Золотые. Зелёные. Мёртвые

— Я хочу выпить. И принять маковое молоко для сна. Ты будешь?.. Сердце бьётся о клетку рёбер, захлёбываясь в крови. «Почему бы и нет», произнесённое Лорентом, Элинара слышит словно сквозь слои гусиного пуха, и не чувствует ни рук, ни ног. Она не думает ни о чём и обо всём сразу: мысли накатывают, как волны, а после себя оставляют оглушающую тишину. — Тоже не спится? — Равнодушно бросает Лорент ей в спину, а Элинара чувствует, как с каждым шагом её ноги подгибаются всё больше. Плохо, когда человек считает что-либо некрасивым лишь оттого, что сам не может этого сделать. Ей кажется, плиты пола под ногами дрожат и разъезжаются в стороны. — Интересно, почему? Может, совесть замучила? Её пронзает, словно молнией. Но совесть дремлет. Почему всё выходит так просто? Было просто пробраться в мейстерскую, когда замковый мейстер Ниман и Патролла были не в ладах друг с другом и проводили свободное время в спорах, прохаживаясь по саду. Если бы это не было волей Семерых, они помешали бы этому замыслу, не так ли? Пальцы Элинары мелко трясутся от страха. Как это будет? Она поворачивается полубоком, спиной к Лоренту и наливает вино в бокалы: от тяжести графина локоть сводит, и часть вина выливается на поднос, когда она чуть не роняет его. В голове мутно. Запах жжёной лаванды тревожит ноздри. Плеск вина. Второй бокал. Нельзя перепутать. Лорент молчит и Элинаре страшно, что он следит за её движениями. Она боится, что он может вдруг оказаться позади и заглянуть ей через плечо, когда пальцы, холодные и влажные, вытаскивают из прилегающей к предплечью манжеты маленький флакон из тонкого красного стекла. Нужно что-то сказать, чтобы заглушить звук вытаскиваемой пробки. Откуда она всё это знает? Что это? Разве это она? — Септон Амавис, — голос сделался противно-тонким и дрожащим, похожим на свист щегла, — ты был прав, мне стало легче после разговора с ним. — Её всю трясёт, от макушки до пяток прокатываются волны жара. Продолжая рассказывать про свою встречу с септоном, Элинара быстро вытаскивает маленькую пробку, но от волнения слишком сильно сжимает горлышко флакона, и стекло трескается. Сердце, гулко ухнув, падает к ногам. — Ты дашь мне прочитать его сочинение? — Отчаянно оглядывается принцесса. Она улыбается, а руки её тем временем льют мышьяк в бокал. Она хочет всё бросить. — Если пожелаешь. — В темноте видно, что Лорент глядит в сторону окна, а потом возвращает взгляд к Элинаре. — Ты всё ещё моя жена… Всё моё — твоё. У неё в горле встаёт ком. Когда принцесса берёт серебряный поднос с короткими ножками, на котором стоят два бокала вишнёвого вина и две чарки с маковым молоком, руки ходят ходуном. Элинара не чувствует ни своего лица, ни своего тела вообще. Наверное, он просто уснёт и не проснётся, — возникает в её голове. Она выросла в тёмной воде, но сама она не тёмная вода. Она — существо, в ней обитающее, так ведь? Она должна выплыть отсюда. Всё будет быстро и не больно. Принцесса улыбается, подсаживаясь к Лоренту с другой стороны, чтобы протянуть ему чашу вина, смотрит напряженно, не моргаючи. — М… Нет, благодарю. — Он садится, устроившись поудобнее, и сам берёт с подноса чарку с маковым молоком. — Выпьем в другой раз, и без того всякая дрянь снится… Такая забота и не в праздничный день… Может, ещё поцелуешь на ночь, жена? Лорент лукаво улыбается ей поверх чарки. Видит ли он, как сердце бьётся у неё где-то в глотке? Как во рту пересыхает и она тщетно пытается сглотнуть? Как она ставит бокал обратно со стуком, как пьёт из своего залпом, надеясь, что сейчас голова закружится? Что он видит? Он видит, как она готова убить его? Лорент тоже пьёт до дна, а потом утирает губы рукавом. Под его игривым взглядом Элинара заторможенно кивает, не уловив ни иронии, ни шутки. Она наклоняется к мужу — едва дотрагивается до его губ своими. Ей кажется, у неё под рёбрами копошатся скользкие змеи, не дают испустить вздох. Принцесса отстраняется и встаёт, и незаметно утирает рот тыльной стороной ладони, когда ставит поднос на прежнее место. Слышно, как Лорент вновь спускается вниз и ложится, взбивает кулаком подушку, испускает расслабленный вздох. Пахнет вишней, сладко и терпко. Пахнет миндалём. День их свадьбы пах лилиями и ладаном, в небе над Королевской Гаванью слышался величественный рёв драконов; грохот барабанов, рокот литавр. «У меня было неудобное платье, — вот, что лучше всего помнит Элинара с торжественного пира, — у меня было отвратительное платье, и от него чесалась кожа». Сейчас можно лечь спать, а утром делать вид, словно это не она подмешивала мышьяк в бокал своему мужу… Но это должно произойти сегодня. Если не сегодня, то уже никогда. Если не сейчас, она больше уже никогда не решится. Элинара проходит к постели и ложится рядом с Лорентом: оба не спят и оба молчат, и никто из них даже пальцем не шевелит. Она ждёт. Дракон может долго выслеживать цель, прежде чем напасть. Дракон может подпустить очень близко, а потом спалить дотла. Сколько нужно времени, чтобы он заснул? Элинаре кажется, время тянется невыносимо медленно, сочится, как патока. Она не выдерживает, потому что жилы дрожат, как струны под неловкими пальцами. — Ты спишь? — Ответом становится молчание. Тогда принцесса набирается смелости и встаёт, и её колени почти не трясутся. На полупальцах она подходит к столу и берёт бокал с отравленным вином. Если Лорент спит, он ничего не почувствует. Она идёт к кровати, лунный свет тянется к её ногам, как лапы чудовища. Когда Элинара тихо присаживается рядом с мужем, одна мысль бьётся в висках: пути назад не будет. Дыхание перехватывает. Миг слабости так разрушителен, что она почти сдаётся. Всё это время Семеро благоволили ей. Это их воля. Это не её желание. Как хорошо будет сбежать, наконец, отсюда. Элинара тянет свободную правую руку и аккуратно надавливает на челюсти, чтобы раскрыть губы. В этот миг Лорент открывает глаза. Всё происходит так быстро, что никакая мысль не поспевает за действиями: пока Лорент ещё не смог сообразить, принцесса наваливается и садится на него сверху, ногами зажимая лежавшие вдоль тела руки, она впивается пальцами в подбородок. — Что… Чт-ы д-ла… — Он видит занесённый бокал. Его глаза испуганно, бешено расширяются, и тело начинает дёргаться под Элинарой. Остановиться уже нельзя. От страха она смелеет. Удерживая мычащего Лорента, Элинара подносит бокал прямо к его рту, ненароком ударив краем о нижние зубы и льёт отравленное вино. Брызги летят ей в лицо. Ноги пронзаются искрами боли. Маковое молоко не успело усыпить, но успело затуманить разум и расслабить мышцы. Но Лорент борется. Он хрипит. Ему удаётся стиснуть зубы, и тогда