Твой мир обречён

All this running around

I can't fight it much longer

Something's tryin' to get out

And it's never been closer

Холодный морозный зимний воздух заполняет комнату через распахнутое настежь окно, заползает под тонкую рубашку, обжигает кожу и вызывает противные мурашки. Занавески раскачиваются от мягких порывов ветра, изгибаясь в разных направлениях, рисуя тени на стенах. Внизу мигает фонарь. Луна — единственный его спутник и источник света. Даже звёзд не видно сквозь синие плотные облака. Огромная постель давно остыла, и сколько не заворачивайся в простыню, озноб не перестанет сотрясать тело. Дрожь давно стала привычной. Дазай не хочет подниматься. У него нет сил даже руку поднять, не то что встать и что-то сделать. Бинты на голове ослабли, запутались в тёмных завитках волос. Сладкая боль течёт по венам вдоль его предплечий, уходит теплом на кончиках тонких пальцев, еле ощутимо покалывает и утекает обратно, по артериям, в грудь. Он, тихо шелестя пересохшими искусанными губами, отсчитывает удары пульса, ожидая последнего. Ожидая, когда следующего не будет, и этот гул в голове утихнет. Телефон на тумбочке замолчал ровно тысячу девятьсот семьдесят восемь ударов сердца назад. Он даже не перевёл взгляд на потолок в то место, где яркий голубой свет от горящего дисплея разрезал перманентную черноту ночи. Из ванной доносится звук стекающей по трубам воды. Дазай не будет подниматься, чтобы её выключить. Его голова свисает с края постели, а руки раскинулись в разные стороны. Даже если бы захотел, не смог бы и пальцем пошевелить. В прямом смысле. Возможно, в этот раз он задел сухожилия или что-то в этом роде. Какой сегодня день? Сколько дней прошло с того момента, как Мори усердно перешивал ему запястья, молча испепеляя его ничего не выражающее лицо взглядом? Ох, какой же он, всё-таки, интересный человек. Дазай даже не может сказать, какую эмоцию тот тогда испытывал. Лицо босса было нечитаемым. Но ни отвращения, ни злости, ни жалости в его взгляде точно не было. Может, потому что медик? Тишину разрывает очередной звонок, и телефон громко вибрирует, сотрясая столешницу тумбочки. Дазай и бровью не ведёт, продолжая своё незамысловатое занятие. Две тысячи сто тридцать пять, две тысячи сто тридцать шесть, две тысячи сто тридцать семь… Может, всё же стоило принять те таблетки? Может, тогда бы он не стал так мучаться. Чёрт с ним, теперь это уже не важно. Часы на стене давно умолкли. Скорее всего, села батарейка. Две тысячи сто пятьдесят один, две тысячи сто пятьдесят два, две тысячи сто пятьдесят три… Трель обрывается, и телефон наконец умолкает, высвечивая на дисплее очередной пропущенный. Двенадцатый? Или уже тринадцатый? Глаза пересохли, выдавливая из под век пару слезинок. Возможно, ему всё-таки нужно иногда моргать. Дазай в очередной раз пытается сжать руки в кулаки, но снова терпит поражение, лишь напоровшись на очередной приступ боли. Голова идёт кругом, переворачивая пространство на девяносто градусов, делая потолок полом. Вода тихо капает на плитку, смывая с неё красные разводы. Тупая боль снова застывает теплом в пальцах, а затем снова возвращается в грудь, выдавливая из лёгких тяжёлый вдох. Две тысячи четыреста шесть, две тысячи четыреста семь, две тысячи четыреста восемь… В замочной скважине поворачивается ключ, а затем дверь громко скрипит, открываясь. Она ударяется об косяк от слишком сильного удара, сотрясшего её, а затем так же громко захлопывается, скорее всего, от мощного удара ноги. Тяжёлые шаги следуют из коридора вдоль гостиной, затихая, когда ступают по мягкому ковру, замирают перед дверью в спальню, а затем дверная ручка противно стонет, будто выражая всё отношение хозяина апартаментов к непрошенным гостям. Дверь так же бесцеремонно ударяется об комод, чуть не сбив с него какую-то вазу. Занавески развиваются сильнее от сквозняка, взлетая на уровень человеческого роста. Дазай не выражает никакого интереса к появившейся персоне, оставшись в том же положении, что и лежал до этого. Две тысячи четыреста семьдесят девять, две тысячи четыреста восемьдесят, две тысячи четыреста восемьдесят один… — Телефон придумали до твоего рождения, недоумок. Дазай морщится от того, как неприятно этот голос разрезает привычную тишину. Это практически первая его эмоция за последний... за последние несколько... за последнюю неделю? Блять, сколько там прошло? Он всё ещё не удосуживает хозяина столь отвратного голоса и взглядом, продолжая бороздить глазами бескрайнее ночное небо сквозь тюль занавесок. Ему абсолютно всё равно на то, как он может сейчас выглядеть. Со стороны входа громко цокают языком, и снова раздаются тяжёлые, заметно, что раздражённые, шаги. Через секунду вид на окно перекрывает узкая спина в чёрной кожаной куртке и руки в чёрных перчатках звучно захлопывают оконную створку, перекрывая дыхание морозному зимнему воздуху, а после запахивают занавеску. — Что ты тут за морозильник развёл, придурок? Январь на улице. Или в дополнение к своему амёбному запою ангину захотел? Дазай прикрывает один глаз, снова напрягая руки. Привычная боль скатывается по предплечьям, опускается в пальцы, возвращается в грудную клетку. Две тысячи пятьсот четырнадцать, две тысячи пятьсот пятнадцать, две тысячи пятьсот шестнадцать… Фигура оборачивается к нему перекошенным от отвращения лицом, осуждающе складывая руки на груди. Рыжие волосы, всё ещё влажные от растаявшего снега, прилипли к его вискам, странно отливая голубым на фоне ночного неба. Чуя молчит какое-то время, изучая тело напротив глазами. Дазай знает, что это оценивающий взгляд. Взгляд человека, прикидывающего, насколько всё плохо, и стоит ли это "плохо" вообще какого-либо внешнего вмешательства. Ему не стыдно за то, что рукава рубашки закатаны по локоть, а бесполезные бинты были выброшены Огаем в мусорку чёрт знает сколько времени назад. Дазай не видел, как выглядит сейчас вся эта картина снизу. Не сказать, что это сильно его интересует. А вот Чую, судя по всему, очень даже. — И сколько ты строишь из себя растение? Дазай продолжает молчать, пробегая глазами по узорам на тёмных обоях. Их на секунду освещает свет фар проезжающей снизу машины. Две тысячи пятьсот семьдесят пять, две тысячи пятьсот семьдесят шесть, две тысячи пятьсот семьдесят семь… Так и не дождавшись ответа, Чуя отрывается от подоконника, обходя кровать по кругу, и покидает его поле зрения. Дазай слышит, как открывается дверь ванной комнаты, как громче становится шум воды, как Накахара громко матерится. Его туфли громко шлёпают по воде, разбрызгивая её в разные стороны, а после юноша быстро закручивает кран, выругавшись себе под нос. — Ты совсем идиот? Блять, здесь пол Тихого Океана натекло! Я сейчас тебя протащу по этому пиздецу, и будешь как губка это всё впитывать, скумбрия! Раны трескаются, и на его губах проявляются пару капелек крови, когда он измученно ухмыляется. Он тут же слизывает их языком, сменяя сухость во рту металлическим солёным привкусом. Он слышит, как Накахара чем-то гремит в ванной, кидает на пол тряпку и, судя по всему, ногой брезгливо протаскивает её по образовавшейся луже, оставляя длинные скользкие разводы. Он продолжает что-то неразборчиво бурчать, выжимая весь этот розовый кошмар в раковину. Водопровод гудит, втягивая в себя все тысячи йен, что потратит Дазай на оплату коммунальных в конце месяца. Две тысячи семьсот тридцать два, две тысячи семьсот тридцать три, две тысячи семьсот тридцать четыре… Чуя зло бьёт по выключателю, обрывая поток хирургического холодного света из ванной, оставляя на обоях мокрые следы от своих ладоней. Такие же остаются на паркете от его подошвы, когда он снова проходит в комнату, обходя кровать. Дазай продолжает безучастно существовать, и перемещает взгляд на лицо напарника только в тот момент, когда он присаживается на корточки перед ним. Снизу вверх его фигура перевёрнута, и Осаму с интересом вскидывает брови, ожидая, когда этот придурок скажет, зачем он сюда пришёл. О заботе речи и идти не может. Что-то здесь точно не так. Чтобы Чуя Накахара взял и пришёл в "берлогу наркоманов и всей швали Йокогамы", да ещё и столько раз позвонил, не говоря уже о том, как мило тот помог разобраться с ванной. Попахивает приказом Мори. Но Чуя ничего не говорит. Лишь продолжает разглядывать лицо напротив, не проронив и слова. Его губы сжаты в тонкую линию, а глаза то и дело возвращаются к раскинутым на холодных простынях перерезанным рукам. В отличие от Мори, Чуя читаем, как детская книжка. Здесь сквозящее отвращение и неприязнь, явное нежелание здесь находится, к тому же, в такой компании, и ни грамма жалости и сожаления. Лишь усердно подавляемая пассивная агрессия и шторм, разыгравшийся внутри синих зрачков. Дазай снова пытается сжать руки в кулаки. Снова впитывает ту боль, что ему это даёт, и снова тихо выдыхает, шевеля онемевшими пальцами. Три тысячи один, три тысячи два, три тысячи три… Накахара продолжает молчать. — Что Чуя здесь забыл? Он очень давно не слышал собственного голоса. Из гортани вырывается лишь сиплый шёпот, и судя по тому, как напрягаются его связки, чтобы издать хоть что-то, похожее на звук, Накахара оказался прав — ангина ему обеспечена. Ему правда не хочется всего этого спектакля. Всей этой наигранной озабоченности. Всей это фальши с заботой и поддержкой. Как будто его сейчас не тянет оставить на ковре Дазая свой рацион за день от всей этой картины. — Мне приказали сделать так, чтобы ты не сдох раньше времени. Так что поднимайся и садись ровно, мне нужно обработать весь этот пиздец на твоих руках. Улыбка на губах Дазая меркнет, когда он тихо прикрывает глаза. Под веками растеклась угольно-чёрная темнота, отливающая красными пятнами, похожими на кровь, что оставалась на белой плитке, когда он старательно выводил две длинные линии вдоль своих предплечий. Он не хотел умирать так. Вся эта грязь перерезанных вен, вся эта пошлость красной воды в ванной, сталь холодного света на плитке, звон лезвия, когда пальцы немеют и уже не могут сжимать его так, как нужно, чтобы удержать. Это мерзко. Больно, мерзко, пошло. Совершенно не подходит под тот образ Смерти, который рисовал в своей голове Дазай. Если бы Осаму был настолько умён, как про него говорили в Мафии, он бы придумал такой способ, чтобы просто исчезнуть в мгновение. Без лишней боли и манипуляций. Без этого уродского тела, что останется вместо него. Но, к сожалению, скорее всего, слухи врали, раз на ум в этот раз пришло лишь самое очевидное. От тела Чуи исходило контрастирующее с ледяным морозом комнаты тепло, что странно, учитывая его тонкую куртку в такой холод. Он пахнет кожей, машинным маслом и бензином, — своим чёртовым мотоциклом — терпким алкоголем и духами, не похожими на те, что Дазай замечал на нём до этого. Три тысячи сто шестнадцать, три тысячи сто семнадцать, три тысячи сто восемнадцать.... — Ты хуже любой дворовой псины, ты знаешь об этом? Она хотя бы свои раны сама зализывает. Интересное сравнение. Тем более, для Чуи. — Ну же, хватит. Я сказал тебе, чтобы ты поднялся и сел ровно. Мне нет никакого резона торчать здесь до