Золотые. Зелёные. Мёртвые

Чуть забрезжил рассвет, Элинару разбудило копошение вокруг: совсем чуть-чуть приоткрыв глаза, она увидела мельтешащие юбки и бархатные туфельки служанок, впопыхах раскладывавших по сундукам вещи хозяев. Приятно пахло теплом чистых простыней, голубиными трелями, яблоневыми цветками за окном, раскрытым настежь. От каменных стен исходил сонный холодок. Хороши были первые несколько минут пробуждения, ещё свободные от тягостных мыслей и напоминаний о том, что было сделано, и что ещё будет совершено. Элинаре хотелось остаться в этом утре, застынуть в нём мухой в янтаре. Она закрыла глаза, сдвинувшись щекой на прохладный край подушки, и представила в голове белёсый туман, в котором чудились остатки ускользнувшего сна. Тихие переговоры служанок были не громче, чем курлыканье птиц, свивших над окном гнездо. Принцесса глубоко вздохнула, вот-вот готовая вновь задремать. Но тихий покой вдруг оказался нарушен сначала стуком шагов, потом громким звоном и голосом: — Быстрее. Повозка уже ждёт. — Но, милорд, принцесса ещё спит… Вот и вернулось всё, о чём Элинара не хотела думать. Она обречённо раскрыла глаза. Неужели им так нужно уезжать с первым лучом солнца? — Я уже не сплю, — постаралась сказать она твёрдо, но хрипотца и слабость в голосе выдали её. Элинара, старательно изображая бодрость, села и проследила за Лорентом, уже полностью одетым, когда он снял с принесённого блюда серебряный баранчик. — Мы уезжаем. А то она сама не смогла понять! Остатки сна облетели вмиг, как чахлая листва с пожелтелого дерева. Раздражённо закатив глаза, Элинара поднялась: к ней тут же подскочила Нира, чьё лицо казалось совершенно серым, и принялась прямо на ходу торопливо распутывать волосы. Вид у Лорента стал даже хуже прежнего — ни ранний подъём, ни похмелье не прибавили ему свежести, а светло-голубая рубаха под расстёгнутым дублетом только подчеркнула глубокие синяки под глазами. Как она должна вести себя с ним? Элинара рассудила, что лучше всего будет забыть. — Может нам стоит подождать? — Спросила Элинара, нарочито медленно усаживаясь за стол. — Уезжать, не попрощавшись — дурной тон. Разве не ты вчера волновался, что о тебе подумают? Вмиг нахохлившийся, как воробей, Лорент выразительно глянул на неё, а после кивнул на крупный кусок пирога с земляникой и шиповником, от которого поднимался ароматный пар. К пирогу поднесли также пиалу с мёдом и графин белого вина, но Элинаре не хотелось даже брать приборов: к обыкновенной утренней тошноте добавилось более глубокое, раздражающее ощущение. Служанки почти бесшумно застилали постель. В бледном до неприятной серости лице мужа Элинара видела какое-то движение, мысли рябью проходили по нему — очевидно, Лорент припоминал, что был необычно говорлив ночью и теперь злился и на свою жену, и на самого себя. Он несколько раз двинул челюстью, пока Элинара сосредоточенно разламывала пирог на кусочки да через силу жевала один из них. «Ну же, — думала она, следя за нервозными жестами Лорента исподлобья, — давай, скажи, что хочешь сказать». Он так рано встал. Может не спал вовсе, а может, задетая гордость заставила вскочить до рассвета? Пытаясь прочитать расположение его духа, Элинара и сама становилась все более враждебна. Спустя ещё один кусок пирога, за которым Лорент проследил горящим, нетерпеливым взглядом, у него вырвалось, наконец: — Ты выставила меня идиотом. — Семеро, опять этот глупый разговор! От негодования клацнувшая зубами, Элинара даже жевать перестала. Она глянула на служанок, но те решили притвориться слепыми и глухими невидимками. Велико же было запоздалое желание Лорента защитить свою честь, раз он даже прислуги не стеснялся! — Я представляю волю Хранителя Простора, ты должна была посоветоваться, а не принимать решение за моей спиной. — Он мотнул головой, как будто останавливая себя. Лорент резко обернулся на служанок, а после низко наклонился к Элинаре, и, когда он яростно зашептал, горячее дыхание долетало до её виска: — Ты думаешь, здесь живут глупцы? Ты дала им причину для сплетен и пересудов. По окончании тирады, упавшей в никуда, как мелкий камешек в глубокий колодец, Лорент крепко сжал побледневшие губы. Принцесса же прикусила щёку с внутренней стороны, чтобы не улыбнуться: вспомнив о своей смелости, своей милости, она вспомнила, как горда была собой, ибо считала своё решение истинно верным. Она припомнила также, как чужие губы коснулись краешка