Твой мир обречён

Он бежит по залитой ещё пока летним солнцем улице, отчего длинные непослушные кудри, которые у него не было ни времени, ни желания расчёсывать утром, развиваются за ним, живя будто отдельной жизнью. Ехать на транспорте он не осмелился, опасаясь запутаться в слишком большом количестве непонятных маршрутов и опоздать ещё больше, чем он уже это сделал. Лёгкая рубашка, застёгнутая криво, странно колит в области горла. Ваня, не сбавляя скорости петляя между многочисленных фонарных столбов, залазит туда пальцами, с брезгливостью вытаскивая не понятно откуда туда попавшую этикетку из-под пива. Он брезгливо осматривает её со всех сторон, будто держит между пальцев мёртвую крысу, и отбрасывает так, что её сносит встречным ветром. Он уже давно перестал обращать внимания на боль в области новых туфель. Очевидно, туда тоже что-то как-то попало, а он и не проверил. Он прибыл в столицу буквально вчера, и пока плохо ориентировался в местности. Конечно, его маленькая станица где-то под Молодечно не стояла и рядом с таким огромным мегаполисом, как Минск в его глазах. Прожив все свои восемнадцать лет в деревне, где всего шесть улиц, а из инфраструктуры лишь областная больница, сельская академия да обблёваный со всех сторон клуб, а потом попав в город, где одна привокзальная площадь была размером с огромное поле у его дома, он действительно был в шоке. Тут правда живут люди? Он правда будет тут жить как минимум ближайшие четыре года? Хотя, может, и не будет, если опоздает в свой первый учебный день. Он ещё больше ускоряет шаг, сбивая дыхание. Его поезд прибыл вчера утром, и пока он относил документы и заселялся, смог увидеть лишь Ленинградскую да Немигу одним глазком. Односельчане как-то сказали ему, что тут даже есть те самые знаменитые ветки поездов, проезжающих прямо под землёй, под огромным городом. Метро, вроде бы? Не столь важно, разберётся с этим как-нибудь потом. Так что да, пока он видел лишь главное здание университета и общежитие, расположившееся в нескольких переулках от него. Он действительно сделал это. Не зря же он столько пахал, так учился, заканчивал академию единственный из класса с золотой медалью. Его приняли на филологический факультет столичного лучшего университета страны. Но, наверное, ему не стоило так напиваться вчера с соседями по комнате. Они учились на втором курсе и предложили гульнуть за начало учебного года, отметить его поступление, проводить лето в конце концов. А Ваня что? Он никогда не отказывался от лишней возможности напиться. Тем более, за чужой счёт. О чём он теперь несказанно жалеет, учитывая, что до конца ещё не разобрался, что кружит ему голову больше: столичные высотки и восторг от обучения или тяжелейшее похмелье, которое бывает только у тех, кто делит два литра водки на троих. Изрядно запыхавшись и вспотев, он останавливается, упираясь руками в колени и тяжело дыша. Часы на руке показывают, что он даже обогнал время, ведь до начала его первой пары осталось ещё целых три минуты. Нормальный ответственный человек бы, конечно, прошёлся по неизвестной территории, спросил бы у кого-нибудь, где висит его расписание, поискал бы нужную аудиторию и с чистым сердцем бы уселся за парту, ожидая начала пары. Как жаль, что Ваня не то что ненормальный и не ответственный человек, так ещё и человек с похмельем, который душу продаст за сигарету. Он быстро осматривает небольшой полупустой (конечно, до пар три минуты) дворик у парадной двери, быстро анализируя его глазами. Красные растяжки с изображениями Ленина, пёстрые плакаты и советские флаги, развевающиеся над главным входом. БССР издало декларацию о суверенитете уже более месяца назад, а государственную символику всё никак не снимали. То ли отказывались принимать этот факт, то ли просто рука не поднималась. В любом случае, серп и молот всё ещё висели каменным изваянием над табличкой, сообщающей о том, что здесь находится Филологический факультет БГУ. Каким бы напыщенным не был этот университет, Ваня знает, что подростки и в Африке подростки, так что тут обязана быть местная курилка. Может, он сможет стрельнуть у кого-нибудь сигаретку, чтобы освежить больную голову и успокоить нервы. Он же переживает, всё-таки! Не каждый день впервые приходишь на учёбу во что-то более внушительное, чем аграрная академия. Ваня заворачивает за угол, и в глаза ему тут же бросается пара юношей, стоящих под деревцем. На эту сторону здания не выходит много окон, а проёмы второго этажа слишком высоки, чтобы с них можно было хоть что-то разглядеть. Прекрасное место, чтобы спокойно перекурить. Он ухмыляется сам себе, довольный своей догадливостью, и примечает тёмный силуэт , замерший подальше от столпотворения с сигаретой в зубах. Ваня не то чтобы был обделён ростом. В его деревне он был одним из самых высоких, но этот юноша был даже на пару сантиметров выше его самого. Тёмная рубашка с красными запонками, синий жилет с золотыми пуговицами, такие же строгие синие брюки со стрелками и начищенные до блеска чёрные туфли. Видно, что шмотки дорогие. Может, родители богатые или что-то в этом роде. А может, он даже столичный. Да, скорее всего, так и есть. Ваня быстрым шагом подходит к нему, всё ещё тяжело дыша после долгой пробежки. — Здарова, братец, — выдыхает он с широкой приветственной улыбкой, — Слушай, одолжи сигаретку? У меня с собой ничего нету, а трубы горят. Юноша осматривает его с ног до головы, и его тёмные глаза сужаются, изучая лицо напротив. Он выдыхает через нос дым, отставляя руку с дымящейся сигаретой в сторону. — Последняя, — сухо замечает тот, уже отвернувшись в другую сторону. Ваня презрительно хмурится, уже заприметив выпуклость от пачки в кармане его брюк. Врёт и не краснеет, паршивец. — Нет, я серьёзно. Мне очень нужно, — он сдувает с лица белокурый локон, — Тебе чего, жалко что-ли? Я отдам как-нибудь, выручи уже, а. Тот даже бровью не повёл, продолжая делать вид, что очень заинтересован листвой на раскидистом дубе рядом. Вот такого Ваня не ожидал вообще никак. В его деревне могли последнюю рубашку сорвать, лишь бы помочь ближнему, а тут такой напыщенный кадр. Сигарету он ему зажал, как же. Конечно, он бы мог подойти к тем парням, что стоят неподалёку, попросив у них, но теперь это уже дело принципа. Что за манеры? — Да ты ахуел совсем, что-ли? Юноша вскидывает брови, обернувшись на него. Тёмные волосы мягко трепещет тёплый ветер, когда от злости дёргается его скула. — А ты, деревенщина, совсем страх потерял? — замечает он, ещё раз проходясь оценивающим взглядом по его одежде. Ясно, урод моральный. — Да пошёл ты, фифа городская, — вскипает Ваня, уже сжимая руки в кулаки. Да, не так он себе, конечно, представлял местный менталитет и свой первый учебный день, но если этот придурок ещё хоть одно слово скажет про него, он будет не прочь стереть эту самодовольную ухмылку с его губ, — Королём он себя возомнил. Подавись своим табаком, мудила. Юноша напротив молчит, а потом вдруг поднимает руку. — Ты с какой группы, умник? — Тебя ебёт? — Ваня уже готов вмазать ему прямо сейчас, не ожидая дальнейших реплик. Ему и так хреново всё утро, а тут ещё и такой кадр. Темноволосый задумывается на секунду, а потом с сарказмом соглашается. — Ну да. Вдруг встретимся на паре какой-нибудь. Я должен знать в лицо тех, у кого веду занятия. Голубые светлые глаза, уже налившиеся кровью, в мгновение распахиваются, а рот так и остаётся открытым. Блять. Да что же это такое. Бабушка всегда говорила, что нельзя радоваться чему-то раньше времени. Вдруг запоришь всё в ту же секунду. Мысленно Ваня уже собрал чемоданы и сел в свой молодечненский поезд, с которого сошёл буквально вчера. Ну, что ж, посмотрел столицу, пора бы и честь знать. Взгляд брюнета напротив блуждает по его лицу, упиваясь его неподдельным изумлением. Теперь Ване стало ясно, откуда у него такая одежда и манеры. Чёрт. Спутать студента с преподавателем. Чёрт с ним, спутать. Наорать матом, даже толком не узнав имени. Он не находится с ответом, да парень и не думает, что он тут нужен. Так что он просто быстро разворачивается на пятках, буквально вылетая изо угла здания. Тёмные глаза провожают его фигуру, а потом юноша опускает взгляд вниз, наблюдая, как последние крупицы пепла опадают с его давно дотлевшей сигареты. Он выругивается себе под нос, швыряя окурок в ближайшую урну. От компании рядом отделяется одна фигура, направляясь прямо к нему. — Привет, Кость, — парень с улыбкой протягивает ему руку, и юноша берётся за неё в дружеском крепком рукопожатии, — А чего это вы с первашом орали друг на друга? Костя взлохмачивает пальцами тёмные волосы, снова оборачиваясь к углу, за которым скрылся неизвестный ему светловолосый нахал. — Это этот деревенщина орал, я вообще голос не повышаю никогда, — он задумывается на секунду, а потом снова смотрит на товарища, — Подожди, ты сказал, перваш? Он первокурсник? Ты его знаешь? Парень почёсывает затылок, хмуря брови в задумчивости. — Ну да, их вчера в общагу же подселили, ты не видел? Они из того блока, в котором "Там где клён шумит…" до двух ночи орали. Иван Купала, вроде как. Костя щурится от яркого солнца, а на его губах расцветает довольная ухмылка. — Купала, говоришь... А ты не знаешь случайно, Славка, где у его группы пара сейчас? Собеседник теряется, кидая взгляд на наручные часы. — Да вроде бы с Маяковским сейчас, на третьем. А тебе зачем? Ухмылка становится только шире. — Да я ему сморозил, что я препод, чтобы испугать, а он повёлся, судя по всему. На некоторое время повисает молчание, а потом оба юноши взрываются весёлым смехом. Славка закидывает руку на его плечо, чуть ли не складываясь пополам. — Ты что, хочешь его попугать? Думаешь, Маяковский тебя пустит к ним на пару? А Арсеньевой я что скажу? Мы и так уже опоздали на первую. Костя складывает руки в карманы брюк, даже не думая и сразу отвечая. — Да всё равно, пусть отмечает. А Маяковскому я в прошлом году с диссертацией помогал, так что куда он денется. Ты главное скажи там, если куратор спросит, что Колас будет ко второй. Слава, всё ещё не переставая веселиться от выходки одногруппника, кивает, довольно хмыкая. *** — Ну Владимир Владимирович, — с жалостливым видом протягивает Костя, склонившись над столом на пустой кафедре, — Ну пожалуйста, Вы же всё равно пока с бумажками возитесь. А я, может быть так, одним глазком хочу посмотреть на будущее современных литераторов, филологов, профессоров белорусского языка! Преподаватель лишь отмахивается от него в очередной раз, даже не отрывая взгляда от ведомости перед ним. — Колас, давай заканчивай свой концерт. Первокурсники не рыбки в аквариуме, чтобы на них пялиться. Иди к своей Арсеньевой, даже не пытайся в очередной раз прогулять у меня фонетику. Костя со стоном закидывает голову, будто в молитве. — Ну пожааалуйста. Вы же такой прекрасный, чуткий, добрый человек! И профессор, между прочим, неплохой! Такие метафоры внедрять в свою речь, это же просто чудо! "Не рыбки в аквариуме". Я бы до такого никогда не додумался, честное слово. — Потому что надо чаще мои пары посещать, лентяй. Он ставит размашистую подпись в нужной графе, перекладывая готовый лист, и берёт в руки следующий. Маяковский отличался от других преподавателей. Он приехал в Минск только в прошлом году по распределению, после окончания магистратуры в самом МГИМО, и вёл у старшекурсников лишь пару дисциплин, связанных непосредственно с современной русской литературой. Стилистика, психология, история. Всё это, казалось, отскакивало у него от зубов, а вёл он достаточно интересно, чтобы дать слушателям лекции забыть о том, что пара длится полтора часа. Отпускал остроумные шутки, подкалывал студентов, вкрадчиво объяснял материал своим грубым чётким голосом с хорошей дикцией. А ещё имел достаточно привлекательную внешность, чтобы обеспечить себе практически идеальную посещаемость у женской половины потока. Короткие каштановые волосы, острые черты лица с прямым носом, высокие скулы, крепкое телосложение, заметное даже под плотным серым пиджаком, и настолько высокий рост, что даже Коласу приходилось чуть поднимать взгляд вверх, чтобы заглянуть преподавателю в глаза. К тому же, он был всего на пару лет старше своих учеников, что сохраняло их отношения на одной волне с толикой тёплого сарказма и уважительной субординацией. Правда, восторженные старшекурсницы, с мечтательной улыбкой подперевшие рукой подбородок за партами, иногда надевали откровенно короткие юбки в дни, когда расписание выпадало на русскую литературу. Нередко Владимир Владимирович находил в ящиках своего стола на кафедрах подброшенные записки любовного содержания, однако сколько бы попыток не было сделано, Маяковский лишь исправлял красной ручкой орфографические ошибки в длинных письмах, пахнущих женскими духами, уводил взгляд в окно, когда студентка "случайно" роняла ручку прямо перед его столом, отказывался проводить кого-либо до дома, аргументируя свой ответ тем, что едет на своём москвиче. Говорили, в Москве его ждала возлюбленная, кажется, Лиля Брик, так шептали сплетницы на последних рядах во время пары, томно грустно вздыхая. Не то, чтобы Коласа сильно интересовала личная жизнь преподавателя. Лиля так Лиля. Его интересовало другое. Индивидуальный подход Маяковского к современным реалиям литературы: футуризму, кубизму, акмеизму. Костя тоже интересовался чем-то подобным, когда хотел отдохнуть от бесконечных эссе на белорусском. Сам он плохо разбирался во всём этом, не зря же поступал на факультет белорусской филологии, а не русской. Но иногда, когда Владимир просил остаться у него после пар, обсудить новые формы или оценить со стороны белоруса ту или иную диссертацию на русском, тот не отказывался, также будучи заинтересованным лицом. Так что да. Они были с Маяковским в хороших отношениях. Чего же он тогда ломается, не удосужившись позволить ему столь мелкую шалость? — Ну Владимир Владимирович! Маяковский тяжело вздыхает, наконец обращая свой взор на студента, задумавшись на секунду. — Эх... Я понятия не имею, начерта тебе это, но ладно, топай. Заодно присмотришь за ними, а то чёрт знает этих первокурсников, что у них там на уме. Я всё равно здесь ещё долго проторчу. Только без твоих глупостей! И не надо так самодовольно улыбаться, я сейчас передумаю! Колас изо всех сил старается стереть со своего лица не пойми откуда взявшуюся ухмылку, в миг снова становясь серьёзным. — Как Вы могли обо мне такое подумать? — весело подкалывает он, хватая со стола журнал первого курса, — Я бы никогда! И я тоже очень рад вас видеть в этом году, Владимир Владимирович! Хорошо провели лето? Как там Кремль, на месте? — А ну вон пошёл, дурень, — с напускной строгостью выкрикивает Маяковский, но третьекурсника уже и след простыл, будто волной смыло. Преподаватель лишь в недовольстве качает головой, выписывая очередное расписание в ведомость. *** Ваня уже переговаривается с новым однокурсником, сидевшим так удачно рядом с ним в просторной аудитории. Прошло минут тридцать с начала пары, а преподавателя всё не было на месте. Конечно, сначала это его обрадовало, когда он понял, что его опоздание сошло ему с рук, но спустя долгие полчаса без какого-либо присмотра поражающая непунктуальность профессора стала его порядком раздражать. Что же это такое? А в академии такими эпитетами бросались, мол, лучший университет страны, лучший преподавательский состав, совершенно другой уровень образования. Вот он, уровень образования. Прямо на раскрытой ладони, на пустом столе, где не было и намёка на присутствие препода. Первокурсники громко шумели, переговариваясь между собой и знакомясь с будущими однокурсниками, с которыми проведут ещё четыре года. Галдеж стоял невероятный, но он тут же утих, стоило двери с характерным стуком распахнуться. Купала повернул светлую голову к проходу и тут же замер, смертельно побледнев. Да что же это такое. На пороге с широкой улыбкой стоял тот самый парень из курилки, самодовольно зажав толстый том журнала под мышкой. Он прошёл в абсолютной тишине к столу, с громким стуком кинув книжку на него, и опёрся на столешницу обеими руками, осматривая присутствующих. Ваня, в данный момент, на самом деле хочет провалиться сквозь землю. Всё всегда у него не слава богу. В шумном беспокойстве потока он уже успел забыть о том инциденте ранее, успокоить себя тысячу раз и перестать накручивать. Ну, не обязательно же именно этот парень будет вести у него? Преподавателей в университете достаточно, может выпасть и так, что они попадут даже в разные корпуса. Да, встретится на коридоре будет достаточно неловко, но это не то же самое, что сдавать ему зачёт. Получи фашист гранату. Это же надо, ещё и самой первой парой. Ваня медленно прикрывает ладонью лицо, пытаясь не пересекаться с преподавателем даже взглядом. Авось и не заметит. Он выбрал достаточно хорошее место, практически в самом последнем ряду. — Здравствуйте, дорогие первокурсники, — спокойно говорит парень, наблюдая за их реакцией, — Я надеюсь, вы все уже достаточно обустроились, нашлись и не заблудились, пока искали нужную дверь. Я ваш преподаватель по стилистике русской литературы, Константин Михайлович Колас. Приятно познакомится. Константин Михайлович. Как мило. — Мы будем встречаться с вами не так часто, как мне бы хотелось, вы же всё-таки избрали белорусскую филологию как свой факультет, так что особо меня не бойтесь, я не кусаюсь. По аудитории прокатился тихий рокот перешёптываний и смешков, в котором Ваня не принял и малейшего участия. Он продолжал сидеть каменным изваянием, боясь даже неправильно вздохнуть. Ну всё. Теперь его точно выпрут в его первый день. Как говорится, "чемодан-вокзал-Вязынка". Заигрался ты, Ванюшка, в студента. Пора на поля, снова трактористом подрабатывать. А что, забыл, как каша пахнет дома? Бабушка, конечно, сильно расстроится. Ладно, может, хоть сегодня пронесёт… —Я вот не кусаюсь, а некоторое из вас... — задумчиво протягивает Колас. Сердце Купалы бухается прямо в пятки, замерев у пальцев ног. Однокурсники продолжают в напряжённости шептаться, не особо понимая, о чём идёт речь. Ооо, а вот Ваня очень хорошо понимает. Он медленно отводит руку от лица, осмеливались взглянуть на преподавателя. Тот стоит в той же позе, смотря прямо на него с хищной ухмылкой. — Как Вас зовут, молодой человек? — спрашивает он, сверкнув тёмными глазами. Купала тихо сглатывает, поднимаясь с места, будто на эшафот. Другие изумлённо смотрят на него, пока он теребит край своей рубашки, собираясь с мыслями. — Ив…— в голове проскакивает мысль соврать, сказав выдуманное имя, но он тут же отметает её. Ведь все фамилии есть в списке на зачисление, и если Васи Пупкина не окажется в документах, он вылетит отсюда даже быстрее, чем прилетел на бегу утром. Поэтому он сухо откашливается, продолжая: — Иван Купала. Колас смотрит на него пару секунд, сопровождающиеся тихими удивлёнными голосами первокурсников. — Иван-Иван,— сочувственно качает головой он, продолжая усмехаться, — Что же Вы так со своими преподавателями общаетесь? И не стыдно Вам? Ученик филологического факультета, и употребляет в своей речи такие нецензурные междометия. Вот теперь сердце Купалы не просто ухнуло в пятки, а буквально пробило деревянный пол, рухнув к фундаменту. — Прошу прощения, — совсем тихо говорит он, опустив взгляд в пол. Другие всё ещё не понимают, о чём идёт речь, но с интересом замирают, прислушиваясь, — Я не знал, что… — Что это нецензурная брань? Или то, что я преподаватель? — вскидывает брови Костя, — Ну же, давайте, закончите предложение без контекстуальных пропусков. Ну всё. Ваня замирает по струнке смирно, уже произнося в своих мыслях молитву. А вот литератор даже не собирается останавливаться: — Какую пользу Вы можете принести этому жестокому литературному миру, имея такой специфический жаргон? — качает головой он, — Мне казалось, что филолог, в первую очередь, тот, кто умеет контролировать свой язык. Вы действительно считаете, что можете назвать себя филологом? Занавес. Ну, теперь уже всё. Ничего не исправишь. Может, он сможет подать документы в следующем году, доработав этот на колхозном тракторе? Чёрт с ним, даже если не примут сюда, возможно, МГЛУ — не самый плохой вариант. — Мне уже можно собирать вещи, так? — сухо спрашивает он, поднимая взгляд. Колас смотрит на него всё так же, определённо чего-то выжидая. — Не знаю, — пожимает плечами он с напускной обидой, — Честно, понятия не имею, как происходит операция отчисления и выселения из общежития. Но, наверное, готовь сани летом… Ну, ясно. Ваня поднимает своей портфель под ошарашенные взгляды теперь уже бывших-будущих одногруппников, складывая в неё зелёную тетрадь и ручку. Вот такая вот история. Ну, зато он столицу повидал. Вот так. Пашешь все десять лет как проклятый, выхаживая бабушку, чтобы потом сломать всё это одной необдуманной фразой. Колас довольно складывает руки на груди, продолжая следить за ним взглядом. Какой самодовольный. Интересно, Ваня сделает ситуацию ещё хуже, если врежет ему прямо здесь и сейчас? Хотя, наверное, хуже уже некуда, так что нечего терять… Он выходит в проход, шагая вниз в сторону выхода. Потом надо в деканат, забрать документы... А может, просто дождаться следующей пары и сделать вид, что ничего не было? — Не волнуйтесь. Возможно, у Вас ещё есть будущее в литературной сфере, — издевается Костя, — В какой-нибудь библиотеке в Шабанах. Купала не знает, где находятся Шабаны и что значит эта фраза, но по одной интонации и случайном смехе одного парня с первого ряда может понять, что это что-то сродни оскорблению. Он с силой поджимает губы, встречаясь с преподавателем полным ненависти взглядом, как вдруг входная дверь ещё раз открывается, и на пороге появляется другой мужчина, более высокий и статный. Он замирает в дверях, с непониманием уставившись на Ваню. — Что, он натворил что-то? — поворачивается вошедший к "преподавателю". Тот пожимает плечами с меланхоличной улыбкой. — Да так, в туалет, наверное, захотел. Маяковский качает головой. — Молодой человек, сядьте, пожалуйста, на своё место. Я ещё даже не представился, потом выйдете. Ваня ошарашено хлопает глазами, переводя взгляд с одного на другого. Первокурсники за его спиной замерли, с интересом ожидая развязки. — Но Константин Михайлович сказал, что… Колас тут же выпрямляется с самым непричастным выражением лица. — Владимир Владимирович, ну, я своё дело сделал, наверное, Арсеньева меня уже по всему корпусу бегает ищет. Пойду я, нельзя фонетику прогуливать. Первая пара всё-таки, ну правда же. Купала как стоял с открытым ртом, так и замер. Маяковский смотрит сначала на него, потом снова на Колоса, уже двигающегося по стеночке в сторону выхода, а потом ему приходит осознание. — Колас, ты у меня никогда литературу не сдашь! Поверь, автомата можешь больше не просить! Ты у меня будешь анализы строчить день и ночь, чтобы я зачёт поставил! — Не врите сами себе, Владимир Владимирович! — весело выкрикивает тот уже из коридора, — Вы меня любите, как Сталин Шолохова. — Ах ты... — уже собирается закричать Маяковский, однако дверь уже захлопнулась, и из коридора слышится быстрый топот удаляющихся шагов. В аудитории образовалась кромешная тишина, в которой преподаватель протирает глаза ладонью, будто прося прощения за все грехи на смертном одре. Он раздражённо проходит к столу