Золотые. Зелёные. Мёртвые

If our love died, would it be the worst thing?

Однажды они уже почти сделали это, и всё закончилось слишком громкими словами, слезами и скрипом кареты. Однажды это было тем, о чём Эйгон думал каждую ночь, беря за волосы каждую из шлюх, разворачивая каждую из них спиной, каждой из них шепча одно и то же имя. Теперь хотя бы ему будет, что вспомнить, правда? Его сестра вернётся к своему недоумку с вялым членом, а ему просто-напросто будет, что вспомнить. Так что ли? Губы ещё горели, и по телу, ещё не остывшему, бродили остатки горячего удовольствия. — Что? — Не выдержав ни мгновением дольше, прошипел Эйгон. Не глядя на братца, он опрокинул в рот второй кубок: молодое вино обожгло гортань и засаднило на языке. — Давно не виделись, соскучился? Тот хмыкнул в ответ. «Вляпался, теперь не отделаешься», — поморщился Эйгон, а сам невольно следил за перемещениями Элинары по залу: вот сверкнули драгоценные камни в её прическе, — пальцы, которыми он собственноручно возвращал шпильки во влажные волосы, слегка заныли. Вот она встретилась в танце с кем-то, напоминающим Отто, — прищурившись да с трудом пошарив в воспоминаниях, Эйгон смог узнать Гвейна Хайтауэра, — дядя заставил племянницу рассмеяться, наверняка её щёки порозовели, а на левой появилась ямочка. — Повезло, что это был я. — Голос Эймонда уж больно походил на случайный шорох, который заставил Эйгона поморщиться. — Туда мог зайти, кто угодно. — Ну спасибо, что не отказал себе в удовольствии и зашёл. Всё? Или ещё сапоги тебе вылизать в благодарность? Скорчив гримасу, Эйгон потянулся за кувшином, но тут Эймонд изловчился, схватил его и передал служанке, угодливо подставившей поднос. Одноглазый братец важно насупился, как будто его за проделанное только что теперь обязательно пожалуют в рыцари. «Идиот», — цокнул языком Эйгон, меж тем наблюдая, как какой-то золочёный лордик уж больно рьяно наклонялся к их сестре. Он чувствовал, братец хотел ещё что-то сказать: это желание так и пёрло из него, травя воздух. — Он не так плох. — Произнёс Эймонд с оттенком сожаления, как будто это получилось случайно. Братья тяжело переглянулись, одновременно обратив внимание на Лорента Тиррела, вновь составившего пару Элинаре, рядом с которой выглядел, как поблекшая картинка. Страшно захотелось выпить. Если бы только это можно было залить вином… Потянувшись к кубку брата, Эйгон не встретил никакого сопротивления: Эймонд сосредоточенно наблюдал за Тиррелом. — Очень трогательно старался угодить нашей сестре за завтраком. Но ты можешь не волноваться: Элинара вела себя в точности, как Элинара, когда она чем-то недовольна… Эйгон успел только криво усмехнуться и издать ровно половину звука, когда Эймонд кашлянул: — Отто. Почти у тебя за спиной. Придётся вылизывать сапоги… Эйгон простучал по столу в такт музыке и хлопнул ладонью; он глубоко вдохнул, внутренне готовясь к выслушать гневную тираду от деда, а потом, может быть, ещё и закрепить пройденное с помощью матери, благо та тоже не преминула проводить его долгим взглядом, пока они с Элинарой проходили к помосту. Поэтому, когда сзади нависла тень, принц даже не дёрнулся. Не замечая того, что происходило за столом, Элинара обхаживала своего муженька, говорила ему что-то со сладенькой улыбочкой и смеялась, обнажая зубы, — это зрелище было для Эйгона как добела раскалённый уголь поперёк горла. — Эйгон. — Принц с наслаждением слушал, как дед цедил его имя сквозь зубы. — Тебя не ждали. Отто наклонился так близко, что его борода щекотала ухо, и Эйгону пришлось отклониться в сторону. — Ну, кажется, у них нашлась лишняя тарелка, — он усмехнулся, показательно подцепив блюдо двумя пальцами, — но спасибо за беспокойство и всё такое… — Эйгон. Взгляд десницы короля, на который так неаккуратно натолкнулся Эйгон, пробил кожу морозной свежестью; принц тяжело сглотнул, а Отто Хайтауэр продолжал пронизывающе, не моргая, смотреть ему в глаза. Эйгон повёл головой, а сам ощутил прилив жара от мысли, что дед разоблачил его, — теперь он боялся, отведя взор, случайно глянуть на сестру и выдать себя. — Что? — Шевельнул он губами. Все углы в лице Отто обострились, тени прорезались глубже, залегли под вокруг век и на щеках. Дед двинул нижней челюстью, как бы прикидывая, как именно подобраться к внуку. Но вот в его выражении что-то изменилось. — Тиррелы довольны. — Уж о довольстве каких-то там Тиррелов Эйгон думал в последнюю очередь и насмешливо хмыкнул в ответ. — Неплохой ход. Может, если бы дед почаще дышал свежим воздухом, он