Элинара зажимает ему нос: спустя какое-то время, потраченное на возню, его рот судорожно распахивается, отравленное вино вновь обжигает его глотку. В этот раз она льёт до конца, до дна, где осел порошок, ставший розоватым, до последней каплей. Семеро. Что она наделала. Кубок ударяется об пол со звоном. Она не замечает, как выпускает его нос, а Лорент пытается отдышаться. Они встречаются взглядами, один безумней другого. Остановиться уже нельзя: что она скажет ему, если не доведёт дело до конца, что он скажет ей? Никакого пути назад, сзади только огонь, пожирающий всё на своём пути. — Стража! — Успевает сипло крикнуть Лорент, но Элинара выхватывает подушку из-под его головы и зажимает лицо. Он что-то мычит. Глухой скулёж, как будто вопит умирающее животное, выжигает на её глазах слёзы, и вскоре принцесса сама рыдает в голос: боги, что же она делает?! Как она сможет?.. Но начав убивать, нельзя вдруг встать на полпути и повернуть вспять. И, навалившись на голову Лорента всем телом, всем телом Элинара содрогается в истерическом припадке. Она жмурится — слёзы капают на шёлк подушки. Растекаются уродливыми кляксами. — Мне так жаль… Мне так жаль, мне так жаль… — Повторяет она, пока грудную клетку выкручивает наизнанку. Лорент бьётся, его пальцы скребут по простыням. Из-под подушки доносится бульканье, ноздри обжигает желчный рвотный запах. — П-прости меня, прошу… Пожалуйста, прости меня!.. Пусть всё лучше вернётся, как было. Ужас пронзает каждую мышцу, каждую жилу, каждую кость. Все слёзы, что были припасены в теле, рвутся наружу, а душу пачкает несмываемая липкая грязь. Тело Лорента выгибается дугой и Элинара отбрасывает подушку в сторону. Надо… Надо позвать мейстера. Его глаза безумно выпучены, а сосуды в них полопались, так что белки стали желтовато-красными. На покрасневшей, вспотевшей шее Лорента от напряжения вздыбились жилы, и Элинара видит, как из его носа в обе стороны, ручейками вниз, начинает течь густая тёмная кровь. Она знает, что уже не сможет этого забыть: не сможет забыть, как полный ужаса и боли, и ненависти взгляд нашёл её, как его расширившиеся зрачки впились в её лицо, а зубы оскалились. Кадык на шее Лорента тяжело движется. Через миг сквозь зубы брызжет желтовато-зелёная желчь; руки Элинары ходят ходуном, когда она снова берёт подушку и накрывает ею лицо мужа. Его трясет, он скулит и рычит, но не может раскрыть сведённых судорогой челюстей. Он не может сказать своё последнее слово. Она не дала ему шанса. По щекам текут слёзы, но, не чувствуя их, принцесса поднимается. Подбирает бокал Лорента, плещет туда ещё вина, а потом выливает за окно. С кровати несутся страдальческие хрипы, и Элинара закрывает уши руками и мотает головой, пытаясь отогнать их, но снова, как заколдованная, идёт к постели. Когда она убирает подушку ещё раз, его глаза закрыты, из них текут слёзы. Ресницы дрожат. В его горле клокочет и булькает, грудь Лорента едва-едва поднимается, изо рта в обе стороны скатились желтоватые струйки. В последний раз в этой жизни Элинара падает перед ним на колени и хватает за руку, не замечая ни кислого запаха, ничего вокруг: она жмётся лбом к тыльной стороне ещё тёплой ладони. Пальцы Лорента конвульсивно сжимаются, прежде, чем навсегда ослабнуть. Бледный глаз луны любопытно заглядывает в покои. Он видит, как принцесса укладывает голову мужа на подушку и, захлёбываясь, пьёт маковое вино, прежде чем лечь в испачканную, сбитую кровать. Бледный глаз луны видит всё. *** Густой, плотный воздух был насыщен запахом свежей травы и цветения, с ближайшего выгона доносилось коровье мычание и перекрикивания пастухов. Далеко позади остался Яблоневый городок с его ровными домами, глазевшими на Дорогу Роз жёлтыми глазами-окнами. — Да. Примерно так я и думал. — Всадник бросил мешочек с золотыми драконами в руки другому, облачённому в чёрный мейстерский балахон. Монеты звучно звякнули. — Возвращайтесь в Старомест, мейстер. Его собеседник, оценив содержимое мешочка, потянул поводья, и его вороной конь вскинул голову, готовый в любой момент тронуться с места. — Что с Тиреллами? — Всадник в чёрном балахоне выглянул из-под капюшона: там, куда он смотрел, из-за горизонта уже была видна высокая Смотровая башня Хайгардена. — Ваша цепь останется в сохранности. Если Медвик Тирелл так поглощён горем, мы сможем убедить его в неразумности его… предположений. Всадники переглянулись со значением, и, твёрдо кивнув друг другу на прощание, разъехались в разные стороны: подковы забряцали по плотно утрамбованной земле, а вскоре Патролла, покинувший Хайгарден прежде того, как его выставили бы оттуда, подогнал коня, — облако пыли наполовину скрыло его фигуру, несясь следом. Сир Отто свирепо дёрнул поводья да пришпорил своего мерина, процедив сквозь зубы ругательство, потерявшееся в ночи. Кортеж, сопровождавший десницу, без лишних слов двинулся вперёд по дороге. Высоко в небе прокричал дракон, — каждый житель Королевской Гавани узнал бы этот золотой блеск, в солнечный день слепящий глаза. Но сир Отто не обратил никакого внимания ни на рёв зверя, ни на тень, отброшенную им на землю, ибо его думы занимало совершенно другое, насущное. Пальцы на поводьях уже не так крепко сжимались, как в первый день дороги, даром, что поутихший праведный гнев потихоньку расходился вновь. Нельзя допустить расщепления семьи. Сверчки пели свои песни в высокой траве, ниже холмов проглядывался старина Мандер, тихий и опасный. Девчонка сошла с ума, раз совершила такое, однако… Чуть поостыв, сир Отто заставил коня перейти с галопа на рысь. Она сделала ход, на который не все решались. Теперь нужно подтолкнуть к следующему… Им нужно влияние, им нужны Грейджои или Мартеллы, им нужны уважаемые дома, а Элинара должна быть совершенно разбита и готова на всё, что исправить ошибку. Разобраться с мальчишкой будет ещё проще. Сухая ладонь опустилась на мускулистую лошадиную шею да одобрительно потрепала. Десница короля втянул насыщенный дневной духотой воздух, призывая себя к терпению: иногда занесённый кулак стоит разжать, чтобы протянуть раскрытую ладонь. Однако, мирно проезжая по Дороге Роз, сир Отто Хайтауэр подготавливал себя к худшему. *** Здесь что-то было не так. Если бы у Эйгона уточнили, что именно — ответить он бы не смог. Он провёл кончиком указательного пальца по разбитому краю стекляшки, которая когда-то была чем-то вроде флакона. Он нашёл это случайно, после того, как утром служанки, перестилая кровать, так яростно взмахивали тут покрывалами да простынями, что не только облака пыли взметнулись из потаённых углов, но из-под огромной кровати за резную ножку выкатилось это. А он почему-то увидел. И почему-то