и усаживается на своё место, только сейчас заметив всё ещё замершего в проходе Ваню. — Вы чего замерли? Садитесь, я Вам говорю. Купала всё ещё напряжённо сжимает ремешок своего портфеля, переводя взгляд то на дверь, то на преподавателя. — А что это… — Это лентяй и оболтус Колас с третьего курса, который за вами следил, пока я ведомость заполнял, — вздыхает тот, — Не знаю, что он Вам наплёл, но я Ваш преподаватель по стилистике русской литературы, Владимир Владимирович Маяковский. Небо снова стало голубым, трава зелёной, с плеч свалилась гора, на душе стало тепло, как в июле, а на лице Купалы расцвела настолько счастливая улыбка, непонятная никому в этом помещении, что у него даже заболели скулы. *** Колас раздражённо захлопывает конченую пачку сигарет, сминая её в ладони и выбрасывая в мусорку. Почему-то ему казалось, что он не так часто выходил сегодня. Как так быстро закончилась? Вокруг слышен звонкий смех и громкие разговоры студентов, покидающих здание факультета. Пар в первый день поставили не так много, обойдясь вводными лекциями, и все были рады снова встретиться со старыми друзьями, спеша по ещё летней теплоте кто в общежитие, кто на съёмную квартиру, то к себе домой. Со всех сторон то и дело раздавались весёлые прощания, адресованные Косте, но тот лишь сухо кивал головой, больше заинтересованный в находке сигареты. Он проходится взглядом по округе и замечает знакомый светлый силуэт, прижавшийся спиной к забору. Уголки губ сами дёргаются вверх. Он тихим размеренным шагом подходит к первокурснику, сложив руки в карманы брюк. Тот замечает его только тогда, когда он уже становится прямо перед ним, отрезая путь к отступлению, и выражение полного умиротворения на его лице сменяется на гримасу злости. Это ещё больше веселит Коласа. — Здоро́во, братец. Не угостишь сигареткой? Ваня передёргивает плечами, отводя руку с дымящейся папиросой в сторону. — Для тебя последняя, — огрызается он, не удостоив его даже взглядом. Как мило. — Да ладно тебе, — со смехом бьёт его по плечу Костя, — Ну прости за сегодня. Ты тоже, знаешь ли, так себе себя повёл. — Да пошёл ты. Я чуть со страху там не умер, — оборачивается к нему Купала. Но через пару секунд он всё-таки тяжело вздыхает, доставая из пачки сигарету и протягивая студенту. — Я, может, и деревенщина, но не такой мудак, как ты, — презрительно дёргает губой он, снова отворачиваясь. Колас принимает дар, поджигая и затягиваясь дымом. Какой интересный первокурсник. Он давно таких не встречал в университете. Видно, что достаточно образован, с хорошими нервами, приветливый, ну, по крайней мере, был таковым, пока Костя сам не вывел его на эмоции. Не чета этим бесконечным самодовольным напыщенным кретинам, закончившим свои столичные гимназии. А характер-то какой боевой. Одет, конечно, так себе, но всё решает его до странного правильное и красивое лицо. Большие, очень светлые голубые глаза, курносый нос, пухлые губы и пышные золотые кудри, стоящие колом со всех сторон. Ну прям стереотипный простодушный Ванька-белорус из станицы, сошедший с картинки какого-нибудь учебника. Колас опирается плечом на забор рядом, медленно вдыхая никотин. Его собеседник, судя по всему, не очень рад такому раскладу, но никак не показывает недовольства, продолжая высокомерно рассматривать шумную улицу. Студенты проходят мимо, забегая в полные трамваи и автобусы, увозящие их в сторону метро. Коласу это ни к чему, он уже который год коротает время в студенческом общежитии, хоть по нему так и не скажешь. Проезжают мимо машины, шелестит зелёная листва на деревьях. — Ты что, правда из деревни? — решает завести диалог Костя. — А что, по мне не видно? — огрызается Ваня. — Да хоро́ш, я же уже извинился, — примирительно улыбается Колас, — Как ты только поступил сюда? Тут конкурс ого-го, тем более на белорусское отделение. — Я, между прочим, академию с золотой медалью окончил! — Что, правда на одни пятёрки? — А ты думал, — хмыкает Купала, — Я областную олимпиаду выиграл, так что меня без экзаменов приняли. Колас с неподдельным удивлением вскидывает брови. — Ох ё-моё, так ты у нас "вучоны"? — ухмыляется он. — Да, — высокомерно соглашается Ваня, — У меня нет богатенького папаши, который бы мог меня сюда засунуть. Улыбка спадает с губ Кости, когда он ещё раз затягивается. Наступает неловкая пауза. Купала, заметив заминку собеседника, оборачивается к нему. Видно, что размышляет над тем, стоит ли извиниться. Колас сглатывает ком в горле, отвечая: — У меня тоже. Я в конкурсе по курсовым выиграл, а литературу единственный из потока на пять сдал. Купала кивает, всё ещё чувствуя неловкость за свои слова. Может, попал по больному? Они молчат какое-то время, смотря в разные стороны. В конце концов Костя вздыхает, выбрасывая недокуренный бычок в сторону, и поправляет свой жилет, становясь ровно. — Ну, пошли. Ваня тоже оборачивается, вскинув брови в изумлении. — Куда пошли? — В общежитие, куда же ещё? — привычно усмехается Колас, — А ты думал, что раз у меня одежда есть, я не приезжий? Живу там же, где и ты. Познакомлю тебя со всеми, ну, по крайней мере, чтобы больше не путал преподавателей со студентами и не просил у них закурить. Купала заметно краснеет, тоже отбрасывая свою сигарету. — Я и сам могу… — Нет, не можешь, — смеётся Костя, — А то заведёшь себе таких друзей, как те, с которыми вчера полночи песни орали, — он откашливается, а потом мечтательно прикрывает глаза, словно оперный певец, и певуче протягивает: — Там где клён шумииит… — Да понял я! Понял! — бьёт его по руке Ваня, краснея ещё больше, — Не надо меня тут позорить! И вообще, нормальные они ребята. — Под водку конечно, нормальные они. А сами по вечерам травку в папироски крутят, а потом продают за тройную сумму. Они медленно шагают по залитой золотым светом улице, продолжая препираться и смеяться друг с друга. Эффект бабочки —довольно интересное явление, но совершенно нормальное для нашего с Вами мира. Но это не делает его менее поражающим. Казалось бы, одно случайное решение, одно случайное действие и одна случайная реакция может изменить Вашу жизнь в одно мгновение. Может быть, реши Ваня не пить вечером тридцать первого августа, за один день до своего первого учебного дня, реши он подойти за сигаретой к случайной компании в курилке, соверши он хоть одну ошибку в областной олимпиаде — и его имя никогда бы не стало именем Янки Купалы. Может быть, реши Костя не заходить перед парой перекурить, реши он спокойно поделиться сигаретой с незнакомцем, реши он не помогать преподавателю русской литературы, Маяковскому, с диссертацией на втором курсе — кто знает, может, он бы никогда не стал Якубом Коласом. Но, к счастью для нашей истории, первое сентября 1990 года стало именно таким, каким мы его знаем, а Ваня и Костя — лучшими друзьями. И всё случилось именно так, как должно было случится. Можно не верить в судьбу, в родственные души или бесконечность вселенной, но эффект бабочки — научный термин о естественных науках, совершенно нормальный для нашего мира, и отрицать его — глупость. *** 1991 год наступил незаметно. Год пролетел незаметно, впервые в жизни обоих. Когда Косте было шестнадцать, он вычёркивал дни в календаре, ожидая скорого приезда отца из Москвы. Он был одним из делегатов ЦК КПСС, несмотря на своё крестьянско-пролетарское происхождение из маленького поселения у Нёмана. Отец был важной шишкой, высоко уважаемой и почитаемой. Имел несколько квартир в столице, дал своему сыну хорошее образование и всё, о чём другие молодые комсомольцы только могли мечтать. Но только не внимание. Конечно, он хотел перевести свою семью из деревушки в Москву. Там и образование лучше, и возможностей раз в сто больше. Да только мать была против: у неё здесь жили родители, и она не хотела оставлять их одних. А что мог сделать вечно занятый Михаил Казимирович один с сыном-подростком в большом городе? Так и жили. Семья здесь, в Столбцах, отец там, в Москве. Приезжал он не так часто, как хотелось бы, и то время, что маленький Костя сидел перед красным бумажным календарём, вычёркивая по одной дате чёрными крестиками, казались ему вечностью. Отец был строг. Как бы Костя не пытался заслужить его внимание, всё было тщетно. Сухие разговоры о учёбе и заслугах перед партией. Они никогда не обсуждали политику в стенах дома, но юноша так хотел впечатлить его, что сам заучивал наизусть имена дипломатов и все даты съездов, приносил со школы лишь лучшие оценки, похвалы от учителей, медали за бокс и дипломы в исследовательских работах. Он должен был быть лучшим во всём. Он должен был быть сыном своего отца. Он должен был не разочаровать его. Это никогда не ценилось. Всё было зря. И в один день отец не вернулся. В один день вместо него на пороге их усадьбы появился почтальон с коротким письмом. Погиб на службе. Был застрелен. Потом были пышные похороны. Потом были слёзы матери. Потом были ложные, поддельные записи о коррупции. Потом были долги, бесконечные и непрекращающиеся долги. Им пришлось продать квартиры. Шестнадцатилетнему Косте пришлось стать взрослым. Партийным служащим было нежелательно иметь семьи — слишком много рисков, слишком много опасностей и недоброжелателей, и именно поэтому у них был только один ребёнок. Пришлось сбегать со школы, зарабатывать деньги на ближайшем заводе, вкалывать по несколько часов у станка, пока мать заливала горе в алкоголе. Умер дедушка. Умерла бабушка. Продали их хибарку на границе с лесом. И однажды, когда восемнадцатилетний Костя пришёл со школы с готовым аттестатом, он застал мать в эмалевой ванной, со вскрытыми руками. Больницы, счета, психушка. Затяжная депрессия, ПРЛ и алкоголизм. Клеймо, запятнанная репутация когда-то в прошлом былой авторитетной семьи. Пришлось отдать ту сумму, что он откладывал на обучение, как взятку врачу, чтобы не заводили карту, а мать отпустили домой. Бежать было единственным вариантом. Оставаться здесь, в обществе сумасшедшей мамы, практически не узнававшей его в лицо после очередной бутылки водки, в деревне, где каждая собака оборачивалась на него, когда он шёл по улице, было невыносимо. Он не готовился к экзамену, а подал документы в лучший университет страны не больше, чем ради шутки. И, видимо, юмор был чёрным, потому что он сдал лучше всех. Когда он вышел из здания филологического факультета с заветной бумажкой о том, что его приняли, ему казалось, что гора свалилась с плеч. Дышать стало легче, когда он собирал чемоданы под надзором невидящего взгляда матери. Он не хотел оставлять её одну. Но у него не было выбора. Либо он идёт дальше, строит свою жизнь, учится и наконец вырывается из темницы, либо остаётся здесь, с сумасшедшей матерью, загубив всё своё будущее. У него нет его здесь. У него нет здесь ничего. Друзья? Ох, у него просто не было времени. Сначала бесконечные дети, навязывающие свою компанию только из-за того, кто такой его отец, потом подростки, которым лишь бы посидеть в хорошем доме, где туалет не находится на улице, потом девушки, свесившиеся ему на шею из-за привлекательной внешности, потом рабочие с завода, зовущие его выпить с ними с пьяными улыбками на лице. Мерзость. Он должен был работать. Учиться, работать, следить за мамой. Учиться, работать, следить за мамой. Снова учиться, снова работать, снова следить за мамой. У него не было времени на других людей, да и не нужен ему никто. Он сам может справиться со всем. И вот, на третьем курсе, он встретил Ваню. И почему-то жизнь в мгновение изменилась. В какой-то момент, когда они сидели на крыше общежития перед раскрывшимся перед ними видом на огромный стадион Динамо, когда делились своими историями, Колас словил себя на мысли, что говорить о себе возможно. Что возможно быть рядом с кем-то, что возможно раскрыть кому-то душу, зная, что его не осудят. Он был прав, когда сказал, что Ваня отличался от других студентов. Почему-то он сам не заметил, как стал заходить к нему в комнату для того, чтобы разбудить на пары. Почему-то он сам не заметил, как тот стал садиться рядом с ним в столовой. Почему-то он сам не заметил, как их стали воспринимать в университете только вместе, и никак по отдельности. Сейчас Коласу без минуты двадцать один. Страна трещит по швам, ведь всем становится ясно, что голосование ничего не даст, и Советский Союз на грани того, чтобы развалиться. В университете напряжённая атмосфера, ведь половина обучающихся — приезжие кто с РСФСР, кто с УССР, кто с других республик. Мать не звонила с прошлого понедельника. Стоит ранняя осень, и это его четвёртый курс. Костя совершенно не знает, что делать дальше. Но теперь у него есть человек, которого он действительно может назвать другом. Есть ли в этом суть? *** — Вучоны! Ваня пугается от резкого выкрика прямо над ухом и давится макаронами, прошедшими не в то горло. Его тут же похлопывают по спине, и он откашливается через пару секунд, тут же оборачиваясь назад. — Ты дебил? Нахрена так пугать? Колас со смехом плюхается на соседний стул, развернувшись к нему корпусом. — Дай свою котлету, мне лень в очереди стоять. Купала широко распахивает глаза и молниеносно тянет свою тарелку в противоположную сторону, в оборонительном жесте прикрывая её рукой. — Ну уж нет. Я эту порцию за последние деньги купил. Ты и так у меня полхолодильника вчера выжрал! — Ну тебе жалко что-ли для лучшего друга? — жалостливо протягивает Костя, умоляюще заглядывая в его глаза. — Пиздец как, — соглашается Ваня, не сбавляя обороны. Колас молчит пару секунд, а потом его взгляд перемещается ему за спину, и карие глаза широко распахиваются в удивлении. — Там Лизка! — Где? — тут же наивно оборачивается Купала. Воспользовавшись слепой зоной, пока друг вглядывается в лица проходящих мимо студенток, Костя стаскивает с тарелки котлету, запихивая её в рот и быстро пережёвывая. Ваня тратит ещё какое-то время на напряжённую слежку, а затем хмуро поворачивает голову обратно. — Где? — Показалось, наверное, — невинно пожимает плечами Колас, быстро облизывая губы. Купала недоверчиво смотрит на него, а потом тяжело вздыхает, опуская взгляд в тарелку. — Ну ты мудак! — через секунду уже выкрикивает он, больно стукая Костю кулаком по руке. Парочка студентов оборачивается на резкое нецензурное выражение и громкий хохот, но ничего не говорит, лишь заметив, кто стал виновником шума, — Надеюсь, ты ей подавился! Колас продолжает смеяться, хлопая по плечу другого. — Да ладно тебе, Вучоны. Ты у меня пять рублей на прошлой неделе занимал? Вот, считай, я прощаю тебе твой долг за помощь голодным африканцам. — Да пошёл ты. Купала начинает методично размазывать макароны по тарелке, продолжая из-под торчащей чёлки периодически подглядывать за толпой. Нет, ну в вдруг всё-таки была там Лизка? — Я чего вообще к тебе подошёл... — произносит рядом Колас, растёгивая пару пуговиц на тёмно-синей фланелевой рубашке и придвигая свой стул ближе. — Котлету мою украсть ты подошёл, нахал, — обиженно бурчит Ваня. — Нет, это тоже, но... Короче, — он переходит на более низкий тон, склоняясь к уху товарища, — я думаю, пора съёбывать. Купала недоверчиво смотрит на него, сдвинув брови к переносице. — В смысле? Куда? У меня ещё две пары… — А у меня одна, — кивает Костя, — Я не хочу торчать здесь до посинения, пока тебя дождусь. Давай-ка ты с последней... Ну, уйдёшь по-английски. Он пристально изучает реакцию другого, и по выражению полного ужаса на его лице становится понятно, что он не очень рад такому раскладу. Нет, они, конечно, уже не раз сбегали с ненужных, по их мнению, пар. Сначала уговорить Купалу было что-то сродни фантастике, ведь на первом курсе из него так и пёрло желание впитывать как губка великие знания в области белорусской филологии (он просто боялся, что его попрут из университета. У него уже был такой опыт в самый первый день, плавали, знаем), поэтому любой прокол он считал как сильнейший удар по своей невероятно высокой самооценке. Потом с этим стало проще, поэтому сейчас Колас немного обескуражен такой странной реакции на вполне заманчивое предложение. — Что ты зенки свои открыл, будто привидение увидел? — У меня лит-ра последней, — выдыхает тот, аж выронив из рук вилку. Засада. Уйти просто так с пары Маяковского — особенно, Ване, — сродни самоубийству. Ну, не считая ситуации Коласа, они всё-таки с преподавателем на короткой ноге. Но вот у Купалы ситуация совершенно противоположная. Ну не мог он просто до конца разобраться во всей этой чуши современной русской литературы. Ему бы стихотворения того же Богушевича днями-ночами разбирать да строчить эссе до посинения о проблематике Великой Отечественной Войны в творчестве Быкова. Такие термины, как футуризм и акмеизм вызывали у него неосознанную дрожь в коленках, а от творчества только недавно опубликованного Булгакова у него волосы становились дыбом. Поэтому все домашние задания и рефераты выпадали на долю Кости, который мог в нескольких страницах расписать стиль Гумилёва в том или ином стихотворении, пока сам Ваня писал за другого сочинения на белорусском. Но одно дело домашнее, а другое дело пара. Маяковский своим орлиным взором сразу нашёл слабое звено в лице Купалы, и сколько бы Колас не наворачивал круги вокруг его стола на кафедре с самым жалостливым выражением лица, которое только мог выдать, преподаватель отказывался убирать дуло пистолета, уже нацеленное в белобрысую кудрявую голову. — Мдааа, — протягивает Костя, — Попали. — Попали — не то слово, — испуганно соглашается Купала, — Я ему до сих пор эссе не сдал. Он мне за прогул точно скальп снимет и чайной ложечкой мозги выест. — Да не льсти себе, откуда у тебя в голове такой деликатес. Колас замирает на секунду, а потом его губы вдруг растягиваются в довольной улыбке, когда он буквально подлетает на своём месте. — Папа всё придумал! — вскрикивает он под ошеломлённым взглядом друга, — Какая у тебя сейчас пара? — Фонетика, — хмурится Ваня, всё ещё пытаясь что-то откопать в своих пресных макаронах и не разделяя его ажиотажа. — Супер! Топай на свою фонетику, всё будет в лучшем виде. — Стой! У тебя-то какая? — Синтаксис. Да это не важно абсолютно, — радостно улыбается Костя, — Увидимся на литературе, Вучоны! Купала не успевает даже рта раскрыть, как другой уже теряется в толпе других студентов. *** — Наталья Алексеевна! Наталья Алексеевна!!! Женщина резко поднимает голову, отчего её привычная невероятных объёмов причёска подлетает вверх, и передняя прядь, залитая непостижимым количеством лака ниспадает на её лицо. Она недовольно сдувает её, с недоверием устремив взгляд ко входу на кафедру. Там, запыхавшись и быстро пытаясь отдышаться, стоит Костя, тяжело опираясь руками на дверной косяк. — Колас! Сколько я буду ещё твоего фонетического разбора ждать? — спрашивает Арсеньева, сложив руки на груди и не обращая никакого внимания на столь растрёпанный вид студента, — Ты семестр как закрывать планируешь? — Наталья Алексеевна, — выдыхает тот, утирая испарину из-под лба, — Да ладно Вам с этим разбором, там… — Нет, ну ты посмотри на него! — продолжает причитать та, — Сколько я тебя буду по коридорам вылавливать? Ты из принципа мои пары игнорируешь? — Наталья Алексеевна! — Ну что там у тебя? — недовольно вздыхает преподавательница. Костя тут же подсобирается и выпрямляется, всё ещё тяжело дыша. — Там Лиля Брик! Женщина в непонимании хмурится. — Чего? — Ну эта, та самая Лиля, — округляет глаза Костя. Наталья Сергеевна задумывается на секунду, отчего её морщины ещё сильнее выделяются на старом лице, а потом её тонкие брови, явно нарисованные чёрным маркером, взметаются вверх. — Как? Та самая? — севшим голосом хрипит она. Колас лишь быстро кивает головой, придерживая рукой больную селезёнку от долгого бега. Арсеньева поднимается со своего места, запахивая чёрную шаль на своих плечах. — А как ты… — Она у входа в университет стояла. Подошла ко мне, спросила, не знаю ли я Владимира Владимировича. Я говорю: "Знаю, конечно. Он у меня пары ведёт". А она мне: "Позови его ко мне, пожалуйста. Скажи, что Лиля Брик из Москвы к нему приехала. Там у нас такое!" — Костя активно жестикулирует, на последнем слове резко взмахнув руками в обе стороны, как бы обозначая степень того "такого", не без удовольствия наблюдая, как меняется лицо преподавательницы сначала от недоверия к шоку, а затем вообще к испугу. — Ох, как же так! — женщина подлетает к окну, сквозь стёкла своих очков пытаясь рассмотреть ту самую девушку, о которой так много слухов ходит. Юноша так и думал, что большинство женщин, не смотря на возраст, падки на сплетни и такие любовные интриги, — А где же она, Костик? Колас на секунду недовольно кривит губы от ненавистного прозвища, но от своей легенды не отстраняется: — Да не увидите её уже, Наталья Сергеевна. Сказала, в холле ждать будет. Мне бы только Владимира Владимировича выцепить, да только не знаю вот, где у него пара сейчас. — Да-да-да, сейчас, сейчас... — женщина наивно подлетает — ну, насколько позволяют летать её строгие шестьдесят три, — к расписанию, висящему на стене, — Так вот же! У второго курса. В триста сорок пятой. — Спасибо Вам большое, Наталья Сергеевна, — улыбается Колас, специально медленно разворачиваясь в сторону выхода, уже отсчитывая в голове: Три. Два. Один… — Костик! Парень не может не улыбнуться, воспользовавшись тем, что стоит к ней спиной, несмотря на отвратительную форму имени. Он снова рисует на своём лице смесь из удивления, усталости и испуга, оборачиваясь в сторону кафедры. — Ну вот и чего ты будешь бегать тут между этажами, — говорит Арсеньева, уже вешая очки на цепочку на шее и снова сдувая выпавшую прядь с глаз, — У тебя же уже пары кончились. Давай я за Владимиром Владимировичем сбегаю, ты и так уже устал носиться. В холле, говоришь, она его ждёт? "Конечно, жаль тебе меня. На зачёте бы лучше пожалела. Скажи уже прямо, что хочешь новых сплетен по филфаку развести". — Да ладно, мне же не трудно… — По́лно тебе будет. Иди домой, Костик, я мигом! И, не дав юноше и слова сказать, она уже вылетает с кафедры в сторону лестницы на третий этаж. Колас лишь кричит ей вслед сбивчивое "Спасибо огромное!", снова растягивая губы в хитрой улыбке, и быстрым шагом направляется к другой лестнице. *** — Ахматова часто использовала в своей любовной лирике как бы "разговорность" стихотворений, написанных с установкой на прозаический рассказ. Купала не понял абсолютно ничего, но тем не менее записал это предложение в свой конспект. Может, потом у Кости спросит, что это за "разговорность" такая. Прерывать монолог Маяковского он не решился, ещё и в таком тупом вопросе, потому что по лицам одногруппников видит, что они прекрасно понимают, что значит прозаический рассказ в поэзии. Ну, или они тоже умело притворяются. — Эппиграммическая лаконичность, которую вы уже могли заметить в творчестве Гумилёва, тоже была её излюбленным приёмом… Купала не успел осознать, что за эпи... эпиграф... ну, лаконичность, потому что в этот момент дверь аудитории распахнулась, и в дверном проёме показалась Арсеньева, с выражением вселенской усталости, попутно держась старой рукой на сердце. Все взгляды тут же устремились к ней, а Маяковский недовольно сложил руки на груди. — Наталья Сергеевна, у меня сейчас пара, если вы не видите, — преподаватель вообще не любил, когда его обрывали посреди предложения, а опоздавших, застенчиво стучащих в аудиторию уже