перестал бы видеть во всём ходы и сложные фигуры… Эйгон уж подумал было, не дать ли Отто этот дельный совет, но всё-таки сумел придержать слова за зубами. Улыбаясь про себя, принц отвернулся, но тут же взгляд его остановился и остекленел: в середине, — о, она всегда любила быть в центре, — Элинара танцевала со своим мужем, её лицо сияло, лучилось от широкой улыбки, и свет её красоты как бы захватывал и её убогого рогоносца. На помост сестра не смотрела. Под рёбрами у Эйгона как-то неприятно кольнуло. Наверное, что-то отобразилось у него на лице, потому что Отто многозначительно хмыкнул и положил руку на спинку стула. — Ты видишь? — Он видел, как Элинара и Лорент Тиррел сошлись ближе, и, Эйгон знал наверняка: когда она приблизилась к Розовому лорду, тот ощутил травянисто-медовый аромат её волос. Верхняя губа принца пошла вкривь от негодования. Он уже видел это, и он уже бывал на этом месте: всегда в стороне. Хотелось ему встать, схватить сестру за руку и вывести из этого душного, насквозь провонявшего лицемерием зала, хотелось, чтобы осточертевший Лорент Тиррел провалился сквозь землю. Но он только крепче сжимал кубок, тлея от бессильной злобы. — Ты сам знаешь и видишь: тебе не стоит оставаться здесь. Возвращайся в Королевскую Гавань, мой мальчик… — Когда ладонь деда неприятным теплом опустилась на плечо, тяжёлая, как кусок гранита, Эйгон невольно вжался в спинку стула. Как змей, Отто продолжал шипеть ему на ухо, и шипение его вдруг затмило бренчание лютен и шум разговоров. — Твоя сестра счастлива, ты не должен мешать ей. Хороший брат поступил бы именно так и не заставлял бы своих сестру и мать краснеть от стыда… Элинара уже приняла верное решение. Теперь твой черед, Эйгон. Сделай… Правильный выбор. Ещё одно короткое прикосновение к плечу Эйгон воспринял как личное оскорбление. Отто оставил его, ушёл в зал к своему старшему сыну Гвейну или ещё куда; Эймонд развлекался тем, что зорко следил за передвижениями по залу всех и сразу, как одноглазая хищная птица; мать, то и дело поглядывавшая прежде на Эйгона, вдруг совершенно отвлеклась на разговор. Он был, в общем-то, окружен людьми, но остался сидеть один. Когда принц обернулся, ища служанку, которая принесла бы ему вина, то не смог отыскать ни одной ни с графином, ни с кубком, а те, что маячили неподалёку, не поднимали на него глаз. Все вдруг оказались слишком увлечены чем-то другим. Наверное, Эйгон в глубине души думал, что всё станет, как раньше. Но этого не вышло, потому что здесь шла своим чередом какая-то своя, другая жизнь, а он к ней не имел никакого отношения, и те капли удовольствия, что ещё оставались, таяли, как капли вина на солнце — и над ними вот-вот полетят мухи. Твоя сестра счастлива. Сколько раз за эти месяцы он допустил именно эту мысль? Хороший брат поступил бы именно так… О, он был отвратительным братом и трахал свою сестру в доме её мужа, вместо всего того, что должен был бы делать хороший брат. Отвращение вдруг поднялось волной и сдавило глотку. Когда Эйгон заметил, как довольная Элинара спустилась с помоста с муженьком под руку, его передёрнуло: это было, как пощёчина, это уродливое напоминание о том, что Лорент Тиррел теперь всегда будет иметь нечто большее, чем он сам. Этот день уже истекал. И ночью Лорент Тиррел будет иметь полное право лечь с Элинарой в одну кровать, может быть, даже залезть на неё и попытаться исполнить свой долг, и ни одна живая душа не будет в силах возразить ему. А что он, Эйгон? Верхняя губа пошла вкривь в неконтролируемой гримасе. На что он надеялся? Его гнало вон, спрятаться, скрыться ото всех, забыться: из замка, из Хайгардена, в небо, — или куда ещё. Здесь стало слишком тесно. Правильный выбор. С пятью ритмичными ударами барабанов песня кончилась. Лорды и леди раскланялись друг с другом, но к Элинаре тут же подскочил очередной золочёный лордёныш — теперь она улыбалась ему, так и не бросив на Эйгона ни взгляда. Ему стало противно, душно. Рука потянулась было к воротнику, чтобы ослабить давление, да так и остановилась на полпути: Лорент Тиррел, выйдя из толпы, направлялся к помосту. Болезненно бледный, исхудавший, тяжело дышащий, с испариной на лбу — рядом с Элинарой он выглядел червяком подле налитого яблока. Но прямой взгляд, устремлённый точно на Эйгона, был всё-таки твёрд. В нём крылось превосходство человека, не сделавшего в своей жизни постыдных ошибок, человека, избежавшего падения вниз. Элинара уже приняла верное решение. Когда Розовый лорд остановился у самого края помоста, прямо напротив, Эйгона