он подошёл и наклонился. И почему-то не выкинул сразу и не отдал одной из этих лупоглазых девок. Почему? Да кто бы знал. Сейчас сумерки. Последние золотые следы солнца ещё не поблекли, и стрижи выписывали дуги в воздухе, двигались, словно хлысты, в плотном наклонном свете. Лучи разбивались о кроваво-красное стекло, высвечивая тонкие грани. Воздух уже загустел, очертания стали размытыми. Эйгон многое замечал, когда был трезвым. Гораздо проще оказалось быть трезвым здесь, чем в Красном Замке, без неусыпного надзора, без колышущихся теней позади; по крайней мере, он старался не пить больше четырёх бокалов день. Глубоко вздохнув, Эйгон провёл ладонью по волосам сестры, устроившейся на нём пластом: пальцы наткнулись на шпильку, и он вытащил её. Под тяжестью чужого тела принц едва мог пошевелиться — левая нога затекла, а правая онемела от голени до колена, но Эйгон был готов потерпеть, потому что, несмотря на неудобства, в груди его разливалось что-то тёплое и знакомое. «Как брат, Эйгон». И он старался, даже чванливые Семеро должны были это видеть! Хотя терпение и не было добродетелью Эйгона, — у него вообще этих добродетелей было маловато. Ладонь сдвинулась с волос на щёку, гладкую и прохладную, как кожица гриба. Его сестра. Он помнил, как она раньше смотрела на него: с восхищением. Снизу-вверх, из-под полуопущенных ресниц, так, что он чувствовал себя то ли богом, то ли чем-то вроде того, и смеялся от нелепого смущения. Ни для кого другого он бы не терпел отнимающиеся конечности… Слишком многое из того, что они делали не как брат и сестра, восставало перед принцем наяву: жаркие, смятые простыни и всё то запретное, дрожащее и разгоняющее кровь по жилам, что на них было. И поэтому теперь, когда Эйгон проводил ладонью по шее сестры, он не мог побороть вожделения. Если бы она передумала прямо сейчас и, проснувшись, потянулась к его губам — уж Эйгон бы постарался сделать так, чтобы Элинара не пожалела, что он повел себя не как старший брат. Но в этом всеобщем унынии… «Принцесса проснулась рядом с мертвецом», — вот, что он слышал в коридорах в очередной раз, когда они покидали Хайгарден. И Эйгон ждал, пока сестра поделится своим страхом, чтобы обратить в шутку, ведь разве не это должен сделать хороший брат? Но она не делилась. За прошедшую неделю они не произнесли имя Лорента Тирелла ни единого разу. О Мартине Рейне, убегавшем от отца очередной девицы босиком и в одних портках, о тайных ходах Мейгора, в которых однажды заблудился Эйгон и ему спьяну примерещились голоса, о том, как подрались септоны из Городской и Портовой септ, и один откусил другому кусочек уха, даже о том, как младший мальчишка Тиреллов скинул лягушку на голову девочки из дома Кафференов, подумав, будто его захотят женить на ней, — они обсуждали что угодно, кроме этой застывшей меж ними бледной тени. Как будто стояли в комнате с разлагающимся телом, говоря обо всём, кроме запаха. Клятый Лорент Тирелл. Из-за этого суслика они откатились назад — на сколько? Года на три? Вместо того, чтобы закончить начатое и весело трахаться, имея на то полное право. И Эйгон ловил на себе долгие взгляды — не те долгие взгляды, после которых хочется самодовольно усмехнуться и сказать что-нибудь наглое и остроумное — нет, другие. Тёмные, умоляющие, внушающие что-то жуткое. Элинара так смотрела, когда они в детстве загадывали слова, и он не мог угадать, что она имела ввиду. Что она имела ввиду теперь? Он как-то подрастерял навык. Ждать Отто… Дерьмовая это была идея, на взгляд Эйгона. Дед и без того будет в ярости, когда приедет, а когда услышит, чего они хотят — его попросту разорвёт на части. Бедные лупоглазые служаночки, каково же им будет соскребать со стен всё это дерьмище? Но он ведь пообещал остаться, а Эйгон не мог допустить, чтобы ещё один человек, может быть, последний в этом мире, кто ещё не до конца разочаровался в нём, тоже потерял веру его словам. Навязчивые образы матери и деда, казалось, поджидали его за каждым хайгарденским углом, чтобы вывалить на голову очередной ворох назиданий. Вот и солнечные лучи потемнели, поржавели, и красная стекляшка стала переливаться бордовым да отблескивать фиолетовым в его пальцах. Это что-то значило. Он словно подбирал куски нитей, но не мог составить из них рубахи, потому что не знал, как ткать. — Эйгон?.. Засмотревшийся, Эйгон не заметил, что Элинара проснулась и глядела на него, и вздрогнул от неожиданности. Он спрятал флакон в кулак, сам не зная, почему; глаза сестры поблескивали в темноте, на её щеке остались красноватые вмятины от узоров его дублета. — М? — Принц запоздало убрал ладонь с волос Элинары. «Он убил его!» Разве это не было достойно разговора? То, как даже ему, Эйгону, едва ли видевшему Лорента Тирелла больше куцего десятка раз, странно, что тот теперь лежит мёртвый и бездыханный, и кажется, что всё это неправда. Чья-то затянувшаяся шутка или странный похмельный сон. А Элинара прожила с ним почти два года, а потом проснулась и первым, что она увидела, стало бездыханное тело, но о той ночи она так и не заикнулась ни словечком. Эйгон так крепко сжал надбитый флакон, что чуть не поранился. Как темны её глаза. Может быть, это всего лишь тень набежала? В такой час взгляду не хватало ясности. Вдруг, страдальчески искривив рот, словно усмотрев в его лице нечто, чего видеть не хотела, Элинара вновь опустилась щёкой ему на грудь. — У тебя есть что-то настолько плохое, — быстро, сомневающимся тоном шепнула она, — что ты никогда бы мне не рассказал? Никогда не рассказал бы? Эйгон мрачно усмехнулся. Среди всего, что он никогда не рассказал бы, можно трижды потеряться. Что-то мерзкое и тошнотворное, отчего становится противно на следующее утро: это когда в пьяном угаре присоединяешься к весёлой оргии, а потом видишь, как шлюху душат до хрипа и стегают розгами до крови. Или как дерущиеся дети с по-собачьи острыми зубами кажутся невероятно смешными, пока не протрезвеешь. Или когда трахаешь старую кошёлку, пропахшую мужским семенем и мочой, потому что все остальные заняты, а пар нужно выпустить прямо сейчас, не то легче напороться на чей-нибудь нож в подворотне. Или лучше, как он трахал её служанок, одну за другой, потому что те пропитывались запахом духов и благовоний, и закрыв глаза, можно было представить что-нибудь другое? Может и впрямь рассказать? Всё разом? И смотреть, как скорлупа её красивого лица лопнет, и наружу вылезет отвращение и жалость, жалость и презрение — они полезут, как из сказочного мешка без дна. Пришлось прочистить горло. — А ты хочешь это услышать? Каждая мышца напряглась, когда Эйгон выжидающе задержал дыхание. Влажный нечитаемый взгляд Элинары