после начала лекции, воспринимал как своих личных врагов. — Владимир Владимирович, — тихо говорит женщина, сдувая с лица прядь мышиного цвета волос в лаке, — Там очень срочное дело, Вы мне очень нужны. — Какое бы срочное дело ни было, оно может подождать до конца пары. Маяковский уже собрался нахально проигнорировать другого присутствующего в помещении, продолжив рассказ, как вдруг… — Там Лиля приехала, — тихо — на всю аудиторию, — прошептала Арсеньева. Перед лицами студентов предстала такая картина: всегда собранный, всегда строгий Маяковский вдруг побледнел, а его, казалось, из камня вытесанные острые черты лица разгладились. Он в шоке перевёл взгляд обратно на Наталью Сергеевну, забыв и про Ахматову, и про Гумилёва, и про эппиграммическую лаконичность. Девушки с задних рядов ахнули, а парни с интересом следили за реакцией преподавателя, потому что настолько испуганным и мягким не видели его никогда. — Как Лиля? — только и смог выдавить он, вскакивая со своего места. — Из Москвы приехала. Сказала, у них там такое! — качает головой Арсеньева, — В холле Вас ждёт, ну же! Маяковский быстро хватает со спинки стула серый пиджак, в несколько больших шагов достигая двери аудитории. Наталья Сергеевна отскакивает в сторону, позволив ему выйти первым, а потом захлопывает дверь, улетая за ним с тихими причитаниями. Группу накрыла полная тишина, в которой никто не понимал, что нужно делать. Вроде как, пара не окончена, а вроде как… Что там за Лиля вообще такая? Вдруг дверь снова в который раз распахивается, и все уже снова повернули головы ко входу, надеясь, что Владимир Владимирович сейчас зайдёт и скажет, что все могут быть свободны, но в проходе показывается… — Вучоны! Чего рассеялся, давай быстрее манатки собирай! Купала зависает на секунду, подумав, что у него галлюцинации. Колас же считает, что ждать, пока товарищ придёт в себя, времени нет, поэтому быстро добегает до его ряда, уже запихивая его конспект и ручку в открытый портфель под удивлённые взгляды одногруппников. Ваня ещё пару секунд смотрит на него, как на привидение. — Ты чего? Там к Маяковскому Лиля приехала, представляешь? — Какая Лиля, балбес! — щёлкает его по лбу Костя, — Это я Арсеньевой наплёл. Я же сказал тебе на литературе ждать. Конечно, Купала уже забыл о той незначительной фразе в столовой. Все пазлы сходятся, и он подскакивает из-под парты. — Ты что, совсем ебанутый? Врать Маяковскому! Он нам головы поотрывает! — Не поотрывает, если не поймает! — Костя уже закидывает чужой портфель на плечо, хватая Ваню за руку и буквально вытаскивая в проход, — Ногами шевели! — Ванечка, а что происходит? — хлопает глазами Лиза Пашкевич, сидящая рядом, заправляя за ухо длинные каштановые локоны. Купала зависает на секунду, смотря на неё с самой идиотской улыбкой, которая только могла быть у него. — Здесь происходит побег из концлагеря, дорогая Лиза, — отвечает за него Колас, продолжая тащить опьянённого внезапным вниманием Лизы друга, — Быстрее давай, ловелас! Иначе тебе кое-кто яйца на голову наденет. Они уже вываливаются в дверь, когда Ваня приходит в себя, вскидывая руку вверх и придурковато улыбается. — Пока, Лиза! Девушка в непонимании хмурится, когда дверь захлопывается с одного мощного удара ноги Коласа, а на аудиторию наваливается густая тишина. Студенты смотрят друг на друга пару секунд, пытаясь осознать весь только что разыгравшийся спектакль, а потом взрываются громким смехом и звонким улюлюканьем. Юноши в это время уже несутся по коридору в сторону лестницы, как вдруг за их спиной раздаётся громогласный крик: — Колас! Я тебе твой язык знаешь куда засуну! Купала, Колас, стоять! Ваня оборачивается вокруг своей оси с выражением животного ужаса на лице, когда замечает тёмный высокий силуэт, в глубине коридора показавшийся Купале Смертью с косой. Ну всё. Сначала снимет скальп, потом по всем канонам выест мозг чайной ложкой, а потом самое страшное — на ковёр, и чемодан-вокзал-деревня. Колас же так просто сдаваться не намерен. Он, подобно скакуну на лучших гонках, буквально перелетает через перила, элегантно приземлившись на пролёт ниже. Ваня резко затормозил на пятках, в изумлении, перемешанным со страхом, то открывая, то закрывая рот. — Чего встал, твою мать! — кричит ему снизу Колас, уже хватаясь за поручень, чтобы ускорится в беге, — Прыгай давай! Иначе тебя сейчас летать научат. И вот почему именно с ним Купале надо было подружиться тогда, на первом курсе? Был же и Соловьёв Коля, и Егор Барадулин, и Пашка Прудников. Нет, из всего стада баранов надо было напороться на самого толстолобого и ебанутого, и обязательно чтобы рога были набекрень. Ваня быстро выдыхает через нос, несмело хватаясь за перила. Конечно, если выбирать между сломанной ногой и сломанной жизнью, он выберет первое. С перепугу ему даже не приходит в голову просто ещё ускориться, перебежав пролёт по лестнице, потому что кроме громкого крика товарища и стучащего в висках пульса там ничего не осталось. Он перекидывает ногу, оказываясь в свободном полёте. Ему кажется, что до того момента, как его ступни встречаются с бетонными ступенями, проходит вечность. У Вани подгибаются колени, но его тут же подхватывают за локоть, буквально выдёргивая вертикально, и, не дав сконцентрироваться на боли в коленях от резкого приземления, уже утаскивают дальше по лестнице. Странно, что они выбрали именно филологический факультет. Потому что, скорее всего, в универе физкультуры их бы оторвали с руками и ногами, учитывая, с насколько рекордной скоростью они оказались на свежем воздухе, чуть не выбив своими телами тяжёлые дубовые двери. Вахтёрша даже не успела удивлённо похлопать глазами, настолько молниеносно пронеслись мимо неё две высокие, как шпалы, тени. Купала упирается ладонями в колени, пытаясь отдышаться. Колас рядом выглядит не лучше, грохнувшись на корточки рядом и скинув наконец с плеч оба их портфеля. Какое-то время они просто тяжело молчат, переводя дыхание. И только через две минуты мысли начинают снова проясняться, когда адреналин отступает. — Подожди, я чего-то не понял, — вскидывает голову Костя, — Маяковский же не бежал за нами. С какого хера мы так неслись? Ваня лишь изумлённо хлопает глазами, тупо уставившись на него. — Я за тобой вообще бежал. — А у тебя своей головы на плечах нет? — Молчи вообще блять, стратег. Молись лучше, чтобы нас уже завтра из общежития не выставили. — Не выставят, — вздыхает Колас, — Что ты, Маяковского не знаешь что-ли? — Я — нет, — кивает головой Ваня, растрёпывая пятернёй прилипшие ко лбу светлые кудри, — Это вы с ним после пар чаи гоняете, попутно в красках обсуждая стихи Серебрякова. — Не надо говорить об этом так пошло, будто это всё при свечах и у него на постели. Но да, именно поэтому нас и не выставят. И вообще, надо было быстрее топать, я тебе сразу говорил. Приклеил свои вочы к Лизке и стоит лыбу давит во все тридцать два. Купала не поскупился ради такого на тяжёлый удар по его затылку, попутно пытаясь скрыть румянец на скулах. — Да пошёл ты! Костя лишь хмыкает, никак не отреагировав на столь милое высказывание. Его взгляд прикован к переулку, следующему за домом напротив. Он улавливает странное копошение, будто кто-то очень активно старается взмахнуть руками, но ему что-то мешает. Ваня отслеживает его взгляд, хмурясь. — На что ты смотришь, Кастусь? Колас молчит ещё пару секунд, щурясь в одну точку, а потом вдруг подскакивает на месте. — А ну-ка, пошли. Его дорогие, явно заграничные туфли отбивают быстрый ритм, когда он переходит дорогу, всё ещё не отрывая взгляда от того места. Ваня лишь всплёскивает руками, пряча длинную серебряную цепочку под ворот рубашки, и идёт за ним. — У меня ничего нет... Убери руки от меня! — Молчи, дрянь ты такая. Быстро сумку выворачивай, иначе я прямо здесь тебе под юбку залезу! — Чего ты с ней церемонишься, Серый? Нету налички — пусть натурой платит. — Хватит! Прекратите! Колас замирает на месте, преграждая Ване путь рукой. Тот удивлённо хлопает глазами, прислушиваясь к голосам и тихому женскому плачу. Слышится звон, как будто содержимое сумки вывалили не асфальт. Потом долгое шебуршание, и в конце концов приговор: — Корж, ничего нет. — Не соврала, сука. Тогда давай её за руки за ноги, и в квартирку к нам. Там и повеселимся. Купала дёргается вперёд корпусом, но Колас обхватил его поперек груди, закрыв проход. — Подожди ты, герой. У них может быть оружие, — тихо говорит он, склонившись к его уху. — Да похуй, — Ваня активно старается вырваться, провоцируемый криками и визгами, что стали громче. — Ты хоть драться умеешь? — Я в деревне вырос, напоминаю, — шёпотом кричит он, — Пошли быстрее, они сейчас её уведут! Костя ещё пару секунд рассматривает его лицо, будто удостоверяясь в чём-то, а потом ослабляет хватку, и Купала резко разворачивается в сторону переулка. Двое крепких парней, примерно на года три-четыре старше них, резко тормозят. Они ухватили совсем молоденькую девушку за обе руки, уже оттаскивая в сторону небольшого дворика, со всех сторон окружённого стенами. Тушь растеклась по лицу незнакомки, русые длинные волосы спутались, а короткая юбка задралась, обнажая красивые загорелые ноги. Снизу на асфальте валяется красная дамская сумочка, а рядом с ней её содержимое: расчёска, ключи, тетрадки, ручки. Чёрный небольшой кошелёк выпотрошен и лежит чуть дальше. Купала шагает максимально уверенно, попутно хрустя шеей. По нему так и не скажешь, что буквально пять минут назад убегал по лестничным пролётам от своего же препода по литературе. Костя идёт прямо за ним, уже расстегивая запонки на манжетах и скинув их портфели к стенке. — Вы чего сюда припёрлись? — выкрикивает один из парней, тот, который более высокий и накаченный. У него разбита губа, а на ладонях множество мелких шрамов, — Валите отсюда, пока я вам обоим не втащил. — Руки от неё убрал, — мягко говорит Колас с хищной полуулыбкой, будто разговаривает с умственно отсталым. Девушка умоляющим взглядом уставляется на них, казалось, от испуга даже не моргая. Пухлые розовые губы еле заметно дрожат от сдерживаемых рыданий. Тот парень, что низкий и тёмненький, хрипло смеётся, ещё сильнее вцепившись в плечо несчастной. — Что вы нам сделаете, сопляки? Со школы, небось, сбежали, и решили в героев поиграть? Вы вообще знаете, с какой мы бригады? — А мне побоку, — выплёвывает Ваня, не сбавляя шага, — Попробуй выкинуть что-нибудь, и посмотрим, каково будет улыбаться со вставной челюстью. Ухмылка спадает с лица брюнета, и он резко оборачивается в сторону товарища, и тот выходит вперёд, пока другой удерживает обессиленную девушку. В руке Коржа блестит лезвие перочинного ножика, с которым он выходит к ним. Всё ясно. Ваня бросается на него первым. Тот резким движением отбрасывает руку вперёд, но Купала перехватывает его запястье, врезаясь кулаком в челюсть. Небольшая заминка, и следующий удар приходится в глаз, а затем в живот. Парень, не ожидая такого резкого ответа, складывает лезвие и выруливает ногой влево, опрокидывая через колено Ваню. Когда его голова встречается с асфальтом, в глазах темнеет на пару секунд, но в чувство его приводит ощутимый удар под дых, а после Корж замахивается над ним ножом. Колас бьёт ногой в его висок, а после толкает в спину так, чтобы тот навалился на Купалу. Тот сразу всё понимает и перекручивается влево, уйдя из зоны поражения. Неудачливый юноша падает лбом прямо в асфальт, и, в попытке смягчить удар, выставляет руку вперёд. Как раз по ней со всей дури и херачит Костя, и кость выворачивается в противоположную сторону с громким хрустом. Крик, граничащий с воем, разносится по переулку, и парень скручивается на земле, обхватив сломанную руку. Ваня рядом с ним поднимается, выуживая из-под его тела оружие, и всхлипывает носом. — Ты нормально? — тихо спрашивает Колас, брезгливо осматривая повреждения, которые сам же и нанёс. Купала молчит какое-то время, промаргиваясь. Он заносит руку, проводя ей по светлым локонам на затылке, и, нащупав что-то влажное, подносит ладонь к глазам. — Чёрт, — шипит он сквозь зубы, — Разбил всё-таки. Костя сочувственно похлопывает его по спине, а после оборачивается ко второму. Тот стоит всё там же, приставив лезвие ножа к шее девушки. Та прикрыла веки, обхватив тонкими пальцами его руку. С лица Серого сошла уверенность и безнаказанность, и в зрачках заблестели блики страха и ярости. Кастусь тихо сглатывает, в успокоительном жесте выставляя руку вперёд. — Отпусти её. Ваня обескуражено оборачивается на его голос, уставившись на нож, приставленный к побледневшему горлу. — Эй, ты… — Тише, — хватает его за плечо Колас, несильно сжимая, — Просто отпусти девушку. И тогда можешь забирать своего дружка и проваливать. — Да хрена с два, — цедит тот, оттягивая блондинку за волосы, чтобы ещё больше открыть шею, — Вы точно пойдёте и всем распиздите про нас. Ты хоть понимаешь, что нам пацаны сделают, если узнают, что на нас заяву накатали? Да ещё и какая-то школота. — Нужен ты, блять, кому-то, — вспыхивает Ваня, но Костя снова оттаскивает его назад за плечо. — Никуда мы не доложим, — тихо продолжает он. Серый замирает, вслушиваясь в его голос, — Мы не борцы за справедливость, это просто наша подруга, Вера. Мы не собираемся тебя сажать. Нам важна только она. Девушка бледнеет ещё больше, распахивая глаза ему навстречу. Она вглядывается в его лицо, а потом медленно кивает. — Это мои одногруппники, — шепчет она севшим голосом. Парень с недоверчивостью смотрит на Костю, потом на оторопевшего Ваню, а потом на макушку девушки, решая что-то у себя в голове. — Полное имя, фамилия, возраст и место обучения, — говорит он, нажимая на лезвие, — Быстро говори, или я тебя прирежу. Блондинка срывается на плач, снова беспомощно уставившись на Костю. Тот не ведёт и бровью, встречаясь с ней взглядами. Девушка сжимает губы в тонкую линию, выдыхая. — Быстро, сука! — выкрикивает Серый. «Ну же, давай, ты же сможешь...» — Вера Косторная, двадцать один, филологический факультет БГУ, — тараторит та, в страхе зажмурившись. Костя еле слышно выдыхает, выуживая из кармана студенческий и показывая его в их сторону. Парень быстро пробегается глазами по обоим студентам, а потом вчитывается в текст. — Отпусти её, — умоляюще выдыхает Колас, уперевшись взглядом в его лицо. Корж тихо стонет от боли, и Ваня переключает своё внимание на него, ударяя ногой ещё раз по и так сломанной руке. Серый молчит какое-то время, глубоко задумавшись, а потом резко отталкивает девушку от себя. Та чуть ли не падает, но Костя быстро делает шаг вперёд, подхватив её под руками. — Отойдите к стене, так, чтобы я видел ваши руки. Я отведу Коржа, — тупо бормочет тот, сплёвывая на асфальт. Ваня хмурит брови в неодобрении, но Колас делает несколько шагов назад, и тот повторяет его действие. Серый в последний раз пробегается по ним глазами, а потом подходит к товарищу, резко дёрнув его вверх. Тот плаксиво стонет, когда становится на ноги. Его лоб разбит об мелкие камешки, а локоть согнут в неправильном направлении. Всё его лицо в грязи. Серый зло бьёт его по спине, бормоча что-то про то, чтобы он не вёл себя как плаксивая баба, а затем перекидывает его здоровую руку через плечо, буквально утаскивая в сторону дворика. — Не дай бог заявите в ментуру, — оборачивается он через плечо, — Мои парни подкараулят вас под вашей шарагой, и вам всем пизда. Когда их тени скрываются за поворотом, Ваня утирает кровавую струйку из-под носа, зло оборачиваясь к другу. "Вера" повисла на его шее, а сам он аккуратно придерживает её за талию, оперевшись спиной на стенку и устало вытирая испарину со лба. — И начерта ты их отпустил? — всплёскивает руками Купала. — А что бы ты предложил мне сделать? — возмущается тот, — Чтобы он её прирезал? Это был единственный возможный вариант. — Да, зато теперь они знают, где мы учимся, и смогут нас реально подкараулить. — Да и чёрт с ним, — выплёвывает Кастусь, — Мы-то выстоим. А вот она ни в чём не виновата. Ваня серьёзно качает головой, а затем склоняется к девушке на руках друга. — Ты как? В порядке? Блондинка всхлипывает, утирая нос запястьем. — В порядке, — её голос сел, а зелёные глаза покраснели так же, как и аккуратно вздёрнутый маленьких носик, — Спасибо вам огромное. — Не за что. Ты большая молодец, — потирает её предплечье Костя, — Как ты сама догадалась, что нужно сказать? Девушка улыбается, вскидывая к нему голову. Она еле достаёт ему до плеча. — Что тут догадываться, если филфак через дорогу, а вы студенты. Ваня хрипло смеётся, поднимая её сумку и закидывая в неё содержимое. Он учтиво отворачивается, замечая, как Колас продолжает обнимать её одной рукой, а она не отталкивает его, смотря прямо ему в глаза. — Как тебя зовут? — тихо спрашивает он её с полуулыбкой, — Только честно. Она отражает его улыбку, хитро блестя глазами. — Вера Косторная. Он сначала хмурится в непонимании, а потом улыбается ещё шире, откидываясь затылком на стену. Она даёт ему свой телефон и учтиво отказывается провести её до дома, сколько бы Кастусь не настаивал. Ваня лишь издевательски ухмылялся, наблюдая за этой картиной. Он-то знал, что товарищ был окружён женским вниманием в универе вдоль и поперёк, да только сам не интересовался абсолютно никем. Так, иногда его и заставали после дискотек, умахивающим из женского блока общежития, но дальше одной ночи дело не заходило, сколько бы удачливые студентки не пускали слухов и не хвастались, кто положил на них глаз. Так что теперь, заметив интерес в глазах товарища, он просто не мог не поиздеваться. Вера-то действительно была очень даже ничего. Как жаль, что его сердце занимает одна Лиза… Они расходятся у переулка, и девушка последний раз игриво подмигивает Косте, уходя в другую сторону. Тот замирает на секунду, но после дружеского удара под рёбра от Купалы отмирает, лишь передразнивая его выражение лица. — Ой, только не говори, что из всего разнообразия филфака тебе приглянулась миниатюрная блондинка, которую ты спас от ужасных бандитов. Кажется, ты перечитал со своим Маяковским любовной лирики, — смеётся Ваня, хлопая его по плечу. — Всё разнообразие филфака — это заносчивые дочки делегатов, которые попали в него по блату и не интересуются ничем, кроме интимных писем Цветаевой Ахматовой, — закатывает глаза Костя, — А она… — Умная, харизматичная, смелая и красивая, — заканчивает за него Купала, — Я заметил, не волнуйся. Но ты лучше не обобщай насчёт студенток. Вот моя Лиза… — О, нет, — наигранно жмурится Колас, хватаясь за сердце, — Только не начинай. Я уже наслушался про неё, уши вянут. В твоих любовных изречениях больше пошлости, чем… — Молодые люди! Парни одновременно останавливаются, смотря друг на друга. Ваня быстро тянется рукой к затылку, проверяя, не осталось ли на нём крови. Костя изображает мимикой что-то вроде "блять, что мы уже успели натворить?", а Купала изгибает бровь в молчаливом "я не ебу". — Да успокойтесь, я с добрыми намерениями. Значит, всё-таки им. Они синхронно оборачиваются, хотя бы из интереса, кто вдруг решил из окликнуть посреди улицы сразу после драки с мужиками из какой-то группировки. В их сторону размеренным шагом идёт высокий мужчина, на вид лет тридцать пять-сорок. Обычный среднестатистический бежевый плащ, привычный для ранней осени, аккуратная короткая стрижка, тёмные, но не темнее, чем у Кости, волосы. Довольно приятные черты лица, даже дружелюбная улыбка. Тёмная щетина, которая, на удивление, смотрится очень даже лаконично на его лице. В руках крутит пачку сигарет. — У вас огонька не найдётся? Вот, закурить решил, да зажигалку свою потерял где-то. Ваня облегчённо выдыхает, отводя руку от светлой макушки. Колас, хоть и не выражает это мимикой, но заметно расслабляется, похлопывая себя по карманам брюк. — Есть, отец, — протягивает он мужчине зажигалку, но, заприметив, как искушённо Купала смотрит на только что достанную сигарету, тяжело вздыхает, спрашивая: — А ты нас сигареткой не угостишь? Мужчина дружелюбно улыбается, протягивая в их сторону пачку. — Берите, молодёжь. Они останавливаются у фонаря, в комфортном молчании закуривая. Пока шли все эти разборки, мягкий сентябрьский вечер успел накрыть Минск, окрасив небо в лиловый полусумрак. Улица практически опустела. Изредка да пронесётся мимо какая-нибудь волга, да и всё на этом. Загораются в домах окна. Прожекторы у стадиона прорезали полупрозрачные облака, освещая округу. Шумит трамвай со стороны перекрёстка, совсем тихо шелестит ещё зелёная листва. — Вы студенты? — вдруг заводит диалог незнакомец. Колас, в это время жадно затягивающийся сигаретой, в подтверждение кивает, и Купала отвечает за него: — Да. Из БГУ. — Ого, — вскидывает брови мужчина, — С филфака, что-ли, будете? — С него самого, — выдыхает дым Костя. — Вот оно, будущее поколение учителей, — ухмыляется незнакомец, стряхивая пепел, — Молодцы вы, молодцы... Не ожидал я, правда, что на учёной кафедре так учат драться. Ваня от неожиданности давится дымом, и ахуевший на секунду Колас не сразу понимает, что ему нужно постучать по спине. Они оба широко распахивают глаза в изумлении: Костя в испуге, Ваня в приступе тошноты от табака. Ну, всё. Допрыгались. Точно доложит. Не спроста же это всё. Милиция сейчас ой как разогналась, всё группировщиков ищет. Вот их к ним и припишут. Тут уже не просто чемодан-вокзал-деревня, тут уже сразу чемодан-вокзал-Сибирь. Ладно, погорячились. Но колония сто процентов. Может, Колас и сможет по старым отцовским связям выбить им помилование? Мужчина вдруг громко смеётся, откинув голову назад. — Да не пугайтесь вы так, чего вы. Поберегите нервы свои, ребятки. Не собираюсь я на вас доносить. Видел же, что доброе дело сделали. А то, что пареньку тому руку сломали, так поделом ему. Купала наконец откашливается, оглядываясь на друга. Тот всё ещё не может прийти в себя, сведя брови к переносице. — Так ты всё видел? — Конечно, — улыбается он, — Я живу как раз вот в этом доме, напротив универа вашего. Свои уши везде, так скажем. И да, я знаю, кто были те парни. Они с Центральных, часто тут ошиваются. У нас во дворе подвал их есть, они там себе что-то типа квартирки сделали. Соседей терроризируют, студенток молоденьких пугают. И никто на них не доносит, потому что знают, что против группировки не попрёшь. Страшно. Парни с интересом слушают его, позабыв о тлеющих сигаретах в своих руках. Мужчина делает короткую паузу, затягиваясь и запахивая полы своего плаща, кутаясь в него, будто от мороза. Хотя Ваня вообще стоит в одной рубашке, и ему хоть бы хны. — Вы не волнуйтесь, что они вас подкараулят, как обещали. Серый вообще у нас языкастый. Но к Центральным он с такой просьбой не пойдёт, как минимум, потому, что заниматься такими низкими делами, как изнасилование, ещё и двое на одну — ниже их кодекса. А когда ещё узнают, что им набили задницы студенты-учёные — их скорее четвертуют, чем помогут чем-то. Колас выбрасывает сгоревший до фильтра бычок, придавив его ногой, и скептически смотрит на незнакомца. — И зачем ты нам всё это говоришь? Тебе же вообще никакого дела нет. Мужчина загадочно улыбается, переводя взгляд с одного на другого. — Вы мне приглянулись просто. В вас есть что-то. Ум, слаженность, скооперированность. Вы же не были готовы к драке, а так уделали тех, кто только этим и промышляет. Помогли девушке в трудной ситуации. И твой фокус с одногруппницей мне понравился. Не