Свет в окне

      «Спорт — это жизнь», — говорят везде и в шутку, и просто потому, что так нужно. Ну и потому, что это правда. Кадзухе хочется продержать себя в форме как можно дольше, потому вставать в ненавистных половиной населения шесть утра ради часа пробежки привык почти сразу, хоть и часто игнорировал звенящий будильник, предпочитая улице теплую кровать и любимую женщину под боком. Но в последнее время он часто работает за компьютером, поэтому, чтобы растрястись немного, он силой воли заставляет себя выкатиться из-под теплого одеяла.       Умывшись на скорую руку, Кадзуха шаркает тапочками в направлении кухни, чтобы заварить себе кофе и приготовить пару тостов. Завтракает, одевается потеплее, натягивая на себя несколько слоев одежды, и выдвигается на улицу, предварительно надев наушники. Утром на улице холодно: минус двенадцать градусов по Цельсию, но Кадзуха давно занимается подобной беготней, потому готов сражаться с холодом хоть на ножах.       Из-за небольшого перерыва в занятиях тяжесть все же ощущается. В легких неприятно жжется холодных воздух, а в ногах мышцы неприятно тянутся, но на душе появляется одна только легкость и небольшая гордость за себя, потому что не поленился и встал. Перед глазами мелькают пока еще редкие люди, что уже вышли на работу, машины и общественный транспорт в свете уличных фонарей — солнце только-только окрасило небо своими красными лучами.       Через долгих — как же тянется время — пятнадцать минут, Кадзуха решает сделать передышку: пробежал около двух километров, пока хватит. Смачивая пересохшее горло водой из бутылки, что все это время висела у него на поясе, он краем глаза замечает чью-то фигуру, что остановилась у края тротуара. Рядом с этим человеком гуляла большая собака — не на поводке, но в наморднике, и Кадзуха выдохнул расслабленно, понимая, что это домашняя собака. Но, кажется, рановато, потому что собака, сделав все свои важные дела, замерла каменным изваянием, с явным намеком уставившись в его сторону. Паническая мысль о сохранении своей задницы целой и невредимой заставила стянуть на шею большие наушники, чтобы попытаться проскочить мимо этой замечательной зверушки без страха погони — вдруг эта собака непослушная.       — Да наконец-то ты снял свои наушники, — вздыхает, как оказалось, парень, показательно вскинув голову к небу, что услышало его молитвы. — Беги дальше, не покусает она тебя.       — Я не… — давится оправданиями Кадзуха, когда узнает обладателя этого самого голоса.       — Какие нежные мужчины нынче пошли, — едва слышно бурчит тот себе под нос. — Если ты, конечно, мужчина.       Вау. Признаться честно, Кадзуха весьма поражен подобным комплиментом в свою сторону. Если уж язык развязался, то, вероятно, его просто не узнали: еще не особо светло, да и он остановился в двух метрах от этой парочки. Вариант «Маленькое хамло, притворяющееся культурным парнем» Кадзуха сразу отмел, почему-то решив, что этот парень не имел ничего плохого под своими словами. Но это не отменяет того факта, что прямо сейчас его утро станет гораздо интереснее.       — Прошу прощения, — подает он голос, решив подойти поближе, чтобы его получше рассмотрели. — Я собак с детства боюсь, а тут… — указывает рукой в сторону рассматривающей его собаки, которой явно дали команду сидеть. — Такая большая и без поводка.       Парень, который явно был в курсе того, как правильно осыпать комплиментами окружающих, как-то подозрительно притих, и только сейчас, когда он потянулся к своим запотевшим очкам, Кадзуха понял, что его действительно не узнали.       — Вы кажетесь мне очень-очень смутно знакомым, — подходит парень еще ближе, стянув с носа очки, чтобы попытаться рассмотреть своим очевидно плохим зрением улыбающуюся физиономию напротив. — Иисусы святые, — открывает рот от шока, тут же стыдливо прикрыв его ладонью. — Простите, я тут немного… У меня зрение отвратное, я вообще Вас не узнал, — тараторит он без остановки, замахав ладонями перед самым своим носом. — И не узнал бы, если бы Вы голос не подали.       — Вот оно что, — кивает Кадзуха, глупо улыбаясь чужому, кажется, вечному моторчику.       — Очень глупо получилось, — бормочет тихо мистер Сиканоин, — правда, извините.       — Все в порядке, — смеется, останавливая парня от поклона. — Со всеми бывает.       — Просто не хочу, чтобы Вы подумали обо мне что-то… — чуть призадумывается над подходящим словом. — В общем, я адекватный, честно.       — Я верю, — снова улыбается ему Кадзуха, кивнув в сторону подошедшей к своему хозяину собаки. — Как зовут?       Хэйдзо приподнимает брови в немом вопросе, не понимая смысла сказанного: он все еще плохо видит, чтобы распознать какие-то знаки с помощью чужой мимики.       — Собаку, — уточняет Кадзуха, вспомнив об одной особенности своего внезапного собеседника.       Понятливо кивнув, Хэйдзо разворачивает половину туловища назад — капюшон не позволяет пользоваться исключительно шейным отделом, — и, не заметив на прежнем месте огромного пятна, то есть собаку, пугается, громко протянув испуганное: «Куда смылась, дура?»       — Она у Вас рядом с ногами, — едва сдерживает свой смех Кадзуха, прикрыв глаза от нелепости ладонью. — Неужели со зрением настолько плохо?       — Ну как сказать, — вздыхает обреченно парень, состроив самую грустную мину из всех возможных: словно вот-вот заплачет. — Без линз вообще ничего не вижу, очки еще хоть что-то показывают, но как бы… — разводит руками в стороны, пожав плечами. — А собаку зовут Куки.       — Куки? — приподнимает брови от удивления Кадзуха, шмыгнув потекшим от холода носом. — Как печенье или как… — и руками пытается что-то там показать, не смея выдвигать свое предположение вслух.       Не мог же он назвать свою собаку в честь своей подруги? Или, что было бы странно, девушки: парень-то все еще жив.       — Или оба варианта, — давит хитрую ухмылку Хэйдзо, чуть сощурив глаза.       Невольно Кадзуха обращает свое внимание на лопнувшие капилляры чужих глаз: возможно, тоже слишком мало спит. Он сам по себе выглядит слишком сонным, только-только проснувшимся, и это почему-то вызывает странное сочувствие к этому бедняге, что в такое раннее время явно хотел поспать подольше, а не подбирать за своей собакой различные… Подарки.       — А Вы что здесь делаете? — вдруг вспоминает Хэйдзо, шикнув на заскулившую в нетерпении собаку.       — Бегаю, — улыбается животному Кадзуха, протянув руку, чтобы почухать ее за ушком: она так просилась на ласку.       — Бегаете? Утром? Зимой? — перечисляет в неверии Хэйдзо, состроив как будто осуждающее, но больше, наверное, шокированное лицо. — Скажите честно, Вы псих?       Распространенное среди людей предположение вызывает у Кадзухи тихий смех. Собака, что все это время послушно выполняла команду хозяина, расплылась под чужими руками: поднялась на все четыре лапы и навернула пару кругов вокруг нового для нее человека, обнюхивая ноги.       — У меня хотя бы есть выбор, вставать мне по утрам или нет, — кивает с намеком на пушистую девочку и присаживается перед ней на корточки, чтобы получше рассмотреть.       — Извините мне мою наглость, но именно это и делает Вас психом, — косится на него Хэйдзо, спрятав нос в шарф. — Ни один нормальный человек не станет вставать так рано ради пробежки. Я хотя бы просто какашки по пакетикам сортирую.       — Вы уж тоже извините мне мою наглость, — встает Кадзуха, достаточно уделив собаке внимания, — но ни один нормальный человек не станет заводить собаку, чтобы каждое утро по собственной воле вставать в шесть утра и сортировать какашки по пакетикам.       На секунду Кадзухе кажется, что он слегка переборщил с подобными высказываниями, но, заметив на чужом лице подозрительный прищур и приподнятые в улыбке уголки губ, расслабляется: шутка засчитана.       — Ну каждому свое, — пожимает плечами Хэйдзо, состроив безразличную мину. — У кого-то собака, у кого-то ребенок.       — Страдают по утрам все одинаково, — со смешком завершает его мысль Кадзуха. — Что ж, побегу я обратно, — подносит руку к лицу, чтобы взглянуть на время. — Через полчаса подъем, — добавляет чуть тише, поправив наручные часы, что сползли на другую сторону.       — Да, у нас тоже, — глубоко вздыхает парень, натянуто улыбнувшись, и разворачивается, махнув рукой на прощание. — До встречи.       Что за «нас» он имел в виду, Кадзуха так и не понял, но забивать голову ненужными мыслями не стал. Натянул на голову наушники и побежал обратно, решив подумать над детским завтраком: что-то легкое, чтобы потом в саду капризов типа «я не хочу кушать» не было.       Вернувшись домой за две минуты до пробуждения дочери, Кадзуха наспех принимает душ и, на ходу вытирая полотенцем волосы, идет в детскую, чтобы разбудить пускающую слюни на подушку Харуку. Он раздвигает шторы, впуская в комнату только проснувшиеся лучи солнца, а после присаживается перед кроватью на корточки, с улыбкой прижавшись губами к ее лбу.       — Хару, подъем, — убирает со скривившегося лица рыжие кудряшки. — Доброе утро.       Харука тут же глубоко зевает, сладко потягиваясь, и бормочет папе в ответ сонное: «Доброе утро». С кровати вставать не спешит: протирает глаза, снова зевнув, и бурчит что-то неразборчивое под нос, откидывая одеяло в сторону.       — Как спалось? — Кадзуха поднимается и подходит к детскому шкафу, чтобы достать чистую сменную одежду для сада: старую забрать нужно, чтобы постирать.       — Мне приснились олени, — тихо произносит Хару, медленно поднимаясь с подушки и скидывая ноги с кровати: все еще не проснулась. — Они зачем-то скакали по крышам и ели листья.       — Ух ты, — тихо смеется Кадзуха, потянувшись в нижний ящик за носками и колготками. — Интересные сны тебе снятся.       Хару улыбается самым краешком губ — лениво во все двадцать зубов пока улыбаться — и слезает с кровати, направляясь в сторону ванной, предварительно натянув на стопы тапочки.       Через полчаса ускоренных сборов и завтрака, Кадзуха уже чистил машину от снега, улыбнувшись ладошке, которую Харука прижала — в варежке! — к стеклу, когда очередь чистки дошла до ее окошка. А еще через двадцать минут Харука уже самостоятельно снимала с себя верхнюю одежду, одним только взглядом запретив папе вмешиваться со своей помощью. Ну ладно, шапку и варежки закинуть на верхнюю полку она доверила папе — ну раз уж ему так сильно хочется ей помочь.       — Здравствуйте, — машет она ладошкой прошедшему мимо них воспитателю, который помогал с чем-то одному мальчику.       — Привет, — тянет последнюю гласную мистер Сиканоин, помахав ей в ответ. — Как твои дела? — присаживается напротив, наблюдая за тем, как она застегивает свои босоножки.       — Хорошо, — улыбается Харука и в следующий момент высовывает кончик языка от усердия: застежка плохо поддается. — Меня сегодня папа разбудил.       — Замечательно как, — Хэйдзо с ехидной улыбкой переводит на стоящего рядом родителя взгляд. — Должно быть, раньше тебя проснулся.       Кадзуха, что в это время менял сменную одежду дочери, косится на другого взрослого с подозрительным взглядом, едва заметно улыбнувшись: вот засранец двадцатилетний.       — Оно не застегивается, — кривит губы Харука, подняв на воспитателя расстроенные глазки.       — Можно помочь? — приподнимает брови Хэйдзо, пальцем указав на возникшую проблему.       Девочка кивает и отставляет ножку, которую дядя Хэйдзо кладет себе на колени, чтобы разобраться с застрявшей застежкой. Несколько махинаций и босоножка была застегнута — Хару пролепетала в обмен на помощь радостное спасибо, вызвав у отца удивленный взгляд, направленный на великого фокусника по прозвищу мистер Сиканоин.       — Прощайся с папой, и пойдем, — произносит воспитатель, когда Хару уже была готова.       — Пока, папа, — улыбается Харука, крепко обняв присевшего на корточки папу за шею. — Я тебя люблю.       — Я тебя сильнее, персик, — оставляет короткий поцелуй на ее виске, погладив по спине.       Уезжалось на работу с теплотой на душе и улыбкой на лице. Как бы тяжело ему не было после всего, что случилось в их жизни, Кадзуха хочет жить ради этой маленькой кнопки. Харука пусть и часто капризничала, но дарила спокойствие, которое было так ему необходимо. Это все, что у него осталось — родное, любимое, драгоценное. Он знал, что в нем все еще нуждаются, что его любят больше всего и всех на свете, и это было чудесно.       Только придя в свой кабинет, Кадзуха понимает, что здесь кто-то уже был: дверь открыта. Смотрит на стол, но новых папок с документами не замечает. Повесив пальто и шарф на вешалку в шкаф, он обходит стол и на мониторе компьютера замечает стикер, на котором было написано сообщение: «Не хотите пообедать сегодня вместе?))», — а внизу был дописан ник в инстаграме. Ух ты… Вау. Что ж, на работе с ним вот так еще не общались.       Перед началом работы Кадзуха решает все же проверить инстаграм автора этой записки. Им оказывается девушка, в профиле которой была написана короткая информация: Хината, двадцать три года. Просмотрев пару ее фотографий, он не может вспомнить, где мог видеть эту девушку: у них таких красивых и молодых не работало. А потом до него дошло, что еще вчера он проводил лекцию для новобранцев, среди которых, кажется, и была эта самая Хината.       