бесконечности. Ты сделаешь нам обоим лучше, если просто дашь мне шанс быстро выполнить эту грязную работу. Голос Накахары тихий, требовательный, глубокий. Дазай не реагирует. Он даже не знает, почему. Ведь как бы Осаму не хотел это отрицать, но Накахара в чём-то прав. Этот упёртый баран так верен всей этой мафиозной шайке-лейке, что скорее Дазаю руки оторвёт, обработает и пришьёт на место, чем уйдёт отсюда ни с чем. И самому Осаму будет лучше, если они быстро разойдутся, как в море корабли. Он даже не хочет спрашивать, откуда у Чуи ключи от его квартиры. Но это теперь, скорее, дело принципа. Хочется разозлить Чую ещё больше. Хочется вывести его на эмоции от беспомощности. — Я тебе клянусь, что сейчас дёрну за руки, чтобы ты сел. Не дёрнет, конечно. Пустая попытка манипуляции. Нелепая даже в какой-то степени. Дазай хорошо знает свою собаку. Три тысячи сто девяносто семь, три тысячи сто девяносто восемь, три тысячи сто девяносто девять… Чуя зло закатывает глаза и, судя по шуму, садится на пол, оперевшись спиной на матрас слева от свисающей головы Дазая. Раз даже не психует, значит, достаточно устал за рабочий день, чтобы перестать быть агрессивной сукой. Интересно, какими заданиями награждает его Мори в отсутствие непутёвого напарника? Конечно, он не спросит. Много чести. В горле снова пересохло. Даже простой глоток воды бы сейчас, казалось, спас его от мучительной гибели. В среднем, пролежни появляются на теле спустя три дня в одном положении. Это, конечно, очень мерзко, все эти сопутствующие заражения, сепсисы и тому подобное, но, возможно, это менее больно по сравнению с венами. Дольше, но менее больно. Хотя Дазай бы всё равно умер бы раньше. От обезвоживания, от обморожения, в конце концов, от того, как наклонена его голова к полу. Кровь совсем скоро застоялась бы в усталом мозгу, и он бы отключился. Как жаль, что Чуя снова всё испортил. В который раз. Три тысячи двести тридцать два, три тысячи двести тридцать три, три тысячи двести тридцать четыре… — Как же ты заебал портить мне жизнь. Думаешь, мне в кайф тут сейчас с тобой сидеть? Конечно, нет. В этом и смысл. — Давай договоримся. Чуя поворачивает голову к нему, и Дазай может буквально чувствовать его острый взгляд на своём профиле. Накахара даже не чувствует неловкости от того, что практически говорит сам с собой, ведя прозаичный монолог. Так могло бы показаться со стороны. Но Чуя тоже хорошо знает свою скумбрию, чтобы общаться с ней без ответов. — Ты быстро садишься, я заканчиваю эту дребедень, а потом так же быстро ухожу. Ты в плюсе, я в плюсе. И можешь дальше тут лежать сколько душе угодно. Чуя такой интересный. Дазай не знает, сколько прошло времени с их последнего совместного задания. Но было очевидно, что Накахара совершенно не интересовался состоянием напарника. Выжил — самое главное, а всё остальное — не его проблемы. Мори считал иначе. И, судя по всему, решил так подпортить жизнь им обоим. Именно так, скорее всего, и считал Чуя. Но Дазай знал другое. Знал, что Мори — воплощение логики. Играть в маски с ним сложнее пряток в пустынной долине, где из укрытия лишь трава по колено. Босс был боссом не только потому, что вовремя втиснулся в это кресло. Очевидно, Дазая что-то выдало. Что-то, что он не успел спрятать, будучи занятым контролем своего тела, чтобы не свалится в обморок от болевого шока, пока Огай делал очередной шов и, воспользовавшись наработанными за годы практики руками, шил вслепую, вместо этого изучая лицо подростка напротив, уперевшегося затылком в холодную плитку ванной. Дазаю не нравится то, что Мори всё понял. Но теперь уже не хочется об этом думать. Три тысячи триста девяносто, три тысячи триста девяносто один, три тысячи триста девяносто два… Осаму открывает глаза. Занавески замерли, спускаясь к полу причудливой драпировкой. За окном медленно падают снежные хлопья, от порывов зимнего воздуха летя наверх, блестят в тёплом свете уличного фонаря. Луну закрыли облака, и звёзды скрылись в их полудымке. Тёмные узоры на обоях ползут змеями, извиваясь из стороны в сторону зигзагами. Совсем тихо капает вода из крана в ванной. Его голые ступни погружаются в шёлковые простыни. Становится всё теплее теперь, когда мороз утекает сквозь дверные щели подальше от спальни. Подальше от них. Он снова пытается пошевелить руками. Сладкая боль снова проходит статическим электричеством под кожей, вызывая противные мурашки. Но теперь это не приносит и толики наслаждения. Теперь ему не нужно чувствовать боль, чтобы знать, что он всё ещё жив. Что он всё ещё здесь. Три тысячи четыреста пятьдесят пять, три тысячи четыреста пятьдесят шесть, три тысячи четыреста пятьдесят семь… Осаму не хочет, чтобы Чуя так просто уходил. Он даже не знает, почему. Возможно, из чистой вредности. Из чистого желания снова его побесить, заставить поорать, потопать от досады ногами, насильно оставить его в тех условиях, в которых ему максимально некомфортно. Он не хочет, чтобы Накахара так просто вышел отсюда, закрыв за собой дверь на ключ, сел на свой отвратительный мотоцикл, последний раз осветив тёмные узоры на обоях фарой, и умчался в свою ужасно дорогую квартиру, там спокойно улёгшись спать и оставив эту ночь позади, как любую рабочую ночь до этого, забыв и о красной воде в ванной, и об Осаму, оставшемся лежать посреди этого бардака. Дазай не хочет ещё раз сжимать руки в кулаки. Он поворачивает голову влево. Чуя встречается с ним глазами, в надежде распахнув перед ним этот голубой океан, даже в темноте кажущийся намного глубже любой гавани, глубже любой пропасти, глубже ванны, наполненной красной водой. Его волосы всё ещё влажные от снега. Ворот его рубашки отогнулся в сторону, показав бледную тонкую шею и чёрную полоску кожаного чокера, обернувшуюся вокруг неё. Он смотрит с такой надеждой, что Дазай согласится. Но тому совершенно не жаль его разочаровывать. Осаму криво ухмыляется, смотря на него снизу вверх. — Ни-за-что, — по слогам произносит он, любуясь, как лицо напротив перекашивается от ярости. Три тысячи пятьсот девятнадцать, три тысячи пятьсот двадцать… Ноль. *** Ацуши, по его мнению, был слабым человеком, который отчаянно пытается быть сильным. Каждый его шаг, каждое его действие, казалось, привносили в этот мир сплошные разрушения. Наверное, все они были правы. И Учитель, настойчиво внушающий ему его ничтожность, и этот заносчивый Акутагава, так сильно жаждущий сломать ему шею. Наверное, лучше было бы, если бы так и произошло. Так думает Ацуши, когда оборачивается в сторону придерживающего больную грудь Дазая-сана, в глазах которого застыл ужас. Так думает Ацуши, когда понимает, что сжимает в своих сильных тигриных лапах горло совершенно ему незнакомой девушки. Так думает Ацуши, когда видит у своих ног рыдающую девочку, обхватившую голову от испуга, которую он ударил. "Ничтожество. Лучше бы тебя никогда не существовало. Упоённый своим могуществом, ты по-прежнему вредишь другим. Всё по-старому," — слышит он полный отвращения знакомый голос в своей голове. — Нет, я же... Я лишь пытался спасти их! — шепчет он, размыкая ставшие человеческими пальцы. Он помнит, как у пассажиров начала литься кровь из глаз, как они бросались на него, как были порабощены силой этого мальчишки, с хищной улыбкой сошедшего с поезда. Он помнит, как всего-то хотел помочь. Хотел их остановить. Но это он был опасностью. Это он во всём виноват. — Я изменился! Я просто... — он падает на колени, обхватив голову руками. "Теперь ты понял, кто ты есть?" Он вскидывает подбородок, услышав эхо хриплого, болезненного от кашля и такого острого голоса. Акутагава стоит там. Он видит, как Ацуши слаб. Полы его чёрного, как ночь, плаща развевает ветер, а в глазах он не видит ничего, кроме отвращения и ненависти. Чёрт. Почему снова он? Почему? Дазай приходит в себя быстро, глотая воздух через онемевшее от боли горло и оборачивается вокруг своей оси в поисках куклы. С Накаджимой можно разобраться потом. Сейчас он не соображает, а его сознание полностью подчинено этому маленькому демону. Это похоже на агонию. Кукла валяется под лавкой, и он быстро, насколько ему позволяет его травма, добирается до неё, хватая. Уже через секунду Дазай с явной несвойственной для себя яростью разрывает проклятую ткань, и вата в его руках рассыпается, сгорает яркими комьями света с умопомрачительным нечеловеческим хохотом. Её подхватывает ветер, и лишь чёрный пепел остаётся на его ладонях единственным напоминаем о том кошмаре наяву, что сотворил Кью. Он оборачивается, замечая, как чёрный отпечаток ладони на предплечье Ацуши меркнет, сливаясь с обычным цветом кожи, а затем и вовсе исчезает без следа. Он тяжело вздыхает, когда тело Накаджимы слабеет, застыв в одной позе на асфальте, а после его жёлтый кошачий взгляд проясняется от непроглядной тьмы. Прекрасно. Хоть когда-то он успел. А где же… — Дазай-сан! Ваши новый друзья уж больно хрупкие. Он оборачивается через плечо, и его взору представляется самая мерзкая и довольная ухмылка, которую только возможно себе представить. Сказать честно, Осаму даже не знает, получается ли у него самого так же. Если да, то он очень сочувствует своим врагам. Кью мило сложил руки за спиной, как ни в чём ни бывало выглядывая из двери локомотива. Милая шляпка, совершенно нелепо смотрящаяся, если знать характер её обладателя, подпрыгивает на его разноцветных волосах, а жёлтый шарф мягко раздувает ветер. Тёмные глаза прогрызают в нём дыру. — Ну ничего, — продолжает Юмэно, довольный, что смог полностью завладеть его вниманием, — Предвкушаю тот радостный момент, когда сломаю Вас самого! Ох, как Дазай часто слышал эту фразу. Кажется, даже намного чаще, чем обыденное "Доброе утро" или "Здравствуйте". Вот только в отличие от остальных таких пафосных изречений, обычно не заканчивающихся ничем, кроме пули в лоб, Дазай знает, что Кью не лжёт. Он действительно жаждет этого. И действительно имеет твёрдое намерение, а также неплохую перспективу. Даже как-то жаль разочаровывать. — Рад за тебя, — пожимает плечами он. — Вы заперли меня, а я в ответ заставлю вас страдать. Что за тупая привычка говорить такие вещи с такой милой улыбочкой? Будь на его месте любой другой человек, скорее всего, этот образ бы ещё долго мучил несчастного в кошмарах, а может, даже приходил бы в лице сонных параличей. Кью действительно выглядел по всем ужасающим канонам: милое дитя, обладающее чёрной душой и убивающими глазами в придачу к сводящей с ума способности. — Не волнуйся, больше я тебя никуда сажать не стану, — уверяет Дазай, — Я просто вырву твоё сердце. Это тоже чистая правда. Раз они оба решили поделиться планами на следующую неделю. Кью молчит, прищурив один глаз. Поезд громко присвистывает, с глухим скрипом трогаясь с места. Фигура улыбающегося ребёнка уплывает вместе с ним. Дазай даже не думает о том, чтобы сейчас что-то предпринимать к его поимке. Какой смысл? Он сейчас сам буквально подстреленный воробей, не говоря уже об Ацуши, тихо свернувшемся на платформе. Сейчас точно не время, да и не получится ровным счётом ничего. Остаётся только этот милый обмен любезностями и тень, скользящая