прошёлся по каждому дюйму его лица, такой же осязаемый, как изучающее прикосновение пальцев: она сомневалась. От мысли, что сестра однажды посмотрит на него так же, как смотрела мать, с тем же видом и теми же искривлёнными губами, в горло словно вонзилась тысяча иголок. — Нет. — Наконец, качнула головой Элинара. Но почему тогда облегчение отдалось на языке чем-то прогорклым? — А ты, Эйгон? Ты хочешь узнать моё? Её пальцы на краях его одежды конвульсивно сжались. Отблески света дрожали в глазах сестры, а в тишине комнаты словно кто-то принялся дёргать за невидимые тонкие струны. «Она боится, — понял Эйгон, — она тоже боится того, что я скажу». Эта власть над чужим секретом, каким бы он ни был, не принесла никакого удовольствия, совершенно никакого, только мрачное любопытство, какое лучше никогда не удовлетворять. Уж он-то знал. Лёгкая, но раздражающая боль пронзила кожу меж большим и указательным пальцами — Эйгон всё-таки порезался о разбитый край флакона; из царапины засочилась кровь, и, чтобы не привлечь внимание сестры, принц сжал руку ещё крепче. В воздухе разлетался тонкой струйкой ароматный дым от только что догоревшей свечи, из темноты, роившейся по углам, мрачно улыбался Лорент Тирелл — то, что от него осталось: неясная тень. Что-то, что Элинара никогда ему не рассказала бы — оно связано с ним, с её мёртвым муженьком-рогоносцем? Что это? Она спала с ним, она любила его, что ещё это могло быть?.. — Нет. — Без удовольствия произнёс Эйгон на грани слышимости, больше оттого, что сама Элинара пожалела его. Её кривая улыбка — хлопок дверью и скрежещущий поворот ключа, когда запираешь в заброшенной комнате нечто страшное и омерзительное, и из-под двери летит облачко пыли, а потом ты выбрасываешь ключ. Вот, что произошло только что. Хотел бы Эйгон и впрямь почувствовать облегчение, безо всяких примесей и послевкусий. Хорошо ведь, когда в комнату, где ты спрятал всё самое плохое, никто не хочет заходить? Вдруг кто-нибудь увидит, как это ужасно. Было время, когда она могла рассказать брату всё. Было время, когда он неизменно становился соучастником, свидетелем или причиной каждой из когда-либо совершённых ею дурных вещей. Элинара зажмурилась и тут же распахнула глаза, потому что забыла: как только веки смыкала темнота, к ней приходило это. То, что связывало язык, то, что тянуло книзу, то, что никому нельзя рассказать. Она подтянулась выше, чтобы уткнуться Эйгону в шею, пускай даже такая избыточность покажется ему смешной или нелепой; ей всегда теперь было холодно. Холодно и страшно, а в груди — слишком тесно, и от ужаса дыхание в лёгкие не заталкивалось. Элинара толкнулась носом под скулу брата, вызвав тихий смешок. Она вдобавок обвила его шею руками, надеясь, что если вжаться в него покрепче, можно будет избавиться от себя самой. «Однажды он узнает, что сделала», — острая, как нож, мысль резала душу по живому, заставляя метаться от желания напоследок, до того, как он узнает, быть ближе, до горячного порыва выгнать вон и запереться во мраке остывших покоев. »…от мяса мы делаемся жаднее до мяса — так и от смерти становимся жаднее до смерти. Убийство придаёт падшей душе жадности, наполняет её низостным удовлетворением, что порождает вкус на дальнейшее удовлетворение», — писал септон Амавис, а Элинара дрожала всем телом, читая эти строки. Неужели она уже стала чудовищем? Неужели другим, каким-нибудь ещё утром, может быть, вот точно в таком положении она вдруг проснётся и поймёт, что хочет убить ещё? Элинара почувствовала тяжесть рук на своей спине и ей стало так горько, так неподъёмно, оттого, что он не знал. Как это смыть? Она тёрла кожу, она с головой окуналась в воды Мандера. Как это вытравить? Это было больше, чем она могла вынести одна, но подхватить больше некому. Она не могла есть, не могла спать, преследуемая образами той ночи: они цеплялись за подол, липли к коже, висли на ресницах. Это я. Неужели это была я? Так сильно Элинара хваталась за Эйгона, что плечи стали ныть. Септон Амавис прав, ужасающе прав. Бог не может убить человека. Меч не может убить перо. Почему, почему она не дочитала тогда, почему она увидела только то, что подходило ей — в целом тексте, только то, что могло оправдать её! Чтобы потом узнать, как содержимое кишок выходит наружу, какая страшная тишина следует за предсмертным хрипом. Она боялась, что, произнеся имя Лорента, поднимет его из мёртвых. Нет, нет-нет… Она боялась, что, начав говорить, не сможет остановиться. Её разрывало изнутри от отвращения. Какое уродство. Какой уродливой я оказалась на поверку. Руки, обнимавшие спину, тоже сжались крепче, и от этого жеста Элинаре хотелось закричать, как от непереносимой боли. Она знала, что не имела права лить слёзы — ни по Лоренту, ни по себе, только знала ещё, что этих слёз скопилось было полным полно; их больше, чем она может унести. Их с каждым днём становится больше, с каждым мигом молчания и с каждой секундой смеха. Она одна стояла посреди огромного корабля, волны лупили в бока, а Элинара не была ни юнгой, ни моряком, и щупальца чудовища, проделав в палубе дыры, лезли прямо на капитанский мост, — это страшный детский сон сбывался на яву. — Ты знаешь, что Тирелл думает, будто его сына убили? — Под ложечкой засосало. — Глупость, правда? Разве не так они поступали раньше, когда больше некому было рассказать? Потом Эйгон как-то сумел заменить это обжигающим вкусом рома в гортани, хотя уж он знал, что никакого вкуса у рома нет, — это только жидкий огонь, который можно влить в себя со стоном, таким же, как когда входишь в новую женщину. Зато на дне грязной кружки не было проблем, не было обязательств и разочарований: на дне кружке под зажмуренными веками загорались искры… В тени флакон казался ничем не примечательным, совершенно блёклой болванкой — Эйгон снова спрятал его в ладони. Нет, ему не давал покоя этот странный сладковатый запах. «Это была я. Я убила его», — кровь застучала у Элинары в висках. Ей казалось, все итак видели, как она прогнила — до самых костей; смотрясь в зеркало, Элинара больше не верила тому, что видела: ей казалось, произошедшее должно оставить свой мерзкий след, печать убийцы. Глядя Эйгону в лицо, она думала теперь только о том, замечал ли он, видел ли. — Он тебе сказал? — Смогла выжать из себя Элинара, а сама замерла от страха разоблачения. — Да, — уже неуверенный в том, стоило ли это упоминать, Эйгон дурашливо фыркнул, — хотя он много наговорил. Там точно было что-то про Проллу, или Пойоллу, или Как-там-его-ллу, кто знает?.. Смешок получился вымученный. — Но этот Лорент, он же болел? Он был такой серо-жёлтый и похож на полудохлого суслика, кто бы стал его