знаю, может, это не моё дело, конечно, но что-то в вас действительно есть, парни. Купала крутит между пальцев цепочку, обернувшись к другу. Судя по его лицу, его совершенно не впечатлили ни разношёрстные эпитеты в сторону их персон, ни сама суть речи, ни сам мужчина, чьи мотивы ему неизвестны. Костя абсолютно согласен с ним, что выражает лишь коротким кивком, и про себя решает, что у мужика либо не все дома, либо белка заглянула, либо заняться ему нечем. Неважно в принципе. Главное, чтобы в милицию не пошёл а доносом. "Надо делать ноги, Кастусь". "Полностью поддерживаю". — Ясно, ясно... — наигранно впечатлённо протягивает Колас. — Ну, мы пойдём, наверное, — кивает Ваня, — У нас ещё дела, да и время позднее. Пока до общаги дойдём… — Конечно, конечно, — понимающе улыбается мужчина, и в его синих глазах проскакивает искра интереса, которую не замечает ни один из них, — Ступайте, ребятки. Спасибо вам. — Да не за что, — разводит руками Костя, радуясь, что алкаш попался не буйный, потому что им уже одной драки хватило на сегодня, — И тебе спасибо, отец, за сигареты. — Хорошего вечера, — обворожительно, — а по-другому он и не может, с его-то внешностью Аполлона, — улыбается Купала, хватая товарища под локоть и уводя в сторону. Не успели они и на три метра отойти, как мужичок снова их окликивает: — Если что, меня Полковником прозвали. До встречи, студенты, даст Бог — свидимся. "Это уж вряд-ли," — ухмыляется про себя Ваня. "Ещё чего, Полковник," — кивает Колас, когда они уходят вдоль проспекта. Мужчина так и остался стоять под фонарём, кутаясь в своё бежевый плащ и поправляя металлические бирки на шее. На его губах играет лёгкая улыбка, когда он смотрит им вслед, выуживая из кармана зажигалку, и подносит её к кончику новой сигареты. Мелкие звёзды усыпали небо ночного Минска, и со стороны вокзала слышится слабый гудок поезда, отъезжающего в Молодечно. *** Ваня не был простым деревенщиной, случайно попавшим в лучший университет страны. Не был он и простым столичным понтовым парнем, которому место досталось по блату. У Вани не было богатых родителей. Да и родителей самих, в принципе, у него никогда не было. Семья была у них большая. Большая, но далеко не полная. Ванька был младшим шестым ребёнком в семье и последним из рода Купала. А всё потому, что суровая деревенская медицина и подкошенное тяжёлой работой на полях, чтобы прокормить детей, здоровье матери не выдержало, и она умерла при родах. Совершенно обычное явление в провинции СССР в середине семидесятых. Но каким бы обычным это явление не было, это не делает его менее ужасным. Отца он не знал. Алкоголик, пропивший всё, что только имел. Никто так и не знает, что с ним доподлинно случилось. То ли в лес пошёл белочку искать, то ли по синьке в реке утопился. В народе для таких случаев есть красивое и вежливое выражение — "пропал без вести". Так что всё его детство его воспитывала бабушка. Зинаида Ивановна — женщина боевая. Прошла войну, пережила оккупацию, была одной из девушек-партизанок. Женщина, ставшая героиней не только для своей страны, но и для своих внуков. Сильная, она ни разу не показала своих слёз из-за погибшей дочери. Она всегда была с ними рядом, никогда не жаловалась на жизнь и работала вплоть до Ваниного совершеннолетия. Брат Юра — самый старший внук, — часто называл её мученицей. И так оно и было. Потому что всю свою жизнь она положила на воспитание даже не своих детей. Детство Вани прошло трудно. Бесконечная бедность, ранние работы, ради которых приходилось горбатится на огороде с пяти лет. Старшие — Юра и Оля, — переехали в Солнечногорск, когда ему было шесть. Устроились на заводы и начали строить свою жизнь, посылая немного денег в белых конвертах. Ни писем, ни визитов. Серёжа устроился в местную газету. Он был действительно талантлив, и, издавая свои стихи, привил младшему брату любовь к родному языку. Но и он пошёл на повышение, в итоге уехав в столицу. Виделись ли они с того момента? Я думаю, Вы все знаете ответ. Марья была другая. Она выбрала самый доступный путь для себя, как для молодой красивой девушки — рано выскочила замуж. Вышла за молодого тракториста, первого парня на деревне, родила ему двоих детей и осталась в Вязанке, погрязнув в деревенских сплетнях и грязных пелёнках. У неё уже были свои дети, зачем ей возиться с другими, такими, как Ваня? Она иногда заходила к бабушке, приносила свежее молоко, просила работящего мужа помочь им на поле, если было время и возможность. Но они не говорили. Да и не было, о чём. Паша уехал за границу. Накопив нужную сумму, пахав чужую землю день и ночь, чтобы достигнуть своей цели, он последний раз потрепал волосы Вани на макушке, когда тому было двенадцать. Германия, заработки. Снова деньги в белых конвертах. Снова ни одного письма. Ни Ваня, ни бабушка никогда не осуждали их. Совместный быт, тяжёлый труд, маленькая ненавистная деревня. Всё это разладило и так неполноценную семью. Все хотели бежать от бедности, все выживали, как могли. Здесь эгоизм был оправдан. Все хотели построить свою новую, счастливую жизнь. А как же ты её построишь, имея пять братьев и сестер и старую бабушку, еле слышащую? Они никогда не были сильно близки. И поэтому разрыв Ваня пережил легко. Ну, так он думал для себя в семнадцать, когда уже забыл, как в семь, свернувшись в маленький светлый комочек, тихо рыдал на печке, чтобы не разбудить сестёр, завернувшись в любимое Юрино пальто. Нет, было тяжело. И Ваня не был исключением из правил. Он тоже хотел лучшей жизни. Лучшей жизни для себя и бабушки. Он не следил за кризисами страны. Всё это не важно, когда единственная твоя задача — прибиться к трактору местного деда Славки, чтобы подработать и помочь бабушке. Он зубами вырвал место в единственной на всю деревню аграрной академии, вызубрив сочинения Ленина наизусть так, что мог цитировать по строчкам. Он учил уроки по ночам, зачитываясь стихами Богушевича, укрывшись одеялом под светом дотлевающей свечи. Он был первым. Он должен был быть первым. Чтобы наконец-то пробиться в свет. Работа, поле, учёба, хозяйство. В деревне у него были и друзья, и девушки. Он имел большой успех среди женской половины населения. Добрый, светлый, работящий, невероятно симпатичный с ярко-голубыми глазами и выгоревшими под солнцем на огороде практически пшеничными волосами, с самой обаятельной улыбкой и боевым характером. Всегда поможет донести сумки с рынка, всегда первый бежал на прополку, всегда тянул руку на уроках, всегда помогал бабушке, когда соседи проходили мимо и в умилении качали головами. Душа компании среди парней, сердцеед и дамский угодник. Посылал воздушные поцелуи девчонкам, которые так и падали, белоснежно улыбнись он в их сторону. Гордость колхоза, лицо комсомола. Самый положительный персонаж, которого только можно было представить. Они все даже не догадывались, что для него была только одна цель. Они не знали, как он скрипел зубами поздно вечером, смазывая сметаной огромные волдыри от солнца на накаченной усыпанной родинками спине. Они не знали, как он репетировал улыбки перед зеркалом, перед тем, как обаятельно подмигнуть учительнице. Они не знали, что каждое утро он вставал с рассветом до работы по хозяйству, чтобы пройти к речке и остудить болящие мышцы. Они не знали, что он зубрил учебники наизусть. Они были для него никто. У него была только одна цель. Уехать отсюда навсегда. Забыть эти отвратительные приторные лица, забыть свои страдания, забыть свою боль и слёзы, забыть покосившуюся хатку на краю деревни, забыть лица братьев и сестёр. Помочь бабушке, спасти себя. Никто никогда не был ему так близок, как толстая книга белорусских стихов. И все его старания оказались не зря. Он осознал, как сильно, на самом деле, устал, только тогда, когда схватил окровавленными, полностью в мозолях, руками свою золотую медаль. Когда Зоя Митрофановна попросила зайти к ней в учительскую, там со слащавой улыбкой объявив, что его приглашают в столичный университет. Только тогда он вздохнул спокойно. Только тогда он впервые вдохнул полной грудью и впервые искренне улыбнулся этой ненавистной женщине, по которой видно, что она давно положила глаз на своего восемнадцатилетнего красивого ученика. Он собирал чемоданы без сожалений. Он не сказал парням с деревни, когда уезжает, чтобы не видеть их лица. Они были ему никто. Единственный важный человек в его жизни — бабушка, — так крепко обняла его на перроне, что из лазурного океана его глаз пролилось пару капель. Пару капель кристально чистых, словно пот, слёз. Ваня не хотел оставлять её. Но Зинаида Ивановна взмахнула ему платком на прощание, с такой любовью поцеловав в щёку, встав на цыпочки, и прошептала: "Ты мой самый любимый мальчик. Я так горжусь тобой, Ванюша". Только тогда он осознал, что оно стоило того. Каково же было его удивление, когда, сразу после приезда в столицу, ему на голову грохнулось осознание, что город — совершенно не то же самое, что маленькая Вязанка, а люди там — совершенно другие. Совершенно другой менталитет, так много пафоса, так много фальши и вранья, наглости и злости, чёрствости и гнили. Он так испугался, что может всё потерять в свой первый день. Одной необдуманной фразой разрушив всё, что он строил так долго. Неужели, этот напыщенный брюнет в заграничных шмотках может сломать ему жизнь одним заявлением? Жизнь — это шутка. И Ваня смеётся. Хотя, на самом деле, юмора не понимает. Он ненавидел Коласа. Как только узнал, что всё это — лишь розыгрыш. Как глупо, как тупо, как подло. Он был уверен, что сломает ему челюсть, как только увидит ещё раз. В Вязанке с такими церемониться бы не стали. В мгновение бы без зубов остался. Всё же, один плюс в своём деревенском происхождении он нашёл — он умел драться. Грязно, но не на жизнь, а на смерть. Но всё в итоге обернулось по-другому. Купала до сих пор не понимает, как так вышло. Как вышло так, что его стали называть Вучоны, а он сам другого — уменьшительно-ласкательно Кастусь. Как он перестал просыпаться по будильнику, потому что знал, что эта шпала всё равно зайдёт за ним к утру, спихнув с кровати, чтобы он проснулся. Как он не заметил, как сам, на крыше общежития, с видом на стадион Динамо, выслушал чужую историю, не похожую на свою, но всё равно проникся сочувствием и искренним восхищением, как этот человек смог справится с такой болью. Как он не заметил, как впервые открылся перед кем-то, впервые сняв маски деревенского простодушного клоуна? Костя стал его первым и лучшим другом. Действительно другом, а не тем, с кем можно перекурить после школы, сбегать на речку или просто обсудить девушек. Действительно другом. И вторым самым близким человеком в его жизни. Он добился всего, о чём мечтал. Бабушка звонила вчера, сказала, что в Вязанке начался сбор урожая, а Анька дяди Славки спрашивала, вернётся ли он на выходные. Лизка из его группы, любовь всей его жизни, согласилась сходить с ним в кино. Он живёт в огромной, бесконечной столице, через три блока от своего лучшего друга, обещавшего вчера уговорить Маяковского не проводить промежуточный зачёт. Он учится в лучшем университете страны. У него есть друзья и люди, ради которых можно стать настоящим. И ему всё ещё не важно, какие в стране происходят кризисы. Может, он и эгоист, от части. Но только это полностью оправдано. *** Они встретились на следующий день. И через неделю снова. Не знаю, судьба ли это. Должно ли было так случится изначально. И как бы сложилась судьба Кости и Вани, реши Арсеньева не доверять своему ученику, а Маяковский остаться в аудитории, а не сорви голову нестись к любимой. Не взгляни Костя в сторону тёмного переулка. Снова эффект бабочки. И он будет преследовать наших героев ещё очень и очень долго. Сначала они воспринимали эти случайные встречи после пар как случайности. Они всё ещё переживали насчёт того, что Полковник может их сдать. Но мужчина, казалось, совершенно не был в этом заинтересован. Он вообще редко упоминал причину их первой встречи в разговорах. В конце концов, Колас и Купала смирились с таким частым обществом навязчивого мужчины, что, казалось, специально караулил их у того злосчастного фонаря. Может, помешанный какой-то? А им не жалко потрепать языком, покуривая чужими сигаретами. Всё же, стипендия не резиновая, а тут такая возможность. Они много говорили. О литературе, о политике, о культуре, о группировках и работе. Полковник не был алкоголиком или сумасшедшим, как им показалось в первый раз. Полковник был человеком науки. Известный физик, академик и уважаемый человек. Невероятно интересный и образованный. Костя долго корил себя за то, что не смог сложить два плюс два ещё в их первую встречу. Откуда у алкоголика такая хорошая одежда, дорогие сигареты и квартира в самом центре города? Тем было предостаточно, чтобы пустые диалоги из-под фонаря перетекли в гостиную его большой квартиры. Полковник был одинок. Он мало говорил о своей семье, а на вопросы про жену отмалчивался, делая вид, что затягивается сигаретой в ненужный момент. Он часто помогал им по учёбе. Купала нередко сбегал к нему в квартиру, чтобы расписать эссе в тишине, а не в шумной университетской библиотеке. А что? Расположение располагает, а набор литературы всё тот же. У Полковника была большая библиотека. Он долго скрывал своё настоящее имя. Оба не понимали, почему. Он с хитрой улыбкой просил их догадаться самих, на что Ваня в очередной раз перебирал все приходящие на ум сочетания имени и отчества, а Костя глубоко закатывал глаза, изучая интерьер. В конце концов, однажды он, уже не церемонясь, ворвался утром к нему в прихожую, грохнув по тумбочке старой газетой семидесятых с довольной ухмылкой. Демидович Павел Петрович. Как прозаично. Осень пролетела быстро. Лиза Пашкевич, поддавшись на многочисленные уговоры Купалы, согласилась на одно свидание. Колас несколько раз перекрестил товарища, когда провожал его на такое мероприятие, отдав тому свою лучшую одежду. В дорогом ГДРовском пиджаке, доставшемся Косте от отца-делегата, и с наконец расчесанными золотыми кудрями, Ваня выглядел так, что сам Колас чуть ли не за сердце хватался, боясь, что друга на улице украдут. Костя капал себе второй десяток капель валерьянки в чашку, когда Купала ворвался в его блок, перепугав уже дремавшего Антона Лесика со второго курса, с самой опьянённой улыбкой на лице. "Поцеловала!" — только и успел выкрикнуть он, чуть не запутавшись в слишком длинных для себя штанинах и не проехавшись чересчур счастливым лицом по паркету. Антон ошеломлённо хлопал глазами, с испуга прикрываясь пледом на своей кровати, а Костя капнул двадцать первую каплю, опрокинув чашку залпом. Ещё бы она ему отказала. Колас бы точно с крыши прыгнул. Слушать влюблённый бред на каждой перемене в универе было уже невыносимо, хотя влюблённых не судят. Это Колас понял сам совсем недавно. Купала довольно строчил чужой десятый морфологический разбор на белорусском, пока Колас напряжённо кашлял, поправляя запонки на манжетах перед зеркалом. Нет, ну а что, Ване одному страдать, что ли? Пусть этот снеговик с камнем вместо сердца тоже помечется, ему полезней будет. Может, от счастья наговорит с Маяковским на автомат по стилистике. Но Вера не была такой упёртой, как та же Лиза. А Костя в принципе не часто говорил что-то насчёт неё. Держался молодцом. Когда Ваня обернулся на тихо открывшуюся дверь в четверть двенадцатого ночи, единственное, что он застал на лице товарища, это скромную улыбку и непривычно расстёгнутую верхнюю пуговицу его рубашки. И этого хватило, чтобы на лице Купалы растянулась улыбка от уха до уха. В общем, оба остались довольными. Довольными и влюблёнными. Но дни не шли спокойно. Перестройка сильно подбила экономику, и в стране начался дефицит. Талонная система, слишком частые педагогические собрания в университете. Урезали стипендии, урезали места в общежитии. Многим студентам пришлось устраиваться на подработки, чтобы прокормить себя. Колас устроился в сам БГУ с рекомендацией Маяковского. Помогал тому на кафедре, разъезжал по конференциям, представлял филфак на делегациях и строчил дипломные работы по русской литературе, которые отправляли в Москву. Купала пошёл на завод. Там и талонов давали больше, и к работе руками ему не привыкать. Полковник помогал чем мог, отпаивая уставших студентов чаем, с хмурым выражением лица поглядывая на красный флаг, всё ещё висевший на главном здании факультета напротив его окна. В университете было неспокойно. На коридорах раздавались тихие шушуканья и перешёптывания в столовой. Маяковский всё чаще оставлял свои пары проводить Коласу, сам часами простаивая на телефонном проводе с Лилей. Все понимали, к чему всё идёт. — Страна развалится, — сказал однажды тихо Павел Петрович, сидя на подоконнике в кухне, наблюдая, как Колас нависает над десятой страницей реферата, а Купала заматывает бинтами мозоли на ладонях. Они ничего не ответили. И на следующий день, восьмого декабря, это случилось. Занятия отменили. Все были в шоке. Хоть и знали, что это рано или поздно случится. Колас ушёл из общежития на целый день, и только Ваня мог догадываться, с кем он сейчас. И то потому, что сам тихо гладил тупо установившуюся в потолок и лежащую на его коленях Лизу по голове, перебирая её тёмные волосы. Над общежитием нависла лавина тишины. Чёрное облако траура, непонимания, как жить дальше. И что теперь? Это последний курс Коласа. А Ване остаётся ещё два года. Они втроём сидели поздним вечером в гостиной, когда Полковник сказал это в первый раз. Костя, помнится, читал какую-то книгу, а Купала разложился на диване, закинув усталые после смены ноги на его колени. — Я думаю создать свою бригаду. Ваня чуть не упал со своего места, а книга всё же выпала из ослабевших рук Кости. — Чего? — только и смог выдавить он после долгой паузы, растянувшейся на пару минут. Демидович отвернулся от окна. Флага там уже не было. Он кутался в плотный серый свитер, опускаясь в своё кресло с вымученной улыбкой на лице. — Ты что, совсем рехнулся? — вскрикнул Ваня, подскочив, — Какая бригада, ты о чём вообще? Криминал? В такое время? — Вы не понимаете, — покачал головой тот, — Это не криминал. Задача моей группировки будет в другом. Вы же сами знаете, что сейчас творится в стране. Ваши одногруппники поспешно выселяются, возвращаясь на родину. У парламента совершенно нет идей, как выйти из кризиса, и мы все понимаем, что совсем скоро начнётся полное безвластие. Мне нужны люди, способные как раз-таки противостоять противоборствующему синдикату. Остановить то, что начало правительство, и то, что творится среди населения. Вы что, не видите? Вокруг разруха. Вы же слышали о том, что совсем недавно случилось в Заводском. Группировщики сталкиваются. Народ негодует. Люди не знают, что делать со своей жизнью. Инфляции, болезни, криминал. Если вы не видите в газетах и не слышите по радио то, что творится вокруг, то стоит открыть глаза пошире - вам никогда ничего прямо не скажут. Моего соседа убили вчера на лестничной клетке. За билет на мешок картошки. Костя напряжённо замирает, переводя взгляд за оконное стекло. Ваня хмурится, садясь прямо. — Вы не глупые ребята, — кивает Полковник, — И не просто так вас заметил тогда. Мы знакомы достаточно долго, чтобы вы могли мне доверять. Всю организационную часть я возьму на себя. Мне просто нужен ваш ум и сила. Вы нужны мне. Смоленские часы тихо тикают на стене. — Но я не тороплю вас с ответом. Вы должны понимать, что это значит для ваших жизней, а вы всё ещё студенты. Вы, скорее всего, ещё не свыклись с мыслью, что наступило время, когда пора стать взрослыми. Вам ещё хочется гулять, учиться, спать с девушками. В вашем возрасте мне тоже не было дела до социальных проблем. Но они затронут вас рано или поздно. Эта страна обречена тонуть, пока мы не построим капитализм на обломках коммунизма, как бы это не было печально. Подумайте. Хорошо подумайте. Готовы ли вы пойти на это. И они думали. Долго, мучительно. Каждый рассуждал сам про себя. Они не говорили об этом вслух. Каждый был погружён в свои мысли. О том, каково это быть частью группировки? Что от них потребуется? Что имел ввиду Полковник, говоря о том, что они будут противостоять криминалу? Что они потеряют и что приобретут, пойдя на этот шаг? Ваня позвонил бабушке и проговорил с ней несколько часов к ряду. Пустые вопросы о хозяйстве, о здоровье, он с интересом слушал её истории и сплетни, сам напряжённо наматывая на палец телефонный провод, вслушиваясь в её голос, думая, что бы она сказала, выложи он ей всё так, как есть, размышляя о том, во что они влипли. Костя не звонил маме. Костя ночевал на квартире Веры, помешивая в чашке давно остывший чай, слушая её рассказы про то, что творится у неё в БНТУ. В конце концов, когда она поняла, что юноша перестал подавать признаков жизни, она обернулась через плечо, оторвавшись от курицы, которую жарила, заприметив его невидящий взгляд и руку, механически крутящую на пальцах чайную ложку. Она не сказала ничего. Лишь обошла старый дубовый стол, опустив руки на его напряжённые плечи. Только тогда он проморгался, заметив, что девушка замолкла. Она улыбнулась, когда аккуратно забирала из его деревянных пальцев ложку, тихо посмотрела на него сверху вниз, невесомо поцеловав в макушку, и вернулась к плите, продолжив говорить, продолжив заполнять белый шум в его голове своим проникновенным, нежным голосом. Это то, что он ценил в ней больше её красоты. Её проницательность. Её снисходительность. Её понимание. В итоге они оба пришли к одному выводу. Коласу и Купале хватило одного взгляда друг на друга, чтобы они поняли, что оба согласны. Что они готовы. Ведь другого выбора не было. А что им оставалось? И тогда началась их история. История, продлившаяся множество лет. История, связанная с именем Полковника, который коротко улыбнулся, заметив их силуэты в своей прихожей. История сильнейшего дуэта Европы. Уже не Вани и Кости. Янки Купалы и Якуба Коласа. *** Они начали вербовать людей. В основном это были их одногруппники и другие студенты филфака, оставшиеся в Минске. Первыми в ряды Морозовских попали Алесь Сенкевич и Антон Лесик, Валька Акудович. Те, кого Костя и Ваня знали, знали их мотивы, ход мышления и принципы. После к ним добавились и Пашка Прудников, и Егор Бородулин, и Коля Соловьёв. Парни, заинтересованные в хорошем заработке и благосостоянии своей страны. Полковник тоже приводил своих, тех, которых находил в академии, знакомых, товарищей и наоборот, бывших врагов, объединившихся для одной общей цели, и уже к концу зимы их насчитывалось около тридцати. Морозовские отличались от других группировок не только благими намерениями, а также тем, что в их рядах присутствовали девушки. Марина Веселуха, Ипатова Олька, Никитина Ника, к примеру. Лиза Пашкевич, которая была слишком пытливой и заинтересованной, тоже пыталась пробиться в группировку, но Ваня держал её на вытянутой руке, не подпуская к сложным делам. Тем не менее её часто можно было увидеть во время собраний в квартире Полковника, молчаливым изваянием замеревшим подле Купалы, аккуратно перебирающей бумаги или просто заботливо прочёсывающей волосы своего парня. Костя Варе так ничего и не сказал. Он не хотел впутывать её во всё это, но она и сама всё поняла. Но знала о намерениях любимого, поэтому не задавала вопросов, не лезла с расспросами, отстирывая