вдоль рельс. — Ладно-ладно, Дазай-сан, потом ещё поиграем, — выкрикивает Юмэно, уверенный в своей неприкосновенности, свешиваясь из вагона и держась за поручень одной рукой, — Не забудьте передать Накахаре-сану "Привет!" от меня. Он был поинтереснее вашей новой кошки. Плечи Дазая всё же передёргивает, когда он молча глядит вслед удаляющемуся поезду. В горле пересыхает, и он отчаянно хочет думать, что это из-за плохого кровообращения в больном организме. И как это воспринимать? Неужели как прямую угрозу? "Портовая Мафия готова пойти на всё ради победы в этой войне". Ну уж нет. Чую Мори точно и пальцем не тронет. В этом теперь сомнений нет. Дазай не позволит. А телефон всё ещё молчит. Это же хорошо, да? Почему тогда так... странно? Когда обезболивающее подействует? Почему, блять, Йосано успела упомянуть абсолютно всё в своём нравоучительном монологе, кроме самого важного? Ладно, спокойно. Спокойствие. Видимо, из всех трёхста вариантов, что Дазай прикидывал в своей голове для того, чтобы вырвать первенство Агентства в этой войне, сейчас нужно прибегнуть к самому неприятному, но самому действенному. А значит, действовать нужно прямо сейчас. — Пошли, Ацуши-кун. Он разворачивается на пятках, застав Накаджиму, прижавшегося головой к коленям. Слышны тихие всхлипывания, а на холодную платформу капают тихие слёзы. Только этого не хватало. Дазай присаживается перед ним на колени, тихо выдохнув через нос от резкой боли, последовавшей за этим движением. — Вставай. Он отчаянно пытается придать голосу чуть меньше холодности и резкости, но металлические нотки всё равно прорываются за этой фразой. — Я не могу, — Ацуши прикрывает лицо ладонями в попытке скрыть непрекращающиеся тихие рыдания, — Я больше не могу… — Ацуши-кун. Он очень хочет, чтобы это звучало не так резко. — Мне у вас не место... — его голос дрожит, а плечи продолжают содрогаться с каждым вдохом. — Ацуши-кун. Он хочет быть человеком, способным успокоить. Способным быть менее жёстким. Менее холодным. Менее безразличным. Но на одном желании далеко не уедешь, если изначально не родился таковым. Он приподнимает его подбородок, заглядывая в глаза. Накаджима шмыгает носом, уставившись на него в ответ, и его зрачки не успевают сузиться, мозг не успевает распознать в тёмном взгляде укол гнева. В следующее мгновение тонкая рука, со стороны не кажущаяся и на грамм такой тяжёлой, встречается с его щекой. Звучит громкий хлопок, и голова Ацуши качается назад. Он не успевает даже осознать, что произошло. Слёзы пересыхают в глазах, а дыхание перехватывает. Он замирает, прикладывая ладонь к саднящей от удара скуле, и в шоке оборачивается к наставнику. Тот смотрит на него всё так же, встряхивая правой рукой. Зато теперь его услышат, может быть. — Я не в праве отнимать у тебя прошлое. Его ледяной тон на секунду пугает Ацуши. Казалось, только в этот момент он понял, что Дазай не был простым членом Агентства, что все слухи, что он слышал, вполне могли быть правдой, что Дазая не просто так называли ужаснейшим, что случалось с Мафией. Даже всё то, что когда-то говорил Акутагава, перестало казаться чушью. — Впрочем, порой не грех дать совет, как старший младшему. Он стоит на одном уровне с Ацуши, но ему кажется, что тот возвышается над ним громадной тенью. — Хватит жалеть себя. Иначе сам превратишь свою жизнь в бесконечный кошмар. Ацуши замирает, не смея оторвать взгляда. Дазай стоит там ещё секунду, а потом опирается на ногу и с тяжёлым вздохом поднимается, расправив полы плаща. Он делает несколько шагов в сторону, и только тогда Накаджима в последний раз всхлипывает, медленно вставая с колен. — Нам нужно ехать, — Дазай ещё раз встряхивает кистью и направляется в сторону машины как ни в чём ни бывало, услышав, как ученик медленно шагает следом, — Теперь у нас нет выбора. Придётся втянуть в нашу перебранку правительство. Он слышит краем уха, как Накаджима замирает, поражённо выдохнув, но не замедляет шага. Дазай знает, что по-другому поступить не мог. Дазай знает, что не жалеет и грамма, даже если Ацуши теперь его возненавидит. Если хватит ума, то он поймёт, что Осаму имел в виду. А может, даже сможет это применить. Но ещё Дазай знает, что если бы эту сцену увидел Чуя, то Дазай бы огрёб намного больнее Накаджимы. Иногда Дазай жалел, что не может поступать так же, как напарник. Несмотря на свою вспыльчивость, Накахара почему-то всегда умел проникнуться к человеку пониманием. Для Дазая это было неведомо. Зачем утешать человека сожалением, если он сам копает себе могилу? Одасаку бы поступил по-другому. Он бы нашёл другие слова. Впрочем, сейчас это не имеет смысла. Кажется, сейчас нужно найти среди контактов телефон Анго. Когда обезболивающие наконец подействуют? *** Следуя вдоль тёмных коридоров, проводя пальцами по запыленным стенам, Ацуши низко склоняет голову к полу, отсчитывая ступени. Его голова занята противными, вязкими мыслями. Казалось, Ацуши забыл, когда его мысли вообще были чисты и свободны. Он размышляет о том, правильно ли поступил, вступив в Агентство. Казалось, не было и дня, чтобы Ацуши не размышлял над этим. И всегда замысловатая, закрученная логическая цепочка приводила его в одну точку: да, он совершил ошибку. Из паутины самокопаний и ненависти к своему существованию не было пути, когда огромный паук смерти уже скрутил его своими лапами по рукам и ногам. В конце чёрного туннеля не было и лучика света, и сколько бы Ацуши по нему не брёл, он казался бесконечным. Сегодняшний день оказался как ведро холодной воды на голову. Как резкая пощёчина в момент, в который Ацуши ждал меньше всего. А чего ты хотел? Чтобы с тобой нянчились и всё время холили и лелеяли, особенно после того, что ты сегодня сделал? Он не заслужил того отношения, что давал ему Дазай всё это время. И сейчас винить его в грубости было не то что неправильно, а просто стыдно. Наставник вышел на работу на следующий день после… После инцидента. С тремя пулевыми, швами и под действием арест... анестетиков. Он тоже мог спокойно отказать, как и многими днями ранее, когда ныл о несуществующей головной боли и больном мизинце на левой ноге. Но именно сейчас, когда он действительно имел право хотя бы просто вздохнуть спокойно, он вышел. Вышел и помог Ацуши. А что сделал ты сам? Придушил несчастных девушек на платформе, которых потом разносили врачи, а они сами смотрели на тебя как на полного монстра? Дазай сказал перестать жалеть себя. Было бы легко, если бы одно желание могло снять с его плеч весь тот груз ответственности, что он сам возложил на себя. Но ты же хотел помогать людям. Твоё предназначение здесь. А можешь ли ты вообще подходить к людям? Имеешь ли ты право вообще к ним прикасаться своими грязными лапами, белый мех которых давно окрасился в красный? Прекрати. Хватит жалеть себя. Он не замечает, как лестница кончается, а перед ним вырастает узкая дверь. Самая обычная, деревянная. Без излишних металлических укреплений, замков, блоков и тому подобной чуши. Это просто дверь, которая дай бог имеет замочную скважину. По виду так и не скажешь, кто на самом деле скрывается за ней и для кого эта комната стала темницей. Накаджима ожидал большего. Как минимум заминированных лазерных датчиков и огромного амбарного замка. Он задумывается на секунду, собираясь с мыслями, а потом медленно поворачивает ручку и шагает внутрь, сопровождаемый тихим скрипом. Коё отрывается от книги, что лежит перед ней на коленях, и вскидывает голову ко входу. Её глаза на секунду округляются от вида неожиданного гостя, но сразу после этого на губах рождается ехидная улыбка, очевидно, не сулящая ничего хорошего. Она выглядит в точности так же, как в их первую встречу. Аккуратная причёска, закреплённая длинной тёмной палочкой, чуть подведённые глаза, ещё более подчёркивающие острый взгляд, казалось, прожигающий насквозь, аккуратно завязанный пояс кимоно, растёкшегося водопадом чистого шёлка, на котором выведены прекрасные цветы. Её спина аристократически прямая, колени собраны, и в такой позе она бы идеально вписалась в убранство какого-нибудь роскошного дворца, а не в скромную комнатку с одной постелью и комодом. — О, — протягивает она, прикрывая книжку и аккуратно подгибая страницу, на которой остановилась, — Как необычно. Ты пришёл один, мальчик? Ацуши ничего не отвечает, хмуро облокотившись плечом на дверной косяк. Он сам не знает, почему ноги привели его сюда, будто ведомые кем-то другим внутри него. Накаджима не осмеливается подходить, ведь он помнит, какую взбучку ему устроила сама Исполнительница Портовой Мафии. Девушка как будто чувствует его напряжённость, а потому снисходительно улыбается уголком алых губ, элегантно сложив руки на коленях. — Расслабься. Как видишь, я сейчас под арестом. Даже не могу предложить тебе перекусить в достаточной мере, — она складывает брови домиком в извиняющимся выражении. Как мило с её стороны. — Под арестом? — переспрашивает Ацуши, показательно дёргая ручку двери, — В незапертой камере? — Замок вот здесь, — Озаки вскидывает тонкие пальцы, невесомо касаясь виска, — Замки, установленные Дазаем, невозможно увидеть. Ацуши недоверчиво хмурит брови, вспоминая слова наставника. "Сестрица сейчас абсолютно безвредна. Это я тебе гарантирую". Этому очень хочется верить. Но то, как Дазай умеет влиять на, наверное, самую устрашающую женщину, — конечно, после Йосано, — которую Ацуши только знает, поражает. — Ну, так зачем ты пришёл? — спрашивает Коё, устав от однобокой озабоченной картины на его лице, — Убить меня? Она ещё раз проходится по нему острым взглядом, и Накаджиме кажется, что его кожу трогает металлический холод острия ножа, а потом вдруг улыбается шире. — Или... Ты дезертировал с линии фронта, потому что ты что-то натворил? Ацуши замирает, уставившись на неё. Как? Девушка, услышав слишком резкий вздох, снова отворачивается от чайника, к которому только что обратилась. — Что, я права? — Нет... — эта реплика даётся ему очень нелегко. Почему-то врать ей кажется опасным, будто она может чувствовать его волнение. А ведь он знает, что откровенно врёт. Не только ей, но и самому себе, поэтому спешит прохрипеть, низко опустив плечи: — Я просто... Я просто пытаюсь всех защитить. Перед глазами встаёт образ зелёных глаз, наполняющихся слезами от страха и боли. И весь этот страх только его. Боятся нужно только его. Перед глазами встают его тигриные лапы, сжимающие хрупкое горло, а в ушах застывает плач девочки, упавшей на асфальт с глубокой царапиной от когтей на скуле. Там точно останется белый шрам. Новый вдох даётся нелегко, как будто колючей проволокой стянули грудную клетку. Он поднимает глаза, но натыкается лишь на холодный взгляд, не выражающий и капли жалости. Теперь Ацуши понимает, что тот взгляд, что наградил его Дазай на платформе, не стоит и секунды этого. Потому что безразличность намного хуже, чем любая другая эмоция. Намного хуже, чем пощёчина. Коё тяжело вздыхает, продолжая как ни в чём ни бывало разливать горячий ароматный чай по кружкам. — И почему все протеже Дазая такие проблематичные… Ацуши на мгновение теряется, не зная, что здесь можно ответить. Но