убивать? Да? — Эйгон отодвинул голову, чтобы заглянуть Элинаре в лицо. — Как ты думаешь? Он терпеть не мог Лорента Тирелла, когда тот был здоров и развлекал его сестру своими глупыми сказочками, это правда. Смог бы он убить Лорента Тирелла? Может быть, и стоило попробовать. Может, надо было остаться после именин здесь и помочь Розовому лорду спуститься с лестницы? — Я… Эйгон, я… — Элинара набрала воздуха в грудь, поднялась, и уселась на краю тахты с прямой спиной и растрёпанной косой — пустота там, где она лежала, сразу сделалась холодной. Что-то повисло в воздухе. Ничего толком не понимая, Эйгон подобрался тоже, настороженно вгляделся в бледный профиль сестры. Когда Элинара сосредоточенно смотрела вперёд, глаза её влажно блестели; но вот она моргнула, её плечи как-то дёрнулись, а потом вдруг поникли. Последние крики стрижей гулко упали вниз. Флакон нагрелся в пальцах, стал горячим, а кожа — липкой от крови. — Я не знаю. — Не успел Эйгон придумать ответ, как сестра повернулась к нему с видом отчаянным и испуганным. — Не знаю. Она боялась, что всё-таки расплачется. Сегодня днём под крыльями Солнечного Огня проплывали холмы и равнины, навершия гор и рукава Мандера, крепкие зубастые стены замков и россыпи деревень. Они низко опустились над рекой, так, что дракон когтями пускал снопы брызг, когда Эйгон обернулся и крикнул — ветер подхватывал и съедал его слова на ветру — не повернуть ли им на северо-восток. На северо-востоке лежала Королевская Гавань. Я убила его, Эйгон. Это была я. Я не могу вернуться домой. Если она расплачется, вместе со слезами на Эйгона польются признания, и, когда он узнает, она уже никогда не сможет стать чем-то большим, чем эта мерзость. Сама Элинара уже не могла думать о себе и своей судьбе без того, чтобы каждую мысль связать с тем злом, которое она собственноручно совершила. Все прежние самодовольные мысли, все заносчивые и высокомерные рассуждения превратились в пыль, растоптанные тяжёлым сапогом настоящей жизни. Но рядом с братом она ещё могла быть Элинарой, а не всем тем, чем она успела стать. Я не могу вернуться домой. Боги прокляли меня. С ней что-то не так. «Она сейчас расплачется», — решил Эйгон и уже приготовился было бормотать неловкие, неподходящие друг другу слова, но они не пригодились. Элинара оглянулась на него сухими, бесслёзными глазами. Когда она вымученно улыбнулась, флакон едва не треснул в пальцах. *** День начался ещё до рассвета, и уже был полон хлопот, нетерпеливых воскликов и топаний пятками, тяжёлых подносов да рыбьих очистков — нынче наловили с два десятка карпов для ужина. Рыбы были жирные и скользкие, а их чешуйки порой больно ранили кожу. Пять поварят, ещё сонных и чумазых от сажи, клевали носами над кадками. Ворча ругательства себе под нос, старшая кухарка Дженна ножом дробила кедровые орехи: персики для принцессы уже были разрезаны и посыпаны сахаром. — …мне самой-то такие страсти снятся! Я теперь вообще тени собственной боюсь… Что там с персиками, Джен?.. — Нира, эта бойкая и живенькая девица, покончила со своими волосами, убрав их под повязку, и засуетилась, как рыба на раскалённой плите. Лира, её товарка, ковырялась в сероватой каше. — Жди! Несидячее место… — Дженна облизнула пальцы, испачканные соком и мякотью растолчённого инжира. — Подойди-ка, полей их вином. Вместо того, чтобы пойти самой, Нира подтолкнула свою товарку, шепнув, чтобы та помогла своей тётке сама. — Лира, — строго следя за движениями своей воспитанницы, чтобы та не налила больше нужного, Дженна наклонилась к той ближе, — ты спросила, леди Элинара возьмёт тебя в Королевскую Гавань? Та отставила пиалу с белым вином, и кухарка принялась деловито начинять половинки персиков смесью инжира и кедрового ореха. Она торопливо утёрла пот со лба локтем. — Принцесса ничего не говорила… — Принцесса? Так это принцесса тебе должна говорить? — Тотчас вспылила Дженна. Какую же непутёху она вырастила! — Может, ей ещё поклониться тебе да служанкой твоей сделаться?! Вот сейчас же пойдёшь и спросишь, поняла? Не дождавшись кивка — ещё бы девчонка посмела не соглашаться — Дженна поковыляла к печи, чтобы поставить в неё тяжёлое чугунное блюдо с персиками. Едва расправившись с этим делом, кухарка привалилась к дубовому столу, где разделывали крупную баранью тушу. — Думаешь, он тоже с ней? — А где ещё ему быть? — Это рассмеялась Нира. — Ты же не слушаешь, о чем лячкают эти старые клуши, да? Девушки снова уселись за кашу, тихо переговариваясь. — Очень было страшно тогда? — Некстати подала голос Лира; после её вопроса остались слышны только ругательства поварских мальчишек, корпевших над рыбой, да толкотня в кладовой комнате, где мужчины пересчитывали мешки с зерном. Спохватившись, Дженна заглянула в печь, но персики ещё не подрумянились. — Очень, Лира, очень страшно. — Зашептала Нира, а руки заняла яблоком, принявшись счищать с него тонкую жёлто-красную кожицу. — Я на крышу готова была влезть со страху… Если бы у меня был брат, я бы тоже от него не отходила. Не слушай их, Лили. Они почешут языками, да и забудут, а тебе ещё служить… Это правда. И служить ей, вообще-то, нравилось, — Лира нахмурилась, подперев щёку рукой. Пока поломойки гнули спины, драя лестницы до чистоты, кухарки пропитывались запахами жира и мяса, потея от жара, садовники накалывали кожу шипами роз, а швеи портили глаза над мелкой вышивкой, господские слуги жили припеваючи, даже если господа не помнили их имён. Лира мрачно проследила за тем, как её тетка Дженна вынула румяные персики да стала выкладывать на блюдо. Всё поменялось после гибели молодого лорда Лорента. В замке стало тихо, и каждый член семьи как бы оказался предоставлен самому себе: лорд Медвик заперся в своём кабинете и даже на короткую прогулку отказывался выходить, так что вскоре леди Алерия бросила безрезультатные попытки вывести его для совместного ужина; сама миледи не снимала траурной вуали, только общество маленького сына отныне составляло её радость. Смятённые слуги не знали даже, стоило ли теперь играть и шутить с их лордом Робером, как прежде, или любая искра веселья отныне должна была быть потушена? Поэтому никто не удивлялся, когда принцесса Элинара просила собрать корзину с собой, а потом они с принцем Эйгоном покидали замок, зачастую не возвращаясь до темноты. Но ослабившийся присмотр стал потихоньку развязывать длинные языки. На серебряном подносе появлялись приборы, расписные блюдца, бокалы, виноград, пряные персики под начищенным до зеркального блеска баранчиком, а Лира пыталась представить, как станет просить принцессу взять её с собой, — получалось плохо. Она их не слишком-то жаловала, как бы там Нира не придумывала