пробрало дрожью. Принц расправил плечи, окинул соперника нарочито высокомерным взглядом, но в душе его сделалось так гадко, так вязко, что даже вино не могло заглушить этого. Лорент смотрел. Стоял и смотрел, не моргая, изучал, глаза его блестели. Это была схватка. Но Эйгон уже давно не держал в руках меча. Он знал, что проигрывает. И, когда к Лоренту Тиррелу подлетела его жена, взяв за локоть и с улыбкой шепнув что-то на ухо, сверкающая, свежая, как одна из хайгарденских роз, Эйгон проиграл. Его желания вновь ничего не значили. Элинару увела в сторону одна из наряженных девиц, удивительно невзрачная, а Тиррел схватил с соседнего стола кубок. Скупо улыбнувшись, он отсалютовал Эйгону, и головой покачал так, словно что-то для себя понял. Давно впившийся в свод нёба крючок потянуло, засаднило; в тех местах, где прикосновения сестры ещё не стёрлись, кожа стала зудеть. В которой попытке забыться Эйгон одним глотком осушил чашу младшего брата, даже не ощутив стёкшего от уголка рта ручейка. Вытираясь рукавом, принц проводил испепеляющим взглядом неказистого соперника, и он точно знал, что это от унижения что-то скребётся в его груди. Нет, он так не мог. Она снова выбрала не тебя. Никто и никогда не выберет тебя. Он боялся того, что может услышать и увидеть, если останется, того, что может понять. Того, что может сделать. Или не сделать; весь этот замок, все эти люди, всё что произошло — это одно большое напоминание о том, чего он не сделал и уже никогда не сможет сделать. Зря он прилетел. Всё стало только хуже. Взгляд королевы-матери ударил, как пощёчина. Раздражающие выкрики разбивались о сводчатый потолок залы, жирный запах пищи вызывал тошноту; пришедшее на смену веселью давящее одиночество ощутилось остро, как никогда. *** Всего одна хоть сколько-нибудь тяжёлая, разумная мысль могла оказаться смертельной. Разрумянившиеся, довольные лица вокруг сияли, как драгоценности; слуги сливались со стенами, с тенями; у одного из столов уже праздновали только что заключенную помолвку. Шёлк нижнего платья вскоре стал липнуть к вспотевшему телу, но Элинаре дела до того не было: ей как никогда хотелось веселья и радости, бешеной скачки, густого порыва ветра, — она задыхалась, смеялась, учтивости сами собой слетали с губ. — …был горбатый хитёр, и над тем надсмеялась родная дочь!.. Элинара знала, как красиво взметывались юбки в поворотах, как сверкали камни, венчавшие шпильки и сетку в волосах, знала также, что на неё смотрят. На ноги ей точно надели раскалённые добела железные сапоги: если не остановиться — плоть прожжёт до костей. Ей плевать было, кто вился вокруг — лица сменяли одно другое, но казались размытыми, совершенно смазанными: один и тот же набор из глаз, носа и рта. Танец закончился, молодой лорд… Грейсфорд, — вспомнила Элинара, — начал горячо раскланиваться с нею, всё норовя лишний раз облобызать тыльную сторону ладони мокрыми губами. Оборвав очередной комплимент, принцесса оставила слюнявого лорда. Движение около помоста привлекло её внимание, и, проскользнув между выстроившимися для нового танца дамами, похожими на косяк разноцветных блестящих рыбок, Элинара направилась в ту сторону. Ударила вновь барабанная трель: сердце подскакивало в унисон с нею. Принцессе казалось, теперь она была сродни своей осточертевшей канарейке, казалось, что клетка распахнулась, и можно вылететь вон. Идя наперерез брату, Элинара упивалась мнимой свободой. Они столкнулись с Эйгоном у самой стены, но один только вид его заставил всякое ликование улетучиться, а волнение — ледяной тяжестью осесть в ногах. Потому что капризно изогнутые губы были бледны, глаза вдруг поблекли, как износившиеся драгоценные камни — Элинара кончиками пальцев дотронулась до плеча Эйгона, но брат не изменился в лице. Она прикусила язык. Она заставила себя протрезветь. Брат не был счастлив. Его глаза забегали по залу, очевидно, только чтобы не встречаться с ней взглядом. Эйгон дёрнулся вперёд, но усилившаяся хватка сестры остановила его. — Эйгон, — предупредительно произнесла Элинара. Он не смотрел. Вокруг гремела музыка, задорные восклики, звенели чаши и приборы, но вокруг них залегла глухая, пуховая тишина. Брат облизнул губы, без улыбки глянул на пальцы сестры на своём плече. Когда Эйгон поднял глаза, в их глубине сквозила немая просьба. «Останься. Никто не узнает, останься со мной», — но она была слишком горда для таких слов. Кивнув самой себе, Элинара убрала руку — брат сорвался с места так, словно тысяча гончих Неведомого преследовала его. В тот