кровь с его рубашек с тихими слезами на глазах. Она звонила Купале, если Костя задерживался хоть на десять минут, часто сбегала с пар, заглядывая в его университет. Она волновалась. До дрожи в коленках, до пелены перед глазами. И Колас винил себя в этом, в молчании обнимая её хрупкое тело у порога её квартиры, когда она мчалась к нему навстречу, лишь услышав поворот ключа в замке. Полковник был лидером. Прямым и беспрекословным. Человеком, ставший опорой для многих, кто вступил к ним. Но даже у такого сильного человека были четыре руки: свои две, и Костя с Ваней. Они сблизились намного больше, чем были до этого. Они стали первыми, кто поддержал его, а он стал первым, кто заприметил их потенциал. И всё это было не зря. Парламент знал о том, что происходит во дворах страны. Знал о том, что группировки били сильнее любого кулака под рёбра, были сильнее любого правопорядка и вооружённых столкновений. Пока верхушка старалась удержать влияние и собрать по осколкам экономику Беларуси, снизу пробивался другой враг, намного страшнее любой войны. Потому что война шла внутри страны. Между группировщиками и людьми. И когда в здание правительства пришло анонимное письмо с "учтивой просьбой" передать небольшой бригаде право на сохранение спокойной обстановки в столице, на внеочередном подпольном заседании парламента было принято решение: отдать приказ о передаче вооружённыж сил в руки Морозовских. И всё пошло как по накатанной. Начало 1992 года стало тяжёлым для них. Полковник разбирался в документах, пока Костя и Ваня руководили людьми, разбивая противоборствующих синдикат. Взрывали подпольные склады с оружием, поднимали архивы в поисках людей, собирающихся поднять бунт, выбивали дерьмо из гадов, покушающихся на государственное имущество. Они разбили Центральных в течение месяца, заняв их пространство и завербовав к себе их людей. Они заняли их подвал во дворе дома Давыдовича, устроив там свою базу. Но газеты молчали, а парламент смотрел на это сквозь пальцы, по вечерам послами передавая ведомости пешкам Морозовских в тёмных переулках. Всё это им приходилось совмещать с университетом, ведь обучение всё ещё не закончилось. Коласа выселили из общежития по причине переполненности и того, что "выпускной курс может позволить себе своё жильё". Купала громко кричал на завхоза, пока Костя оттаскивали его от непроницаемого мужчины. Он наотрез отказался от предложения Полковника занять одну из его комнат и перебрался к Вере, которая в очередной раз встретила его на пороге своей квартиры самыми крепкими объятиями, на которые только были способны её тонкие руки. Лиза переехала в комнату Вани после того, как его соседей посадили за незаконную продажу наркотиков. Но в их дружбе ничего не изменилось. Они всё ещё были самыми близкими людьми друг для друга. Пусть и в таких обстоятельствах. Всё это доходило до абсурда. Ведь Колас писал выпускную курсовую на коленях, параллельно матеря Пашку Прудникова, предлагающего перенести часть государственного бюджета в сельское хозяйство в неурожайный год. Купала отсыпался на парах по литературе, о чём даже раньше и мечтать не мог, учитывая его отношения с Маяковским. А Маяковский уехал в Москву. Прощались они с Коласом на перроне не меньше, чем как близкие друзья, пока та самая Лиля Брик руководила погрузкой его диссертаций в чемоданы. Весна, совещания, операции, любовь, выпуск. Именно так запомнил свой последний месяц на филфаке БГУ Колас. Когда он защитил свою работу, — между прочим, по стилистике русской литературы, что он выбрал как свой профиль, — и ему, единственному из потока, вручили его красный аттестат, в котором извилистым почерком Арсеньевой было выведено "Литературовед, Преподаватель", весь зал аплодировал стоя. Купала громко свистел, буквально перекрикивая всю толпу, игнорируя непрошенную влагу в уголках глаз. Смеялась Лиза Пашкевич рядом с ним, вскидывая вверх листы с конспектами за свой второй курс. У самого выхода из актового зала, кутаясь в свой весенний бежевый плащ, стоял Полковник с довольной ухмылкой, взмахивая рукой. В первом ряду с самой широкой улыбкой и только недавно остриженными по узкие плечи светлыми волосами стояла Вера Косторная, скромно хлопая в ладоши, но в её огромных , красных от гордости, лазурно-зелёных глазах было столько любви, что у Кости на мгновение перехватило дыхание. Было ли это тем моментом, который он запомнил на всю жизнь? Определённо. Однажды Ваня пришёл к ним с Верой на квартиру с серёжкой в ухе. Сказал, что проколол какой-то первокурсник на пьянке, что давно мечтал, а тут надо пользоваться какой-никакой свободой действий. Пока Костя смеялся со слишком довольного переменами друга, Вера напряжённо копалась в своей шкатулке, а потом выудила оттуда длинную серебряную серёжку. Дала готовому выдать весь накопившийся поток сарказма Косте по затылку и с тёплой улыбкой протянула Купале, сказав, что ему подойдёт, а она всё равно вторую потеряла. Тот надел её через неделю, когда прокол зажил. И с тех пор ни разу не снял. В июне, сидя втроём на породнившийся кухне Петровича, они пришли к выводу, что группировка достаточно разрослась, и им пора начать скрываться, на случай, если среди новеньких окажутся шпионы или крысы. Особенно им, как её верхушке. Полковник так и остался Полковником. Кличка слишком сильно прижилась, да и по ней нельзя было узнать его настоящее имя, а его буслята — так он называл Ваню и Костю, когда они впервые не бесили его и не строили каких-то гадостей, нацеленных на конец света, — не называли его никак иначе, как Петрович (нет, ну надо же пользоваться привилегией, что только они выведали его отчество). И тогда они решили взять новые имена. Имена, которые нельзя выследить. Имена, которые станут их званием. Ваня не думал дольше, чем десять секунд, тут же выдав своё "Янка". На многозначительные вопросительные взгляды синих и карих глаз он лишь застенчиво покраснел, пробормотав, что его так часто называла бабушка. Они не стали спрашивать, что, как и почему. Костя думал долго. Когда Полковник уже собирался закуривать четвёртую сигарету, а Ваня уже хотел стукнуть того по голове, он вдруг сказал: — Якуб. — Ну ты даёшь, — закатил глаза Купала, — Серьёзно? И над этим пиздецом ты думал так долго? Что ты там анализировал? Шифр какой-то, что-ли? Что за дурацкое имя? — Не знаю, — пожал плечами тот, — Я просто буквы в случайном порядке поставил. По-моему, прикольно получилось. Полковник громко рассмеялся, а Ваня хлопнул себя по лбу от досады так, что там осталось красное пятно от его пятерни. Лето в этом году выдалось жарким. Колас проводил Веру на вокзал, когда они расставались на целый месяц. Девушке нужно было уладить дела в Борисове, где её отец разбирался с последствиями распавшихся колхозов, а парень оставался в городе. У них было много дел с поставками оружия и разборками под Минском, где областные бунтовали против ставших монополией Морозовских, пока парламент вёл переговоры с Россией насчёт общего бюджета и взаимопомощи. Взаимной её, правда, назвать было трудно. Кризис аграрной страны лёг Беларуси петлёй на шею, в то время как русские спасались импортом сырья. Скорее, это было просьбой к спасению утопающих с Титаника, завёрнутой в привлекательную обёртку. Полковник, как только услышал об этом бреде, лишь покрутил пальцем у виска. Совершенно не тем занимается правительство. Купала съездил в деревню, навестить бабушку, и вернулся из поездки мрачнее тучи. У неё совсем подкосилось здоровье от последних событий и многочисленных потрясений, и он даже собирался перевести её в столицу. Да только куда, если у самого лишь небольшая комната в общежитии, которую он делит с любимой. Говоря о Лизе, она буквально ушла с головой в работу. Она занималась документацией, связывающей нотариальной (ясное дело, подпольной) доверенностью Морозовских и парламент, к также устроилась вожатой в городской лагерь. В общем и целом, парни остались в городе одни, наедине с работой и Полковником, который подозрительно обрадовался, узнав, что его пасынки предоставлены самим себе на месяц. Колас и Купала лишь вскинули брови и рассмеялась, счёв шуткой, когда тот сказал, что они всерьёз займутся тренировками. Серьёзно? Тренировками? Колас имел разряд по боксу ещё с подростковых лет, а Купала мог уложить любого, у кого масса превышала его собственный вес меньше, чем на сорок килограмм. Они были молоды, хорошо сложены, до зубов вооружены. К чему весь этот фарс с красотой боя, когда единственная твоя задача — чтобы кастет не влетел в зубы? Какая им тактика, если один отряд Морозовских уже превосходил количеством любую мелкую группировку? Но Петрович был непреклонен. — Да поебать мне абсолютно. Вы своими рожами представляете всё лицо организации. Вы обязаны... Я повторюсь, Ваня, обязаны уметь драться красиво, а не как обезьяны, которых только выпустили на ринг. Ты тоже улыбочку припрячь, Кастусь. Ты можешь сколько угодно выдумывать умных выкрутасов, но какая от них польза, если у тебя, по большей части, всегда левый фланг открыт. Это сейчас везёт, что вам на заданиях больше, чем идиоты с заводов или мужики за сорок, вступившие в бригады ради бутылки водки, не попадаются. Повторюсь, вы — лицо организации. Я уже не в той форме. Так что с этого дня я отдам Антону и Нине ваши группы, а вами займусь как следует, оборванцы. Пришлось спрятать улыбки, ведь как бы Полковник не говорил, что "уже не в той форме", кулаком обладал тяжёлым. Что тут же подтвердил, дав им в профилактических целях по затылкам так, что перед глазами заплясали звёздочки. Хотя подозрительно это всё было. И это ещё слабо сказано. *** — Ха! А тебе говорили, что у тебя левый фланг открыт! — И ты решил своему лучшему другу залепить прямо под рёбра с беззащитной стороны? Сучёныш. Я уверен, что там минимум перелом. — Ой, как будто ты мне в челюсть не дал своей пяткой. — А тебе говорили, что ты дерёшься, как обезьяна, только что выпущенная на ринг. Купала закатывает глаза, вытирая полотенцем мокрое от пота лица. Колас грохается на лавку рядом с ним, всё ещё придерживая рукой ушибленный бок. Петрович сколотил им этот подвал под что-то типа зала. Тут тебе и душ, и полноценное пространство, где можно не только кулаками помахать, но и полноценно потренироваться в стрельбе, благодаря большой длине и хорошей шумоизоляции. Раньше его использовали как место для собраний, когда Морозовские ещё могли по численности поместиться в каком-нибудь помещении. А сейчас, когда у них недвижимости предостаточно, почему бы не отдать такое место им? Полковник контролировал их тренировки не так часто. У него всё ещё были нерешённые вопросы с Речицкими, да и смысл ходить следить за здоровыми лбами по двадцать лет? Смех, да и только. Так что они спаринговались самолично, сами оттачивая свои навыки и приловчаясь к хорошим приёмам боя. Им не было скучно, особенно в компании друг друга, во время отъезда любимых, так ещё и с такой задачей. Кто ж не захочет махаться кулаками с лучшим другом вместо того, чтобы таскаться по городу, разбираясь с поставками. Кто ж знал, что криминальная работа заключается не в простом убил-забрал-украл, а ещё в огромной стопке документов? — Ты звонил Нинке? — спрашивает Ваня, стягивая с себя влажную футболку. — Нет, — отвечает Костя, копаясь в своём портфеле, — А зачем? Если бы что-то пошло не так, она бы сама отзвонилась. А так дама боевая, и сама разберётся с… Он замолкает, замерев в одной позе. Купала вначале не замечает этого, перед запыленным зеркалом пытаясь привести в божеский вид абсолютный бардак на голове, а потом оборачивается через плечо, вскинув бровь к напряжённой спине друга. — Ты чего замер? Призрака увидел? Неужели всё-таки мучаешься кошмарами от вида того паренька, что мы на прошлых уложили? — Ага, в кошмарах мне снится, — Костя разворачивается, шмыгнув носом и сузив глаза на то, что держит в своей руке. На его ладони лежит маленькая красная бархатная коробочка, по форме напоминая то, что они видели в мотающихся по телеку американских фильмах. Купала присвистывает, распахнув глаза. — Ух ты. Не ожидал я, что у вас с Веркой всё так серьёзно. Нет, я, конечно, понимаю, что любовь-морковь, столичная дочка сельсоветчика со своей квартирой в Минске, но чтобы ты был так падок на деньги и любовные утехи... Колас даёт ему болезненный щелбан в лоб, и тот вскрикивает, хватаясь за ушибленное место. — С дуба рухнул? Это не моё, — ещё больше хмурится Костя, — Я у себя в портфеле нашёл. Ты что ли подкинул? — А откуда у меня такое состояние, чтобы обручальными кольцами разбрасываться? — обиженно бубнит Ваня, потирая лоб, как вдруг в мгновение меняется в лице, заходясь в громком хриплом смехе. Костя продолжает стоять на месте с изумлённо-непонимающим выражением лица, глядя на него как на полного идиота. — Чего ты ржёшь, гиена? — Кастусь, — хлопает его по плечу хихикающий Купала, — Так ты у нас, оказывается, невеста! Ты посмотри, как на тебя глаз положили! Аж побоялись в лицо подойти предложение сделать! Колас пару раз хлопает глазами, а потом до него доходит, и он со всей дури замахивается по затылку друга, пока тот уже с громким ржачем отбегает к противоположной стене. — Смешно ему, блять! — выкрикивает Костя, сдувая с лица тёмную прядь, — Придурок! — Нет, ну ты подумай, — вскидывает руки в обороняющемся жесте Ваня, — Простой паренёк бы такое точно не надыбал. По-любому блатной кто-то. Посмотри сначала, что за кольцо там, прежде чем так категорично отказываться. Я, конечно, понимаю, что Вера — твой предел мечтаний, но… Он снова взрывается смехом, когда нагибается, чтобы бутылка с водой, которую запустил в его сторону Колас, проделала ровную дугу в воздухе и взорвалась от удара об стену ровно в том месте, где за секунду до этого была голова Купалы, облив его водой. — Чего ты на филфак вообще пошёл, — всё ещё бесится Костя, — Тебе в КВН надо было. Такой талант пропадает. Хотя лучше даже клоуном, иди сразу в цирк уродов, там тебе самое место. — Ну эй, — делает раскаявшееся лицо Ваня, выкатывая вперёд нижнюю губу, — Да не обижайся ты, чего ты так серьёзно. Я ж пошутил, брат. — Иди нахуй, — выдыхает Костя, откидывая бархатную коробочку на другую лавку, уперев руки в боки. Он стоит так пару секунд, глубоко о чём-то задумавшись, а потом откидывает голову назад, дёрнув кадыком, — Ладно, хрен с тобой. Дай свою воду. Моя пошла на устранение врагов моего спокойствия. — Она не справилась с задачей, — ухмыляется Ваня, хлопая его по плечу, и направляется к своей сумке, лежащей под грудой их одежды. Он копается там добрую минуту с тихими матами, пока вдруг не ахает, замирая на месте. — Чего ты? — оборачивается к нему Костя, уже успокоившись, — Тоже призрака увидел? Купала ничего не отвечает. Лишь на пятках вращается в его сторону, раскрыв бледную ладонь. Бархатная красная коробочка. Теперь уже очередь Коласа взорваться громким издевательским смехом, аж сложившись пополам и уперев руки в колени. А вот Ване совершенно не до смеха. Он застыл на месте, в ужасе уставившись на находку, и поражённо то открывает, то закрывает рот. — Это что же получается, — севшим голосом говорит он, — Нас обоих хотят в гарем? А может, это вообще знак, что нас украдут в рабство? Косте кажется, что тот сейчас даже расплачется от досады. — Получается, так, — соглашается с улыбкой он, — Не волнуйся, ты будешь самой красивой невестой на свадьбе. Ваня бледнеет ещё больше, хватаясь за сердце и сползая по стенке под хриплый хохот товарища. Они оба не замечают, что входная дверь в раздевалку уже давно открыта, и оттуда, оперевшись плечом на дверной косяк, за ними наблюдает Петрович. Он сложил руки на груди, качая головой в беспомощности. Здоровые лбы, верхушка главной преступной организации Минска… — Фату подать? — подаёт голос он, выходя из тени. Колас тут же разгибается, становясь по струнке смирно, хватая попутно кое-как вставшего на подкашивающихся ногах Купалу. — Вольно, — выдыхает Петрович, встав перед ними, и парни снова расправляют спины, Костя с довольной ухмылкой, а Ваня с таким лицом, как будто у него кто-то умер, — Что у вас тут? — Пиздец, — всхлипывает носом Купала, — Нас забирают в рабство. — Или в гарем, — продолжает радоваться Колас, закидывая руку на его плечо, будто это путёвка не в сексуальную торговлю, а на море, — Мы ещё не поняли. Полковник перетирает бирки на шее, хлопнув себя по лбу. — Вы придурки. Ладно этот молодняк, но ты же большой мальчик, универ месяц назад окончил. Или вы перестарались и все мозги себе отбили? — Неправда, — бурчит Ваня. Петрович лишь вздыхает, покачав головой. — Я-то думал, до вас самих дойдёт, но у вас явно не все дома… — Да, у меня Лиза уехала, — кивает Купала. — Да помолчи ты, — цокает языком мужчина, откашливаясь и продолжая: — Поэтому придётся самому объяснять. Это я вам кольца положил, чтобы проверить одну вещь. Наденьте их на пальцы, и проверим, что будет. Купала как стоял с открытым ртом, так и остался стоять, а Колас удивлённо хлопает карими глазами. — Петрович, ты же нормальный мужик. Ты же знаешь, что мы не… Он в неопределённости машет указательным пальцем между ними, будто боясь произнести вслух это слово. Полковник застыл на месте, сведя брови к переносице. Чего, блять? — Это вообще антисоветская пропаганда! — вскрикивает Ваня, делая шаг в сторону, подальше от товарища, — И у меня невеста есть! Я не такой вообще. Прости, конечно, Кастусь, но ты точно не в моём вкусе. — Какая она тебе невеста, дурень? — Будущая! А ты что, уже ревнуешь? А, понятно. Олени. — Так, стоп, — разводит руками Полковник обрывая их перепалку, — Я переоценил ваши умственные способности, господа. Это, блять, даже рядом не то, о чём вы подумали. Это просто перстни. Просто наденьте их, твою матушку, на пальцы. На средние, имбецилы из дурдома! Когда оба парня выдыхают, больше успокоившись от привычных словечек, чем полноценно оскорбившись, снова становятся на свои места плечом к плечу. Они не задают лишних вопросов, просто доставая из коробочек серебряные перстни с красными камнями. У Купалы — более утончённый, с извилистыми рисунками, ползущими по драгоценному металлу, с красивым большим рубином посередине. У Коласа камень немного побольше, но сама структура более проста. Тем не менее, оба перстня выглядят просто завораживающе, будто выполнены лучшим мастером вручную. От их блеска режет глаза, а рубины сияют красными фонарями, ослепляя, когда свет переливается в их гранях. Полковник лишь закатывает глаза и в которых раз корит себя за то, что вообще связался с этими идиотами, когда они оба с придурковатым улыбками и озорной переглядкой обмениваются кольцами, а потом по очереди, встав на одно колено, надевают на пальцы друг друга. Когда цирковое представление окончено, и перстни оказываются на их правых руках, но так и ничего не происходит, они вопросительно обращаются к наставнику. — И что теперь? — вскидывает бровь Колас. — Спасибо, конечно, за такой подарок... — отставляет руку к свету Купала, рассматривая новую побрякушку, — Но зачем это всё? — Терпение, — вздыхает Полковник больше сам себе, потирая виски двумя пальцами, — Теперь вы должны... Блять, я даже не знаю, как вам это описать... Сконцентрироваться, что-ли? Да, наверное, так будет правильнее сказать. Соберитесь и отпустите мысли. — Магии нас учишь? Ты вчера не пил? — хмыкает Колас. — Сейчас хмыколку в одно место засуну. Делайте то, что я вам говорю, — наигранно угрожает им кулаком Петрович, — Если ничего не выйдет, что ж, считайте, станете подопытными крысами в моём эксперименте. Только отнеситесь к этому серьёзно. Мне нужно, чтобы вы одновременно выдохнули и сосредоточились. Возьмите себя в руки и одновременно расслабьте и напрягите всё тело. Да, я знаю, как это звучит, но вы сами всё поймёте, когда сконцентрируйтесь. Вперёд, буслята. Парни напряжённо переглядываются, но решают не задавать бесполезных вопросов, а просто сделать так, как им сказали. А вдруг магия существует? Петрович же физик, вдруг он их в параллельную вселенную отправит? Они встают ровно, и Полковник отходит к противоположной стене, наблюдая за ними глазами. Они одновременно делают глубокий вдох, прикрывая глаза. Купала хрустит костяшками пальцев, пытаясь одновременно расслабить и напрячь всё тело. Колас хмурит брови, пытаясь отпустить мысли. Как он там сказал? Нужно просто сосредоточиться. А на чём, если нужно отпустить мысли? — Просто не думайте, — совсем тихо говорит Полковник, — Сосредоточьтесь на себе. На своём теле и ощущениях. Так как они оба с закрытыми глазами, только он видит, как слабо озаряются камни в серебряных перстнях. Воздух чуть заметно звенит, и волна напряжения проходит по душному помещению. Они не замечают этого. Вдох, выдох. Отпустить мысли. Напрячь всё тело. К чему они вообще стремятся? Полностью расслабиться. Чего он добивается? Сконцентрироваться. Всё это полная херня. Именно с этой мыслью, прозвучавшей одновременно в головах обоих, яркий красный свет заполняет пространство, и по комнате разносится громкий хлопок. Петрович приоткрывает глаза, которые закрыл ладонью от ослепляющего потока света, и довольно ухмыляется. Слышится громкий крик. Когда Купала распахивает глаза от испуга и поворачивает голову влево, Коласа там уже нет. Что? Как он успел так незаметно слинять? Боковым зрением он замечает что-то светлое слева. Прямо перед ним, ступая босыми ногами по холодной плитке, стоит незнакомая девушка в белом сарафане. Он с ужасом вглядывается в её чёрные, словно ночное небо, глаза, смотрит на её растёкшиеся по плечам длинные чёрные волосы, ощущает в носу запах цветов, что сплелись в венок вокруг её головы. Черты лица будто высечены из камня, а сама она бледна, как полотно. Она смотрит на него с такой грустью. Её чёрные озёра вместо глаз вот-вот готовы пролиться, казалось, бесконечным потоком слёз. Её красота завораживает. Не даёт сосредоточится на мысли "А что здесь, твою мать, вообще происходит?". И в следующее мгновение из её горла вырывается умопомрачительный крик, врезавшийся дрелью в его виски. Когда Колас открывает глаза от слишком резкого звука, он видит перед собой бесконечную пустоту. Белая долина, которой нету ни начала, ни конца. Он выдыхает, вскидывая голову вверх. Бесконечность растеклась перед ним светлой, режущей глаза белизной. *** — Твою мать! Это кто вообще?! — Орёт как не в себя Ваня, пытаясь прикрыть уши руками. Но крик, казалось, проникает в его мозг прямо сквозь кожу, через разрывающиеся от быстрого пульса виски. Буквально сводит с ума. Он крепко зажмуривается, грохнувшись на колени. Юноша слышит,так босые ноги звонко хлопают по плитке, когда призрак начинает кружить вокруг него, носясь из стороны в сторону. Первым импульсом, конечно, будет убрать эту дрянь. Пусть Купала вообще не понимает, что происходит, но всё это началось с того, что он напялил на палец это сраное кольцо. Он кое-как отводит ладони от головы, хватаясь за серебряный перстень. — Стой! — где-то на периферии он слышит голос Полковника, — Не будь трусом! Ты должен научиться её контролировать. Чего, блять? Как можно контролировать какую-то конченую скандальную дамочку, от крика которой чуть ли не стёкла бьются, а глазные яблоки, казалось, сейчас нахуй вытекут? — Как ты предлагаешь мне это сделать? Где, блять, Кастусь? — орёт он, стараясь перекричать отвратительный вой. Он