себе. Когда своё место заняли свёрнутые салфетки, расшитые по краям золотыми розами, служанка обтёрла ладони о подол и покрепче взялась за узорчатые ручки подноса: путь предстоял непростой, — нынче принцесса Элинара и принц Эйгон изволили завтракать в одной из укромных беседок Среднего сада. Колечко с сапфиром, полученное в награду за исполненное поручение, чуть подпрыгивало и било по груди, повешенное на шею на кожаном шнурке. Таким странным, таким пустым казался Лире замок без лорда Лорента: она помнила былые годы, когда сама ещё служила на кухне, отчего волосы вечно пахли жареной рыбой, а молодой лорд забегал к ним, поднимая, как волны, наигранные оханья работниц, чтобы своровать пирог с голубикой или подхватить наполовину очищенное и брошенное на столе яблоко. Он был мальчишкой, они — девчонками, ещё младше него. У него был сокол по имени Андал — красивая, яростная птица с мощными крыльями. Теперь Лира уже не могла вспомнить, когда Андал вдруг исчез и никогда больше не вернулся. После этого лорд Лорент больше никогда не участвовал в охоте и другого сокола не завёл. Она ступала медленно и осторожно, как аист, чтобы ничего не уронить и не поскользнуться. Горя от смущения, Лира всё-таки признала, что ей ой, как хотелось посмотреть на принца Эйгона: уже больше недели прошло, как он здесь, но видала она его только мельком. Один раз был, когда принц дремал или просто лежал в той же самой беседке, закрыв глаза, а её послали найти маленького лорда, и Лира случайно заглянула в тот закуток. Принц полусидел, затылком прислонясь к мраморной колонне. Принцессу Элинару служанка заметила не сразу — та подобрала колени к груди и смотрела вниз, за перила беседки, остановившимся взглядом, в левой руке её осталась раскрытая книга размером с ладонь, вот-вот готовая выпасть из расслабленных пальцев. У них обоих были утончённые и напряжённые лица. Лира уже хотела подойти и спросить, не нужно ли чего, но развернулась в последний момент. И теперь она уже была на пути к высоким дверям, стражники около которых уже потянулись к толстым кольцам-ручкам, когда сзади послышался голос: — Лира! — Служанка остановилась, повернув голову в знак того, что услышала. — Миледи Алерия хочет видеть принцессу в своих покоях. Пошевеливайся! Стук каблуков вновь удалился вглубь коридора. Вот ведь!.. Вилки мирно позвякивали друг о друга, чуть съехала широкая, кремовая с жёлтым узором салфетка, которой был накрыт небольшой графин ягодного вина; чем ближе к Среднему Саду, тем сильнее ныли плечи и потела шея, хотя утреннее солнце было ещё розоватым и полусонно выглядывало из колыбели золотистых облаков. — …и ты засунула в неё руку?! Нет, правда? — Слышалось из любимого укромного местечка принцессы Элинары. Стараясь не шуметь, Лира стала ступать ещё осторожнее и вскоре подошла так близко, что увидела, как принц Эйгон что-то спрашивал у сестры, показывая на руку: сначала пальцы, потом запястье, следом середина предплечья. Он фырчал, как лисица, пока принцесса Элинара не кивнула. — О-о! — Прыснул принц. — И как оно? Незабываемые ощущения, а?.. Волосы у принцессы были распущены, свободно спадали по плечам, как грива; она возмущённо ахнула и стукнула брата по груди — тот наигранно застонал, скорчив оскорблённую гримасу. — Это было ужасно! — В её голосе прозвучала та улыбка, какой они с Нирой, наверное, никогда не видели. — Я думала, что с ума сойду… Да, честное слово! Что ты смеёшься?.. Что ты смеёшься, а?.. Эйгон! — Нет, просто у тебя сейчас такое лицо… Она замахнулась рукой ещё раз, но принц легко отбил нападение, и рассмеялся пуще прежнего. Тогда принцесса Элинара отстранилась, и только тут Лира поняла, как близко они на самом деле сидели всё это время. — Перестань. Это вовсе не шутка. — Только губы у неё подрагивали. — Фу! Ты не представляешь, я прямо пальцами… Эйгон! Прямо пальцами трогала её ребёнка внутри, он такой был склизкий и скользкий, и… — Принцесса передёрнула плечами. — Ладно, я согласен. — Протянул принц с отвращением в голосе. — Гадость. Но ты как-нибудь попробуй… Ай! Собравшись с духом, Лира вышла из своего закутка. — Ваши Высочества. — Она присела в поклоне, одновременно с тем опустив поднос на стол, а сама залилась краской, потому что принц Эйгон, посмеиваясь своим красивым, хорошо очерченным ртом, смотрел на неё. — Принцесса, леди Алерия хочет увидеть вас. Последние мазки улыбки мигом стёрлись с лица принцессы Элинары. Она убрала руку с плеча брата и скинула ноги, сев прямо, — лицо её так побледнело, как будто она готова была вот-вот упасть в обморок. Успевшая испугаться, Лира даже сделала несколько торопливых шажков вперёд, чтобы успеть помочь, случись что. — Сейчас? — Растерянно проронила принцесса. Она чуть дёрнула головой, как будто хотела посмотреть на брата, да сдержалась в последний момент. «Ещё бы ей не смутиться, — тайно думала Лира, исподволь рассматривая свою госпожу, — она ведь неприбрана и не одета, вышла в сад в одном ночном платье да накидке поверх». — Простите. — Скромно отвечала она, не выдавая своих мыслей да приседая в ещё более низком поклоне. — Мне сказали, как можно быстрее. *** Руки двигались сами собой, из-под них по плотной канве гобелена, натянутой на раму, разрастался замысловатый узор: леди Алерия устроилась в своём солярии, но не видела и не слышала ничего — ни чтения Робера, ни пения птиц. У неё не осталось сил вести дела так же рьяно, как прежде, собирать всех за столом, выводить Медвика из его кабинета. Она сама точно так же, словно раненый зверь, отползла зализать свои раны. Стежок за стежком, стежок за стежком. Растрёпанные нервы приглаживались, успокаивались, разрозненные думы становились на место. — «…Ирвин, дочь Дрива, воззвала к Берту, но это был Святой Хугор. Он пришёл и помог ей сварить пиво; в награду же потребовал то, что находилось между чаном и ею…» Матушка? Что это значит, «между чаном и ею»? Робер поднял голову от тяжёлой книги со старинными сагами, порой уж слишком мудрёными для столь юного возраста. — Дитя. — Глухо отозвалась Алерия, поверх рамы посмотрев на своего младшего сына. — Святой Хугор потребовал у девицы Ирвин дитя. — Но почему? — Семеро послали Святому Хугору видение, — объясняла миледи, продолжая работать руками, — и в этом видении сын девицы стал королём. Робер понятливо кивнул; он снова было уставился в книгу и прокашлялся, чтобы продолжить чтение, но леди Алерия заметила вошедшую в солярий служанку и тихонько остановила сына взмахом руки. Девушка объявила, что принцесса Элинара ожидает приглашения — она его тут же получила; Робер вмиг оживился, ведь он был всего лишь мальчиком, и ему хотелось прежней беззаботной