её платья, и как она почти кожей ощутила этот поцелуй. — Всё равно, что бросить кость собаке. — Беззаботно парировала Элинара. Когда Лорент обвинительно зыркнул на неё, принцесса только пожала плечами. — Неужели ты думаешь, они и без того не судачат за твоей спиной? «Это было лишним», — тотчас поняла она. — Я всё ещё твой муж! Не забывай об этом! — Вдруг рыкнул Лорент, ударив ладонями по спинке стула перед ним. — Отрадно, что ты иногда об этом вспоминаешь. Так вспомни же, дорогой муж, что я — принцесса, но ты — не принц. Мои приказы всегда будут превыше твоих… Одна искра — и эти угли вспыхнут пламенем. Служанки уже отступили к двери, опасливо переглядываясь. — Я — твой лорд-муж, ты должна подчиняться! Элинара вскочила — одновременно с ней Нира и Лира выскочили вон, только дверь хлопнула. Кровь вскипела. Острые, как иглы, слова кололи щёки и язык: — Подчиняться будешь ты! Я твоя принцесса! — Ты!.. Розовые пятна на скулах Лорента стали сначала пунцовыми, а потом кроваво-красными. Муж и жена порывисто шагнули друг к другу, готовые сцепиться, как голодные псы — Лорент открыл уж было рот, чтобы сказать нечто такое, отчего его глаза торжествующе блестели. Элинара застыла, не моргая, раздуваемая злостью. Она ждала, что он скажет. «Шлюха, не так ли?» Но он готовил нечто другое… Губы Лорента дёрнулись в косой усмешке, он широко раздувал ноздри, явно стараясь проглотить самые худшие из оскорблений, пока, наконец, не спросил тихим, ледяным тоном: — Ты хоть раз задумывалась, зачем тебя отправили в Хайгарден? Непросто было усмирить кипящую кровь, чтобы немного поразмыслить — на горячую голову Элинаре думалось плохо. — Чтобы, когда твой брат нацепит корону, Простор поддержал его. — С видом победителя объявил Лорент. — Но ты не придумала ничего лучше, чем трахаться с ним у меня за спиной! Разве нет?! Может ещё… — А что мне было делать?! — Вспыхнула Элинара, крик её разбился о стены и плеснул кипятком в лицо мужа. — Разве был выбор? Или… Скажи, может, дело всегда было во мне? Во мне, Лорент? Может, ты скажешь, что я была недостаточно хороша для тебя? Разгорячённая, она сделала шаг к Лоренту, который тяжело дышал, приоткрыв губы. Они смотрели друг другу в глаза, влажные и полные давно скопленной злости и негодования: почти двум годам недоговорок и сомнений приходил конец. Давно нужно было высказать всё это. Давно. Сил терпеть не осталось. — Я… — Элинара облизнула губы, чувствуя, как нижняя опасно затряслась, и стиснула кулаки. Она отвела взгляд, собираясь с внезапно оставившими её силами. Не для себя сегодняшней, но для той девочки, которой она была почти два года назад, и которую мучили равнодушие и холодность. — Ты не желал меня, не любил. Я поняла это. Приняла. Мы не властны над тем, кого нам желать и любить, хорошо!.. Столько дней, недель, месяцев — окруженная всего лишь холодной учтивостью и вежливым интересом. Бескрылый дракон посреди моря. Матушка запретила даже взять служанок из Красного Замка. Одна утром, подле спящего и чужого мужа, одна днём, среди прекрасных садов, одна вечером, в окружении пусто улыбающихся лиц, одна ночью. Хорошо, что Лорент замолк и давал ей выговориться, только рот его немного шевелился. — Тогда я подумала, что ты станешь мне другом. — Ей вмиг стало стыдно от того, как жалко она звучала. Элинара вскинула глаза на ещё розоватое от гнева лицо Лорента. — Но ты не стал. Почему ты лишил меня хотя бы этого? На пару мгновений воцарилась гнетущая тишина, в которой плавали не озвученные мысли. Напряжённые плечи Лорента понуро опустились, его взгляд казалось бы смягчился, только вместе с тем похолодел и стал каким-то одновременно понимающим и безразличным. Да, давно нужно было всё прояснить. — Я уважал тебя. — Без улыбки сказал он как бы что-то само собой разумеющееся. — Даже сейчас… Ты не оказала мне и этой услуги. Элинара тяжело сглотнула: в груди сделалось больно и вязко. Сам Лорент улыбнулся чуть-чуть и горько, улыбка не затронула его глаз, и подошёл ближе: — Ни дружба, ни любовь не стоят ничего без уважения, Ваше Высочество. — Его глаза цвета хвои потемнели от презрения. И Элинаре нечего было противопоставить. — Одевайтесь. Вещи собраны, нам пора выезжать. *** Что, если меч убивает перо? Всё это было словно какое-то бесконечное письмо, тягучая обрывистая вязь. «Матушка, надеюсь, вы находитесь в добром здравии. Я так хочу услышать ваш совет. Матушка, я нахожусь в ужасном положении — я иногда думаю, что вы могли бы понять меня. Ваш муж тоже болен, ждёте ли вы освобождения? Должна ли освободиться я? Сир Отто сказал, я должна. Я стараюсь представить, для чего это нужно, но в моей голове лишь туман и темнота, я слепа, я ничего не вижу. Что сделали бы вы? Что бы ты мне сказала? Я не…» Заметив боковым зрением скользнувшую по траве рядом тень, Элинара скомкала узкий отрез пергамента и прижалась затылком к дереву. Лошади, уставшие и взмыленные от долгой скачки, развалились на поляне, зелёной и мягкой, как упавшие на землю облака, усыпанной цветами, как знатная невеста бывает усыпана жемчугом и сверкающими камнями. В воздухе витал сладкий, настойчивый аромат цветения, усиленный зноем, и кружили крохотные пчёлки. Звуки жужжания, лошадиного фырканья, тихой беседы мужчин и такого же негромкого смеха женщин почти усыпляли. Элинара расположилась под тенью огромного тиса, широкого и тёмного, как будто встрепанного, с раскидистыми мохнатыми ветвями, увенчанными красными ягодками. Из тиса делают лучшие луки, сказал сир Рой, но его хвоя и ягоды ядовиты, как бы красивы и ярки не были. Элинара завороженно глядела на игру света по водной глади, как он мерцал и переливался, сиял золотом, серебром и медью, как отражения деревьев дрожали от легкого ветерка, почти неуловимого. Хотелось бы и ей стать чем-то столь же однозначным и вечным, как ландыш или нарцисс, что росли недалеко от озера. Чем-то покойным и бездумным, как рябь на воде. Где-то рядом фыркнула Холка, лошадь Лорента, подтолкнув лбом лежавшего рядом Бурелома. Что, если бог убивает смертного мужа? До Хайгардена осталась ещё неделя пути… Обратную дорогу Лорент воспринял как нечто, устроенное для его развлечения, поэтому путь уже затратил в два раза больше времени, чем было рассчитано. Элинара терпеливо вздохнула, чувствуя боль в каждой мышце — особенно тянуло поясницу — и тяжесть в ногах спустя неделю ежедневной езды: верхом на лошадях избегать друг друга оказалось куда проще. Только если сама Элинара притихла да поникла, ежечасно терзаемая своими мыслями, то Лорент… Нет, ей показалось. Не могла же она сойти с ума?.. Не может обычный человеческий гнев налить плоть жизненной силой. Не может. Девичий смех стал громче, и Элинара встрепенулась: Нира и Лира вели Лорента к озеру, шутливо поддерживая за руки. — Девушки! Я… как на провожании… — Он залился смехом, когда девушки в четыре руки принялись развязывать рубашку. Если лёд мог жечь больней огня, как он не чувствовал морозно-ледяного взгляда Элинары? Она крепче стиснула скомканный пергамент. — Побойтесь… Дамы!.. — Давайте, милорд! Искупайтесь! — Заходите в воду! Под общий смех и наигранные возмущения Лорента, которому, Элинара готова была поспорить с любым, это всё нравилось до безумия, девушки затолкали своего лорда в воду, подняв снопы позолоченных солнцем брызг. Дорожная рубаха была откинута прочь, в кромку песка. Без единого признака недовольства на лице Лорент нырнул в воду. Служанки звонко рассмеялись, вспорхнули с ветвей испуганные шумом птицы, а Элинара бросила мрачный взгляд на Патроллу, сидевшего меж двумя соединенными кронами деревьями. О чём он думал? Что он делал? Это был какой-то жуткий сон, в котором всё подозрительно и внезапно хорошо. Хорошо. Когда это уже совсем не нужно. Лорент резко вынырнул и затряс головой, совсем как пёс или конь — с волос его полетели во все стороны капли воды. Теперь завизжали Лира и Нира, дружно отскочившие прочь и поджавшие подолы. По красноватой от старательно жарившего неделю солнца коже текли блестящие ручейки, огибая чуть заметные небольшие шрамы, штаны намокли и повисли. Лорент расхохотался, и ударил ладонями плашмя по воде. Лира и Нира снова вскрикнули. — Ещё воняет кониной, милорд Лорент! — Выкрикнула одна из них, плеснув на него водой в ответ. — Ай!.. И он снова ушёл под воду. Насколько проще стало бы жить, захлебнись он вот прямо теперь… Элинара поджала губы, боясь вновь потеряться в собственной голове: там было ужасно темно и повсюду таились те страшные существа из Седьмого Пекла, которыми няньки стращали детей. Неужели Патролла и впрямь был колдуном? Как он вдохнул жизнь в эту восковую куклу? Чем он поил его трижды в день? Иногда, засыпая на своей узкой походной кровати, Элинара со стыдом думала, не она ли своими словами, своими поступками заставила Лорента превозмочь слабость благодаря праведному гневу? Неужели это воля богов? Неужели