момент, поняв, что он уходит для того, чтобы покинуть её, Элинара ощутила толчок в груди и горячую слабость во всём теле, после чего от живота до горла прошла крупная дрожь и собралась там комком; обычно Элинара старалась выплакать этот комок, а сейчас хотелось кричать и смеяться, смеяться и кричать. Она увидела, как Эйгон вышел в тёмный портал высоких резных дверей, а потом образовавшуюся на его месте пустоту, как свежую рану новой кожей, затянуло другими людьми. Щелчок. Это клетка накрепко захлопнулась. Они так давно не виделись, она думала… Только теперь Элинара заметила, как громко и навязчиво играли музыканты. Она сложила руки перед животом, стараясь закрыться от окружающего мира щитом учтивости и благопристойности, но в груди билось часто и глухо. Принцесса порывисто оглянулась на помост, надеясь найти спасительную ветвь, но лишь напоролась на внимательный, пронизывающий до костей взгляд Отто Хайтауэра. Её на миг прошибло холодным потом. Матушка говорила с леди Алерией, Лорент понуро уничтожал засахаренные сливы, взор Эймонда был направлен в зиявшую дыру прохода; когда он вдруг настиг Элинару, ей показалось, это солнечный луч навели навели на стекло — потому что она готова была сгореть. На его месте она бы смеялась над собой до колик. Едкое разочарование было как песок на зубах, такое же раздражающее, колкое и першащее в горле. Элинара обошла сбившихся в стайку дам, щупавших рукава друг друга и рьяно споривших о преимуществах окраски кермесом перед кошенилем, любезно кивнула дядюшке Гвейну и милой Линнейс подле него, молчаливо приняла поздравления от попавшихся на пути молодых лордов. Их блестящие, смущённые взгляды показались ей липкими и противными. Элинара билась в самой себе рыбиной, попавшей в сеть. Она бы тоже хотела взмыть в небо и всё забыть. Остановившись на верхней ступени с зажмуренными глазами, принцесса жадно вдохнула ночной воздух: лёгкий ветер нёс аромат роз Верхнего Сада, а с изнанки пах жиром, запечённым мясом и вином. За спиной её по мраморным плитам полз жёлтый свет праздника, слышался скрежет доспехов, а впереди, в тёмных розовых кущах серебрился женский смех. Внутри разверзалась не пропасть, не буря, не истерика, — но ноющая тоска, похожая на трясину. Это была такая глубинная, немая боль, что даже слёзы казались каким-то пошлым фарсом. Элинара слышала мягкие, почти кошачьи шаги позади, но не обращала на них внимания. Сделанного уже не воротить. Иногда, когда ей становилось особенно тоскливо, как сейчас, принцесса думала, что лучше бы им никогда не переходить той черты: как знать, может им было бы легче нести своё бремя, может они несли бы его безропотно? Но человек, однажды испытав сладкий вкус запретного, тянется опробовать ещё раз, а аппетит его только растёт. Элинара испустила судорожный вздох. Получила, что хотела? По крайней мере, теперь, лёжа на холодных простынях супружеской постели, ей будет, что вспомнить, — утешала Элинара себя. Но страх разоблачения и стыд уже начали скапливаться где-то внутри, настойчиво подёргивая за ниточки нервов, оставалось только ждать, покуда они победят все остальные чувства и завладеют ею целиком. В небе раздались хлопки, как будто трепетали на ветру огромные знамёна. Уже догадываясь, что это значило, Элинара распахнула глаза — она слепо уставилась на небо, в котором тусклые звёзды лишь едва виднелись в иссиня-чёрной глубине. В отсутствие солнца Солнечный Огонь не золотым казался, а медным; он испустил рёв, от которого испуганно вскрикнули прятавшиеся в саду любовники. — Он — трус. Покосившись на младшего брата, Элинара слабо улыбнулась: — Но ты — нет? — Но я — нет. Брат с сестрой напряжённо переглянулись. Стараясь не обращать внимания на непроглатываемый, горький ком, вновь вставший в горле, Элинара поджала губы и укоризненно покачала головой. Солнечный Огонь поднимался выше и улетал всё дальше, ситец сине-прозрачных облаков, брошенный в ночь вечерними сумерками, покрыл его силуэт мутной пеленой. Ощущение свободного падения сменилось ударом о сухую, неласковую землю. Пускай это был последний раз. Отчаянно смаргивая слёзы, Элинара подумала, что ещё не раз успеет обласкать в воображении это воспоминание, прежде чем заставить себя забыть. Они ведь ещё смогут быть братом и сестрой? Если всё другое оказывается слишком? Принцесса, вспомнив о стоявшем подле Эймонде, спохватилась: — Полагаю, — голос её был высок и скрипуч из-за саднения в горле, — ты не станешь огорчать нашу мать и задержишься дольше? Нет, боги, как же жгли язык эти вечные