приоткрывает один глаз и видит, как развиваются полы белого сарафана, как цветы выпадают из венка. Белый цвет сливается в одно большое пятно, мешая различить хоть что-то в этом месиве, учитывая ещё эту прекрасную какофонию из крика, плача, пения и ещё чёрт знает чего. Нет, когда он сидел с закрытыми глазами, было получше. Мозг просто взрывается. Мало того, что здесь какая-то чертовщина происходит, так ещё и этот психоделический спектакль. — Она — это ты. Ты её вызвал, и ты можешь её контролировать. — С какой стати?! Я никого не вызывал, мать твою! Сама пришла, сама орёт. — Она подчиняется тебе, — настаивает Полковник. Интересно, почему он так спокойно говорит? Неужели его не достаёт этот крик? Она подчиняется тебе. И что это, блять, значит? Полный бред. Сейчас уши лопнут. — И что мне, блять, с ней делать? Рот ей зашить?! — Просто подумай о том, что хочешь, чтобы она замолчала. Подумай, блять. Он только об этом и думает последние пару минут. По шее ползёт что-то мокрое и тёплое. Охренеть, у нас ещё и перепонки лопнули. Купала снова зажмуривается, свернувшись в позу эмбриона в углу комнаты. Это всё просто какой-то пиздец. Тренировки, кольца, призраки. Ему легче думать, что Маяковский довёл его до ручки своей Ахматовой, и сейчас он коротает дни в новенькой психушке в Новинках, сводя с ума своих соседей по палате, чем принять, что это всё реальность. Смешно. А кровь из ушей у тебя потому что ты проткнул себе ухо палочкой? Соберись ты, тряпка. Что бы подумал Юра, увидев тебя в таком положении? Разберёшься с этим потом. Как минимум, когда из глаз не будут литься слёзы от головной боли. Сейчас нужно заставить её замолчать, если это возможно. Или сразу рассматривать планы побега. Как же больно. Я хочу, чтобы ты замолчала. Мне больно. Где вообще Костя, мать твою? Я хочу, чтобы ты замолкла. Тонкая красная струйка стекает по ключицам, пачкая его футболку. Заткнись! Крик обрывается, как будто кто-то нажал на кнопку выключения. Купала тяжело дышит, когда тишина налегает на усталый рассудок, словно пыль на перегретый блок питания. Он сначала не верит, что всё-таки получилось, а потом расслабляет тело, тяжело оперевшись спиной на стену. Пиздец какой-то. Самый ебанутый день в его жизни. Он приоткрывает глаза и дёргается, когда видит, что прямо перед ним девушка остановилась, вопросительно склонив голову к плечу. Призрачные цветы лежат у её ног, а на мраморных щеках застыли хрустальные капли слёз. Она смотрит прямо ему в глаза с какой-то тоской, что-ли. Непониманием. Как будто котёнка ударили, и он не понимает, за что. — Кто ты? — только и может прошептать он, кое-как двигая пересохшим губами и подтянув колени к груди от страха. Девушка молчит, грустно хлопая влажными ресницами. — Она — твоя способность, — произносит Полковник, выйдя из-за её спины. Его лицо напряжено, и он аккуратно проводит рукой по шее, размазывая струйку крови. — Я не понимаю, — шепчет Ваня, переводя взгляд то на него, то на девушку, замершую каменным изваянием. — Ты и не должен пока, — спокойно соглашается Петрович, кивая, как будто это в порядке вещей, что у них по штабу разгуливают призраки, — Я потом всё объясню по-нормальному. Когда твой дружок появится. Я, если честно, понятия не имею, что у него там за способность, поэтому остаётся только гадать. Значит, он должен сам как-то разобраться, как её деактивировать. Ваня замирает, тяжело сглатывая. *** — Горбачёв мудак! Колас наворачивает круги по пустому пространству, тупо крича в пустоту. Его голос не отражается эхом, а значит, тут нет ни границ, ни стен. Просто белое полотно, сводящее с ума. — Парламент не справляется, а Ельцин и Шушкевич — ебанутые. Очевидно, ему никто не отвечает. Абсолютная тишина и вакуум. Ну, скажи он такое на улице, его бы уже давно куда-нибудь, да увели. Это в лучшем случае. В худшем сразу пуля в лоб. Он останавливается на месте, а потом решается на запрещённый приём, откашлявшись. — Ленин долбоёб, а марксизм проиграл капитализму! Ничего не происходит. Абсолютная тишина. Ну, теперь он точно уверен, что здесь нету абсолютно никого, его абсолютно никто не слышит, здесь абсолютно пусто, а это пространство абсолютно никак не связано с внешним миром. Класс. Он уже даже не думает о том, как он сюда попал. Очевидно, его сюда забросило сразу после этого шаманского ритуала Полковника. Шутки про параллельные вселенные, наверное, перестали быть шутками. Он даже не думает о том, почему он здесь один и где вообще все люди. Был же и Петрович, и Купала, в конце концов, прыгал с ним в одну лодку. Если это было конечным результатом, то почему у него получилось, а у Вани нет? У Кости с детства экстрасенсорные способности больше развиты? Пиздец какой-то. Он тяжело вздыхает, взъерошивая пальцами тёмные волосы. Чертовщина какая-то. Выйти пешком отсюда нельзя, он уже пробовал. Это просто бесконечное место, у которого нет начала или конца. Следовательно, физическим воздействиям оно не подвержено. Что вообще за чушь? Полковник же знал, что оба филолога даже таблицу умножения через один помнят, не то что физику. Костя даже закон Ома бы не сказал. Была бы тут инженер-технарь Вера… Он опирается просто на логику. Он же как-то попал сюда? Значит, должен и выйти. Кольцо на пальце совершенно не помогает. Он уже его и снимал, и кидал, и разбить пытался. Тут вообще, кажется, ничего сломать нельзя. Так что он уже просто надел его обратно, обречённо пытаясь понять природу этого явления. — Да что за бред…— бормочет он себе под нос. Что мы имеем: параллельная бесконечная вселенная, в которой он не может ничего сломать, законы физики тут работают через один, людей здесь нет, выйти отсюда нельзя, а с внешним миром он никак не связан. — Блять! — выкрикивает он, чуть ли не начиная рвать на голове волосы, и от досады, сам себя не узнавая, чтобы выплеснуть агрессию, топает ногой об бесконечный пол. Снова слышится громкий хлопок, и его как будто выталкивают из наполненного водой бассейна. Он не удерживается на ногах, грохнувшись вниз. Его локоть больно бьётся об плитку, а слева слышится чей-то удивлённый вздох. Он тихо мычит от боли. — Ну вот, значит, достаточно умный. В ясли уже можно отправлять. Костя ещё никогда не был так рад слышать этот насмехающийся тон Полковника. *** — Кастусь! — Вучоны! Они бросаются друг другу на шеи, будто не виделись не пять минут, а полноценный год. Ну конечно, с такими-то событиями. Кольца на их пальцах мигнули красным один раз, а после потухли, так и оставшись простыми серебряными перстнями, пусть и невообразимой красоты. — Кхм, — откашливается Полковник, когда они чуть ли уже не целоваться к друг другу лезут от счастья и страха. Этот звук приводит их в чувство, и они, вспомнив, что вообще-то "нормальные" и это всё "антисоветская пропаганда", отскакивают на метр с пристыженными улыбками на лицах. —Ты прикинь, тут девушка какая-то была! Носилась, орала так, что я чуть не сдох, — тараторит Ваня, шмыгая носом. — Какая девушка? Ударился головой что-ли? Я вот вообще в параллельной вселенной побывал, — усмехается Костя, и только сейчас замечает красные пятна на футболке друга, — Подожди... У тебя что, кровь? — Да я же говорю, чуть не умер! Мне кажется, у меня лопнул мозг… — Молодые люди, — обрывает их Петрович своим громогласным голосом военного, и оба юноши выпрямляются по струнке смирно, уставившись на него, — Ну, теперь я, наконец-то, могу вам всё объяснить. — Что это за кольца и что они делают? — спрашивает Колас. — Эти кольца я сделал сам, — кивает Полковник, игнорируя чуть ли не упавшую на пол челюсть Вани, — Я, может, и не лучший ювелир, но рукастый. И они ничего такого не делают. Всё, что вы сегодня видели, является частью вас — вашими способностями. Парни замолкают, тупо хлопая глазами. Петрович вздыхает, потирая лоб. Да, он знал, что будет трудно объяснить с первого раза. — Есть определённая часть населения, обладающая некими... Дарами. Эти дары — необычные способности человека. Они могут раскрываться в детстве или подростковом возрасте во время ярких эмоций человека: грусти, злости, радости, гнева. Но бывают и случаи, когда способность просто живёт в человеке и может даже не проявиться, если её не спровоцировать. Эти кольца создают сингулярность, раскрывая ваш дар и, с помощью моей разработки, могут связывать их. — Подожди, — выставляет руки вперёд Купала, — Но это же бред. Хочешь сказать, что вся эта чушь с гадалками, экстрасенсами и телепатами — правда? — Нет, — тяжело опускается на лавку Полковник, смывая водой из бутылки кровь со своей шеи, — Всё, что ты только что перечислил, — чистый вымысел. Но дары не являются экстрасенсорными способностями. Хотя я встречал человека, что мог читать мысли. Вы сейчас просто не можете мне не верить, так как видели всё своими глазами. — Мне легче поверить, что ты накачал нас ЛСД, — складывает руки на груди Костя. Ваня утвердительно быстро кивает головой. — Я бы не стал вам врать, — вздыхает мужчина, — Но это, скорее, моя ошибка, а не ваша. Я слишком многое от вас скрыл. Да, в газетах писали, что я именитый физик и всё в этом роде, но никогда не писали о моём профиле — исследовании эсперов. Так называют людей, имеющих способности. И вы, мои дорогие, относитесь к ним. И не нужно так на меня смотреть, я несколько лет торчал в академии, изучая таких, как мы. И я чувствую дары, поэтому тогда сразу смог понять, кто вы на самом деле. Проблема была в том, что я долго размышлял над тем, как бы вам это помягче преподнести и как можно создать что-то, способное открыть ваши способности. — Да, очень мягко преподнёс, — кривит губы Купала, разглядывая кольцо на пальце как дохлую крысу. Петрович лишь устало улыбается, разводя руками и пожимая плечами в молчаливом "как есть". — Подожди, — хмурится Колас, — Эти эсперы... Ты сказал: "Таких, как мы"... — Да, — кивает Петрович, — Я тоже эспер. — Ахуеть, — говорит Ваня, чем привлекает внимание обоих, — Так у нас здесь, оказывается, школа чародейства и волшебства? Мы все маги? Костя закатывает глаза, хлопая себя ладонью по лбу. —Называй хоть феями, — вздыхает Полковник, поднимаясь, — Но суть ваших тренировок с этого дня заключается в другом. И изначально заключалась в другом. Мы должны связать ваши способности, и раскрыть их полностью. Юноши переглядываются в ужасе, всё ещё в абсолютном ахуе. Живёшь себе живёшь, а потом тебе в один день говорят, что ты волшебник, и вся эта паранормальная дребедень существует. И как теперь жить спокойно? А завтра окажется, что пришельцы существуют? — Мы сможем использовать этот... Это, что бы это ни было, — спрашивает Костя, — только с помощью этих колец? — Нет, — отвечает Петрович, — Ваша способность — часть вас, как та же рука или нога, и подчиняется только вам. Кольца нужны для упрощения пользования и связи между вами, потому что я ещё осенью понял, что вдвоём вы намного сильнее, чем порознь. Многие эсперы не чувствуют дискомфорта, используя дары раз за разом, у них это вошло в привычку. У вас тоже совсем скоро будет так. Только для этого нужна практика, чтобы сегодняшнего экспириенса не повторилось. Хотя, знаете, я даже ни капли не жалею, что так всё обернулось. Хорошим уроком вам, лентяям, будет, как делать нельзя. Купала снова хватается руками за больные уши, а Колас морщится, будто ему дали по больной ноге. *** Это был самый трудный месяц в их жизни. Купала взял все свои слова назад насчёт морального изнасилования в своей деревне, потому что то, что происходило в этом зале, было больше похоже на избиение двухлетнего ребёнка. Полковник их гонял как щенят по двору, и они невероятно быстро выдохлись. Им даже не дали времени свыкнуться с мыслью, что они "феи", как это называл Ваня. Когда Костя впервые увидел Пау́линку, он орал даже, казалось, громче, чем она. А Купала всё никак не мог привыкнуть к тому, что эта девушка подчиняется его мыслям. А вообще можно ли привыкнуть к тому, что перед тобой вырастает призрачная дамочка с венком на голове каждый раз, стоит тебе закрыть глаза и сосредоточиться? Они впервые использовали сингулярность спустя две недели с начала тренировок. В какой-то момент до Коласа дошло, что, скорее всего, здесь нужно физическое воздействие. А Ваня к такому готов не был. Он, конечно, много раз слышал, как Костя описывает эту белую пустыню, в которой оказывается каждый раз, когда исчезает за долю секунды, но оказаться там вживую… В какой-то момент они начали носить в подвал водку вместо воды. Но тренировки дали свои плоды. Качество их боевых навыков невероятно улучшились, и они начали более-менее привыкать к своим способностям, хоть всё ещё и относились к ним скептически. Слава богу, их девушек не было в городе, потому что часто они практиковались по отдельности у себя дома с подачки Полковника. Он, кстати, так и не раскрыл, какой способностью обладает. — Живая Древность, — только и сказал он на их расспросы, но никак её не показал. Наверное, она была не слишком впечатляющей по сравнению с орущим призраком и белой бесконечностью. На том и сошлись. В конце концов они стали намного лучше, чем были прежде, когда первый шок от таких новостей о себе прошёл. Они вернулись к работе, расширяя территорию влияния Морозовских. Они не трогали Речицких, что находились на юге и поставляли им оружие из Прибалтики. Они не разделяли их взгляды, но не собиралась нападать на столичную группировку, с которой сотрудничает даже правительство. Пожарники и Посёлковые на северо-западе игнорировали монополию, совершая свои дела и никак с ними не конфликтуя. И Морозовских абсолютно устраивала такая ситуация. В какой-то момент парламент сдался и абсолютно перестал скрывать свою связь с ними. Наверное, после неудачных переговоров с Россией, поняли, что совершенно бесполезны. Или побоялись, что группировка спокойно сможет их спихнуть со своего места. Экономика встала в застой. Кризис продолжал развиваться, как бы Полковник не старался уравновесить силы. Всё было тщетно. Этой стране необходимы были реформы и хороший правитель. Однако парламент отказывался его ей предоставлять. Обострилась ситуация на востоке. Там творилась полная вакханалия. И даже не в Беларуси, а на самом краю России, на границе с Кавказом и Японией. В Сибири, где всем было всё равно на то, что там приказывают в столице, беспрестанно лилась кровь обычных граждан. Группировки всё никак не могли поделить верхушку. Сталкивались, залезали на чужие территории, вооружённые стачки разносились эхом по стране. Но все молчали. Пока ситуация не дошла до пика. В холодную войну была втянута Япония, корабли которой штурмовали группировщики. Полковник сжимал зубы до хруста в челюсти. Их торговые пути проходили через большую часть России. И дай волю Восточным разгуляться, может начаться настоящая война. В августе вернулась Вера. В августе она вернулась в последний раз. В августе её отец погиб при столкновении группировок. — Я должна уехать, — сказала она на пороге квартиры. Костя не стал задавать вопросов. Вот так просто? Они были вместе год, и вот так просто их пути разойдутся? Просто потому что ей нужно уехать? В жизни ничего не бывает просто. У них было много причин. У них было много тем, которые стоило обсудить. У них было много вопросов и любви друг к другу. Но они не стали говорить. Потому что ей нужно уехать. Продолжить дело отца, бросить универ, начать строить свою жизнь вдали от криминала. А он должен остаться. В общем, он занял свободную комнату в квартире Полковника. Тот был только рад его видеть. Поэтому не задавал вопросов. Лиза тоже вернулась. Жизнь пошла как по накатанной. В сентябре они с Ваней отправились на третий курс, а Полковник и Костя проводили переговоры с Востоком. Это ничего не дало. Вооружённые столкновения продолжались. И в конце месяца им пришло логическое заключение всей этой истории. «Япония давит Восток. Силы неравны, и формируется "Сибирский павильон", насчитывающий более десяти тысяч человек. Все центральные силы России брошены на решение конфликта. Финансирование не может более существовать». Занавес. Парламент замолкает. Замолкают Морозовские. Тишина давит на спины руководителей групп, занявших квартиру Полковника. Лиза прикрывает рот ладонью, уводя взгляд в окно. Купала обнимает её дрожащие плечи одной рукой. Полковник сминает в руке конченую пачку сигарет. Колас опускает взгляд в пол. — Мы должны вступить в конфликт, — произносит Петрович в образовавшейся тишине, переводя взгляд с одного побледневшего лица на другое, — У нас нет выбора. Если мы этого не сделаем, мы лишимся нашей русской части. Я уже не говорю о людях, которые там погибают. Я распределяю всех так, чтобы большая половина осталась здесь со своим непосредственным руководством. Но наши силы должны переместиться в Ленинград. Каждый подойдёт ко мне после и выскажет своё 'фи' насчёт еду/не еду. Но люди мне нужны. Он бросает взгляд на парней, замерших с края у стены. Лиза говорит, чтобы они не ехали. На самом деле, она просто озвучивает мысли всех. Колас должен остаться здесь. Он сильный лидер, за которым идёт не меньше людей, чем за Полковником. Купала всё ещё не закончил университет, и переезжать в Питер для него сейчас просто нереально — бабушка всё ещё ни о чём не знает. Но всё решается само собой. Одним холодным октябрьским днём. Зинаида Ивановна умирает. И тогда они все понимают, что 1992 их полностью раздавил. Стоя у холодной мраморной плиты, он тихо всхлипывает, и хоть за светлыми кудрями не видно, Колас знает, что голубые глаза стали прозрачными, словно Нарочь в ясный день. Земля Вязанки сырая и влажная от недавно прошедшего ливня. Люди уходят вдоль невысоких чёрных калиток, ограждающих могилы. Серые листья лежат у его ног, а морозный осенний воздух заползает под пальто. В Молодечно -1°С. — Знаешь, а ведь она была причиной, по которой я жил. Его шёпот сливается с завываниями ветра под серым небом кладбища. Костя молчит, вскинув голову к небу. — Я знаю. Птицы хлопают крыльями, улетая стаей в сторону юга. Красный камень сияет на его пальце единственным цветным пятном. — Знаешь, а ведь мама умерла два месяца назад. Купала оборачивается через плечо, шмыгнув носом. Он поджимает губы. — Почему ты… — Я не знал, — отвечает Костя в пустоту, наблюдая, как с осины опадает последний жухлый лист. Они молчат какое-то время. Купала приходя в себя, Колас давая ему время. — Мне… — Тебе не должно быть жаль. Потому что мне нет. Она не была моей мамой с моих шестнадцати. Она была... просто незнакомой женщиной в её обличии. Но... Мне жаль, что я оставил её тогда. Что всё так сложилось. Начищенные чёрные туфли вязнут во влажной грязи. — Мне жаль, — говорит Костя, опуская взгляд на фотографию на надгробие. С чёрно-белой плёнки на него смотрят невероятно добрые, светлые глаза. Костя уверен, что они тоже лазурно-голубые. — Мне тоже, — спустя пару минут молчания отвечает Купала, потирая ладонью грудь слева. Моросит мелкий дождь. Они стоят там ещё час в молчании. В траурном молчании. Через неделю они в тишине кивнули Петровичу. Он так же молча закинул руки на их плечи, практически до хруста стискивая и тихо выдыхая через нос. Ну и куда он без своих буслят? У Петровича никогда не было детей и семьи. Но эти двое скандальных юношей с хреновыми характерами, любовью к сарказму и отчаянной зависимостью от сигарет и родного языка, смогли заменить ему всех. Он искренне любил их. Возможно, даже сильнее, чем сам себе признавался. "Я не могу уехать. Я учусь на платном. Потерять сейчас моё место означает предать все усилия, что положили родители на моё образование. Прости. Поезжай с Костей. Я останусь здесь на документах. Нам ведь нужен человек, передающий ваши сведения в парламент? Я встану на его место. Я буду ждать тебя. Я люблю тебя, Ваня". Лиза осталась в Минске. Решится на уход из университета для Купалы было сложно. Что уж там говорить. Больно. Он столько сил потратил на то, чтобы попасть сюда. И так всё обернулось. Ему не хватает полтора года до конца обучения. БГУ стал для него особым местом. Местом, где он начал свою новую жизнь. И если Костя его закончил, то Ваня… Колас позвонил Маяковскому, и тот помог в переносе документов на филфак Ленинградского Государственного университета. Правда, белорусская филология там не была представлена. Пришлось идти на ненавистное отделение русской литературы. Так у него хотя бы будет диплом, а Колас пообещал, что поможет с учёбой. Лиза обнимала его очень долго. Они стояли рядом, не менее десяти минут на холодной платформе. Купала укрыл её плечи своим шарфом, закутал в полы своего длинного нового чёрного пальто. Она не плакала, но только потому, что со всей силы вжала красные глаза в его шею. Колас выглядывал из окна плацкарта напротив Полковника, тихо шелестящего газетой с сигаретой в зубах, которую так и не смогла у него отнять красавица-проводница, поддавшись на его заигрывающие подмигивание. Костя видел, как мягко падают снежные хлопья первого Минского снега. Возможно, последнего в его жизни Минского снега. Гудок поезда, и Алоиза Пашкевич делает шаг назад, в последний раз крепко поцеловав в губы её Ивана Купалу. Он солнечно, разбивая холод ноября, улыбается ей, и так странно, что снег вокруг не начинает таять. Лиза хлюпает носом, поправляя красный шарф на голове, и машет ему в окно. Костя мягко отражает её улыбку, вскинув ладонь в ответ. Краем глаза он замечает, как в ухе Вани блестит серебряная длинная серёжка. В груди что-то больно колит. Когда Ваня делает шаг назад, подталкиваемый криками проводницы, и запрыгивает на ступеньку, поезд трогается. Он смотрит ещё пару минут в сторону удаляющегося перрона, ловя глазами разрезающие серое небо тёмные башни, Минские ворота. Два года назад, — а кажется, что целую жизнь назад, — он первый раз увидел их из окна электрички Молодечно-Минск. Тогда его глаза расширились от восторга, а на губах заиграла довольная собой и счастливая улыбка. Как бы время ни шло, ничего не меняется. Он жадно впитывает глазами излюбленный вид, замечая прожекторы стадиона Динамо, и наконец вступает в тамбур. Как только они пересекают черту города, а плацкарт наполняется запахами мандарин, жареной курицы, горячего чая; когда с верхних полок скидывают ноги молодые девушки, переговаривающиеся о будущих планах в России; когда Пашка Прудников достал гитару, а Марина Веселуха ярко улыбнулась, запевая "Там где клён шумит..." под его обожаемым взглядом и тихим перебором аккордов; когда красавица-проводница с улыбкой поставила перед Полковником чашку чая в гранёном стакане; когда блеснули в тусклом свете поездных ламп два серебряных кольца с большими красными рубинами; когда Ваня упал на место рядом с Костей, рассматривающим их новые поддельные паспорта, и сильно сжал его руку — именно тогда растворились в воздухе, стёрлись из памяти людей имена Ивана и Константина. Именно тогда, когда Колас провёл огрубевшим большим пальцем по надписям ещё свежих чернил. Якуб Колас Место рождения: Москва 3 ноября 1970 года Родители: — Янка Купала Место рождения: Москва 7 июля 1972 года Родители: — *** Ленинград, нынешний Санкт-Петербург, встретил их туманом и метелью. У них оставалась неделя на обустройство и подготовку к поездке во Владивосток. Учитывая их количество и то, что Московские группировищики требовали как можно быстрее выдвигаться, они не могли избрать никакой другой вид транспорта, кроме машин. Янка