ей снова нужно покориться им, как сделала бы мать? У короля Визериса тоже бывали улучшения. — Я прошу дать мне знак. Один знак… — Отчаявшись, прошептала принцесса себе под нос. Она замерла, в ожидании то ли свиста птицы, то ли какого-то особенного солнечного луча, как в сказаниях. Но раскрыла глаза, и ничего не было. Лорент… Элинара заметила, что он не выплывал уже слишком долго. Но пели птицы, где-то позади ворчал сир Рой, к Лире подбежала Нира с венком ромашек в руках, левее прохаживался взад-вперёд гвардеец Алин и насвистывал песенку себе под нос. Элинара поглядела на воду ещё пару мгновений. Редкие облака плыли так низко, что казалось, они задевали пушистыми краями верхушки деревьев. Наконец, Лорент вынырнул с громким плеском и судорожным полувздохом-полустоном: к нему стрелой помчался Патролла, мелкие камешки выпрыгивали из-под его ног; Лира и Нира замолкли, медленно, опасливо подошли они ближе, держась за руки. Воздух зазвенел вокруг Элинары — она вся подалась вперёд, точно охотничья гончая, и жадно смотрела за склонившимся над Лорентом мейстером: вот его рука нырнула в карман, вот Лорент перевернулся на спину, вот Патролла наклонился ухом к его груди, а потом… А потом её муж рассмеялся сквозь хриплый кашель. Сердце принцессы забилось часто и глухо. Она только что пожелала ему смерти. Она ещё никогда и никому не желала смерти. *** Спустя неделю они въехали в Хайгарден: леди Алерия произнесла красиво оформленные слова приветствия, поцеловала сына в щёку, и вместе с лордом Медвиком они заметили, что свежий воздух пошёл ему на пользу. В их глазах вновь появилась надежда. Хранитель Простора одобрительно тряс руку Патроллы, септон Амавис, мужчина средних лет со специфической монашеской прической, оставлявшей макушку совершенно лысой, улучив возможность, взял Лорента под локоть, и они пошли по лестницам в Чертог вместе, наклонив головы. Солнце отражалось от светлого камня замка. Хайгарден был самым прекрасным, самым светлым и чудесным из возможных кошмаров. Ради поддержки Простора. Но как Простор станет поддерживать их, если Лорент умрёт? Дедушка Отто рассчитывал, что она родит будущего наследника — тогда Простор был бы у них в кармане. Неужели есть договорённость? Конечно, есть. Только проку нет. Может ли быть так… Элинара резко остановилась, уже занеся ногу над следующей ступенью. Она стиснула подол дорожного платья. Заметавшись от своего предположения зверем в клетке, принцесса нашла взглядом Патроллу, степенно вышагивавшего поодаль; она махнула служанкам, чтобы те шли прочь, а сама, чуть не спотыкаясь, немея, пошла ему навстречу. — Какой приказ вам дали? — Вырвалось у неё, стоило мейстеру оказаться на расстоянии двух шагов. Элинара подозревала, что выглядела так же безумно, как мысли, роившиеся у неё голове. — Что сказал вам сир Отто? Лицо же Патроллы сохранило невозмутимость, он только лоб сморщил. Слуги обходили их с обеих сторон, звериные жёлтые глаза внимательно проследили за каждым, покуда те не отошли на приемлемое расстояние. Элинара ждать не могла. Она чувствовала, что пальцы её тревожно подёргивались. — Отвечайте. — Треснутым голосом велела принцесса. Чтобы я помог вам избавиться от брака. Убить Лорента. Избавить вас от мужа. Убрать помеху. Исполнить любой приказ. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Она всё поняла правильно. Всё верно. Она никогда не хотела убивать, это не её придумка, это… это всё сир Отто. Она — хороший человек. Она помогла Аварисс Блаунт, сир Блаунт клялся ей в верности, потому что она была хорошим человеком. Наконец, Патролла вперил строгий взгляд прямо ей в лицо — ничего хорошего там не было. — Мне поручено разрешить вашу проблему. — «И что?!» — хотелось закричать Элинаре, но она алчуще глядела на мейстера. Кустистые брови его немного сдвинулись к переносице. — Мейстер Ниман передал свои записи. Я с пристрастием изучил их и делаю всё возможное. Она отшатнулась. Нет. Нет-нет-нет… Они хотят, чтобы Лорент выздоровел? Чтобы… Чтобы она родила от него будущего наследника Простора — в этом план сира Отто? Неужели она могла не так понять? В голове Элинары совершалась буря, ещё более жуткая и неукротимая среди всеобщего безветренного спокойствия. Глупая! Она-то думала сир Отто, её дедушка, который никогда не говорил с ней дольше десяти минут, придумал это для неё. Чтобы она освободилась от… Но он всё делал для себя, не так ли? Элинара была только ещё одной