Исполнительница невозмутимо продолжает: — Просто выкинь это из головы. От такого сопляка, как ты, никто многого и не ждёт. Тёплый пар вздымается над кружкой, и запах свежих трав заполняет маленькое помещение. Ацуши не знает, как относиться к этим словам. С одной стороны, он сам так часто думал, но услышать это со стороны… Судя по участившемуся пульсу и резкому дыханию, у него всё ещё присутствует какая-никакая гордость. — Что действительно важно: нужно ли тебе быть здесь? — Коё и бровью не ведёт, закинув локоть на изголовье кровати и отхлёбывая напиток, — Разве война не в самом разгаре? Это чуть сбавляет забурливший в венах адреналин, и волна холодного угнетения снова наваливается сверху ледяной лавиной. — Дазай-сан... Он отправился на переговоры с правительственным агентом. Озаки вскидывает брови, замерев с чашкой, поднесённой к губам. Накаджима озадаченно наблюдает за её ступором, ловя каждую дрогнувшую морщинку на лице в поисках того, что эта девушка знает, но молчит. Она же была в Мафии ещё в то время, когда Дазай являлся её частью. Она знает его с совершенно другой стороны, более тёмной, жестокой, убийственной. Возможно, чисто ради интереса, Ацуши бы когда-нибудь спросил её о том времени. Но она не ответит, а сам юноша будет выглядеть ещё никчёмней. Она наконец ставит чашку на подставку, опустив взгляд к заварнику и механически начиная его очищать. Её руки двигаются плавно, а на лице нет ни единой эмоции. Надо бы вспомнить, что перед ним не просто военнопленная, а первая леди Портовой Мафии. — Ясно, — только и произносит Озаки без какой-либо интонации, — Да уж. Надо бы сказать, что если Детективное Агентство убедит их образовать союз, то вы получите самый большой козырь. — И похоже, тебя это не волнует, — поражается её выдержке Накаджима, — Разве ты не член Исполнительного Комитета? Она замирает, будто что-то вспомнив. — А, точно. В эту же секунду огромный демон вырастает за её спиной, уставив свои белые глаза прямо Ацуши в душу. Юноша пятится к стене, в непонимании застыв. — Может, мне просто прирезать тебя прямо сейчас и доложить обо всём боссу? Она будто играет с ним. Накаджима зажмуривается, приготовившись защищаться, когда над ним замахиваются катаной, но в следующее мгновение наваждение растворяется в воздухе, будто его и не было. Юноша чувствует, как холодная капля пота скатывается по его виску. — Ладно, это всё понятно, — вздыхает Коё, устало хлопнув заварником по дереву, и, казалось, даже не замечает в страхе поднявшихся волос на загривке Ацуши, — Но Дазай сделал это невозможным. — И что же такого он с вами сделал? — с запинкой спрашивает Накаджима. Озаки оборачивается через плечо, наградив его настолько многозначительным взглядом, что по спине под рубашкой побежали мурашки. — Тебе такое ещё рано знать, дорогой. Юноша чувствует, как у него загораются щёки в долгой паузе, последовавшей за этой фразой. Нет, конечно, Ацуши знал, что наставник был падок на женское внимание, но чтобы настолько… — Останови свои грязные мысли, я шучу, — обрывает его Озаки, что заставляет его практически багровый румянец подняться, казалось, до ушей от стыда, — Мы просто заключили сделку. Если он сможет выяснить, где находится Кёка, и спасёт её, я останусь здесь и буду хорошо себя вести. Накаджима замирает, широко распахнув глаза. — Так просто? Из-за Кёки? Он очень сомневается в её искренности, потому что нормальному человеку даже на ум не придёт, что такая девушка, как Коё, может поддаться на такую манипуляцию ради... даже ради Кёки. Но она поднимает на него взгляд, что-то решая про себя в голове. На её лицо ярким пятном на чистом пергаменте ложится неуверенность и сомнение, что раньше даже представить себе было трудно. — Частично. Ещё... У меня будет к тебе две просьбы. Накаджима замирает, вдруг обратившись в слух от её до странного спокойного и даже, казалось, нежного тона. Что же она может попросить? Она? Попросить у него? — Да… — Первая: помоги Кёке. У неё есть мечта о жизни в "мире солнечного света", но она пошла по неверному пути, и если всё закончится так, как я предполагаю, то её мечта никогда не осуществится. Такая судьба приключилась и со мной. Он зависает на секунду, проникнувшись странным... Сочувствием? Сожалением? Он никогда не думал, что сможет испытать к ней хоть что-то, кроме ненависти и страха. А тут… — Хорошо, — он проглатывает ком в горле, — Я сделаю это. Но не ради тебя, а ради Кёки. Коё молчит, лишь дёрнув бровью. Ей не важно, как он собирается это исполнить. Она и не надеялась на что-то. Главное сейчас — её благополучие. — Но... Ты сказала, что просьбы две. Озаки закусывает губу, опустив взгляд в пол. Её чёлка закрыла половину лица, и Накаджима не может видеть, как она сейчас у него на глазах чуть ли не ломается. — Ты можешь... зайти и проверить Чую... Накахару-сана. За меня. И передать мне, в каком он состоянии. Вот тут уже Ацуши не просто замирает, а буквально прирастает ногами к земле. — Да. Конечно. Но... Почему? Она ничего не отвечает. Часы тихо тикают на стене, отсчитывая секунды. — Просто. Он не последний человек для меня. Он был моим учеником. И мне важно то, в каком он состоянии. — Но Накахара-сан спит… — Я знаю, — перебивает она его, звучно выдохнув носом, — Но если Дазай сейчас занят, то... ничего. Просто мне будет спокойнее, если ты это сделаешь. Она поднимает голову, и в тусклом свете единственной лампы под потолком он не замечает того, как чуть заметно блестят невероятной красоты красные глаза перед ним. — Пожалуйста. *** Дазай стоит посреди парковки, прижавшись спиной к плетёным металлическим прутьям забора. До назначенной встречи ещё предостаточно времени, но он специально пришёл заранее в отличие от своего обычного поведения, чтобы суметь собраться с мыслями. Это никогда не было особой проблемой. Голова Дазая была похожа на огромную библиотеку, в которой все книги стояли в правильном, только ему понятном порядке. Не по алфавиту, не по цветам корешков. Наверное, он и сам бы не смог описать всю логику. Но, тем не менее, он мог безошибочно достать любую, и книга бы открылась на нужной странице, а глаза бы сразу нашли нужную строчку. Сейчас вся эта иллюзия рассыпалась. Книги были вывернуты наизнанку, половина страниц вырваны, а высокие стеллажи, уходящие под бесконечный потолок, разломаны в труху. Достаточно неприятная картина. Дазай считает глазами машины на парковке, сразу прикидывая характер каждого обладателя по номерному знаку и марке. Это расслабляло, хоть и не достаточно, чтобы исправить бардак. Встречаться с Анго было как-то... Странно. Непривычно. Сама мысль об этом была неприятной, склизкой. Договорить с ним по телефону уже казалось непосильной задачей, поэтому он просто озвучил требования и захлопнул крышку раскладушки, не дождавшись ответа. Он всё равно знал, что тот придёт. Обезболивающие наконец подействовали, но теперь он не знает, сделало ли это ситуацию лучше. Да, боль в груди утихла, оставшись холодом под пропитавшимися кровью бинтами, что неприятно липли к коже. Но теперь заставить себя думать трезво было невероятно тяжело, учитывая, что сам он не трезв. Даже сейчас, рисуя в голове характер хозяина белой мазды с длинной царапиной вдоль бампера, Дазай то и дело ловил себя на мысли, что думает о совершенно другом. И даже не о том, как бы побыстрее завершить переговоры и вернуться в медкрыло, чтобы получить свою заслуженную капельницу и проспать ближайшие часов двенадцать. Он думает о Накахаре. Не сказать, что это было что-то на уровне "Вау, как необычно". Напарник был частым гостем в его библиотеке, но только теперь все тома с размашистой подписью "Который рыжий и агрессивный" были вычищены подчистую, а на единственных оставшихся белых листах красовался огромный знак вопроса. Чуя откровенно загнал его в тупик. Дазаю кажется, что он совершенно перестал понимать людей. А точнее, одного человека. Такое уже случалось, и не раз, и не два, и не тысячу. Но вчера вышло так, что любая логическая цепочка, которую он строил, пытаясь дать хоть какой-то мотив действиям Чуи или своим собственным, рвалась, как только он доходил до кульминации. Почему Накахара так сильно хотел, чтобы он ушёл? Почему так хотел, чтобы Дазай не пострадал? Ну, это, наверное, самое лёгкое. Проблема ответственности всегда ложилась Чуе петлёй на шею. Не зря же он был Исполнителем с самым меньшим числом жертв на операциях. За каждого подчинённого он впрягался так, что иногда Дазай боялся, как бы сердце от стольких переживаний не заглохло раньше времени. Очевидно, тогда Чуя считал, что Верлен пришёл по его душу. А Поль уже и так забрал слишком много невинных жизней в попытках добраться до своего младшего братика, чтобы Накахара смог взвалить на свои плечи груз ещё одной смерти. Каждого человека, погибшего в ходе инцидента шестилетней давности, он приравнивал к человеку, погибшего от его собственных рук. Винил себя в каждой смерти. Логика, абсолютно непостижимая для Дазая, но простая и понятная, так что здесь и думать нечего. Накахара просто не хотел ещё одной жизни, оборвавшейся по его вине. Закрепили. Переходим к следующему. Почему сам Дазай сказал тогда, в полумраке кабинета лесной хижины, что ему не всё равно на жизнь Накахары? Тут тоже вроде понятно. Это действительно было так. Как минимум потому, что если бы Чуя так глупо погиб в слепой самонадеянной схватке против своего ночного кошмара, — если бы они ему снились, — то тогда все труды Дазая по поводу построения собственного плана его убийства пошли бы насмарку. А этого допустить никак нельзя. Дазай невероятно жаждал, чтобы последнее, что застанет перед своими глазами Накахара, была его собственная довольная ухмылка. Дазай сказал именно то, что и имел ввиду. Ни словом меньше, ни словом больше. Закрепили. Идём дальше. Почему Чуя открыл Врата, зная, что Дазай мёртв? Перефразировав вопрос в менее удовлетворяющую формулировку: почему Чуя был готов умереть по своей собственной воле, унеся за собой всю Землю, только потому, что Дазай мёртв? Здесь уже сложнее. Причём намного. Ну, если прям накрутить факты, то, предположим, Чуя просто не нашёл другого способа справиться с Верленом, кроме как использовать порчу. Дазай неосознанно морщится, сам прекрасно понимая, насколько это бред. Накахара — невероятно сильный эспер даже без силы Арахабаки. Не говоря уже о том, что он, — Дазай бы никогда не сказал это вслух, — хорошо физически сложен, умён, обладает прекрасным стратегическим мышлением, сильным внутренним стержнем и по всем пунктам мог одержать победу. А если ещё взять в учёт то, что Верлен потерял большую часть своих сил, то здесь вывод только один: Дазай просто валяет дурака, на полном серьёзе думая о таких вещах. Ладно, а если привязать сюда то, что Накахару неплохо приложили об стену и он вообще, может, получил где-то сотрясение и на больную голову совершил настолько ебанутый поступок? Предположим. Чуя просто не понимал, что делает. С горем пополам, через боль и слёзы, закрепляем. Дальше?... Почему Дазай буквально завис на пару минут, наблюдая за многократно изученным лицом напротив, как только обнулил Чую? Почему в груди так сильно потянуло, когда холодная рука невесомо коснулась его щеки, чтобы просто удостовериться, что Дазай реален? Почему Чуя смотрел на него так? Дазай тяжело вздыхает, прижимая большими пальцами уголки глаз, и совсем тихо измученно мычит себе под нос. ...