с вокзала сразу полетел в университет, а Якуб и Полковник на обустройство квартиры. Из основных лидеров с ними отправились Пашка Прудников, Ипатова Оля, Ваня Мележ, Марина Веселуха и Соловьёв. Остальные — пешки и новички, которых Якуб вряд-ли знал в лицо, так как его группа осталась в Минске. Большинство были добровольцами, молодыми парнями, которые мало понимали, что из себя представляет действительно крупное кровопролитное сражение, ничем не отличающееся от полноценной войны. Но люди были нужны, так что осуждать и отговаривать глупых романтиков никто не собирался. И так в итоге их вышло не больше семисот человек. — Значит, план таков, буслята, — зажёг сигарету Полковник, встав напротив висящей на их съёмной квартире новой политической карты, — "Сибирский павильон", образованный из множества мелких восточных группировок, планирует навести шуму и в принципе слишком сильно оборзел. Не рассчитали свои силы, напав на Японию, за что и получили нагоняй. Недовольные таким раскладом сбились в кучу, и теперь больше напоминают стаю неотёсанных диких собак. Но проблема вот в чём — с той стороны находится слишком много государственно важных заводов и предприятий, обеспечивающих сырьём не только саму Россию, но и нас. Начнут всё бить-крушить — заглохнет вся экономика, а правительство будет удивлённо хлопать глазами "А как так вышло?". Намного страшнее именно то, что во время обычной войны государство может предотвратить опасность и переместить предприятия в другую зону, провести промышленную эвакуацию или просто наставить войска. Но когда стачка изначально началась из тыла и сразу с важной стороны, может начаться полный пиздец. Там же находятся крупные политические блоки и самое важное — порты. То есть, поставки и внешняя торговля в жопе. Итак, наша цель — остановить "Сибирский павильон". Сейчас Восток уже девит Якутия, Петербургские и Московские группировщики, Сахалин и Япония. Тем самым, у нас есть хорошие союзники. Но Восток имеет огромное количество оружия, пока количественное преимущество и хорошую ориентацию на своей же территории. Так что нам стоит держать ухо востро. Даже с союзниками. Потому что Японский блок, за который выступает Йокогамская Портовая Мафия, тоже спокойно может нас всех передавить. Чем особо опасна Мафия — так это тем, что они буквально головорезы. Они в чужой стране, значит, могут разгуляться. Им может снести крышу и мы не знаем, что от них ожидать. Мы с Ленинградом пытались перевести переговоры с их боссом, но он не особо разговорчив. Также в их распоряжении огромное количество эсперов, и это их главный козырь. Вы пока никого дальше нашей великолепной тройки не видели и вряд-ли представляете, какие могут ещё быть способности. А я вам расскажу: остановка времени, телекинез, манипуляция природными условиями и сознанием, чтение мыслей, создание сущностей — в общем, абсолютно всё, что угодно. И вы никогда не поймёте, какая у вашего противника способность до конца, пока не получите пулю в лоб. Так что я вас прошу, будьте аккуратны с Мафией. Не прите им в лоб. Ваших способностей и выкрутасов может на них не хватить. Понято, принято. Им пизда. Когда план был полностью обсуждён и утверждён, Якуб и Янка раздали указания своим подчинённым. Запустилась цепная реакция, так как такое количество людей просто невозможно собрать вместе. Всем были выданы инструкции и карты с отмеченным оружием. В Ленинграде держаться надо было особняком, так как это тебе не Минск, где Морозовских узнавали издалека и не трогали. Хотя не сказать, что этот город был особо защищён. Здесь криминала было даже в разы больше, чем вообще, казалось, где-либо ещё на постсоветском пространстве. Проблема была лишь в том, что все вооружённые силы стянулись на восток раньше, чем они. Морозовские должны были вступить в борьбу последними и решить исход событий. Либо воссоединенным союзникам хватит силы вырвать какое-никакое равновесие в самоуправлении Сибири, либо же "Сибирский павильон" возьмёт верх. Неделя до выезда была напряжённой. Колас во всю катался по точкам и находил людей, которые тоже могли присоединиться к импровизированной коалиции и изъявить желание поехать с ними. Полковник дни и ночи строчил докладные в Минск и строил планы нападения, стратегию и тому подобное. Часто он запирался в своей комнате их общей квартиры и не выходил часами, что-то напряжённо там делая. Купала нервничал. Его не волновала обстановка в университете. Там он держался особняком и старался ни с кем не говорить, что кардинально отличалось от его обыкновенного поведения. От нервов даже сорвался на одном одногруппнике, имевшем наглость сказать что-то в сторону его серёжки и белорусского говора, за что тут же получил хорошую взбучку. На их квартире можно было часто увидеть Пау́линку. Напрягаясь в размышлениях, он даже сам не замечал, как выпускал её. Но даже у его способности от переживаний обладателя, судя по всему, голова шла кругом, так что она ни на кого не бросалась и вообще вела себя тихо-мирно, плетя венки в углу комнаты и провожая злобным взглядом испугавшихся её соседей. По каким-то причинам девушка более остро реагировала на эсперов, чем на обычных людей. Полковник объяснил, что, скорее всего, это специфика самой способности, а не вывод скверного характера призрака. Якуб тоже иногда исчезал в Новой Земле, когда сильно задумывался или нужно было наедине с самим собой справиться с переживаниями. Так как в ходе экспериментов Петрович выяснил, что Колас сам контролирует законы физики в своём пространстве, парень часто пользовался этим, сужая время, выпадая из реальности на пару секунд и проводя там по нескольку часов. Они мало говорили. Все были на взводе. Все не знали, чего ожидать. О чём в будущем, конечно, пожалеют. Эти трое мужчин были близки намного больше, чем Вы можете себе представить. Полковник не был просто наставником. В разные промежутки времени Купала и Колас однажды подумали о том, что он, в какой-то степени, заменил им отцов. Янка не знал, что такое отцовская любовь, а Якуб мог только догадываться, основываясь на своём горьком опыте. Павел Петрович слушал все их пересказы произведений, заданных в универе, сам не понимая в сложных терминах, одним словом, нихуя, будучи полным физиком; он сидел с ними ночами на кухне своей квартиры, наблюдая за тем, как загораются их глаза, стоит в рассказе прозвучать именам "Вера" и "Лиза"; он готовил им, когда они уставали после пар; он делил с ними сигареты во времена полного дефицита; он материл их как сапожник, когда они выделывали очередную глупость, при этом хитро улыбаясь; он смеялся с их ссор, зная, что эта перепалка не затянется дольше, чем на пять минут. Они были всем для него. Был ли он всем для них? Возможно. Он был частью всего. Но настолько неотъемлемой, что даже за полтора года с их знакомства его присутствие стало аксиомой. Именно его квартира стала для них домом. Именно его подзатыльники стали самыми нежными и лёгкими. Именно его улыбка заставляла улыбнуться каждого. "Отец" — слишком громкое слово, и одновременно слишком тихое, чтобы описать то, что он для них значил. Именно поэтому они не говорили. Потому что у них в принципе не принято было говорить. Купала написал длинное, на двух оборотах листа А4, письмо Лизе в Минск. Там было всё: и признания, и прощания, и просьбы. "Лучшее эссе, которое ты когда-либо писал. Маяковский бы разрыдался, если бы узнал, что ты так умеешь," — рассмеялся Колас. Но он отправил короткую телеграмму в Борисов. Запечатал за тремя печатями и наклеил семь марок, а затем передал в почту через паренька на другом конце города. "Прости меня. Всегда твой, Кастусь." 05.12.1992 Полковник выбрасывает окурок, свесив руку из окна восьмёрки, и поправляет военные бирки на шее, запахивая ворот пальто плотнее. Синие глаза заглядывают в стекло заднего вида, а потом перемещаются на хмурого Якуба на соседнем пассажирском. Между ними с заднего сидения, уперевшись локтями в спинки их кресел, сидит Янка, разглядывая непроглядную пургу из лобового. Длинная колонна двигается с резким толчком чёрной Волги, вздымая за собой белую завесу. Пути назад нет. *** Взрывы справа. Ещё один взрыв слева. В ушах громко звенит. Морозный воздух со стороны моря пробивает сквозь разорванную одежду. Он опускает взгляд на свою ногу. Кровь. Много, очень много крови. Очень много боли. Повсюду выстрелы и крики. Колас не помнит, как его выкинуло из Новой Земли. Почему вдруг он попал на рожон и так прокололся. Наверное, неточные расчёты стоили ему конечности. Попал прямо на взрыв. Твою мать. Где Купала? Где Петрович? Вокруг дымовая завеса. Он не видит ничего дальше пяти метров. Чёрные седаны, за которыми прячутся несколько человек, стреляя наобум. В одном из них он узнаёт Пашку Прудникова. Но с трудом. У того всё лицо пересекает длинный глубокий порез, сочащийся кровью. Подле себя он видит тело Белозёровой Алины, одной из Московских. Её глаза закрыты, а на груди полное решето из града пуль, обрушившихся на неё. Из тонкой ослабевшей руки выпал револьвер, который он тут же подтягивает к себе, проверяя магазин. Две пули. Блять. Из невероятной звуковой какофонии он узнаёт только один голос и поворачивает голову к источнику звука. Оттуда, перелетая в прыжке через капот автомобиля и круто увернувшись от руки что-то обеспокоенно кричащего Пашки, к нему несётся Янка. Белая рубашка вся в грязи, а чёрные высокие ботинки забрызганы каплями крови, которые тут же смывает мелко накрапывающий дождь. Из-за старого кирпичного магазина выруливает новая машина Сибирских, и по ним тут же открывают огонь. Якуб лежит на открытой местности, поэтому не может увернуться, просто накрыв голову руками и пригнувшись к земле. Боже, как же болит нога. Купала лишь взмахивает рукой, и перед лобовым появляется Пау́линка со злым выражением лица. Водитель что-то громко кричит в испуге, а затем выворачивает руль влево, не ожидав девушки в белом одеянии на своей дороге и вообще не поняв природу этого явления. Слышится громкий взрыв, когда машина на всей скорости врезается в фонарный столб, разбившись пополам. Горящие обломки разлетаются во все стороны, судя по крикам придавив парочку Питерских, скрывающихся в магазине. Купала падает на колени перед товарищем, в мгновение подхватывая того под руку и, прикрывшись белым силуэтом, возникшим перед ним, оттаскивает Коласа в сторону машин. — Ты как, Кастусь? — Пиздец, — вырывается резкое на выдохе у юноши, когда он стискивает зубы до хруста, дабы скрыть дрожь от боли в правой ноге. — Потерпи немного, я тебя прошу, — Янка сдувает с лица прядь, низко наклоняясь от летящих в его сторону пуль. Якуб выкручивает свободную руку влево и, даже не прицелившись толком, стреляет последними патронами в мужчину, выскочившего с заднего сидения горящего автомобиля. Тот не успевает издать и звука, глухо грохнувшись на асфальт. — Что произошло? — спрашивает Купала, затаскивая тело хрипящего друга за машину. Там его уже подхватывает Пашка, аккуратно усаживая спиной к колесу. Мечется рядом Ленка, дрожащими руками выплёскивая спирт на рану. Колас морщится, громко втягивая воздух через нос. — Я не помню. Наверное, не рассчитал момент, когда будет лучше выйти из Новой Земли. Я даже сам не понял, что случилось. — Я видел, — выдыхает Прудников, перезаряжая автомат, присев на корточки рядом, — Он перехватывал их по одному, то исчезая то появляясь, и в последний раз вышел в ненужный момент, когда палатку снесло взрывом. Его откинуло на пару метров. Там рядом ещё Московские были. — Твою мать, — вздыхает Янка, отрывая зубами бинт и быстро обматывая его вокруг раздробленного колена Коласа для фиксации, уже отпихнув в сторону бесполезную от страха Ленку. Якуб прикрывает глаза, пытаясь абстрагироваться от всего. В частности, от невыносимой боли. Паша встаёт обратно на позицию, сожалеюще поджав губы на ситуацию, и открывает огонь с тройным упорством по Сибирскому павильону , который они обстреливали последние три часа. Прошла неделя во Владивостоке. Ситуация тут была уже на грани военного положения. Как только Морозовские проехали черту города, по ним сразу открыли огонь. Не успели они связаться с Питерским отрядом, как по складам прошла волна вызовов. Япония связывалась с ними редко и в основном только в крайних случаях. Суммарно за шесть дней они потеряли уже двести человек, и ситуация не планировала решаться в ближайшее время. Люди умирали как мухи, и не важно, были это гражданские или группировщики. Стреляли по всем без разбора. Местные рынки оккупировали, и люди боялись выходить из домов. Сейчас они находились в центре стачки за северный порт. Японские корабли в оружием стояли здесь, и если позволить Сибирским их захватить, вся операция может разделиться на "до" и "после". Поэтому велось невероятно жёсткое сражение, где не щадили никого. Ни женщин, ни детей, по ошибке вступивших в восточные группировки. Дело международного масштаба. Портовая Мафия выпустила нескольких своих эсперов, и теперь поле битвы напоминало Чернобыльский энергоблок после катастрофы. Кругом развалины и дым. — Где Полковник? — выдыхает Якуб, когда Янка уже, закусив губу от старания, завязывает на его колене плотную фиксирующую повязку. — Он не выходил на связь уже пятнадцать минут. Мне нужно найти его. Я здесь только потому что тебе нужна помощь. Кастусь, посиди здесь пару минут, Ленка за тобой приглядит. — Я пойду с тобой. — Куда ты пойдёшь? Дай бог у тебя ногу восстановить можно! — вскрикивает Янка. — Мне поебать, — Колас хватает его за предплечье, когда он уже собирается отвернуться и скрыться за обломками, — Либо мы идём вместе, либо я сам доползу, твою мать, и ты будешь виноват в том, что у меня гангрена от этой грязи. Купала смотрит на него в упор пару секунд, и в его глазах читается полная злость и отторжение. Но он понимает, что Якуба переубедить невозможно. Это ультиматум, в котором ты делаешь либо так, как ему нужно, либо правда потом будешь бегать с этим конченым по больницам. Но ждать нельзя. Время идёт на секунды. С Петровичем могло случиться всё, что угодно. — Ублюдок, — скалится от злости он, подхватывая Коласа снова под руку. Тот делает вид, что ему абсолютно всё равно на боль в ноге, когда опирается на вторую, аккуратно поднимаясь в вертикальное положение. Пашка оборачивается через плечо, удивлённо вскинув брови, — Мы за Петровичем. Прикрой нас. Остаёшься за главного. Проследи за обстановкой и передай по рации, если она изменится, — кричит он в его сторону, уже быстрым шагом направляясь за ближайший переулок. Колас старается не замедлять его, сквозь просачивающиеся из под век непрошенные слёзы ступая за ним. Так они проходят примерно сотню метров перед тем, как увидеть разбитую взрывом старую портовую будку охраны. Среди обломков они замечают пару тел, я прямо за разбитой стеной — кусок бежевого плаща, торчащий из-под арматуры. — Нет, — вырывается на выдохе у Янки, и он, ускоряя шаг и буквально волоча за собой хмурого Якуба, бросается к ней. Спустя пару секунд они уже оба отталкивают кусок бетона за металлом, доску за доской, пока не видят грязное от пыли и разбитое от камней до боли знакомое лицо. Тёмные волосы с левой части головы обуглены огнём, серый свитер разорвался, а левая рука похоронена под плотным куском асфальта так, что не видно практически чёрных от давления пальцев. — Петрович! — вскрикивает Колас, упав рядом и тут же застонав от резкой боли в ноге. Янка оказывается рядом так же быстро, выуживая из кармана флягу с водой и аккуратно протирая его лицо, пока Якуб дрожащими пальцами пытается нащупать пульс на обгорелой от взрыва коже. — Петрович! Павел Петрович! Ты нас слышишь? — голос Купалы сел, больше напоминая всхлипывания, чем нормальный крик. Всё не могло закончится так. Это просто невозможно. Полковник приоткрывает один налитый кровью синий глаз, резко вздохнув грудью. Парни в мгновение выдыхают, светясь и матеря друг друга попутно расчищая его погребённое под бетоном тело. Петрович смотрит на это с кровавой улыбкой. Струйка крови стекает с его губ по шее, окрашивая когда-то было бежевый плащ в бордово-красный. — Петрович, всё нормально, — пытается успокоить то ли себя, то ли наставника Янка, — Мы тебя вытащим. Всё будет хорошо. Ты, главное, потерпи ещё секунду. — Нет, — выдыхает он, и его голос настолько тихий, что практически не слышен от завывания ветра, громких взрывов и выстрелов. Колас замирает, обхватив его руку своими ладонями. — Ты что говоришь, старый пень? — выдыхает он, — Люди и не с таким живут. Хватит впадать в траур раньше времени. — Нет, — коротко качает головой он, наблюдая, как Купала кряхтит, пытаясь сдвинуть плиту, что придавила его руку, — Меня контузило взрывом. Руку уже не вернуть. — А ты не пианист, сможешь нам подзатыльники и одной рукой давать, — настаивает Янка. Его ноги подгибаются, но плита не двигается ни на сантиметр, как будто её что-то держит. Колас подлетает к нему, но даже их совместных усилий не хватает для того, чтобы хотя бы чуть-чуть снять напряжение с его руки. — Это бесполезно, — одинокая слеза скатывается с его глаз, а на губах играет обречённая улыбка, — Хватит, буслята. Она вошла глубоко. Они не сбавляют напора, пропуская его слова мимо ушей. Полковник был самым сильным человеком в их жизни. И он не может умереть так. — Я не чувствую ног, — вдруг говорит он, и они оба замирают, в страхе переглядываясь. Выстрелы становятся ближе, а из рации в кармане Купалы раздаётся громкий скрежет. — Хватит, — его грудь трясётся от непрошенного истерического смеха, и им обоим до физической боли трудно на это смотреть. Всё не может закончится так. Какой абсурд. "Колас! Купала! Они взорвали наши машины! Лена мертва! Граната! Они кинули гранату! Мы не выстоим долго! Они идут к вам, ближе к причалу! Выбирайтесь оттуда!" — прерываемый помехами голос Паши разносится над пустынной долиной. За деревьями видно волнующиеся под дождём море. Ботинки тонут в грязи. Колас падает на землю, обхватив руками больную ногу. Беспомощность давит на плечи, не даёт вздохнуть полной грудью. Всё расплывается перед глазами то-ли от дождевых капель, то-ли от непрошенных отчаянных слёз. Купала скатывается по стене спиной, закрыв лицо руками. Всё не может закончится так. — Я... Мне жаль, — вздыхает Полковник. Кровь из уголков его рта бежит длинными дорожками, смешивается с дождевой ледяной водой, — Я сам вас втянул во всё это... Простите меня, буслята. — Даже не думай, блять, тут речь прощальную заводить, — скрипит зубами Колас, — Мы найдём выход. Ты выйдешь отсюда на своих двоих и ещё кучу раз напомнишь нам о том, что мы — самое худшее, что случалось с тобой в жизни. — Я приведу подмогу, — подскакивает на ноги Купала, быстро утирая рукой нос, — Должен быть способ. Кастусь, посиди с ним, и что б даже не думал закрывать глаза, мать твою! Он последний раз оглядывается на них и кидается в сторону, выуживая из-за пазухи пистолет и скрываясь за домами. — Слышал, Петрович? Всё нормально с тобой будет, — уверяет Якуб, — И с нами всё нормально будет… — Я никогда этого не говорил, — произносит Петрович, подняв глаза к небу, — Но у меня никогда не было семьи. У меня были только вы… — Нет, ну нет, — качает головой Колас, — Тихо, закрой рот, не говори этого… — Я многое от вас скрывал, но не потому, что не доверял, а потому, что был глуп и думал, что у нас есть всё время в мире, — упрямо продолжает Полковник, — Вы — самые сильные люди, которых я встречал. Вы двое — эсперы с большим будущем. Выстрелы становятся всё ближе, взорвалась дамба у двухстах метрах от них. — Я рад, что смог приложить к вам руку. Но вы — не моя заслуга. — Петрович, пожалуйста… — Я был бы рад назвать вас сыновьями, — он улыбается, казалось, радуясь от своей вседозволенности продолжать говорить, — Передай Ване, что Лиза — прекрасная девушка. Она очень подойдёт ему. Череда выстрелов пронзают воздух. — Вы справитесь. — Подожди… Голоса приближаются. Рёв двигателей. Шум ветра. — Моя способность — наделять предметы той силой, которой я пожелаю. Давать им вторую жизнь. Давать им второй шанс. Небо взрывается громом. Пылает линия горизонта со стороны леса. — Я рад, что смог дать вам второй шанс, даже не пользуясь ею. Вы — лучший алмаз, который я полировал. — Петрович, подожди, открой глаза… Шум дождя стоит в ушах. На периферии слуха Колес слышит отчаянный крик Пау́линки. — Ты умён. Просто прими, что здесь ничего нельзя сделать. Он открывает глаза в последний раз, и Колас готов поклясться, что смог заметить последний вздох, сорвавшийся а его губ с последним словом. — Прости. Небо рушится. Взрывается земля. Гремит гром. Сибирь горит. Он срывает с цепочки два военных холодных жетона, сжав в своей руке так, что металлические грани оставили на его ладони кровавые рисунки. *** — Кастусь! Почему ты здесь? Где Петрович? Купала подхватывает держащегося за стену Якуба и заглядывает в его лицо. Тонкие губы сжаты в плотную линию, а тёмные брови сведены к переносице в мёртвом сожалении. Он молчит. Янка тяжело вздыхает, остановившись. — Где все? — шепчет Колас. Купала молчит, когда перекидывает его руку через плечо, уводя в противоположную сторону от гремящих взрывов. Они оба молчат. Они оба всё поняли. Из череды разрушенных построек они выходят к набережной, там, где холодные серые волны бьются о бетонные плиты, вызывая головокружение и пустоту. Им нужно скрыться где угодно. Не важно, как и почему. Просто сейчас нужно уйти. Потом связаться с штабом, понять, кто смог выжить. Но сейчас… — Я больше не могу идти, — выдыхает Колас, слабея с каждым шагом. У Купалы пересыхает в горле. Горе ложится ему петлёй на шею. Но он не может потерять ещё одного близкого человека сегодня. Ни при каких обстоятельствах. — Ну уж нет, — он подсаживает его, взвалив к себе на плечи, и на подкашивающихся ногах идёт дальше, мимо бесконечных контейнеров. — Я подохну здесь. — Только, блять, попробуй. Я сломаю тебе шею. Он упрямо идёт вперёд, даже когда понимает, что дальше тупик. Пирс кончается, и идти больше некуда. Дальше бесконечное море. Только если вплавь. — Да кинь ты меня уже здесь, Вучоны. — Пошёл на хуй. — Хэй! Янка резко тормозит, оборачиваясь вокруг своей оси и вскидывая пистолет. Там, напротив синего контейнера, стоит незнакомый ему юноша. — Вы кто такие? — он произносит это на японском, тоже наставив на них оружие. Его брови сведены к переносице, и, кажется, он не понимает, что с ними делать. Вроде как они не похожи на Восточных, но непонятно, что они здесь забыли. — Что он, блять, сказал? — огрызается Янка, скрыв за своей спиной Якуба. — Кто мы такие, — переводит тот, пока с его волос стекают дождевые капли. Они стоят так пару секунд, все трое в ахере и не понимая, что теперь делать. Стрелять? — Он же японец, — шепчет Купала. — Да, — соглашается Колас, — Но что нам это даёт? Он из Портовой Мафии. Они нам не помогут. — Чёрт с ним, это наша последняя возможность. Купала становится прямо, под ахуевшим взглядом друга откидывая пистолет — последнее их оружие, — в море. — Как на японском будет "мы пришли с миром"? — оборачивается он через плечо. — Я ебу? Сам японский только несколько раз слышал, — психует Колас, но затем откашливается, громко на ломанном японском с отвратительным режущим слух акцентом выкрикивая: — Мы Морозовские! Ваш союзник! Парень пару раз хлопает глазами, а