иносказания! Отбросив приличия, Элинара пылко прошептала: — Клянусь, если ты сейчас улетишь — я тебя никогда не прощу. Нет, всё-таки дыхание норовило сбиться. Элинара круто повернулась лицом к брату, требовательно воззрилась на него в ожидании ответа, вся напрягшаяся, как струна; когда Эймонд кивнул всё с тем же трудно читаемым выражением на лице, принцесса едва не расплакалась от облегчения. Вся охваченная, застигнутая врасплох внезапным приливом нежных чувств к младшему брату, подпитываемых только пуще густой смесью вины и стыда, Элинара подошла к Эймонду вплотную. Он стоял недвижимый и жёсткий, как деревянный болванчик. — Хорошо. Спасибо, — просипела принцесса. Руки её осторожно легли на плечи брата, а сама Элинара привстала на носочки, чтобы дотянуться до уха брата и обжечь его горячим шёпотом. — Спасибо, что никогда никому не расскажешь. Она крепко поцеловала брата в щеку. Тяжёлый, откровенный намёк завис между ними; Эймонд пару раз растерянно моргнул, прежде чем челюсти его напряглись. Пытаясь скрыть собственное волнение и огорчение, Элинара поспешила улыбнуться, хотя получилось дурно, натужно, а сама она больше не знала, что такого можно сказать и не расплакаться при этом. Кадык Эймонда двинулся вверх-вниз, и вскоре он заговорил сиплым, обрывающимся голосом: — В тот вечер я не собирался рассказывать матери. Правда, не собирался. Короткое, невесомое дуновение ветра подхватило его слова и испарилось с ними. Это было облегчение? То, что на миг ёкнуло в животе? Или наоборот? — Хорошо. — Деланно легко Элинара пожала плечами, хотя губы уже начали дрожать. Она попытался сделать вид, словно это открытие для неё ничего не значило, однако сама чувствовала, как всё внутри тяжело ворочается. — Ничего уже не исправить, но… Хорошо. Она оглянулась на приоткрытую дверь, больше для того, чтобы чем-то себя отвлечь. Эймонд не собирался рассказывать матери. И Элинара не могла не думать о том, как всё могло бы сложиться для неё иначе, но что теперь толку? И, возвращаясь в залитую светом залу, она грызла себя за глупость, горячность и недальновидность. Однако уже ничего не изменить. Разве всё это время она не смирялась со своей судьбой? *** Что-то должно было измениться, казалось Элинаре, но всё осталось по-прежнему. Дни потекли вязкой патокой. «Ничего не было», — твердило безжалостное солнце, поднимавшееся высоко, а затем ещё выше. «Ничего не было», — шептала недвижимая тишина септы. «Ничего не было», — пела канарейка. И, держа внутри все непрожитые обиды и проглотив все несказанные слова, Элинара решила, что, может, так и будет лучше: забыть. Ничего не было. Ей приснилось. Теперь ранним утром, едва вставало солнце, они с Эймондом отправлялись скакать наперегонки вдоль Мандера. Не жалея нового коня, Бурелома, подаренного на именины дядюшкой Гвейном, принцесса подгоняла и подгоняла его, пока розовая пена не покрывала золотистые бока, а горячий ветер не начинал бить в лицо и грудь так, что голова запрокидывалась. Потом они с младшим братом и Роем усаживались на горячие камни у реки: воздух там был такой влажный, тёплый, что вдохнуть его глубоко не получалось. Они больше молчали, чем говорили. После бешеной скачки принцесса долго отмывалась, чтобы переодеться и отправиться с матерью в септу; там она стояла молча перед алтарём Неведомого да старалась не смотреть в левую сторону. Солнце глухо билось о витражные стёкла, золотистая пыль витала в воздухе. Элинара чувствовала, как пыль ложилась на её щёки. Мать бросала на неё такие долгие, сожалеющие взгляды, что принцессе становилось неловко: она ёжилась и старалась увернуться от них. Следом шёл обед в Зелёной Зале, достаточно большой, чтобы вместить всех высокопоставленных гостей, ещё остававшихся в Хайгардене. Замковые менестрели играли свои незатейливые песенки, служанки исправно обновляли блюда да подливали фруктовое вино; привычную роль Элинара произносила сквозь зубы. Как могло ничего не измениться? Всё казалось ей каким-то хрупким, тряским, словно Элинара шла по натянутому канату, как некоторые умельцы на ярмарках, и вот-вот могла свалиться вниз. Она ждала падения. Она ждала, когда кто-нибудь обличит её. Ведь кто-то должен? Ведь все знают, все они! Так почему выбирают молчать?.. Она хотела и боялась заговорить с кем-нибудь откровенно, предельно честно и со всеми подробностями, а дальше — будь, что будет. Принцессе становилось тяжело нести секрет, булыжником повисший на шее. До обеда Элинара старалась провести время с сестрой, вышивая бессмысленные узоры на отрезах