фигуркой, которую он двигал, как заблагорассудится. Она шла в свои покои, как неживая, и словно наяву видела судьбу, теперь наверняка её поджидавшую. Что, если стараниями Патроллы Лорент дотянет до старости? Когда щёки её ввалятся, кожа потемнеет и обвиснет, когда разум потеряет остроту, а глаза — живой блеск? Жизнь будет прожита зря. Как наяву привиделись Элинаре старческая тряска рук, сбитые простыни на постели, почудился ладанный сладковатый дым и похоронные песнопения, и ощущение вдовьего платка на голове, и тяжесть в ногах, и горькое сожаление. Никогда корона не увенчает её головы. Робер оставит её при дворе, потому что она уже не захочет вернуться в Красный Замок, ей дадут надел и там принцесса Элинара скоротает остаток бесславной жизни. Теперь, когда вперёд была, казалось бы, проложена ясная дорога — катись, как хочешь — принцесса оглядывалась на ту, другую, тёмную и полную сорняков и ночных кошмаров. Чувствуя обжигающее желание поделиться с кем-то, рассказать, попросить совета, Элинара знала, что делать этого нельзя, и на сердце у неё становилось всё тяжелее. Тревога билась с гулом крови в висках и венах под скулами. Их так легко перерезать. Людей так легко ранить, убить — почему же никто не боится этого с подобающей силой, почему никто, никто, кроме неё, не мёрзнет при мысли об этом? Почему все они так легко выходят в густую, высокую траву, помня, что там может оказаться змея? Почему заходят в воду, зная, что могут утонуть? В глубине души Элинара знала ответы. Ловец жемчуга опускается к морскому дну, рискуя разорвать лёгкие, чтобы его потрескавшиеся пальцы коснулись перламутрового блестящего камня. Она принцесса. Она не должна быть как та птица, выращенная в клетке, не знающая, что можно улететь, даже когда дверца открыта. Но после утра пришёл день с его пышным обедом и оживлёнными разговорами: Леди Алерия взбудораженно рассказывала что-то лорду Медвику, умудряясь активно взмахивать руками без того, чтобы широкие рукава окунулись в говяжью похлёбку с овощами — лорд Медвик посмеивался в усы ей в ответ; Робер показывал брату вырезанную из дерева новенькую фигурку рыцаря (у того двигалась рука с мечом и приподнималось забрало, и у Робера было целое войско таких рыцарей, постоянно пополняемое замковым плотником), а Лорент всеми силами выказывал интерес, задавая один вопрос за другим: «Как его зовут? Почему он воюет за тебя? Ах, ты обещал ему земли у реки… Какой у него герб? У него есть девиз?» Она была чужая среди них всех. Элинара, ведомая затаённым замыслом, чувствовала себя сорняком среди роз — все видели в её глазах отражение всего самого мерзкого, что хранилось в душе. Так казалось ей. Она закрывала глаза и могла легко представить себя девочкой, сидящей за столом подле матери и братьев: Эйгон тайком выуживал бы куски из её тарелки, а Эймонд ёрзал бы на месте, желая тут же сдать его матушке. Хелейна бы задумчиво водила вилкой. Потом сир Отто подал бы голос и вновь сказал, что она должна выйти за… …за Лорента Тиррела. Волшебство разрушилось, картинка распалась. Принцесса поднялась и тихо извинилась, и, стоило ей отойти, беседа за столом продолжилась. Как же она могла так ошибиться? Атласный шлейф понуро волочился за ногами. Элинара ощутила себя щепкой, которую течением уносило всё дальше от берега, и, как бы приятна и тепла ни была вода, она ею захлёбывалась. С нижней террасы летел тонкий смех. Из-за поворота, ведущего к покоям лорда Лорента и его жены, выбежал мальчишка, мейстерский подмастерье, ещё не достигший достаточного возраста для отправки в Цитадель — Элинара безразлично проследила за ним, пока мальчишка не скрылся в противоположном изветвлении коридора, залитого солнечным светом. Что делать, когда кошмар так прекрасен? Элинаре часто снились кошмары. Нет, не вечная темнота, зубастые чудовища, падение в бурлящую бездну или предчувствие смерти от стрелы меж ребёр. Нет, в этих кошмарах всё было хорошо. Она вновь закидывала в рот засахаренный миндаль, Эйгон смеялся над глупой шуткой и цокал языком, напоминая свежеподкованную лошадку, и все они были детьми, невинными и непорочными. Она просыпалась с улыбкой, пока глаза не начинали видеть вновь. Вот он — кошмар. Монстр откусил ногу, призрак завладел телом, надломилась ветка и сбросила тебя с горы, — пустяк; бодрые заботы дня унесут впечатления, вода смоет остатки наваждения. Но как оправиться от сна, где всё было хорошо — так