая комбинация, но достаточно детальная. Хуа Чен одним чётким движением, ведомый невидимой линией переносит карандашом это движение на бумагу. Единым, монументальным, целостным штрихом, следуемым от одной начальной точки, до конечной, порой выходя за хост, характерным чирканьем карандаша о мольберт. Пару деталей, схематичные руки и нежное лицо. Прядки волос чуть спадают на лицо, завиваются легонько, художник не упускает и это. Полуприкрытые губы вырисовываются со страдальческим выражением лица и зудом на своих прикусанных губах.              Дальше следует сложнее комбинация–тур шенэ. Повторяется несколько раз с разной скоростью. Следом идет рон де жамб ан лер. Его Се Лянь повторяет больше раз, останавливаясь и замирая в движении на тридцать секунд. Теперь другое движение–глиссад. В принципе не сложное, позволяющее имитировать прыжок. Цепочку па заканчивает ранверсэ.       Нервозность уходит, смущение, есть только восхищение и желание запечатлеть каждую деталь. Теперь Хуа Чен не стесняется рассматривать фигуру долго и упорно, он с жадностью, как путник в пустыне пьёт воду, не видевший её три дня, запоминает каждую линию и ловит каждое движение. А на место робости приходит эгоистичное желание увидеть еще как можно больше. Хуа Чен себя дёргается резко от этих мыслей. Ему становится от самого себя гадко и тошно, а что непростительнее всего…перед ним сама ничего не подозревающая Се Лянь. Хуа Чен чувствует себя последним животным.        —Сань Лан, всё хорошо?              Нет. Это явно было плохой затеей. Идея с постановкой балетных движений, да, всё хорошо, это идеально. Только вот когда на девушке, которую ты лелеешь в своих мечтах, тонкая обтягивающая водолазка, через которую отчетливо просматриваются изящные ключицы, когда через юбку проглядывают мягкие изгибы, то ясный ум оказывается под угрозой.        —Да… Цзецзе тебе не холодно?       Хуа Чен чувствует себя отвратительно гадко, но виду не подаëт.        —Нет, всё в порядке, — девушка спускается с носочков пятками на мягкий ковер и чуть поправляет легкую юбку, — ты не важно себя чувствуешь?        —Н-нет… — мужчина с трудом прочищает горло, чувствует, как уши начинают вибрировать от накатываемой тревоги, —со мной что-то не так?        — Ты очень бледный.              Хуа Чен презирает в жизни несколько вещей: трусость, жалость и ложь. И как это не было отвратительно для него самого, в данный момент он выбирает последнее, чувствуя себя ужом на раскаленной сковородке, который изворачивается как может.        —Прости, цзецзе, в последнее время у меня шея ноет, может из-за этого.       Конечно, бледный он, потому шея болит. Хуа Чен тянет уголки губ и кажется его лицо сейчас треснет как маска. Се Лянь щурится и смотрит внимательно на художника, взглядом коим хирурги пронизывают пациентов выявляя расположение органов и опухолей. И художнику кажется его медленно вскроют и увидят каждую непристойную мысль. И он готовит ответы на вопросы, как пациент оправдания, который давно не ходил к врачу, потому что боялся.        —Может, сделаем перерыв?              Это была однозначно хорошая идея. Хуа Чен заверив отдохнуть и подождать в комнате направился на кухню «за водой». А Се Лянь оставалось только ждать в комнате и сидеть на диванчике «отдыхая».       На столе рядом лежат эскизы, как листья на тротуаре. Девушка аккуратно подходит к столу, смотрит внимательно, разглядывая быстрые линии. Про себя ей остаётся лишь вздыхать. Чтобы не рисовал Хуа Чен–всё красиво. Ей удалось продержаться так долго, потому что она выполняла базовые па. А если попробовать посложнее? Наверняка получиться что-нибудь лучше. И быть может, Се Лянь сейчас, по прошествии стольких лет, всё-таки сможет сделать что-нибудь что могла с легкостью раньше?       