ткани, пару раз к ним присоединялись Линнейс и Вивиана, пока дядюшка Гвейн и лорд Флорент не увезли их в родные замки. В полдень солнце светило невыносимо ярко: в эти пару часов обитатели Хайгардена были привычны ко сну, и замок затихал, тяжело и спокойно дыша. К ужину Элинара долго переодевалась и переплеталась, капризами изводя служанок. Заняться ей больше было нечем, разговаривать с матерью, взявшей какую-то жуткую привычку лезть в душу, ей не хотелось, свободно говорить с Эймондом не получалось, про сира Отто Хайтауэра нечего было и думать. Общества Лорента Элинара страшилась. Она чувствовала себя подошедшей к такому краю терпения, что опасалась: если Лорент хоть словом, хоть взглядом ещё раз намекнёт на свои подозрения, она тут же выложит ему всё как на духу. Она не замечала, с каким настороженным ожиданием смотрела на мужа. Так прошла неделя. На седьмой день начались сборы: с самого утра взмыленные служанки носились с корзинами, бельём, прочей снедью, всюду слышался торопливый топот и раздавались указания. Это было неприятное чувство. Ожидание опустения. Почти впав в тоскливое уныние, Элинара большую часть дня в этот раз провела в своих покоях, и даже непрерывный щебет канарейки казался ей каким-то мрачным и тревожащим. День медленно горел толстой свечой. Ужин оказался полон прощальных улыбок и обещаний, которые обыкновенно в таких случаях навсегда оставались тлеть в том мгновении, в которое были произнесены. Элинара уныло ковыряла грушу, томлённую в красном вине. Ей даже хотелось предложить матушке проехать часть пути с нею, но это было бы неуместно и излишне наивно для замужней женщины, и она вновь молчала. — Элинара, — мать осторожно тронула её запястье, выдернув из вязкой трясины размышлений, — может быть, вам стоит навестить Королевскую Гавань? Мы будем рады принять вас. Она прерывисто вздохнула. Королева Алисента смотрела с такой настойчивой просьбой, что отказывать ей было невыносимо жаль. — Лорент не осилит путешествие, матушка. — Хорошо. — Мать участливо улыбнулась, белыми бликами в глазах её сверкнуло разочарование. — Но когда ему станет легче, обязательно поговори об этом. Больше для виду Элинара кивнула. Лорент не явился на ужин, но никто, разумеется, и не подумал выразить своё неодобрение — только сир Отто, заметила принцесса, почти незаметно скривил рот. Но потом их с дедом взгляды неожиданно встретились. Какое-то нехорошее предзнаменование примерещилось Элинаре в выражении его лица: она торопливо отделила кусок мягкой, пряной груши и сделала вид, будто безмерно увлечена своим блюдом. Так просто не кончится. И, когда все, произнеся положенные любезности, раскланялись друг с другом, и разошлись по покоям, когда ночная мгла затянула небо над Хайгарденом, Элинара оказалась права. *** — Сир Отто? Вы хотели меня видеть? — Элинара неуверенно улыбнулась, всё ещё в глубине души надеясь, что служанка ошиблась. — Надеюсь, с вашими вещами всё в порядке?.. Неверный жёлтый свет и тени делали черты лица деда грубее и острее, чем те были на самом деле. Клокочущий страх поднялся в груди, начал разъедать рёбра и вылизывать плоть гладким языком. Ей был дарован такой взгляд и такой отрывистый жест, что Элинара вмиг сообразила: сир Отто или догадывался о её преступлении, или знал наверняка. И она почти обрадовалась. На пути к столу тот же долгий, непонятный взгляд сопровождал её. Что ж, наказание будет справедливым. Это будет даже… приятно. В конце концов, она окажется виновата именно в том, в чём её давно уже обвиняли. Но принцесса опустилась в кресло бледная, с языком, прилипшим к пересохшему нёбу, и чуть подрагивающими пальцами. — Я вызвал тебя для разговора, девочка. Она понятливо улыбнулась в ответ. На столе деда уже не было ничего, кроме чернильницы и гусиного пера, даже взгляд задержать не на чем — Элинаре помимо её воли пришлось поднять взгляд в область груди Отто, где сверкала золотом брошь десницы. Ей нравилось, как сердце сбивалось с ритма в предчувствии опасности. — Разумеется, — она метнула быстрый взгляд в лицо деда. — Насколько я мог понять из всего сказанного и увиденного, — чеканил сир Отто слова и бросал их перед собой не серебряными монетами, но острыми дротиками, — твоё пребывание здесь не имеет смысла. Последние слова ударили по лицу тугим хлёстким прутом, наотмашь. Элинара дёрнулась и поражённо вытаращилась на деда: «Не имеет смысла?» Гул крови зашумел в ушах. Принцесса пыталась найти какое-то объяснение, припоминая, что именно говорила в беседах с дедом, и робкий росток надежды