Можно просто сделать вид, что Чуя был не в себе, ладно? Кто вообще будет в себе после порчи? Очевидно, сознание ещё не до конца вернулось к нему после такого полёта, а прикосновение... На автомате? Опустим то, что такого никогда не было, сколько бы Чуя ни использовал Порчу и сколько бы Дазай его ни обнулял. А сам Дазай... Кровопотеря. Точно, его же буквально расстреляли. Понятно, что после отключки, в которой он провалялся, у него определённо будет помутнение рассудка. Отсюда же и то чувство в груди. Ему же её и прострелили, а боль просто отдалась в левую часть. Итак, очевидное общее помутнение рассудка вследствие их травм. Боже, какой бред. Сделаем вид, что закрепили. А нужно ли вообще двигаться дальше... Почему Дазай переплёл их пальцы, пока сидел несколько часов перед постелью Чуи? Блять. Эффект анестетиков? И эта логическая цепочка тоже с треском рвётся. Звенья разлетаются во все стороны, а на следующем белом листе вырастает размашистый вопросительный знак, хрен его знает, какой по счёту. А ведь он даже не дошёл до середины того бреда, что с ним произошёл за последние сутки. Дазай снова тяжело вздыхает, откидываясь затылком на забор, и прикрывает глаза. Это нужно заканчивать. Ничего путного всё равно не выйдет, а собранность сейчас — гарантия решения переговоров. От него буквально зависит, сможет ли Агентство организовать коалицию с правительством. Точнее не от него, а от их с Анго разногласий, которые они либо смогут, либо не смогут загладить ради решения общей проблемы. Правда, пока собранностью и не пахнет. У Дазая до тошноты кружится голова, а всё навалившееся сверху так и настаивает на том, чтобы его вот-вот вырвало. Нужно прийти хоть к какому-то выводу сейчас, а всё остальное оставить до момента, когда Чуя проснётся. Хотя теперь Дазай не знает, так ли он хочет, чтобы это произошло поскорее. Он зашёл слишком далеко. Собственноручно, под давлением экстремальной ситуации, приоткрыл то, что сам себе поклялся никогда не трогать, чтобы не ворошить палкой осиное гнездо. Нельзя давать себе так распускаться. Пусть он слабо понимает логику, но что бы Накахара не сделал, Дазай точно знает одно — это не имеет никакого отношения к тому, что испытывает он сам. Это персонажи эпатажных романов, которые в основном читает Йосано, могут искать скрытый подтекст в поступках и взглядах человека, к которому что-то чувствуют. Но Дазай такую роскошь позволить себе не может, потому что заранее знает, что там ничего нет. А значит, следует просто об этом забыть. Как жаль, что анестетики не умеют стирать память. Как жаль, что порча — тоже. Чуя рано или поздно вспомнит то, что произошло. Дай бог Дазай не отхватит между глаз и абсолютный игнор до следующего месяца. Когда он складывает руки на груди, снова опустив взгляд к парковке, из-за поворота выезжают пару чёрных дорогих тонированных автомобилей в прямой колонне. Дазай вскидывает кисть, заглядывая в циферблат часов на запястье, а затем слабо ухмыляется уголком губ. 15:30 Как в старые добрые времена. Пунктуальность на высшем уровне. *** Акутагава мало представляет, зачем боссу могло понадобиться приглашать его к себе в кабинет посреди рабочего дня, так ещё и в разгар войны. Юноша только что прибыл с места у железнодорожной станции, где пытался вкрадчиво объяснить копу, почему это точно не теракт, а всего-то проблемы с проводкой. Тот оказался не слишком сообразительным, поэтому пришлось пару раз вкрадчиво кивнуть ему на нож, приставленный к его горлу. В общем, дел было невпроворот. Только недавно отзвонилась Хигучи, пришедшая с переговоров. Может, Мори хотел выяснять ответ Дазая-сана через доверенное лицо? Почему тогда не пригласил саму Ичиё? Вопросов, на самом деле, предостаточно. Но он не задаёт ни один из них, смотря на отстранённое лицо босса. Огай не проронил ни слова с того момента, как произнёс штатное "Проходи, Акутагава-кун", и уже минут десять тупо смотрит в столешницу, подперев подбородок сцепленными в замок руками. Настолько немногословным Рюноске не видел его давно. Хотя, а чего он ожидал? После такой ночки-то. С девяти часов прошедшего дня весь Порт стоял на ушах, пытаясь привести в порядок документацию, разобраться с последствиями выпуска Кью, вычистить под ноль любую информацию о Чёрном N°12. И это ещё можно промолчать про группу безопасности. Та торчит на примерном месте захоронения тела почившего Верлена (примерное потому, что пол-леса сгорело дотла, от хижины осталось пара обломков да фундамент, а сама поляна просто в умопомрачительном состоянии) около десяти часов, перестав подавать признаков жизни уже на пятом. Им досталась самая грязная работа: замести следы и собрать тело по кусочкам. Инсайдеры сообщили, что к вечеру здесь уже будет стоять британский корабль, и если они хоть каплю искомой крови откопают, Мафия не отмоется до конца своих дней. Но что-то же Мори нужно было от Акутагавы? И что это теперь за пантомима, в которой юноша остаётся немым зрителем? Какой смысл отрывать его от работы, чтобы мило посидеть в тишине? Рюноске тихо учтиво откашливается, пытаясь напомнить, что он всё ещё здесь, а то вдруг босс просто забыл. Два раза моргнув от неожиданного звука, Мори поднимает взгляд обратно, пару раз осматривает юношу снизу вверх, что тому сначала становится страшно, а потом вдруг улыбается, и тому сразу становится ещё более страшно. — Прошу прощения, Акутагава-кун, — произносит он хриплым от долгого молчания голосом, — Я немного загонялся. Я не сильно тебе отвлёк? — Нет, — просто качает головой тот, сложив руки на коленях. Они молчат ещё какое-то время, пока Мори продолжает осматривать его, будто видит впервые, а Рюноске продолжает ничего не понимать. — Сэр, у вас, кажется, было для меня какое-то дело? Огай моргает один раз, а потом хмурится, будто вспоминая что-то. — Ах да! — восклицает он через минуту с довольной улыбкой, — Точно, точно. Я хотел поговорить с тобой насчёт переговоров. А, ну, теперь всё встаёт на свои места. — Гин и Хигучи как раз недавно мне позвонили и передали, что… — Что он отказался, я знаю, — снисходительно улыбается босс, склоняясь к столу ниже. Рюноске так и застывает с открытым ртом. — Но... раз Вы уже сами знаете ответ, то зачем тогда… — Я хотел поговорить не о Дазае-куне, — качает головой Огай, всё продолжая настолько загадочно улыбаться, что у Рюноске бы давно заклинило мышцы лица, — а о его месте. Акутагава пару раз хлопает глазами, пытаясь сопоставить факты. На самом деле, он не спал уже порядком сорока восьми часов, так что информация вообще до него доходит туго и со скрипом, а учитывая ещё настолько раздражающую манеру повествования босса, когда он разглагольствует загадками со сводящим с ума взглядом, из всего их получившегося диалога Акутагава понял только "Дазай-кун", какое-то "место" и "поговорить". Говоря проще, Рюноске просто не в ресурсе улавливать эти подпольные интонации или понимать намёки. — Место... — тупо повторяет он, вскинув тонкую чёрную бровь, как бы прося Огая продолжить мысль. Тот вздыхает, снова улыбаясь, но теперь уже как-то снисходительно. — Как ты уже знаешь, совсем недавно один из членов Исполнительного Комитета погиб. Коё-сан находится в плену, а Дазай-кун никак не хочет оказать помощь организации, которая его воспитала. Рюноске молча кивает. Ну, да, конечно, он всё это знает. Однако Мори делает длинную паузу, смотря на подчинённого так, как будто он уже должен был всё давно понять. Акутагава, если быть честным, не понимает ровным счётом нихуя, поэтому издаёт что-то наподобие длинного "мг". Что от него вообще хотят? — Я говорю о том, что сейчас у нас недостаточно кадров, — продолжает Огай, заметив замешательство собеседника, — И Порту требуется надёжный Исполнитель, хотя бы на временных условиях. Акутагава снова кивает, не зная, что тут ещё сказать. Он всё ещё не понимает, что от него хотят. Чтобы он нашёл кандидатов? Подготовил документы? Занялся бумажной волокитой по внутренним вопросам, пока босс ищет нужного человека? Мори абсолютно сдаётся, уронив руки и складывая их в замок на столе с тяжёлым вздохом. — Я предлагаю тебе хотя бы временное место в Исполнительном Комитете, Акутагава-кун. Рюноске снова кивает, утвердительно мыча, и только когда брови Огая взметаются куда-то до линии роста волос, до юноши наконец доходит смысл последней фразы. Он тут же замирает, а его лицо приобретает ещё более бледный оттенок, чем обычно. Он широко распахивает глаза, уставившись на босса как на восьмое чудо света, и чуть не падает с кресла, в последний момент успев выпустить в пол длинную чёрную змейку Расёмона, которая толкает его на место. — Простите?... Акутагава уверен, что ему послышалось. Такого просто не может быть. Абсолютно всю жизнь ему внушали, что у него нет потенциала. Что он никчёмный, бесполезный, слишком слабый для этого мира. Он доказывал себе обратное на протяжении многих лет. Стирал пальцы в кровь, изнемогал себя тренировками до потери сознания. Он вырос морально, и уже не думает, что его место — где-то рядом с кладбищем, а не в крупнейшей преступной организации города. Но место в Исполнительном Комитете… Это слишком много. Это перебор. Это какая-то ошибка. — Мне нужен Исполнитель, — кивает Мори, — Колас-сан и Купала-сан выдвинули твою кандидатуру, когда я с ними говорил по этому поводу. Их мнение для меня имеет вес, и я согласен с большинством их аргументов. Ты давно работаешь в организации, у тебя есть потенциал, моё доверие и безукоризненная работа на протяжении многих лет. Ты засиделся в подмастерье, я думаю, самое время дать тебе шанс. Прошу, не подведи меня. Глаза цвета вишнёвого вина тепло наблюдают, как на потрескавшихся губах подчинённого рождается скромная несмелая улыбка, наполненная таким количеством благодарности, что на секунду Огаю кажется, что у него кольнуло в сердце. Он никогда не видел, что бы Рюноске улыбался. — Спасибо Вам большое, босс, — он поднимается из кресла и низко кланяется, прижав правую руку к сердцу, — Я безмерно благодарен Вам за оказанную честь. Я клянусь, что оправдаю все возложенные на меня надежды и обещаю служить только на благо Портовой Мафии и Вам лично. Когда-то давно Мори уже слышал похожую речь. Намного более резкую, сказанную более тихим голосом и с более низкого поклона. Но, как бы то ни было, обе кажутся одинаково искренними и честными, насколько только может быть. Самое главное, чтобы это обещание не закончилось тем же, чем и предыдущие. Огай кивает с тихой улыбкой, наблюдая, как Рюноске выпрямляется, сложив руки за спиной. Его спина широко расправлена, плечи опущены, а в глазах горит огонь, который Мори очень давно не видел. Его наконец признали. Его заслуги наконец-то оценили по достоинству. И пусть это сейчас сделал не наставник, но это не делает этот момент менее счастливым и желанным. Если сейчас босс сумел сказать