жизни. Невестку миледи встретила сухой улыбкой. — Добрый день, миледи. — Получив столь же учтивый ответ, принцесса подошла ближе. Она мяла свои пальцы, сложив руки перед животом, а тайком всё поглядывала на свекровь. — Здравствуй, Робер… Что ты читаешь? — Сагу об Ирвин, дочери Дрива, и Святом Хугоре! — Мальчик вскочил, потом снова сел, а говорил взахлёб. — Хочешь, и тебе почитаю? Длинные жемчужные серьги звякнули, когда Элинара с улыбкой нагнулась над его низким столиком; тёмно-синее вдовье платье без узора пришлось ей удивительно к лицу. — В следующий раз, милорд, — присела она в шутливом поклоне, — благодарю. Миледи, я… Мне сказали, вы хотели меня видеть? Почему вы хотели меня видеть? Вы знаете? Она ступала деревянным болванчиком, а в голове полыхали кровью выбитые на подкорке слова: «Я любила моего лорда-мужа. Мне так жаль. Я ничего не помню. Я проснулась — а он лежит мёртвый. Я любила… Я люблю моего лорда-мужа». Они должны так легко слететь с языка, но что если вдруг останутся во рту, как песок, как сухая земля? Что если комом встанут в горле? Сердце билось как будто во всём теле разом, в каждой конечности. Элинара выдавила улыбку, от которой вмиг заныли щёки, глядя, как леди Алерия подозвала сына, легко поцеловала его в щёку и велела оставить их. Я убила вашего сына. Я положила подушку ему на лицо и навалилась всем телом, пока он захлёбывался желчью. Тогда Робер остановился около неё, глядя оценивающе и хмуро: — Принц Эйгон поиграет со мной? — Сверкнули требовательные глаза. — Я научу его ловить лягушек, я обещал! Пытавшаяся вернуть себя в чувства, Элинара тискала и мяла пальцы. Она должна играть свою роль и улыбаться в лицо женщине, у которой отняла сына. Своими руками. Боги. Она проклята, так почему ещё не слышен вой демонов из Бездны? Свой голос Элинара слышала как бы со стороны, упавший и тусклый: — Не знаю, спроси у него сам. С невнятной горечью наблюдала леди Алерия за своим милым сыночком: днём Робер отвлекался и играл, но ближе к ночи к нему вновь приходили слёзы и страх. Совсем как к ней самой. Он вылетел вон, как птичка, и комната осталась беззвучной и безжизненной. Миледи тоскливо улыбнулась Элинаре, получив в ответ такое же надтреснутое выражение, обрезала светло-зелёную нить и отложила напёрсток в шкатулку. — Я помню наш разговор в той келье. — Спокойно произнесла она, но никакого знака от принцессы не дождалась. — Я сказала, что тебе стоило бы задержаться. А ты сказала, что хотела бы вернуться домой поскорее. Миледи отследила пронёсшуюся и залёгшую в глазах Элинары тень. — Это так, миледи. Кивнув самой себе, леди Алерия плавно поднялась. Ей не хотелось ни пугать свою невестку, ни излишне давить на неё, однако порядки требовали исполнения. Если ничего не выйдет — что ж, она будет вольна уехать, когда пожелает. Именно об этом Алерия и принялась говорить, учтиво сложив руки у живота: — Мы не имеем проблем с наследованием, слава Семерым, и Робер наследует своему брату, однако, — миледи сдобрила слова ласковой, по-матерински нежной улыбкой, — ты должна понимать, что ваш брак с Лорентом был устроен с определённым расчётом. Милая, мы должны знать наверняка. Все мысли разбежались прочь. Вежливая улыбка так надёжно пристала к губам, что даже теперь не упала, хотя Элинара совершенно точно ощутила, как поражённо отшатнулась прочь от леди Алерии. Язык, обратившийся в камень, не желал шевелиться. Волны раскачали её корабль и мощная, тяжёлая волна ударила сверху, в самое темя. Как оглушённая, принцесса стояла молча, пока свекровь её продолжала говорить: — Повитуха уже ждёт в мейстерской. Мы пойдём вместе, на случай… — Сейчас? — Каркнула Элинара. Ей стало тесно и жарко. — Чем быстрее мы узнаем — тем лучше. — Миледи подошла и взяла Элинару за плечи, проникновенно заглянув в глаза. — Ничего страшного, милая. Ничего страшного. Но ей не давали выбора. И она не давала выбора Лоренту Тиррелу. Они всё знают. Они узнали. «Они ведут меня на казнь», — от волнения желудок скрутило так, что Элинара едва не согнулась пополам. Принцесса не помнила своей ошибки только первый десяток шагов, а когда вспомнила, уже ничего нельзя было повернуть вспять: она не пила лунный чай после своих именин. Она оказалась дурой, и боги не пожалели её. Это была ловушка: между леди Алерией, шагавшей с идеально выпрямленной спиной, и тремя её служанками, за которыми следовал Рой. А вокруг — стены. Элинара шла, едва не качаясь от страха, потому что деться ей было некуда; последняя надежда испарилась, когда в ответ на вопрос, будет ли осматривать её мейстер Патролла, миледи ответила: «Боюсь, мой Медвик так запугал его угрозами, что мейстер покинул нас.» Это был конец, это было крушение последней возможности спастись, если там, в той душной комнате объявят страшное. Длинные серьги с жемчугом едва ощутимо били по шее — отсчитывали мгновения. Налитые свинцом ноги двигались тяжко, медленно и совсем не гнулись. Она так хотела умолять Семерых о милости, о снисхождении, но теперь не имела права. Она больше ни на что не имела права. Чего она хотела раньше, к чему стремилась, чем хотела оправдаться, — всё это больше не имело смысла, остался только узкий коридор на пути к мейстерской. Матушка не хочет, чтобы ты была королевой. Как думаешь, может, она всегда видела в тебе червоточину? А Эйгон, ты думаешь, он обрадуется, когда узнает, он захочет впредь хоть что-то разделить с тобой? «Это не я, это придумал мой дед, сир Отто. Это он столкнул меня с пути! Это всё он. Это он. Это он и Эйгон — я не виновата!» В мейстерской пахло сушёными травами. От горького, настойчивого запаха свело челюсти, аж до зубной боли. С Ниманом, коротким и сухим человеком, выглядевшим так, словно когда-то он был больше, но теперь уменьшился, сидела женщина с покатыми узкими плечами: лицо её было сплошь морщины, только губы ярко-розовые и по-девичьи свежие. Они все что-то говорили. Ниман с женщиной встали, поклонились. Леди Алерия пробренчала очередную учтивость — о, как красиво они у неё выходили! Она могла бы соперничать с королевой Алисентой и даже могла бы победить. Элинара не видела их глаз, потому что смотрела им всем в подбородки, но чувствовала взгляды; она слышала скрип досок и ветрохлёст, её немые, запретные молитвы разбивались о глухоту навалившейся на грудь толщи воздуха. Элинара заставляла себя делать вдохи и выдохи, слишком глубокие, от которых щемило в пазухах. Пожалуйста, не надо. Я всё поняла, хватит! Хватит! Пусть всё остановится, пожалуйста. Я виновата, я раскаялась! Хватит… Служанки подошли к ней и начали расшнуровывать верхнее платье — оно упало к ногам тёмной синей лужей. Плечам без него стало легче. Не чувствуя