проклёвывался в её душе: неужели… — И, насколько я понимаю, наиболее вероятно, эта ситуация не может измениться. Это будет прецедент. Таких судов не было никогда раньше, и… Если бы она только знала о решении деда раньше, чем возлегла с собственным братом на грязном полу, как последняя коровница! В лицо ударил жар. Элинара сидела, как во сне, не веря услышанному. — Элинара? — Неожиданно суровый тон заставил улыбку угаснуть на её устах. Взор сира Отто, властный, повелевающий, вызвал дрожь, пробежавшую по всему телу муравьиной стаей. — Да, — ей пришлось прокашляться, прежде чем продолжить, — да, это так. Повисла нехорошая, недобрая тишина. Неужели она ошиблась?.. Липкое ощущение, подобное тому чувству, когда ненароком, проезжая верхом по лесу, врежешься в большую паутину, охватило Элинару: ей показалось предчувствие какого-то заговора. Никогда ещё отсутствие ветра не было таким зловещим. Сир Отто цепко всматривался в лицо принцессы, на самом дне его глаз Элинаре почудился какой-то брезгливый интерес — но то могло быть всего лишь отблеском свечи. О чём он думал? О чём можно думать с таким непроницаемым выражением лица? — Сир Отто? — Тихо, полушёпотом спросила Элинара. — Дедушка?.. Голос её угас на последнем звуке. — Твой муж болен… — Да. Голос усох в гортани. Элинара напряженно замерла, до боли сцепив пальцы. Сир Отто прищурился, наклонив голову: — Я пришлю сюда мейстера из Цитадели. — Слова падали, как булыжники. — К твоим услугам. Она сглотнула горькую, вязкую слюну. Элинару как обухом ударило по голове. — Распорядись с умом. Принцесса в ужасе, которого не могла скрыть, смотрела на деда-десницу. Тот многозначительно кивнул, окончательно подтвердив отвратительную, безумную мысль: никакого суда не будет, развода не будет. Будет тризна. Как страшно поблескивали его глаза! Какая страшная тишина проглотила вынесенный приговор. Сир Отто плавно отвёл взгляд. Выращенная при королевском дворе, Элинара по одному жесту могла понять, когда её присутствие больше не требовалось — она предприняла попытку выровнять дыхание. Не вышло. На качнувшихся ногах, принцесса поднялась: — Доброй ночи, — голос стал похож на скрежет камней под повозкой, — сир Отто. Каждый шаг казался ей невыносимо тяжек, а звук, с которым закрылась дверь — громоподобен. Всё пространство коридора сузилось, собралось в одну точку. К твоим услугам. Она знала, как это бывает. Она не считала себя дурой. Всюду велись такие дела, но даже гремучая змея, о которой знаешь заранее, не кажется страшной, покуда не покажет ядовитые клыки из цветущего шиповника. Коридор качался перед помутившимся взглядом, от ужаса и тревоги сердце колотилось так, словно желало пробить грудную клетку. Элинара сжала ладонями лицо, надавила на глаза, чтобы прийти в себя, но в конце концов только впилась ногтями в корни волос. Принцесса сдавленно простонала от отчаяния и желания вылезть вон из своей кожи. Что она натворила? Кто тянул её за язык, зачем она говорила всё это?! Её несчастливая жизнь здесь вдруг показалась удивительно дивной, отлаженной и спокойной. Волосы, казалось, вот-вот зашевелятся. В сердце Элинары возникла такая щемящая, острая боль, что дышать стало трудно: всё хорошее, что они с Лорентом когда-либо разделили, так ясно, так режуще чётко возникло в памяти. Как он подошёл на празднике в честь рождения Джоффри, как они танцевали, как Лорент просил подарить ему атласную ленту из причёски, как он был здоров и обходителен. Вместе с тем другая мысль ножом в масло вошла в эти воспоминания: сколько ещё лет она проведёт вот так? Вещью, не знающей хозяина? Элинаре сделалось дурно, противно от самой себя. Она поплелась по коридору, ничего вокруг не замечая, вся замкнувшаяся в себе. Нет, в своей судьбе. Она была замкнута в ней, как в гранитных стенах. Всё несовершённое и несбывшееся навалилось на Элинару разом, ярмом на шее, горбом на спине. Ей никогда прежде ещё не хотелось так сильно найти своего мужа в изветвлениях садов и коридоров, и… Ей хотелось раскаяться во всём перед ним, как перед Верховным Септоном: пускай он ударит её по щеке, пускай обзовёт, вышвырнет вон. Пусть он ненавидит её, иначе ей никогда в жизни не смириться. Элинара душила порыв признаться во всём, рассказать обо всём — пускай он узнает, какова она на самом деле, под этой ненадёжной скорлупой. Но всего этого делать нельзя. В горле пересохло, в душе стало так липко и грязно, как после страшного ливня: всю её размыло, расквасило, как колею под быстрым, несущимся вперёд колесом. Ещё пытаясь совладать