ему это, может, когда-нибудь, Дазай тоже… — Я думаю, Колас-сан и Купала-сан сами объяснят тебе схему твоей новой должности, — произносит Огай, уводя взгляд к морю, — Так что не буду отнимать ни у тебя, ни у них такой радостный момент. — Спасибо. Это слово кажется ему дороже любой награды. Даже дороже сна, которого руководитель был лишён на последние пару суток. — Ступай, Акутагава-кун. И удачи тебе. Рюноске кажется, что его накрыла настолько сладкая эйфория, что кровь просто закупорит вены. Поэтому он молча кивает, бесшумно ускользая в сторону выхода. Как будто боится, что это всё сейчас окажется шуткой, или босс опомнится и расхохочется, или юноша вообще проснётся в своей постели через пару секунд. Всё кажется настолько нереальным, что дух захватывает так, как бывает только тогда, когда перед тобой мерцает ярким пламенем твоя несбыточная мечта, о которой ты раньше и думать не смел. Когда дверь с тихим скрипом закрывается за молодым Исполнителем, Мори спокойно улыбается сам себе уголком губ, о чём-то глубоко задумавшись. Он опускает взгляд в бумаги, разложенные перед ним на столе, и быстро чёркает извилистую подпись, откладывая доверенность на край стола. Может, завтра передаст её в отдел финансов, если будет время. Или если не передумает. Хотя он достаточно обдумал это решение, чтобы вдруг взять и его пересмотреть. Так что лучше отнести её прямо сейчас, от греха подальше. Конечно, прямо сейчас. Прямо сейчас. Вот когда он прикроет глаза буквально на пару секунд, уложив больную голову на предплечья на столе. Вот прямо сейчас… Ну, может, через пару минут(часов). Когда дверь кабинета широко распахивается без привычного учтивого стука, а после вообще ударяется о стену с громким хлопком, Купала уже широко ухмыляется, прекрасно зная, почему именно. Колас отворачивается от окна, в которое курил, и быстро тушит сигарету в пепельнице с довольной улыбкой. Акутагава замирает на пороге, переводя всё ещё шокированный взгляд с одного на другого, а потом вдруг отражает их улыбку. Значит, точно знали. — Почему вы мне не сказали? Янка пожимает плечами, подставляя руку под подбородок. — Кастусь, почему мы не сказали? — Чтобы не сглазить, — отвечает тот, медленно подходя к младшему и взъерошивая рукой его короткие волосы, устроив на голове полнейший бардак. Рюноске не обращает на это никакого внимания, довольно жмурясь, как кот, которого погладили. — Спасибо вам огромное. — Ты что такое говоришь? — хмурится Купала, быстро вскакивая со своего места и выуживая из полки бутылку с прозрачной жидкостью, — Мы же не взятку ему дали, а просто посоветовали. Ты сам знаешь, что у Мори неплохая голова на плечах имеется, и это решение он принял сам. Так что тут нужно себя благодарить, а не нас. — Ну что, поздравляю с повышением, — приобнимает младшего за плечи Колас, подводя ближе к столу. Настолько тёплого приёма Рюноске уж точно не ожидал. Он привык к холодному отношению японцев, и настолько эмоциональных белорусов сначала переваривал с трудом. В Йокогаме не было принято дружески обнимать своих коллег, радоваться каждому достижению или так ярко их отмечать. Акутагава был немногословен по натуре. Он не любил тактильность, почесать языком на работе, обсудить последние сплетни вместо горящих дедлайнов. Но, смотря на своих руководителей, — теперь уже коллег — и испытывая к ним странные смешанные чувства поначалу с непривычной манерой речи и поведения, как бывает со всем странным и новым для себя, со временем стал относиться более снисходительно. Исполнители проявляли к нему удивительную поддержку, относились более лояльно, выделяли среди других. Акутагава не привык к этому. Не привык к тому, что именно к нему было особенное отношение. И потом настороженность сменилась искренним уважением. Искренней благодарностью. Эти двое как будто излучали ауру спокойствия и комфорта, несмотря на свой длинный послужной список убийств. Даже несмотря на то, в каком состоянии были их жертвы. Это действительно поражало Рюноске. Как убийца может совмещать в себе холод и теплоту? — Мы теперь не твои начальники, — наигранно всхлипывает Купала, — Как быстро растут чужие дети… — Не переживай, от нас ты всё равно никуда не денешься, — уверяет Колас, — Пока ты на испытательном сроке под нашу ответственность, так что много кутить не получится. — Я не подведу вас, — произносит Акутагава, и от его благодарного взгляда Янка хватается за сердце. — Ну всё-всё, хватит. Я уже сентиментальный старик. Кастусь, ты обещал меня предупредить про кризис тридцати пяти! — Я ничего не обещал, — вскидывает палец вверх тот, указывая на определённую подтасовку фактов. — Вот тебе и друзья, — оскорблённо обращается к Акутагаве Купала, ища в том поддержку. Тот лишь пожимает плечами с хриплым смешком. — Всё, Вучоны, заканчивай, — обрывает их Колас, — давай твоё повышение обмоем. Рюноске вскидывает руки в обороняющемся жесте, делая несколько шагов назад с выражением полного отторжения на лице. — Нет, нет. Я не пью… — Ты что, хочешь нас обидеть? — Нет, я просто… — Якуб, он точно настроен против нас! — Да нет же… — Ну что ты к нему прицепился. Ему только восемнадцать ещё. — Напомнить тебе твои восемнадцать? — А ты меня не знал в восемнадцать. — Зато в двадцать очень даже хорошо! — Тебе лишь бы выпить! — Он мне уже как сын, конечно, я выпью за его повышение. Рюноске замирает у стены, сложив руки на груди с редкой улыбкой. Сегодня она стала на его лице перманентной, и не просто так. Этот день стал одним из тех немногих, в которых он действительно счастлив. Когда он действительно чувствует, что доволен своей жизнью. Он рад, что может разделить это с другими людьми. Даже при условии того, что босс тихо-мирно спит в своём кабинете, а Колас-сан и Купала-сан уже перешли на белорусский в ссоре за то, кому он стал роднее за то время, что они работают в Порту. Он предвкушает ту улыбку и самые тёплые объятья, что наградит его Гин после работы на их кухне, когда он расскажет эту новость. Он предвкушает рукопожатие от Хироцу-сана завтра утром, когда впервые зайдёт в свой личный кабинет. Он даже ждёт звонка от Хигучи, которая обязательно позвонит, когда узнает. Он даже на мгновение забывает о белом тигре и холодном взгляде карих глаз из-под длинной отросшей чёлки. Акутагава заслужил это мгновение. И даже не подозревал всё это время, насколько сильно, на самом деле, жаждал его. Рюноске Акутагава Способность: Расёмон Новый член Исполнительного Комитета Портовой Мафии *** — Сколько лет, сколько зим, Дазай-кун. Анго медленно выходит с заднего сидения автомобиля, механически поправляя очки на переносице. Столько лет прошло, а привычка, всё же, осталась. Дазай медленно моргает, нехотя отрываясь от забора, на который опирался последние полчаса. Он сразу отмечает, что Сакагучи практически не изменился. Всё те же тёмные короткие волосы, всё тот же меланхоличный и в то же время властный тон, всё тот же серый строгий костюм, сидящий точно по фигуре. За его спиной уже выстроились в ряд парочка телохранителей, смотря на самого Осаму из-за плеча их босса как на врага народов или на подростка, у которого под мешковатой толстовкой припрятана бомба. — Я слегка удивился, когда ты связался со мной, — продолжает Анго, шагая к нему. Дазай довольно ухмыляется, разведя руки в стороны в качестве приглашения для дружеских объятий. — О, Анго! Отлично выглядишь! Он тут же ныряет вниз, точным движением, несмотря на пелену перед глазами, выуживая из-за пазухи старого друга пистолет и быстро приставляя дуло к его затылку. Сакагучи не ведёт и бровью, тупо замерев на месте с выражением вселенской усталости на лице. Ничего не меняется. Даже скучно как-то. Шайка-лейка телохранителей реагируют молниеносно, и уже через секунду бинты на шее Дазая обжигает холодом приставленного лезвия катаны, а висок прожигает от невидимого прицела револьвера. Как страшно. — А у тебя крепкие нервы, Анго, раз ты всё же пришёл, — ухмыляется Осаму, — Неужели ты думаешь, что я простил тебя? Он слышит, как тот сглатывает, но через секунду бесстрашно оборачивается с острым взглядом сквозь тонкие стёкла очков. — Я тот, кто подчистил твои счета. За тобой должок, разве нет? Дазай молчит минуту, как будто глубоко о чём-то задумавшись и не обращая никакого внимания на направленное на себя оружие, а потом устало вздыхает, заскучав. — Ага, я в курсе, — произносит он, взвешивая пистолет в руке, — Ты ведь знал, что такое случится, поэтому он не заряжен, так? Анго тепло улыбается, но Дазай не отражает его улыбку, передавая оружие обратно в руки владельца. — Ты его ловко стягиваешь, так зачем всё усложнять? Осаму качает головой, оглядываясь на дорогой тонированный Мерседес за его спиной. Когда телохранители делают несколько шагов назад, всё ещё следя за ним взглядом, Сакагучи вновь подаёт голос: — Ну, теперь, если ты здесь не затем, чтобы повидать старого друга, тогда переходи к делу. — Вау! Как и ожидалось от чиновника, машина у тебя крутая, — невинно восклицает Дазай, ловко переводя тему, пока проводит рукой вдоль корпуса. — Пожалуйста, прекрати, ты везде оставишь свои отпечатки, — потирает переносицу Анго. — Почему бы нам не прокатиться? — ухмыляется Дазай уголком губ, закинув на крышу автомобиля локоть. Он заговорщически подмигивает, изображая крайнюю степень дружелюбия. Как будто этих лет не было. Как будто ничего не было. Сакагучи пару раз хлопает глазами, а потом, осознав, что тот не шутит, оборачивается через плечо, кивнув девушке за своей спиной. Та немо вскидывает бровь, как бы говоря: "Вы правда думаете, что Вам безопасно оставаться один на один с этим психом?" — Всё будет в порядке. Не следите за нами, я полностью курирую ситуацию собственноручно, — говорит он, проходя к водительскому сидению. Дазай с милой улыбкой отсалютывает двумя пальцами замершей в непонимании девушке, а после с трудом просачивается на переднее пассажирское с тихим хриплым вздохом. Он абсолютно игнорирует ремень безопасности, прекрасно осознавая, что передавить себе сейчас грудь равняется приговору к смертной казни, а потому расслабленно растекается по сидению, закинув руки за голову. Анго лишь вскидывает бровь, проворачивая ключ зажигания. — С тобой всё в порядке? — озабоченно спрашивает он, обернувшись к Дазаю. — Не делай вид, что не знаешь о вчерашнем, — спокойно отвечает тот, даже не удосужившись открыть глаз. Сакагучи поджимает губы, медленно выруливает с парковки и выезжает на проспект. — Кстати об этом. Может, поделишься со мной деталями? Осаму переводит на того взгляд, полный сарказма. — Неа, — протягивает он в ту же секунду, — Мне же память отшибло, абсолютно ничего не помню. Анго закатывает глаза. — Так и знал. Давай, выкладывай, что там насчёт твоего Агентства. Пока Дазай в красках расписывает всю ситуацию с Гильдией, его глаза скользят по проплывающим мимо домам и переулкам, отсчитывая примерное расстояние, которое они проехали. Это помогает связать тупой набор слов в более-менее удовлетворяющие предложения, пока он занимается двумя делами одновременно. Его всё ещё немного укачивает, но он никак не подаёт вида. Анго ни разу его не