потом проходится ещё раз по ним взглядом, не опуская пистолет. — Ну всё, — тихо говорит Якуб, — Пизда нам. Ты нахера пистолет выкинул? Может, я его сейчас нахуй послал по-японски, и нам сейчас пули в лоб сразу? — Подожди ты, дай человеку подумать, — шипит Янка, поднимая руки вверх в капитуляции. Парень всё ещё смотрит на них в упор, что-то решая про себя, а потом складывает пистолет в кобуру. Оба юноши звучно выдыхают, тут же расслабившись. — Вы точно не Восточные, а значит, наши союзники. Вам нужна помощь? Колас и Купала переглядываются, из всего этого монолога поняв только "Восточные", и то не факт, что правильно. Заметив их замешательство, парень вздыхает, махая рукой. — Вы не знаете японского? Якуб качает головой, а Янка просто повторяет его движение. — Ясно. Я отведу вас в медпункт. Там заведует Мори-сан, он знает английский. Хорошо? — подходит к ним паренёк. — Хорошо, — тупо повторяет за ним Колас, не ожидав, что из всего этого представления хоть что-то выйдет. Купала тяжело вздыхает, протирая рукой усталые глаза. *** — Мори-сан! Во время обхода я встретил двух юношей. Они уверяют, что Морозовские. Им нужна помощь. У одного что-то с ногой, я так и не понял, что. Они не говорят по-японски. Может, они английский знают? Огай хмурится, отворачиваясь от мужчины, которому зашивал пулевое, и вытирает окровавленные руки о полы своего белого халата. Пациент тихо всхлипывает, сложившись пополам на столе. — Тайчиро-кун, у меня много дел, — вздыхает он, собирая тёмные волосы в высокий хвост на затылке, — В лазарете нет мест для двух русских, у одного из которых "что-то с ногой". Тебе нужно было пристрелить их ещё на месте, а не тащить к нам в тыл. Босс будет против. Парень застенчиво опускает взгляд в пол. — Я просто подумал, что... Это может подпортить нам имидж. Огай вскидывает бровь, откладывая длинную хирургическую иглу. — В каком смысле? — Они наши союзники по контракту и, судя по всему, одни из лидеров белорусской группировки, которая воевала на нашей стороне. Если бы кто-то узнал, что мы их убили и не помогли, то был бы серьёзный скандал... — Тайчиро тушуется под задумчивым взглядом винных глаз и спешит вскинуть руки в капитуляции, — Но если у нас нет мест, то я могу вывести их из тыла и расстрелять... Они всё равно не понимают ничего… Мори смотрит на него в упор ещё пару секунд, что-то прикидывая в голове, а потом тяжело вздыхает, вымученно кивая. — Ладно. Ты молодец, Тайчиро-кун. Оставь их в смотровой, я подойду как только закончу. Юноша сначала не верит своим ушам, а потом радостно кивает в ответ, в почтительном жесте вскидывая руку козырьком к голове, а потом пулей вылетает из помещения. Мори смотрит ему вслед ещё пару секунд, а потом качает головой, снова склоняясь над хныкающим мужчиной. Что за ебанутый день. *** — Это была плохая идея… — Завались ты уже, мученик, — закатывает глаза Янка, — Или хотел с Петровичем коньки в один день отбросить? Это был единственный вариант. Он продолжает наворачивать круги по маленькому помещению, обходя кругом койку, на которой сидел Колас. Тот тяжело вздыхает, снова уставившись в потолок. Он перестал чувствовать ногу ниже колена почти час назад, как только их сюда привели. Он старался не накручивать себя просто так, но, судя по всем симптомам и пропитавшейся кровью повязке, как бы он ни старался думать так же оптимистично, как Янка, он понимал — ноге точно полный пиздец. И если не ампутация, то тогда только хромать до конца жизни. И это ещё если не брать в расчёт то, что у него смещена в сторону кость в лодыжке, что иногда хрустела, когда он слишком сильно на неё опирался. Здесь было душно. И даже не потому, что мед корпусом Портовой Мафии оказалась огромная нетронутая Сибирским павильоном больница недалеко от порта. Гораздо хуже было осознание, что ничего не вернуть назад. Они даже не знают, сколько человек выжило. Они даже не знают, какие у кого травмы. Смог ли спастись Паша? Где Ваня Мележ? Почему с ними не связался отряд Веселухи? В тот момент там был Купала. Но он не стал ничего говорить, а Колас и не хотел спрашивать. Ему было тошно от одного воспоминания о том, как в последний раз закрылись глаза Полковника. Ему было тошно от того, каковым было его последнее слово. Почему именно "прости"? Какой смысл он в него вкладывал? Кому было оно адресовано? Или это вообще был простой бред умирающего в муках человека? Конечно, Колас знал ответ на все эти вопросы. Он извинялся за то, что умирает. За то, что не смог выжить. И это знание было ужасным, отягощающим. Ведь Петрович должен был думать о себе. Любой умирающий человек должен думать о себе. Но он думал о них. Было отвратительно знать, что в свои последние слова он вложил именно такой смысл. Что он извинялся перед Якубом за то, что тому приходится видеть слабость сильного человека. — Он сказал, что Лиза — хорошая девушка, — вдруг вспоминает Колас, низко опустив голову. Янка замирает, звучно вдыхая носом. Им обоим стоит больших усилий держаться. Хотя бы потому, что сейчас они должны выбраться из всего этого кошмара. И, может, уже там, где они будут в безопасности, они смогут вдоволь выплеснуть все ноющие в голове и сердце эмоции. Колас не плакал, когда умерла его мама. Костя не плакал на пышных похоронах отца. Но, возможно, сегодня умер человек, который заставит его глаза пролиться ледяными слезами. Вдруг дверь наконец открывается, и на пороге появляется какой-то незнакомый японец с уставшим выражением лица. На вид ему около двадцати пяти. Тёмные длинные волосы собраны в хвост, мешки под странными бордовыми глазами выражают максимальную степень заёбанности, а белый халат забрызган кровью со всех сторон. В общем, этот парень не вызывал и грамма доверия. Лишь полную напряжённость и ещё большие опасения. — Добрый день, — говорит он на чистом английском, — Мне передали, что вам нужна помощь. — А по нему не видно? — огрызается Купала на том же языке, и Якуб хватает его за рукав. — Да, нужна. Юноша обводит их оценивающим взглядом, подходя к стеллажу напротив койки. — Меня зовут Мори Огай. Я главный врач в полевой медчасти. А вы, кажется, одни из лидеров Морозовских? Оба белоруса ничего не отвечают, синхронно сложив руки на груди. Они не доверяют ему. И имён своих разглашать не хотят. Мори оборачивается через плечо, выуживая из полки моток бинта и несколько инструментов. — Я не могу лечить вас, не зная ваших имён, — настаивает он, — Вы можете быть подставными личностями, подброшенными Сибирским павильоном. Чтобы не допустить этого, я должен узнать, кто вы такие, молодые люди. Они переглядываются, определённо ведя какой-то ментальный диалог, а после вообще, забив на все рамки приличия, переходят на белорусский, даже не посмотрев в его сторону. Огай замирает на месте, молча за ними наблюдая. Да кто они вообще такие? Настолько наглые и настолько бестактные. Им наплевать даже на то, что от действий Мори зависит жизнь одного из них. Даже не скрывают, что абсолютно ему не доверяют. Поразительная наглость. Поразительные люди. В конце концов Колас оборачивается на него, ещё раз изучив глазами с ног до головы, и если бы взгляд самого Огая не был бы таким же острым, как и его скальпели, то этот бы определённо мог бы посоревноваться с ним в жёсткости. — Янка Купала и Якуб Колас. Огай замирает на секунду, поражённо уставившись на них, а потом его губы растягиваются в хищной ухмылке. Янка Купала и Якуб Колас. Ах, так вот оно что. *** Все документы на них уже давно пылились в архивах Порта. Ещё бы. Ученики Полковника, одного из самых известных учёных, приложивших руку к исследованию эсперов. С ним был знаком даже сам босс. Мори сразу понял, что все трое были как на подбор. Русский характер. Упрямые, непоколебимые, в хорошей степени двуличные. Только вот, Полковник был мёртв. И они — единственное его физическое наследие. Огай спас ногу Коласу. Не сказать, что это было лёгкой задачей. Мениск был практически вырван с корнем, а коленная чашка раздроблена в труху, не говоря о многочисленных разрывах связок, переломе стопы и отсутствии двух пальцев ноги. Но через две недели, несмотря на все наставления своего врача, будучи слишком сильной язвой, Якуб встал. Правда, при помощи руки своего товарища. На следующий день Мори принёс в палату, выделенную по личному приказу Исполнительного Комитета, длинную трость. Не сказать, что она была сильно изысканной. Обычная лечебная трость, которую только смогли достать во время вооружённого конфликта. Но даже на неё Колас хмуро поджал губы, высказав своё упрямое "мне она не нужна". Ага, так и поверили. Янка закатил ему такой скандал, что даже у Мори, совершенно не понимающего, что тот там орал на своём белорусско-русском, вяли уши. В конце концов Купала сам взял дар, мило улыбнувшись в сторону Огая и, проигнорировав глубоко оскорблённый взгляд друга в свой затылок, сказал, что никуда не денется, будет ходить с ней. Как только Мори передал в Йокогаму все известия насчёт своих новоиспечённых пациентов, ему поручили проводить с ними как можно больше времени. Выведать, что они за люди, как много им передал Полковник, что у них за способности и всё в таком роде. Воспользовавшись тем, что через телефонный провод босс не может видеть его лица, Огай лишь устало закатил глаза. Старый пень. Как будто он сам не понимает всю важность. Получить к себе их в тыл было случайной невероятной удачей не только потому, кто они такие, а ещё и потому, что они стали хоть каким-то глотком свежего воздуха в его рутину. Находясь во Владивостоке последний месяц, Мори света белого не видел, перештопывая всех солдат без разбору, а некоторых даже несколько раз на дню. Людей не хватало, поэтому Мори их выхаживал, и они тут же шли обратно, защищать честь организации. В какой-то момент он подумал о том, что если бы существовал эспер, способный исцелять людей своей способностью... То он бы занялся им в первую очередь. Как жаль, что пока это только утопические желания усталого от работы мозга. Купала и Янка сначала тоже не вызывали у него никаких эмоций. Но потом, чем больше времени он проводил в палате, складывая коленную чашечку по кусочкам, тем больше их узнавал. Они отличались от других русских пешек, которых он посещал до этого. Они были достаточно образованы, остроумны, за своей холодностью и недоверием скрывали оптимизм и готовность к бою в любой момент. Купала поразил его своей отчаянной смелостью, а Колас тем, что его было трудно прочитать даже такому человеку, как Мори. Его очень интересовали их кольца. Очевидно было, что это работа самого Полковника, но в чём смысл этого артефакта они так и не сказали. А Огай из чистого интереса, что бывает у него крайне редко, захотел во что бы то ни стало выяснить их природу. И абсолютно не потому, что так приказал ненавистный босс. Через две недели они связались с Морозовскими. Конфликт шёл третий месяц, и обе стороны потеряли много человеческих и оружейных ресурсов. Последняя битва под портом, в которой уже приняли участие два новых лидера белорусской группировки, даже с учётом того, что один из них сильно хромал и опирался преимущественно на трость, закончилась для Востока поражением. Они быстро подписали все необходимые документы, сдали оружие и Сибирский павильон перестал существовать. Коалиция Москвы, Ленинграда, Минска и Йокогамы подписала договор о наблюдении на этими территориями. Правительство замолчало. Всего Морозовских выжило около двухсот из семисот. И это уже было хорошей цифрой, так как Москва, например, вообще осталась без верхушки. Йокогама и Ленинград потерпели самые низкие потери, но не менее значимые. Экономическая составляющая сотрудничества была ещё раз оговорена. Купала и Колас, единогласно ставшие представителями Минска, поставили свои две размашистые подписи в мирном договоре. И всё закончилось. Вот так просто. Всё закончилось. Они пожали друг другу руки, когда отплывал Портовый корабль. — Был рад с вами познакомиться , — хищно улыбнулся Мори, пряча ладонь обратно в карман своего халата. — Взаимно, — кивнул Якуб, хлопнув тростью по асфальту. Купала повторил его движение, глядя на ровную гладь моря. — Если что, — вдруг сказал Огай, развернувшись на пятках рядом с пирсом, — вы всегда знаете, как меня найти. — А с чего ты взял, наглая японская рожа, что нам надо будет тебя искать? — вскинул бровь Янка. Доктор хрипло рассмеялся. — Не знаю. Вдруг в Беларуси зайдёт солнце, а вам вдруг захочется рассвета. Оба недоумённо вскинули брови на эту фразу, но Мори не стал ничего объяснять, отсалютовав двумя пальцами и шагнув к доске корабля, отбывающего в Японию. Они не стали долго размышлять. Пашка Прудников с длинным шрамом через всё лицо махнул им рукой из чёрного автомобиля, и оба белоруса, кинув последний взгляд на спокойное море, последовали за ним. Солнце садилось за синей линией горизонта. Холодный северный ветер заползал в салон сквозь нараспашку оставленное окно. Снег лежал сугробами, мешаясь с грязью и застревая в колёсах. Янка откинул руку на окно за рулём, оставляя сигарету дымиться между пальцев. Якуб поставил трость между ног, выпрямив больную с почти неслышимым резким выдохом через нос. Между ними стояла холодная болезненная тишина. — И что теперь? — задал решающий вопрос Купала, отвернувшись от лобового. Колас лишь пожал острыми плечами, запахивая пальто плотнее. — Не знаю, — так же тихо ответил он, — Теперь — как пойдёт. Сибирь громко выла ветром между сосен, когда чёрный седан, первый в теперь уже короткой колонне автомобилей, выехал за черту города. Под рубашками на длинных серебряных цепочках брякнули два военных жетона, по краям ещё окрашенные в бурые узоры крови. На обрыве бескрайнего ледяного моря, рядом с ныне уже пустым портом, под толстым слоем снега лежал аккуратно сложенный бежевый плащ. *** Однажды Вера Косторная, в темноте уже давно стёршейся из памяти Коласа, но до боли родной когда-то спальни их квартиры, сказала ему: "Если эта страна — то, за что ты готов бороться, то ты должен понять, что когда-нибудь наступит момент, когда твоя борьба перестанет быть нужной. Когда-нибудь кризис кончится, пусть и с вашей помощью. Когда-нибудь придёт достойное правительство, готовое взять в свои руки управление государством. Когда-нибудь эра криминала кончится. Когда-нибудь тебе придётся лишь со стороны смотреть на то, как страна цветёт. Всем будет всё равно, что её цвет — результат твоих трудов. Когда-нибудь тебе придётся выбрать другой путь". Но другой путь они так и не выбрали. Спустя четыре года всё действительно утихло. Была издана конституция, был избран президент. Беларусь действительно справилась со всем кошмаром, что творился здесь ещё пять лет назад. Морозовские распались. Было очевидно, что когда-нибудь это случится. Пусть Янка и Якуб и старались в поте лице продолжить дело наставника, что вышло у них достаточно достойно, но новое правительство не захотело сотрудничать с криминальной организацией с такой грязной репутацией. У многих уже были семьи. Многие устраивались на работы. Несколько человек по итогу попало в парламент. Но ни Купала, ни Колас не гнались за властью. Они знали, что их цель не в этом. Они знали, что уже сделали всё, что должны были. Лиза и Купала так и не встретились. Янка остался на некоторое время в Питере, а Лиза закончила БГУ. Она сдала свои полномочия и уехала в Москву на кафедру. Их переписка не длилась долго. Они понимали, что больше не смогут вернуть то, что было в 1992. Их молодость уже не вернуть. Купала стал другим человеком. Она стала другим человеком. Жизнь развела их, как и всех в этом мире. В 1994 они переехали в Петербург. Служили там в одной группировке, но те строили сговор против двух эсперов. Не потому, что действительно были против, а потому, что боялись. Слухи о них уже ходили по всему постсоветскому пространству. Как и о почившем Полковнике. В Великой войне они не приняли участия. Они заканчивали дела в Минске, были заняты предвыборной агитацией, а Мори сам говорил, что их вмешательство лишь усугубит ситуацию, ввяжет СНГ в международный конфликт. На том и решили. Они выполнили свой долг. Сохранили наследие Петровича, выходили страну и увидели, какой она может стать, если у руля стоит достойный человек. Их помощь больше не была нужна. И они почтительно убрали руки. Через два года босс Портовой Мафии предложил им сотрудничество. Они и так оборвали все связи, так что терять было нечего. Без знания языка они уехали в Японию, где в порту их встретил Мори, а рядом с ним — незнакомый мужчина со светлыми, несовместимо с его молодым возрастом седыми волосами и хмурым взглядом. Купала лишь покосился на катану, которую тот держал в руке. — Фукудзава-сан, — закатил глаза Мори, махнув в его сторону рукой, — Мой телохранитель. — Что, серьёзно? — рассмеялся Якуб, стукнув новой чёрной тростью с красным камнем вместо набалдашника, — У тебя? — Не столь важно, — устало протёр глаза тот. — Вы те самые белорусы, принявшие участие в Восточном инциденте? — вскинул бровь Юкичи. У него английский акцент был намного хуже, чем у Огая. — Они самые, — ярко улыбнулся Янка, спрыгнув с палубы и расстегнув верхние пуговицы светлой рубашки, открыв взору серебряную бирку на шее, — Не надо так на нас смотреть, мы твоего... Не помню, как будет на английском, но Мори мы трогать не собираемся. Фукудзава свёл брови к переносице, а остальные трое рассмеялась. Несколько лет они пробыли в Йокогаме. За это время к обширным знаниям филологов добавился ещё один язык, хотя Янке он дался ох как нелегко. Они принимали участие в собраниях Исполнительного Комитета, но в большинстве своём общались с уже знакомыми — Мори и Фукудзавой. Хотя второй был слишком хмурым в большинстве своём и просто стоял за первым каменным изваянием. А после и их альянс распался. Они не вдавались в подробности, но трещину дала какая-то девчушка с фронта. Ну и чёрт с ним. Они уклончиво не лезли в чужие дела. Их репутация росла, навыки, что они вытачивали ещё на родине, при помощи портового потенциала смогли достичь практически идеальной позиции. Их взаимопонимание на поле боя стало абсолютным. Они стали понимать друг друга без слов, действовать по ситуации не сговариваясь. Новая Земля принимала в своё пространство всё больше и больше противников, а белое одеяние Пау́линки окрасилось невидимыми брызгами крови. Мори наблюдал за ними из тени. Было что-то в концепции их дуэта странного, слишком сложного для понимания. Они выглядели так странно и одновременно завораживающе. Тёмный ворон с острым взглядом, хорошим стратегическим мышлением и острой тростью, готовой пробить череп каждому, кто встанет у них на пути. Белая, принимающая любой вызов с хищной улыбкой, изящная цапля невероятной красоты, за спиной которой стоит девушка с застывшими в глазах слезами. Их изменило время. Их изменила жизнь. Но потом обстановка в Йокогаме стала неспокойной. Босс Портовой Мафии начал медленно, но верно сходить с ума. Видел опасности там, где их нет, в каждом человеке видел врага, убивал без разбору и отдавал приказы о терактах. Репутация организации ухудшалась, отношение к подчинённым становилось всё более ужасным, постепенно старик перестал доверять белорусам, которые слишком подозрительно, по его мнению, вели себя. Излишняя настороженность выводила вспыльчивого Купалу из себя, а Колоса заставляла слишком часто крутить перстень на руке от нервов. И всё обернулось так, как обернулось. Мори был занят разборками с Фукудзавой, когда потерявший все надежды на адекватность больной босс отдал приказ о подставной операции и отправил на них белорусов. Там их ждала засада, в которой во время кровопролитного боя, по приказу вышестоящих, портовые пешки похитили кольцо Коласа. Именно там, на поляне возле военной базы, белорусам пришлось бежать. Они поняли, что Порт их предал, что всё оказалось ложью, а босс — последним уродом в их жизнях. Мори узнал о том, что белорусы покинули город, только после того как однажды, вернувшись в свой кабинет со странным мальчиком с повязкой на глазу и застывшей на лице холодной маской, старик вызвал его в кабинет. Он встретил его с самой мерзкой улыбкой, на которую только был способен в своём умирающем состоянии, покрутил у того перед лицом серебряным перстнем с красным, потухшим рубином. Уже тогда Мори понял, что собирается сделать. Уже тогда Мори знал, кем станет этот мальчик, завёрнутый в его чёрное пальто и отчаянно пытающийся замешать из лекарств на стеллаже себе отраву. Уже тогда Мори знал, что займёт это место. Уже тогда всё было решено. *** Валентин Акудович и Антон Лесик погибли в ходе Восточного инцидента от рук бандитов Сибирского павильона и были похоронены там же. Ипатову Ольгу убило взрывом за несколько минут до того, как прозвучало роковое "Прости". Павел Прудников и Марина Веселуха остались в Минске и поженились спустя год. У них есть сын, а в сейфе — старый револьвер. Алоиза Пашкевич стала учителем белорусского в Московской школе. Она активистка и волонтёр, приезжает на родину раз в месяц и участвует во всех благотворительных акциях для своей страны. Она дружит с Лилей Брик, которая до сих пор не ответила взаимностью Маяковскому. Она вышла замуж в две тысяче втором и пишет свои стихи на белорусском. Практически все они — о несчастной любви и прощании. Вера Косторная осталась в Борисове. Стала крупным предпринимателем и имеет свою инженерную фирму. У неё большой дом, в котором часто собираются её друзья. В светлом конверте с потрескавшимися краями и выцветшими от солнца марками она хранит мятую от частых перечитываний телеграмму из Санкт-Петербурга, на которую когда-то не смогла ответить, а сейчас уже нет смысла. Она так и не вышла замуж. Янка Купала и Якуб Колас объездили всю Европу в поисках ювелира, способного изготовить особый заказ на серебряный перстень с красным рубином. Но везде слышали один ответ: — Non, je suis désolé, je n'accepterai pas cette commande. — Giovanotto, porta via i tuoi soldi, non ripeterò ancora questo lavoro. — Qué... ? Por el amor de Dios! Quítame el revólver! No soy un santo! simplemente no puedo fisicamente. У них есть слава как самого убийственного дуэта Европы и достаточные средства, чтобы не работать больше ни дня в своей жизни. У них есть квартира в центре Минска с видом на филологический факультет БГУ. У них есть дом в Вязанке и поместье в Столбцах. У них есть два военных жетона на шее. Но нет второго серебряного перстня. А значит, судьба сложилась так, что им снова придётся вернуться в Йокогаму. Февральское солнце заливает улицу, когда они покидают квартиру. Письмо с угрозой уже лежит в кармане плаща Якуба, когда он медленно и никуда не торопясь поджигает сигарету, передавая в руки Купалы, пока таксист нетерпеливо стучит ногой по полу автомобиля. — Ты когда-нибудь слышал про эффект бабочки? — вдруг спрашивает Колас, оглядываясь на тёмный переулок, ведущий в закрытый со всех сторон стенами дворик. Купала затягивается дымом, запахивая на плечах пиджак, который утром отобрал у друга, и вскидывает брови. — А тебя чего вдруг на философию потянуло? Кризис тридцати пяти? Меня скоро тоже такое ждёт? Ты только скажи заранее, чтобы я успел подготовиться. — Да нет, — склоняет голову к плечу Якуб, стряхивая наваждение, — Просто. Его трость громко стучит по асфальту, когда он идёт в сторону такси, закинув на плечо старый портфель.