Она становится по середине комнаты, подальше от стола и мольберта, чтобы ничего не задеть. Под ногами мягкий ковёр. Это неудобно, но более безопасно. По еë расчетам приземлиться она должна на ламинат. Отталкиваясь ногой она делает базовый пируэт и ещё, и ещë–раскручиваясь вокруг себя, как юла. Дальше делает осторожный шаг. На правую ногу и получается. Нет острой боли или неудобства. Потом ещё раз и снова получается удачно. Наконец Се Лянь решается сделать это как нужно, как она делала всегда. Балерина отталкивается от пола, делает пируэт вокруг себя, тянется ввысь, как птица к небу, машет крыльями упорно, но увы ей не дано уже взлететь. Как склеенная ранее хрустальная ножка игрушечной балерины, Се Лянь чувствует как трещит стекло, и всё что она может чувствовать это холодный пол. И смешно и грустно. Се Лянь не знает посмеяться ей над своей наивностью и непрекращающимися попытками или заплакать снова от безвыходности. Она как лебедь с подрезанными крыльями, взлететь не может к небу, но каждый раз ими отчаянно машет в надежде, что вот может быть сейчас что-нибудь получится. Только лебедю неведомо, что летать он больше не может, потому что крылья под наркозом ему подрезали. А Се Лянь это знает, у неё это прописано чёрным по белому в медицинском заключении, и всё же она как эта птица машет крыльями в надежде.       Нога гудит, локоть немного колит от удара о ламинат. Мысли в голове, помимо упреков, говорят, что нужно поскорее встать пока…        —Цзецзе?              Этот голос слышится потерянным, обеспокоенным и таким сокрушающимся.        —А…Сань Лан, эм, ну… я немного упала, — Се Лянь смеëтся неловко, в душе некрасиво расползается лужа жалости к себе, липнет вязкой слюной.              Девушка старается тут же подняться, привести себя в надлежащий вид, и она не забывает сокрушаться о том, что может не стоило каскадëрничать в гостях у, по сути, чужого человека. Теперь ещё в груди появляется липкий стыд, какой она не испытывала ещё детства.       В щиколотку отдаётся почти острая боль, но это ничего–пройдёт. Нужно только до дома дойти, намазать мазью и всё в будет нормально. Но вот боль становится сильнее и девушка покачиваясь, пытается найти равновесие.        —Цзецзе.              Хуа Чен не в силах уже просто стоять и смотреть. Поэтому буквально хватает девушку за плечи.        —Всё хорошо, просто не много потянула ногу, всё в порядке, сейчас разойдётся.       Балерина чувствует себя отвратительно. Она машет руками, и пытается отстраниться по привычке.        —Цзецзе, обопрись на меня, — голос тверд, Хуа Чен чувствует как тело сжимается в его хватке, и он добавляет тише, — я помогу.              Тонкая рука обхватывает аккуратно шею мужчины. Хуа Чен позволяет себе опустить свою ладонь на талию девушки, чувствуя под тонким гладким трикотажем проступающие ребра. Он помогает добраться до софы, стоящей напротив, у стены. А сам опускается на колени рядом. Аккуратно, подобно хрупкому хрустальному изделию, он кладет ноги девушки себе на колени.        —Сань Лан?        —Нужно снять пуанты. Я могу вызвать врача и…        —Нет-нет! Не нужно врача. Это всего лишь ушиб. Да даже ушибом не назовешь. Просто неудачно приземлилась.              Се Лянь чувствует как горят еë щеки, скулы, уши. Как стыд расползается по телу. Руки не находят себе места и нервно мнут бархатный край дивана. Хуа Чен тяжело выдыхает, развязывая тугой узел лент на щиколотках. Тонкие лодыжки почти помещаются у него в руке. Заворожено смотря, он кончиками пальцев проводит по ним, вызывая мурашки и дрожь.        —Сань Лан…?        —Цзецзе, что ты делала?              Хуа Чен не поднимает взгляда, делая вид, что погружен в схему распутывания лент, и что предыдущее прикосновение не было нарочным. Он прибивает гвоздями желание сделать так еще раз.        —Ну, я хотела попробовать сделать новое движение, более сложное, не рассчитала свои силы и вот… — как заключение, девушка шевелит правой ступней, которая лежит на бедре Хуа Чена. Сам же Хуа Чен не знает как реагировать.        — Как называется это движение?        — Со де баск.        — Со де баск… — Хуа Чен снимает пуанты, аккуратно собирает ленты и откладывает бережно в сторону. Он задумчиво смотрит на правую лодышку, берет ее обеими руками и кончиками пальцев разминает, тут же смотрит на девушку, в поисках на еë лице хоть малейшего признака боли. Но вместо этого встречается с обеспокоенным взглядом, будто ждущим осуждения.        —Не спросишь, почему у меня татуировка? — Се Лянь говорит почти тихо, опустив глаза на ногу.        —А можно? — Хуа Чен легко улыбается, проводя пальцем ненароком по щиколотке, а после, взяв ступню, аккуратно вращает еë по часовой стрелке, —не больно?              Девушка мотает головой.        —Просто другие люди, когда её замечают, всегда удивляются. Тебе не следует быть настолько формальным, всё в порядке, правда.        —Если цзецзе так говорит, то отказываться не стану. У тебя очень красивая татуировка. Что она обозначает?        —На самом деле ничего, это… способ закрыть шрам.              Хуа Чен смотрит мгновение на неё, а после снова на ногу. Пальцами аккуратно он позволяет себе коснуться рисунка. Следит за каждым движением, за каждым вздохом девушки и при малейшем с еë стороны дискомфорта, он готов отстраниться. Но неподвижность остается при ней. И Хуа Чен воспринимает это как разрешение. Он проводит пальцами в направлении узора и чувствует неровности, которые не видны за черной краской. Теперь он ведет большим пальцем в другую сторону и делает про себя вывод, что шрам кольцом, как и сам рисунок, вокруг ноги. Внутри всë сжимается до боли, зубы почти скрипят.        —Сань Лан, у тебя тоже есть татуировка?       Хуа Чен вымученно поднимает голову, теперь понимая, как низко она была опущена, у него есть всего три секунды, чтобы поменять свое несчастное выражения лица на нормальное. Появляется горькая улыбка.        —Цзецзе, ты заметила?        «Еë было трудно не заметить»—вертится в голове воспоминанием сильных бледных рук. —Как-то увидела.        —И как тебе? —Хуа Чен щурится, прикрывая глаз, он чувствует как ходит по лезвию. И он не против сейчас быть разоблаченным таким образом. Это идеальный момент, когда он на коленях перед ней.        — Красиво, это узоры?              Хуа Чен от чего-то смеётся. Выходит тихо и хрипло. —Можно и так сказать. Я сам себе её набил в детстве.        —Сань Лан, это потрясающе, — с губ девушки срывается вздох, —я восхищаюсь тобой, правда. Ты столько всего умеешь.       Щеки алеют и губы закусываются от неловкости, но ведь девушка сказала, что думает        —Цзецзе, ты преувеличиваешь.        —Нисколько! Я видела твои наброски. Сань Лан, это очень красиво. Ты одной линией способен изобразить движение и эмоцию, —девушка искренне восхищается Хуа Ченом, как человеком, как мастером своего дела, и она чувствует, что обязана ему это донести, —мне бы очень хотелось поскорее увидеть твою скульптуру. Уверена, она будет потрясающей.              Хуа Чену ничего не остается, кроме как смотреть на девушку снизу вверх, впитывая каждое слово как губка, пока на него сыпятся поток золотых слов, как величайшая благодетель. Когда любимый человек восхваляет тебя–это всегда по другому, это всегда кажется правдой. Даже если в жизни всë далеко не так. Но слова, сказанные ею, обретают веру в них.        —Моя скульптура будет потрясающей, если только ты будешь рядом, — шепотом говорит Хуа Чен, опуская голову низко.        —Сань Лан? — девушка едва слышит эти слова, поэтому наклоняется ниже.        —И если будешь о себе больше заботиться и не нагружать себя. Мне бы не хотелось, чтобы ты рисковала. Поэтому, цзецзе, пообещай мне, что впредь, будешь аккуратней.        —Я постараюсь. Но да, это было, пожалуй, глупо, — нервно смеясь, она прикладывает руку ко лбу.        —Пусть и глупо, —Хуа Чен вздыхает, и тёплый воздух приходиться мурашками по коже, — но смело.              Неприятные ощущения уходят, растворяются сахаром в горячем чае. Се Лянь остаётся на диване. Укутанная в тёплый плед, согретая вкусным улуном и уговоренная съесть хоть немного ещё тёплых маньтоу. Се Лянь давно не чувствовала себя настолько окружённой заботой. В душе теплятся разные чувства. Порхают прозрачными бабочками, и от прикосновения крылышек, становится тепло, нежно. Хуа Чен сидит уже на стуле закинув ногу на ногу и дорабатывает эскизы, иногда смотря на девушку, а после улыбаясь лёгкой тёплой улыбкой. Это некое заверение, что всё хорошо. И Се Лянь не чувствует, что что-то не так, наоборот, всё, как будто бы так, как и должно быть.       Хуа Чен погружен в свои мысли, уносится далеко за линией карандаша, вычерчивая идеальные линии, следуя порывам своих чувств. Он возвращается рывками в реальность и ищет в комнате возлюбленную, а на ходя, спокойно выдыхает и улыбается. Это все по-настоящему. Она здесь, с ним. Может еще немного, потому что стрелка часов уже шагает уверено к восьми, а значит, скоро они расстанутся, и он будет греть в воспоминаниях тепло и нежность еë слов, улыбки, кожи. Он откидывает голову немного назад и в виски стреляет будто из шеи. Неприятное колющее ощущение распространяется к глазу, отчего тот слезится. И даже попытки размять шейные позвонки, не делают ситуацию лучше.        —Сильно болит? — Се Лянь обеспокоено смотрит на художника, а Хуа Чен пытается отмахнуться по привычке.        —У меня часто такое происходит. Это издержки профессии, ничего страшного.       Скульптор не хочет на этом акцентировать внимание, ему просто нужно в своем графике найти место для записи на массаж или спортзала. Еще нужно время чтобы найти их здесь–в незнакомом городе. Возможно, это должно было успокоить девушку, но происходит совершенно противоположное.       Се Лянь встаёт с софы, подходит медленно, бесшумно ступая по мягкому ковру, как кошка. Создаваемое дуновение ветра от движений, веет сладким ароматом сахара и лаванды. Он почти неуловимый, но Хуа Чен хочет его почувствовать, хотя бы издалека, поэтому вдыхает полной грудью. Се Лянь становится рядом, близко, около плеча, смотрит на рисунок.        —Ты это смог нарисовать за несколько секунд?       Хуа Чен чувствует, как бедное сердце падает вниз и стучит где-то в желудке, сотрясая стенки, от волнения и вибрация снова летит в виски.        — Мне достаточно одного взгляда, чтобы запечатлеть что-то, — как мантру повторяет он.              Се Лянь кивает головой и улыбается, Хуа Чен чувствует. Не поднимая головы и не разгибая шею, будто он очень внимательно изучает полученный эскиз. Хоть сердце в полном шоке, разум остаётся трезв и чист.        —Сань Лан так внимателен к деталям, а про себя забывает.              До Хуа Чена доходит запоздало, что говорит Се Лянь прямо у его уха, почему она перешла на третий род, и как её руки каким-то образом оказались у него на плечах.        —У тебя забиты плечи и шейные мышцы напряжены из-за того, что ты часто сидишь в одном положении. Это издержки твоей работы, однако, не очень хорошо. Ты пережимаешь сосуды и кровь перестаёт циркулировать в мозг, из-за этого часты головные боли, боли в шее, общая усталость и бледность.              Хуа Чен не воспринимает ничего, но точно осознаёт, что кровь теперь перестаёт поступает в голову. Пальцы Се Лянь мягко, но в то же время твердо сжимают плечевые мышцы, плавно разжимают. Тело моментально накрывает волна мурашек.        —Если ты не против, я кое-что знаю о суставах и расслаблении мышц, если нажать на кое-какие точки, то тебе станет легче. Надеюсь, ты не против.              Против? О, Боже, это самый противоречивый вопрос, который может быть. Се Лянь стоит за спиной и своими руками прикасается к его шее, плечам, массирует, и спрашивает, не против ли он? Однако, мысли посещаемые его сейчас говорят совершенно об обратном, шепчут соблазнения и обвинения в смертном грехе.       Как эти руки смотрятся на твоей груди, а на плечах? А ты ведь не раз представлял, как они ложатся в твои руки. Представляешь, как ты целуешь их, прикусываешь, проводишь языком вдоль? Как хочешь прижать эти руки к кровати, а может лучше, чтобы эти руки сами тебя придавили к ней. Опустились на грудь. А ты думаешь ведь о том, какого это обнимать её, чувствовать под руками её тело? Нежное, тёплое, пальцами пройтись по нежной коже, прильнуть губами к шее, втянуть кожу, поцеловать, присосаться как пиявка. А ты думал, как эти пальчики могут сжимать твои волосы, перебирать их, гладить по голове? Но и ведь не только по голове. Ты же мечтаешь, чтобы эти руки спустились ниже, потом ещë ниже живота? За бельё. Ты же сам задавался не раз вопросом, каково это? А сам-то представлял какого это чувствовать каждой клеточкой её внутри, снаружи. Или как она грандиозно, выгибаясь садится на твой стоячий…        —Сань Лан?              Хуа Чен едва не дёргается, когда она его зовёт, ещё и обеспокоено смотря. Ощущается, будто Се Лянь прочитала на лбу его похабные грязные мысли или догадалась, хоть лицо невозмутимо и ни на градус не покраснело.       Хуа Чену двадцать пять лет и в эти года, пусть он не обладает силой влияния над своими мыслями, но с «фейс-контролем» у него всё на высшем пилотаже. Поэтому он извиняется сдержанно и предлагает сделать перерыв, сам почти сбегает на кухню.       Стоя у столешницы, он включает чайник, чтобы хоть как-то заглушить звуки, тяжело дышит и чувствует как всё тело напрягается как завязанный узел, который тянут в разные стороны. От неимения сил стоять, Хуа Чен наклоняется к холодной мраморной столешнице и кладёт свинцовую голову на холодный камень. —Будь я проклят.       Шипит он сквозь зубы, не громче свиста чайника.