хорошо, что с реальностью не сравнить? Весь день только и остаётся, что мечтать о возвращении — вот это и есть кошмар: пожирает, даже когда бодрствуешь, вгрызается в сознание и не отпускает. Заперев дверь, Элинара остановилась посреди комнаты. Места здесь ей не было. Даже если она не дракон, но всего лишь слабая канарейка — у неё всё ещё есть крылья, и она может взлететь. Принцесса задумчиво обошла просторную комнату, провела пальцем по резному столу, по спинке тахты, остановилась у окна и глубоко вдохнула ароматный воздух — сердце её затрепетало, разом от испуга и ожидания. Ей так хотелось послушать, что сказала бы мать — но разве она знала её не достаточно, чтобы сообразить самой? «На всё воля Семерых» — вот, что она сказала бы. Семерых… Септон Амавис. *** Над септой зависла крохотная тёмно-серая туча, единственное пятно на гладком небосклоне. С колокольни разливался звон, земля от него как будто дрожала, и птицы воспарили ввысь; по дорожкам Хайгардена неслись нежные обрывки песнопений, сбежавшие из приоткрытого витражного окна, и сопровождал их дурманящий запах благовоний. Элинара помедлила на пороге, стыдясь того, что принесла с собой — своих вопросов. Останавливаясь на каждом шаге, всякий миг обдумывая возможность позорного отступления, принцесса поднималась по широким ступеням, ведшим к высоким резным дверям: в каждом квадрате узора теснились святые отцы церкви и сотворенные ими чудеса. Когда Элинара занесла ладонь над круглой тяжёлой ручкой, её локоть свело внезапной слабостью. Хор мальчиков, отданных на обучение в септу, скрывался на полатях, противоположных алтарю. Нынче славили Мать. Ровные огоньки свечей сверкали тут и там, в помещении, пронзённом насквозь разноцветными мягкими лучами, плавал дымок от жённых трав и благовоний, и воздух стал пряным и тяжёлым. У величественной статуи Отца, в деревянном кресле, полу-свесившись с него, замер старик с остекленевшими глазами; двое мальчишек, должны быть, приходившиеся ему сыновьями, молитвенно сложив руки, задрав криво остриженные головы, смотрели в лицо изваяния. Элинара отвернулась от них. «Верно, они молятся об исцелении своего отца. О чем же я буду молиться?» Вокруг Матери, чьё лицо украшала мягкая улыбка, столпились женщины — с той стороны слышалась возня и кряхтение, и вскоре Элинара заметила в руках одной из них ребёнка; сложно сказать, был ли это мальчик или девочка, но при взгляде на дитя принцессе вспомнилась Валлия Крейн. Глаза его, блёклые и пустые, смотрели в никуда, из раскрытого рта на пол септы капала мутная слюна. Что-то в положении маленьких худых рук и ног подсказывало, что в них нет никакой силы. Септон Амавис вышел из-за изваяния Неведомого и направился прямо к женщинам, тут же подогнувшим колени при его приближении: мать ребёнка зарыдала в голос, взвыла, опустила голову и так крепко стиснула увечное дитя в объятьях, что то бессильно пискнуло. Неровным шагом Элинара подошла к Алтарю и опустилась коленями на бархатную подушку. Слова песни, славящей Мать, тревожили её слух. Принцесса смотрела сквозь огоньки свечей, слушая мольбы женщин позади, но слов септона Амависа расслышать не могла, как ни старалась. Время здесь текло по-другому. И Элинара не смогла бы сказать, сколько просидела так, пока ноги немели и в горле становилось суше и суше, когда услышала, наконец, шаги позади себя. Ей стало так тяжко и пусто, что она совсем перестала соображать. Септон Амавис молча опустился рядом — не на вторую подушку, но на голый холодный камень; его руки вспорхнули над свечами, чтобы огнивом поджечь ещё две. Потом мужчина опустил и само огниво меж двумя пучками трав. Не зная, как начать, Элинара прочистила горло: она чувствовала, что если не скажет сейчас, не сможет никогда. — Нынче… — Тонкий голос её тут же оборвался. — Нынче стоит прекрасная погода… Не так ли? Вмиг почувствовав себя безмерно глупой, Элинара с немой мольбой посмотрела на септона: всё в его лице было мягким, акварельным и простым, — призрачная улыбка мелькала на губах, желтоватые блики мерцали в синих глазах под белёсыми ресницами. Даже морщины, тут и там прорезавшие складки у рта, не казались резки. Септон Амавис медленно моргнул, словно всерьёз обдумывая её бессмысленное замечание. — Что для одного прекрасно, другому покажется карой небесной, принцесса. — Нараспев ответил он, а смотрел на Элинару с непривычной для той ласковой улыбкой. — Признаться, я предпочитаю лёгкую