себя, Элинара прошла туда, куда указала ей белая отёкшая рука. Она зачем-то вспомнила, как ночью, в далёком детстве прибежала к матушке в покои и смотрела, как та не проснулась от шума. Матушка была похожа на девочку. Её ладонь на соседней подушке была такой маленькой. И она стояла так и смотрела, и не лезла на кровать, чтобы разбудить. Теперь Элинара зажмурилась, когда жёсткие пальцы стали прощупывать её живот, как будто хотели проткнуть плоть до самой поясницы; она не замечала, но губы её твердили слова самой отчаянной из когда-либо вознесённых ею молитв. Пожалуйста, пускай её чрево окажется пустым. Когда женщина молча подтолкнула её колено, Элинара распахнула веки и уставилась в лицо той умоляющим взглядом — так она и смотрела всё то невыносимо долгое время, пока повитуха проводила свой омерзительный осмотр. «Не говори, — немо заклинала она, — промолчи, не говори». Но в глазах женщины горело торжество, и принцесса поняла: она не пощадит её. Горячие, как пламя, две слезы скользнули вниз по вискам. — …уверена, м`леди. Когда повитуха оставила её, Элинара не смотрела. Она села, опустив низко голову, жалея, что волосы собраны и серебристая волна кудрей не могла скрыть её от чужих настойчивых глаз, ей помогли одеться; она всё ещё не слушала. Она вся напряглась, как загнанный зверь, который вжимается в кусты в ожидании смертоносной стрелы: его зубы оскалены, подранное ухо сочится кровью. Колокольный набат стучал в висках. Наконец, Элинара подняла взгляд. Лицо леди Алерии блестело, лоснилось от удовольствия. Мейстер Ниман покряхтывал, опустив подбородок. В своём отчаянии Элинара была одна. Нет, пожалуйста. Пожалуйста, не надо. Чудовище нарезало рядом десятый круг, оно уже поднималось в полный рост и готовилось поглотить её целиком. Элинара замотала головой. — …это благословение!.. — Долетело до неё сквозь пену. В горле встала тошнота, скреблась когтями, не давала дышать. — …задержаться, моя милая… Хватит. Как это остановить? — …как я рада! — На щеке остался влажный след губ. Элинара пошатнулась от поцелуя, как от удара, и кожа её тут же зачесалась и заныла. Она слышала хруст, с которым её кости перемалывались, она слышала грохот своего падения, хотя стояла на ногах. Она не чувствовала ни губ, ни языка, только тяжесть нижней челюсти, когда складывала звуки в слова: — Я хочу видеть сира Отто. — Получился слабый шёпот. Это он сделал с ней. Если бы не он, она никогда бы о таком не подумала. — Он ещё в пути, принцесса. Это невозможно нести одной. — Я… Я хочу видеть сира Отто. — Повторила она громче, как будто это имело какой-то смысл. Ничего больше имело смысл. Ещё миг — Элинара извергнет всё разом, одним липким, противным комком своих мерзких мыслей, поступков, она больше не могла это удерживать, потому что оно стало больше неё самой. Элинара не знала, бежала она или задыхалась, прислонясь к стенке. Но её несло, щепку от когда-то большого корабля: может, она всегда была щепкой, мнившей себя кораблём, а её раздирали ветра. Она выбежала в сад, не чувствуя свежего воздуха. Ноги жгло, пятки, икры, бёдра — всё полыхало от боли, гнева и страха. Кто-то встретился на пути, кто-то крикнул, кто-то отскочил. Платье налипло к коже. Слёзы ещё чудом держались внутри. Наверное, она напугала конюха: тот побледнел и кинулся седлать коня, его пальцы тряслись на подпругах и ремешках, а Элинара не могла стоять ни секунды: остановится и упадёт, и от неё ничего больше не останется. Может, она разобьётся о землю, как птица. Она вскочила на Бурелома и быстрее, чем весть могла разлететься, быстрее, чем за ней могли отправить кого-то, выскочила в ворота, едва не сбив телегу с тканями и зерном из Яблоневого городка. Их кони вздыбились, заржали. Женщина уронила корзину с обезглавленными курями, что-то рассыпалось, что-то звякнуло. Остановиться значило умереть. Кто-то всё-таки поскакал вслед, но дела ей больше не было. Увидеть — и убить? Увидеть — и выцарапать глаза ногтями? Пусть он избавит её от мук, пусть он заберёт себе эту ношу. Ведь сир Отто — её родной дед, так почему он оказался так жесток? Зачем он позволил ей?.. Дорожная пыль летела в лицо, ранила щёки, оседала на губах. Встречный ветер от скачки сушил глаза, подхватывал влагу. Тень, длинная и чёрная, неслась по Дороге Роз, а в небе не зависло ни единой тучи, ни облака: Элинара была обнажена под этим солнцем, столь же всевидящим, как луна. Она чувствовала, как щупальца чудовища тянутся за ней, хотят отобрать, вырвать землю из-под ног, и она снова и снова ударяла пятками меж лошадиных рёбер, шипела сквозь зубы. Оно выросло больше неё самой, это чудовище. Когда успело? И когда Элинара увидела впереди всадника, её сердце кольнуло. Что будет в его глазах, одобрение или презрение, брезгливость или ужас? Она ведь всегда хотела, чтобы дедушка заметил и полюбил её, чтобы он вдруг увидел, как красиво она умела играть на лютне и петь. Но Элинара уже больше никогда не будет просто девочкой, которая хорошо играет на лютне и поёт. Она сделалась чем-то ужасным, чем-то уродливым и дурным — это он сделал её такой. Это всё он. И когда всадник стал ближе, брошь десницы сверкнула на его груди. На отнявшихся ногах Элинара не соскочила — сползла с коня, увидев, как-то же самое проделал сир Отто. Нужно было сделать так, как говорил Эйгон. Он снова оказался прав, а она оказалась безнадёжной дурой, для которой больше не будет спасения, ни прощения. Никто больше не мог ей помочь. Они все отвернутся, как только узнают. Не чувствуя земли под ногами, Элинара шла навстречу сиру Отто, на это уходили последние её силы и последнее сопротивление; взгляд затуманился солёной пеленой, и она не смогла увидеть, что все-таки отразилось в требовательных глазах. Она не могла уже видеть ничего. Столько злости, столько несбывшихся надежд и горячей, раздирающей тоски: они драли её слабую душонку на части, они двигали из последних сил ноги. Элинара подошла к сиру Отто, прямая, вытянутая струна, встретила его взгляд и открыла рот, чтобы крикнуть что-то обличающее, да вместо того вдруг разорвалась со звоном: — Дедушка!.. — Всхлипнула она едва слышно. Это ведь всё он? Беспрепятственно потекли из глаз слёзы, и вот бушующее море заглотило жадной пастью корабль, изодранный в щепи: Элинара завалилась, упав в руки деда, и ослабла в них, содрогаясь всем телом. Отдельные слова рвались из напряжённых, дрожащих и кривившихся от плача губ. — Ну-ну. Я знаю… — На голову легла сухая жёсткая ладонь. Баюкающий шёпот проникал под кожу. — Я всё знаю. Когда фарфоровая кукла падает с полки, самое главное — успеть подхватить её в нужный момент, в полудюйме от пола. И сир Отто прекрасно об этом знал.