с собой, Элинара спешила в покои, чтобы там разрыдаться в подушку и лить горячие слёзы, покуда эта солёная волна не схлынет. В ней уже не осталось места разуму, вся она обратилась в огниво — одна искра, и вспыхнет пламя. Дверь отворилась с мягким скрипом. Затворив её так же тихо, Элинара прислонилась полыхавшим лбом к прохладному дереву, истерический вопль зудел в глотке. Слабо выдохнув последний оставшийся в лёгких воздух, принцесса повернулась. И застыла, поражённая смятением. Ни одна свеча и масляная лампа не горела. В кресле поодаль, левым полубоком к Элинаре, сидел её муж. Его бедный профиль был холоден и суров, как у безжизненной скорбной статуи. Ступни её точно гвоздями прибили к полу. Но долго объяснения ждать не пришлось. Под затуманившимся взглядом жены Лорент поднял правую руку: на двух вытянутых пальцах его висело аметистовое ожерелье, и камни потусторонне светились в лунном голубоватом луче, по серебряной оправе колыхались белые блики. Всё в душе Элинары опало, как листва по осени. В том же давящем, обвиняющем молчании Лорент медленно повернул к ней голову. Его немигающий взгляд был полон тьмы. Вот и всё. Она попыталась что-то сказать, но тщетно. Что здесь можно сказать? Губы у Элинары нещадно тряслись. Принцесса смиренно закрыла глаза, в тот же миг с ресниц капнули горячие, как пламень, слёзы. Не было сил притворяться и лгать, она стояла раскрытая и мягкая, как переспелая груша. — Нашли в септе. — Задумчиво, холодно промолвил Лорент. — Под алтарём. Она не вынесла — всё придавленное, спрятанное, затаённое вдруг прорвалось. Надсадно всхлипнув, Элинара бросилась к преданному и столько раз безмолвно обруганному ею же мужу и упала перед ним на колени, поверженная. Пальцы мелко дрожали, когда она стиснула ткань бриджей на бёдрах Лорента и прижалась щекой к его правому колену, захлёбываясь слезами. То ли стон, то ли жалкий скулёж срывался с уст. Так стыдно стало Элинаре, так плохо, что она не осмеливалась поднять глаза; грубая ткань стала горячей и влажной от её хватки, лицо покрылось красными пятнами от плача. Он был хорошим человеком. Правильным… Он… Он даже подарил ту безмозглую канарейку! Жалость к мужу, такая похожая на любовь, ураганом пронеслась в душе. Лорент молчал. И его благородное, исполненное достоинства молчание оказалось высшим наказанием: лучше бы он стегал неверную жену словами, как кнутом, оставлял больные следы. Наконец, он испустил долгий свистящий вздох; встрепенувшаяся, Элинара умоляюще, дрожа от внутреннего напряжения, посмотрела ему в лицо. Потемневшие глаза под тонкими ресницами, ровные дуги бровей, одна чуть выше другой, сухие искусанные губы с кровавым пятнышком у уголка, заострившиеся скулы — она ждала, что он скажет. За окном трещали цикады. Хоть что-нибудь. Рот Элинары приоткрылся, как у мучимого жаждой путника. Вот что-то в лице Лорента двинулось. — Что ж, — глухо бросил он, — по крайней мере, ты не стала унижать себя оправданиями. Сдержав полный страдания стон, Элинара вновь бессильно упала лицом в колени супруга. Она никогда ещё не чувствовала себя такой слабой, такой ничтожной и испорченной, как когда услышала звон опущенного на стол ожерелья, а после ощутила невесомое прикосновение к волосам. Элинара бессильно, почти неслышно заскулила. От каждого короткого прохладного поглаживания хотелось скукожиться до размеров хелейниной букашки, но вместо этого принцесса только крепче жалась к мужу. Ей больше не к кому было пойти, а он… Пожалуй, теперь он понял про неё всё. Пальцы Лорента были холодны, когда он весомее провёл по платиново-золотистым кудрям, а когда Элинара решилась украдкой взглянуть на мужа, он всё так же смотрел вперёд пустым, раненым взглядом. — Прости меня. Прошу, прости меня. — Плаксиво просипела она. Вцепилась в края расстёгнутого дублета, с отчаянной мольбой подтянулась выше. Левый глаз Лорента нервно дёрнулся. — Я… Я люблю тебя! В тот миг это было правдой. Слова раскололи бесстрастное лицо Лорента, как яичную скорлупу, и всё, что он таил внутри, и чему не верил, вышло наружу. Он посмотрел Элинаре прямо в глаза, взор его загорелся, заметался, чтобы потухнуть спустя мгновение. Сомнения призраками бродили в желтоватом лице. Когда Лорент стиснул ладони Элинары в ледяной хватке, она потянулась ближе — она думала, он поцелует её. Она решилась подумать, будто была прощена. Он должен был простить её. Но Лорент Тиррел отбросил от себя руки жены. Он рывком поднялся, перешагнул через неё, распластанную около кресла и вновь залившуюся слезами, и вышел вон.