облачность и влажный туман над травой… Однако, соглашусь с вами, нынешнее солнце — чудесно… Не так жарко оно, как выглядит. Она не знала, что сказать теперь, и чуть не расплакалась. Элинара растерянно перевела взор на уставленный свечами алтарь. Верховный Септон в Королевской Гавани был совсем другим. Оба замолкли. Краем глаза принцесса видела, что Амавис продолжал мечтательно улыбаться, хотя веки его чуть покраснели из-за поднимавшегося от свечей жара. Неужели он будет ждать, покуда она сподобится на настоящую беседу? Не понимая, как следует поступить, Элинара задрожала и стиснула край алтаря. — Я вижу, вас тревожит нечто большее, чем солнечная погода? — Проницательно заметил септон. Когда принцесса смогла поднять голову и вновь посмотреть ему в лицо, его выражение оставалось всё таким же мягким и доброжелательным, и она ясно могла увидеть, что то не было какой-то хитро придуманной уловкой или маской. — Я… — Начала было Элинара, но тут же отвела взгляд. Она пожевала губы, пытаясь подобрать слова: это был первый раз за всю жизнь, когда ей самой хотелось что-то сказать септону, без понуканий матери и Дироны. Ведь хотелось? Элинара прикрыла глаза. Она чувствовала внимательный взгляд на себе, но Амавис не торопил и не подсказывал. Нежданные слёзы обожгли внутреннюю сторону век. Вот бы кто-нибудь мог извлечь из её головы всё ненужное! Пускай бы вместо мозга там были весёлые колокольцы, что звенели бы при каждом движенье — она стала бы тогда самой счастливой во всех Семи Королевствах! Элинара больно стиснула пальцы. Сделав глубокий вдох, она сдавленно выдохнула: — Меня преследуют дурные мысли, септон Амавис. Он не ответил сразу; Элинара замерла в ожидании наказания или нравоучительной проповеди, как это было в детстве, но, когда она украдкой взглянула на септона, тот казался спокоен, заворожен мерцанием свечных огоньков и игрой света. Амавис чуть наклонил голову, когда обернулся к ней: — Дурных мыслей не бывает, принцесса. Всякая мысль священна, ибо послана нам богами. Она не понимала. Нет, если бы он знал, что это за мысли — если бы он знал, что в глубине души она всем сердцем желала смерти его воспитаннику, мальчику, которого он помогал растить, над которым прочёл столько молитв — он сказал бы по-другому. Элинара смотрела за безмятежным выражением лица септона почти с суеверным ужасом, а Амавис продолжал: — Мысль не бывает дурна или хороша, — таким тоном демоны из Бездны соблазняли грешников, — она служит промыслу божьему. — Но поступки… — Разбито прошептала Элинара в ответ. — Некоторые поступки бывают дурны. Разве боги могут послать человека на дурной поступок? Амавис сочувственно улыбнулся, при этом уголки его губ поползли не вверх, а вниз: — Боги не посылают человека на дурной поступок, ибо поступок — дело рук человеческих. Неужели Семеро смутили её, послали ей эти мысли, эти терзания — это они превратили слова сира Отто в то, чем она их нарекла внутри себя? Будет… Будет ли она проклята, если послушается этих голосов? Певчие взяли такую высокую ноту, что в ушах у Элинары зазвенело; её замутило, она как будто оказалась на грани безумия. Что, если Семеро заставили её думать об убийстве Лорента, о короне, о судьбе, если они хотели, чтобы… Элинаре стало душно до тошноты. — Я… Септон Амавис, я боюсь того, что, как я чувствую, должна сделать. — Выложила она как на духу. Слова полились сами. — Мой конь… Пострадал в пути, вывернул ногу. Он уже не сможет служить мне — хотя мне жаль его — он будет мучиться, будет болеть, и… Если боги… Я подумала, что, если я сама, не будет ли это… Даже так, хотя она не сумела закончить свою мысль, Элинара увидела, что септон словно бы понял, что она имела ввиду. Его синие глаза сделались чуть строже, а в лице отразилось нечто такое, что принцессе подумалось, не вспомнил ли Амавис о чём-то личном, может быть, чём-то столь же тёмном, как её замысел. — Хорошо, когда человек не делает того, что считает неподобающим или некрасивым. — Его голова немного дёрнулась, как от старческой болезни, или как будто в ней оказалось слишком много мыслей, стремящихся в полёт. — Только плохо, если он считает что-то неподобающим или некрасивым лишь оттого, что на самом деле не может этого сделать. Он утверждающе кивнул — словно точку поставил. — Благодарю, септон Амавис. — Прошептала Элинара и наклонила голову, ощущая, как эти новые, страшные слова — страшные от того, чему основанием становились — приживались в её уме, сшивались друг с другом, соединялись и вплавлялись. Септон положил тяжёлую сухую ладонь на её голову в знак благословления. Если бы только он знал, на что благословляет. *** За ночь собрались тучи, словно та вчерашняя, одинокая и маленькая, дунула в небесный рог и созвала свою армию. Патролла знал своё дело — уже которую ночь Лорент мог дышать без тяжести десятка камней на груди, и уже который день он не чувствовал себя бредущим во сне. Но больше, чем целебные снадобья, оставлявшие гадостный привкус во рту да вяжущий осадок на языке, его разжигала изнутри злоба. Она так и плескалась меж рёбер, так и рвалась наружу, стоило этой женщине очутиться рядом. Эта женщина. Это не женщина, это настоящее чудовище — самое прекрасное на свете. Белокурое, ясноглазое; с нежными руками и мягким голосом. Прелестная принцесса, грациозная лань с сердцем гадюки — вот, кто она такая. Он был глупцом, когда начал объясняться с ней, ибо Элинара никогда не смогла бы понять, и Лорент проклинал тот день, когда впервые увидел её; эти проклятья питали его силы. После возвращения из Плюща они спали в одной постели, чтобы попусту не волновать его леди-мать, и один звук женского дыхания не давал Лоренту успокоиться. Иногда он вспоминал, как Элинара бросилась ему в ноги и просила прощения, и её слова наяву звучали в ушах, и тайком молодой наследник Хайгардена признавался, что хотел бы услышать это ещё раз. Он чувствовал себя лучше прежнего. Он был полон надежд. Вслушавшись в дыхание Элинары, Лорент понял, что та спала, и придвинулся ближе. Она всё ещё его жена. По праву. Ей некуда деться. По её бледному лицу скользила тень от яблоневой ветки за окном; Лорент нерешительно положил свою руку ей на грудь, прижавшись подбородком к плечу, скрытому шёлковым рукавом. Миндаль и розы. Она пропахла Хайгарденом. Прикрыв глаза, Лорент подвинулся так, чтобы губами коснуться тёплой шеи в месте, где билась синеватая жилка. — Я могу подать прошение Верховному Септону. — Неожиданно Элинара распахнула глаза, и Лорент вмиг отпрянул, тяжело дыша. О чём это она? Он кашлянул, скривился, изображая пренебрежение. — Мы оба мучаемся. — Когда она повернула голову, в её глазах плескалась странная мучительная мольба. — Разведёмся, Лорент… И не будем ничего друг другу должны. Лорент же был так поражён и уязвлён, что молчал; Элинара рывком поднялась и села — она схватила его за руку, её ладони при этом были холодными и влажными. — Объявим, что брак не был консуммирован, и… — Но он был. Ненависть вновь напитала румянцем щёки, Лорент выдернул руку из девичьей хватки и хищно прищурился: — Брак был консуммирован, ты забыла? Или напомнить? — Хватит! Сделанного не вернуть, Лорент! — Ощерилась Элинара, её плечи и шея напряглись. — Помоги мне, если не… — Ты помнишь ли того человека, которого ты привечала в Красном Замке, его песни? Помнишь одну из них — о мертвеце, который вернулся на землю из мира мучений и поведал о том, что там видел? Как слышался скрежет из глубин Пекла — это неверные жёны мололи своим мужьям землю вместо хлеба. Окровавлены были те камни, которые они ворочали, окровавленные сердца висели из их грудей!.. Не боишься, не страшно тебе? — В лице Элинары отобразился такой ужас, что Лоренту стало смешно. Её скулы побледнели до какого-то серо-жёлтого оттенка. — Патролла хорошо справляется, дорогая жена. Считай это своим наказанием. Рассвет был серым. Нынче будет ветер и гром, у него уже ломило кости в предчувствии бури. Несмотря на лёгкое головокружение, Лорент, подгоняемый ожесточением, встал с постели и стал одеваться: он не видел ни взгляда, которым Элинара сопровождала каждое его движение, ни маленького тёмно-красного флакона, зажатого в её пальцах. Спустя несколько часов дикий ураган засвистел в колокольной башне септы. Когда Лорент и Элинара вышли к завтраку, волком глядя друг на друга да неприязненно склабясь, слуги стали шептаться об утренней ссоре. «Милые бранятся — только тешатся», — передавали дуг другу кухарки да поломойки, а потом передавали, мол, так и вышло. За ужином принцесса изволила пожаловаться на странный вкус медовых пирожных, сдобренных сливочным кремом, и самые умудрённые из матрон поспешили разнести по замку новую сплетню. Целый вечер досужие до разговоров перемывали косточки семье Хранителя Простора да нарадоваться не могли, как весело да ладно пошли дела. Следующее утро началось с пронзительного крика.