перебивает, следя глазами за дорогой и лишь изредка кивая подбородком, прекрасно зная, что Осаму на него не смотрит. Когда тот с тяжёлым вздохом и наслаждением откидывается на сидение после долгого монолога, Сакагучи останавливается на красном, постукивая пальцами по рулю в задумчивости. — Ясно, — в конце концов оглашает он, поправляя съехавшие очки, — Так организация из Северной Америки, известная как "Гильдия", сейчас проворачивает что-то за кулисами… — В точку, — соглашается Дазай, — Разве это не в юрисдикции специального департамента — разбираться с криминальными делишками эсперов? Тебе не следует расслабляться. Анго молчит, дожидаясь зелёного на светофоре, а потом медленно трогается с места, заворачивая на смутно знакомую Осаму улицу. — Мы уже давно осведомлены о делах Гильдии. Дазай в шоке распахивает глаза, оборачиваясь к нему. — Вот как, вы, ребята, работаете, — ухмыляется он, — Решили намерено закрывать на всё глаза? — В отличие от тебя, я старательно выполняю свою работу, — холодно отрезает Анго, сверкнув линзами очков, — Скажи, Дазай-кун, ты вообще примерно представляешь, что за организация Гильдия? Дазай слушает его с неподдельным интересом, даже подперев подбородок кулаком. Не дождавшись ответа, Сакагучи продолжает с тяжёлым вздохом: — Это "тайное общество". Каждый его член чем-то знаменит за пределами организации. Многие из них занимают очень высокие должности в правительстве и крупных корпорациях. Их влияние не ограничивается Северной Америкой. Они способны прогрызть себе путь в каждое сердце в этой стране. — Эй, ну брось, — улыбается Дазай, — Этот разговор свернул в какое-то другое русло. Анго оборачивается на него, хмуро сведя брови к переносице. — Это политика, Дазай-кун. Надавив на правительство с помощью дипломатии, члены Гильдии получили дипломатическую неприкосновенность. Они наслаждаются экстерриториальными правами. Наша правовая система даже не в состоянии призвать их к ответственности. И поэтому мы должны всеми силами сохранить баланс сил. Специальный департамент не имеет права на необдуманные шаги. Боюсь, даже эта встреча под надзором. Он улавливает краем глаза какое-то движение с правой стороны, а потом заворачивает в какую-то подворотню, заглушая двигатель. Дазай замирает, оглядываясь в округе и буквально чувствуя напряжение в этом молчании. Что-то не так. — Дазай-кун. Беги, — произносит Анго, выуживая из бардачка блок к пистолету, — Прямо сейчас. Не то что бы Дазай был плох в предусмотрении пиздеца и плохо понимал, что от него хотят. Но сейчас, когда он еле переставляет ноги, а весь его организм, казалось, заторможен, информация доходит очень туго. Анго резко оборачивается, заряжая пистолет. — Передай своим подчинённым, что они одной ногой в моги… Что-то не так. Это он понимает слишком поздно. Только тогда, когда непонятно откуда взявшийся автомобиль таранит их машину со стороны водителя, и Дазая впечатывает в стену. Слышится звон стекла, треск металла, когда Мерседес чуть ли не складывается пополам. Последнее, что он помнит, это невыносимую боль в груди и испуганный взгляд Анго. Что ни день, то покушение. Как весело нынче жить. *** Сначала приходят звуки. Но их совсем мало. Чьё-то нервное дыхание, скользящие по паркету шаги, ветер за окном. Потом запахи. Он машинально резко вдыхает носом, тут же об этом пожалев. Очень явный запах спирта и настолько въедливых химизированных лекарств, что пазухи тут же закладывает. Боли нет. В этот раз она обошла его стороной. В этот раз? Чуя медленно кое-как разлепляет ресницы, приоткрыв глаза. Свет кажется слишком ярким, поэтому он тут же снова зажмуривается, тихо простонав от ослепляющей вспышки, которая, казалось, отдалась сразу в больной мозг. Кто-то резко оборачивается, испуганно вскрикнув, отчего Чуе становится ещё хуже, так как резкие звуки совершенно не лучше света. Но пересохшие губы просто не поддаются, как бы он ни пытался открыть рот и крикнуть на всё помещение что-нибудь ужасно матерное и оскорбительное. Тот самый кто-то, потревоживший его и так не самое лучшее состояние, быстро распахивает, предположительно, дверь (Чуя всё ещё не в состоянии открыть глаз и наградить незваного гостя самым что ни на есть осуждающим взглядом) и вылетает в коридор, гулко топая ногами. Наступает долгожданная тишина. Накахара делает глубокий вдох, всё же промаргиваясь и фокусируя взгляд на окружающем его пространстве. Это не похоже ни на палату в подпольном медкорпусе Порта, ни на кабинет Йосано в Агентстве, так что ничего хорошего новая информация не приносит. Даже при условии того, что башка практически не варит, Чуя не был тупым, чтобы не найти сходств со своим настоящим состоянием с кучей таких же, что случались ранее. Причина такого пиздеца была только одна — порча. Чёрт бы её побрал. Так что он понимает, что находится в самодельной больнице, ну, или где-то, где функции такие же. Напротив его кровати обычная дверь, видимо, в коридор. За спиной — два окна по разным сторонам от изголовья, судя по дневному свету, льющемуся из них. Слева большой рабочий стол, уставленный стопками бумаг, жестяными подставками под шприцы и другой медицинской херью. Ещё парочка таких же столов стоит справа, придвинувшись к стене в ряд. Там же стоит большой стеллаж с лекарствами. Слева от него стоит капельница, а в его руку введена длинная трубка, в которой капает что-то, пахнущее обезболивающим, а справа — пустой стул. Обычный стул, ничем не примечательный. Но расположение у него довольно странное. Он стоит полубоком к койке, а простыни с той стороны постели смяты, будто кто-то долго здесь сидел. У Чуи сейчас нет никакого желания рассуждать над чёртовым стулом. Ему бы сейчас просто понять, где он, твою мать, нахо… — Йосано-сан, я точно Вам говорю, он проснулся! А. Ну, теперь всё понятно. Он наблюдает, как дверь распахивается, а на пороге его "палаты", чуть не стукнувшись об угол стеллажа, появляется Акико с шокированным выражением лица. Она сначала смотрит на него в упор пару секунд, не веря своим глазам, а когда Чуя через боль пожимает плечами, широко улыбается. Рядом с ней вырастает Накаджима, на лице которого не то что шок, а откровенная паника. Значит, вот кто здесь грохотал. А сейчас небось подумал, что это он разбудил Накахару или что-то в этом роде. Даже как-то жаль разочаровывать его, ведь Чуя-то проснулся сам. — Ну ты даёшь, — утыкает руки в боки Йосано, медленно проходя ближе и тяжело опираясь предплечьями на бордюр кровати в его ногах, — Перепугал меня до жути. Я уже подумала "Всё. Тигр с ума сошёл". А чего так рано проснулся? В жаворонки заделался? Куникида будет в восторге. — Если ты мне подашь воды, я отвечу тебе что-то ещё более саркастичное, — хрипит Накахара, тут же заходясь в приступе кашля от сухости в горле. Девушка мгновенно подсобирается, быстро подлетая к уже стоящему на тумбочке стакану и аккуратно подносит его к губам, чтобы он мог сделать глоток. Ацуши всё ещё стоит в проходе, абсолютно потерявшись. Он-то думал, что сейчас просто постоит пару минут и уйдёт, чтобы донести до Коё нужную информацию, что Накахара-сан всё ещё без сознания. А тут вон оно как… — Нет, правда, почему так быстро? — всё же переспрашивает Йосано, устало падая на край его постели. — Прошлый раз был единичным, обычно мне не нужно более двенадцати часов, — отвечает Чуя, снова аккуратно укладываясь на подушки. Сейчас он не собирается как угорелый куда-то нестись, так что он действительно может позволить себе отдохнуть, когда чувствует себя паршиво. Серая футболка прилипла к телу, самого его знобит, мышцы ноют, а в зеркало он даже боится посмотреть, — А ты мне объяснишь, где мы? Йосано замирает, вглядываясь в его лицо пару секунд с каким-то испугом, перемешанным с облегчением. — А ты что, ничего не помнишь? — аккуратно спрашивает она. Чуя задумывается, пытаясь собрать в своей голове детальки конструктора, разлетевшегося по всем уголкам сознания. Вот, вроде бы, он сидит в палате Коё. Да, Агентство забрало Сестрицу в плен. Вот собрание в старом банке, после сообщения Фукудзавы-сана об атаке со стороны Мафии. Вот он посреди улицы, сжимает в своих руках корни растений. Корни? Опустим. Вот он слышит отвратительный голос, говорящий с ним на французском. Глаза Чуи широко распахивается, а с губ слетает непрошенный вздох. Поль Верлен. Йосано пугается, быстро поднимаясь на ноги, когда он резко дёргается вперёд корпусом, усаживаясь на месте, проигнорировав невыносимо болючий щелчок в позвоночнике. — Где Осаму? Ацуши в шоке переводит взгляд с него на девушку, но Накахаре уже абсолютно всё равно на присутствие третьего человека в помещении. — Чуя, успокойся... — Акико выставляет ладони вперёд, преграждая ему путь, если он вдруг подскочит и захочет вырвать катетер из руки, — С ним всё в порядке. — Где он? — снова повторяет Накахара требовательным тоном, — Он жив? Йосано, не молчи! — Он жив, жив! — она быстро ухватывает его за плечи, чуть ли не насильно пригвоздил к койке, — Даже, блять, не думай вставать! Я клянусь, я сломаю тебе нос. — Не ври мне, где он? Его голос снова срывается на хрип, а унизительная слабость не даёт ему сопротивляться, когда девушка снова усаживается на край постели, удерживая его за руки. — Чуя... Чуя, мать твою! Послушай меня, — её голос становится тихим и спокойным, как шелест листьев в летний день, и Накахаре неосознанно приходится прекратить борьбу, чтобы услышать, что она говорит, — С ним всё в порядке. Относительно так точно. Он жив, и сейчас находится на задании… — Какое задание? Сколько я проспал? — Двадцать часов. Чуя зависает, уставившись на неё, как на идиотку. — Нет, этого не может быть, — улыбка на его лице скорее истерическая, чем радостная, — Я видел, как в него стреляли. Три раза. Я видел, как он умер… — Он ранен, — кивает Акико, сдавшись, — Но если бы он был мёртв, как бы ты сейчас здесь находился? Эта фраза заставляет Чую закусить губу, оставив на ней пару капелек крови. Значит, это не было галлюцинацией. Дазай действительно жив. Дазай не погиб. Он убил Верлена. Всё в порядке. Осаму жив. Он измученно выдыхает, уронив голову вниз и сильно зажмурившись, в попытке снять резкость с глаз. Он проводит слабой рукой по лицу, тут же нащупав подушечкой пальцев длинный тонкий рубец на изгибе брови. Шрам от доски, когда они оба падали в лесную хижину после побега. Это не было галлюцинацией. Дазай был настоящим. Дазай жив. Йосано молча наблюдает за ним, всё ещё не отпуская острые плечи из своих ладоней. Казалось, об его тонкие ключицы можно порезаться. — Не жмурься сильно, у тебя повреждён глаз, — медленно обхватывает она его запястье, отводя ладонь от лица, — Сосуд лопнул или что-то в этом роде. Весь белок в крови. Накахара тихо хмыкает, поднимая к ней взгляд. — Наверное, я сейчас умопомрачительно выгляжу. — Не нарывайся на комплименты, — закатывает глаза та, но уже через секунду измученно улыбается. Только сейчас Чуя замечает, как она сама выглядит. Гладкие чёрные волосы спутались, короткое каре завязано в взлохмаченный хвост на затылке, из которого выпадает пара прядей. Золотая заколка в виде бабочки прикреплена к рубашке, а сама она испачкана в красных разводах. Рукава закатаны до локтей, а чёрные перчатки торчат из-под пояса юбки. — Что с тобой? — спрашивает он. Акико поджимает губы, качая головой. — Я очень устала, — чуть слышно шепчет она, уронив голову на его плечо. Чуя молчит какое-то время, просто дав ей секунду отдышаться. Теперь он помнит, в каком состоянии были Харуно и Наоми, когда они с Дазаем их вывозили из леса. Если посчитать, как минимум четыре человека за одну ночь нуждались в ней, а зная Йосано, она точно извела себя за это время, ни секунды не поспав. Накахаре даже становится стыдно на мгновение, что он тоже обременил её своей комой. Но вот кто действительно подействовал ей на нервы, так это… Он переводит взгляд на Ацуши, всё ещё облокотившегося на дверной косяк. Тот шокировано хлопает глазами, не зная, куда деть руки, чувствуя себя лишним. — А где твой наставник? Почему он на задании? Он же ранен. Накаджима сглатывает, и Чуя может буквально увидеть, как капля холодного пота скатывается по его виску. Это вопрос, которого он так боялся. Йосано вскидывает подбородок, откашливаясь, и уводит взгляд в пол. Ага. — А ну-ка стоять, — гаркает Накахара, когда Ацуши уже собирался тихо смыться, обратив свои ноги в мягкие бесшумные тигриные лапы. Тот подскакивает на месте, как кошка, пойманная за подкрадыванием к домашней мыши, — Я ещё раз спрошу: почему он на задании? — Я не знаю, — предпринимает попытку Накаджима, заламывая пальцы в волнении, — Его отправили на операцию, связанную с Мафией, потому что у нас мало людей, способных сейчас на действия. Чуе кажется, что у него хрустит челюсть от того, насколько плотно он сжал зубы. — А он, значит, с тремя пулевыми в груди, сейчас способен на действия? Его ярость сейчас не имеет никакого отношения к Ацуши, но юноше же этого не объяснишь, он всё равно пугается до такой степени, что его цвет лица сливается с цветом волос на голове. — Не заводись, — осаждает Акико, переключая на себя его внимание, — Он сам согласился. Я предлагала ему остаться, но он наотрез отказался. Она решает умолчать о том, что когда Дазай принимал это решение, он был немного не в себе, так ещё и сидел всё это время перед кроватью напарника. Решает она умолчать и о том, что ушёл тот на эту миссию тоже не в себе, и держится сейчас на одном добром слове. Чуе эта информация точно не понравится, и если он и не влепит ей затрещину как гонцу с плохими вестями, то подлетит в своём состоянии бежать к чёрту на кулички уж точно. Можно в этом не сомневаться. А сейчас это ни к чему. Дай бог он не грохнется в обморок, как только примет вертикальное положение. На протяжении восемнадцати часов в него медленно поступали анестетики, и пусть на сознании Чуи это отражается не сильно, учитывая соседствующего с ним Арахабаки, то на его опорно-двигательном аппарате очень даже. Так что она применяет своё самое лучшее актёрское мастерство, когда он придирчиво изучает её лицо взглядом, ища подвох или что-то, что она не договорила. Но, спустя пару секунд, его, видимо, всё устраивает, так что он переводит взгляд к окну, и на свету его красный глаз кажется ещё более болезненным. Ацуши мнётся в дверях, решив, что к нему претензий больше нет. Часы показывают без четверти пять, а значит, их встреча с Дазаем уже совсем скоро. Он тоже решает не упоминать, что наставник ушёл на переговоры с правительственным агентом, так как по взгляду Йосано понятно, что одно неверное слово, и она открутит ему голову, а в её случае это действительно очень смахивает на правду. — Ну, я пойду... — тихо говорит он в затянувшейся паузе, — Я своё дело сделал, так что… — Подожди, — кивает Накахара, и Накаджима снова дёргается от его резкого голоса, — А почему ты был у меня в палате? Тебе что-то нужно было? Под его вопросительным взглядом одного здорового, и одного налитого кровью глаз юноша снова теряется. Вроде бы, Коё не говорила, что её просьба должна оставаться инкогнито, но почему-то это кажется слишком личным. Будто Исполнительница поделилась с ним чем-то, что давно скрывала. Или попросила о чём-то, за что ей безумно стыдно, но желание сильнее. — Да нет, я просто зашёл Вас проведать, — он мягко улыбается, сверкнув жёлтыми кошачьими глазами, — Я рад, что Вы снова в порядке и всё обошлось. Мы все переживали. Это было чистой правдой. Чуя в задумчивости склоняет голову к плечу с нечитаемым взглядом, а потом медленно кивает, один раз моргнув. — Спасибо, Ацуши-кун. Накаджима снова улыбается, а затем неловко машет рукой, тихо закрывая за собой дверь. Когда в помещении наступает тишина, Йосано тяжело вздыхает, поднимаясь с места. — Так, давай тебя обрабатывать… — А у меня сильно всё плохо? — вскидывает бровь Чуя, и белая линия шрама причудливо изгибается за этим движением, — Я бы так не сказал. — Значит, скажи, — настаивает Акико, — Ты хоть помнишь, что у тебя было бедро пробито арматурой насквозь? Накахара хмурится, напрягая медленные извилины. Он в принципе плохо помнит саму битву. Всё происходило будто в чёрно-белом фильме, где вместо звука и реплик — кадры с написанным поверх плёнки текстом. Он плохо помнит боль, которую испытывал в тот момент. Зато почему-то хорошо помнит обжигающе ледяное прикосновение к его щеке, щекочущие его нос каштановые волосы и мягкий голос, уговариваюший его отдохнуть. Почему-то на скулах вспыхивает румянец, а на руках появляются мурашки. Чёрт, только этого не хватало. Чуя передумал. Он не хочет вспоминать то, что вчера произошло. Но воспоминания уже не остановить. Они наполняют его память, словно вода, льющаяся из крана в холодную ванну, возвращая всё новые и новые подробности, от которых хочется, обхватив голову руками, впечататься ею прямо в стену. Нет, нет, нет. Какой же он идиот. — Йосано, — он перехватывает её запястье, снова усаживая на кровать рядом с собой. Она вскидывает брови, вопросительно проходясь взглядом по его не лицу, — Я чувствую себя нормально. Отдохни ты хоть секунду, я тебя прошу. Просто поговори со мной. Поговори со мной. Дай сосредоточиться на твоём голосе, а не на том кошмаре, что я вчера себе позволил. Чёрт. Он такой идиот. Акико, казалось, жила последние сутки только ради этой фразы. Она действительно устала, и больше всего на свете ей хотелось поспать, покурить и поговорить хоть с кем-то хоть о чём-то, не связанным с её работой. А Чуя был не просто хорошим вариантом, а самым лучшим кандидатом на роль этого самого кого-то. Она очень переживала за него. И она рада, что он снова в сознании. Следующие часы проходят спокойной и комфортной атмосфере. Чуя остался сидеть полулёжа, опираясь лопатками на изголовье койки, а Йосано он сказал (приказал, учитывая его тон, не терпящий возражений) тоже разместиться с комфортом, раз она была на ногах всю прошлую ночь, так что девушка уселась с противоположной стороны, перекинув больные ноги через него. У Чуи в пальто нашлась пачка сигарет, и сколько бы Йосано ни пыталась уговорить его хоть секунду прожить без никотина (у неё очень плохо получалось, особенно судя по её горящим глазам, как только он протянул ей сигарету), уже через десять минут они оба стряхивали пепел в первую попавшуюся пепельницу, оставшуюся от бывших работников банка. Она рассказывала ему о том, что произошло за время его отсутствия. Позволила себе поныть про усталость, пожаловаться на тяжёлую долю медиков, обсудить в недобром ключе Гильдию с её шавками. Чуя слушал её внимательно, улыбался, когда она материла того виноградника Джона с его лозами и сам рассказывал о том, как они нашли девушек. Акико аккуратно обходила стороной тему Дазая, боясь сказануть что-то лишнее, а Накахара и не настаивал, будто специально избегая этой темы(действительно специально). Она так и не спросила про Верлена, за что Чуя был ей безмерно благодарен. Ведь любой человек на её месте захотел бы всё разузнать в самых подробных деталях. Но она ничего не спросила, прекрасно зная, что сейчас не время. Тем, которые она хотела с ним обсудить, было предостаточно и без этого. На эти два с половиной часа она позволила себе забыть о Харуно и Наоми, которые уже, конечно, давно были в порядке, но её совесть просто не позволяла ей отойти от них далеко. Она позволила себе наконец подумать о своём собственном состоянии (конечно, с огромной подачки Чуи). Позволила на два с половиной часа забыть о своих обязанностях единственного врача Агентства. Она позволила Чуе забыть о вчерашнем дне. Позволила сделать вид, что ничего не было. Что он не вёл себя, как последний придурок, поступающий на эмоциях. Конечно, ему было стыдно. Он позволил себе слишком много вчера, и теперь, конечно, Дазай всё поймёт. Дазай, твою мать, всё поймёт. Уже понял, скорее всего. Сто шагов назад. Он злился на Дазая, что тот позволил ему это сделать. Сделать всё то, что вчера произошло. Сто один шаг вперёд. Что, чёрт возьми, они оба творят? Когда пачка сигарет кончилась, а графин с водой опустел; когда солнце уже катилось к горизонту, скрываясь за крышами домов; когда Йосано поднялась с места, протяжно простонав от боли в насиженном копчике и когда Чуя тихо хмыкнул от этого звука, девушка вдруг схватила телефон на тумбочке. — Блять, я совсем забыла! — воскликнула она, открывая раскладушку, — Я должна была позвонить Дазаю, как только ты проснёшься. Чуя в моменте меняется в лице, чуть не подавившись сигаретным дымом. Нет, только не это. Он сейчас физически не готов к этой встрече. А морально уж тем более. — Йосано, подожди... — тихо начинает он. Но уже поздно, потому что телефон в её руках сам заходится трелью, а на дисплее высвечивается "Дазай". Твою мать. — О, вспомни солнце — вот и лучик, — ухмыляется она, тут же поднося телефон к уху. Накахара вскидывает руку, чтобы её остановить, но уже слишком поздно, поэтому он тут же роняет её обратно на одеяло, передёрнув плечами от болезненного укола в области катетера. — Алло, Дазай! Тут твоё животное проснулось, но пока не буянит, — с улыбкой произносит она, мастерски уворачиваясь от летящей в её спину острой пятки. Но через несколько секунд, когда кто-то на той линии говорит что-то неразборчивое для Чуи с такого расстояния, её лицо меняется с довольного на поражённое, а затем испуганное. Она отрывает телефон от уха, ещё раз проверяя название абонента, а потом молчит пару минут, тупо кивая головой на каждое слово. Что-то не так. Накахара хмурится, приподнимаясь на локтях, и вскидывает брови. Но Акико не обращает на него никакого внимания, уже наворачивая круги по комнате. После учтивого "Хорошо, я Вас поняла" она роняет руку, механически нажимая на кнопку отбоя. Чуя молчит пару секунд, ожидая, когда она начнёт объясняться, но, так и не дождавшись, подаёт голос сам: — Что случилось? Йосано отмирает, как будто только сейчас вспомнив о его присутствии, и теперь на её лице не просто шок, а полнейшая паника. — Ничего… — Йосано, — настаивает Накахара, скрипя зубами. Что-то не так. Что-то точно не так. Она тяжело вздыхает, потирая ладонью усталые глаза. — Он в реанимации. Гильдия совершила покушение на него и Анго. Сердце Чуи, казалось, грохнулось в пятки. Твою мать. Только не снова.