Первая мысль обрывается на краю сознания: нет. Кадзуха не хочет новых знакомств, тем более отношений, во всяком случае не сейчас. Прошло только полтора года, а он все еще помнит рыжие кудри на своем лице, что будили каждое утро вместо будильника, миллион банок в ванной, что с трудом помещались даже на дополнительно купленные подвесные полки. Ее смех, глаза, ямочки, когда она… Улыбалась. Врала, что все в порядке, и улыбалась ему в лицо, понимая, что ей не верят. Ни за что не поверили бы, потому что просила помощи беззвучно, но не для себя — для своего продолжения. Просила его заботиться о дочери гораздо больше того, что было до этого, чтобы перестал пропадать сутками на работе, обделяя вниманием свою семью. Кадзуха помнит, потому что забыть не может от слова совсем. Не получается, сколько бы он не старался, а к врачам идти страшно. Страшнее, чем каждое утро просыпаться в холодной постели, где на другой половине всегда пусто. Перед глазами стеклянный взгляд зеленых глаз, который снится в кошмарах до сих пор.       Но с другой стороны… Не поэтому ли он так прячется в работе? Харука растет без его внимания, он толком не спит, предпочитая зарываться в бумаги с головой, лишь бы не думалось и не вспоминалось. Делать с этим было нужно хоть что-то: продолжит в том же темпе и ожидать здравомыслия в те же сорок лет уже не понадобится. И раз уж ему подвернулась такая возможность, то почему бы не попробовать? Харуке нужно материнское внимание, и сколько бы он ее не любил, женскую любовь он ей дать не в состоянии. Хотя понимает, что маму ей никто не заменит, даже горячо любимая ею бабуля.       Типажа у Кадзухи определенного не было: красивая и ладно, главное, чтоб душа к девушке лежала, тогда при большом желании можно будет выстроить что-то настоящее. Хината и правда была красива: ровные черты лица, светлые прямые волосы, что на большинстве фотографий были собраны либо в высокий хвост, либо в аккуратный пучок. Глаза ярко выраженного голубого цвета — на карточке, где она фотографировалась при солнечном освещении из окна, цвет ее глаз напоминал ясное летнее небо. Красивые. Ее стиль в одежде тоже привлек внимание: либо мешковатая и спортивная одежда, что придавала ей больше домашнего уюта, либо обтягивающие платья на фотографиях с каких-либо мероприятий или важных событий в жизни. Большего ему увидеть не дано.       Ладно. Хорошо, он попробует. Не всю же жизнь теперь быть одному?.. В том смысле, что страдать по прошедшим годам своей жизни не пойдет на пользу ни ему, ни его дочери. Ему пора уже отвлечься.

***

      «Дети — цветы жизни», — твердил один псих, с чем Синобу была согласна лишь наполовину. Потому что дети прекрасны только в том случае, если они не твои и их всегда можно сдать родителям обратно. Потому что терпеть вечные психи, потакать их капризам, вытирать им слюни — дело не из легких. Но какого ж тогда черта она полезла в работу нянечки? Что ж, родители затянули в этот детский ад, пообещав, что помогут купить квартиру: детский сад принадлежал их каким-то очень далеким друзьям, которым срочно понадобилась хорошая няня. А кто откажется от такого подарка? Квартиры нынче стоят до безобразия дорого, а Синобу не миллиардерша.       После каждодневного ритуала приема детей, Хэйдзо как курица-наседка собрал каждого детеныша рядом с собой, чтобы провести небольшую зарядку, а после обсудить планы на сегодняшний день. Выглядел он при этом до смешного мило: такой добрый и приветливый, мальчик-солнышко, вписывающийся в этот детский коллектив как родной. Синобу не понимала его этой обсессии нахождения в детском коллективе. Он всегда говорил, что с детьми гораздо проще найти общий язык, что они искренние, пусть капризные и непослушные. Дети для него были отдушиной — среди сверстников было так много говнистых людей, что аж удавиться хотелось. А Хэйдзо всегда был душой светлой и всеобъемлющей, его любви на всех и каждого хватило бы при большом желании.       Во время завтрака один особенно торопящийся куда-то мальчик подавился кашей — смеху было будь здоров, но ровно до тех пор, пока добрая воспитательница Хэйдзо, шикнув на хохотунов, не одарила всех недобрым взглядом.       — А ну-ка цыц, — буркнул показательно злобно, подойдя к подавившемуся бедолаге.       Смех, конечно же, не прекратился: Хэйдзо пусть и любили до одури, но слушались с переменной успешностью. Ну в том смысле, когда он был в хорошем настроении и ругался вполсилы. Он редко когда позволял себе ругаться так, чтобы в классе не было ни единого звука, когда слышно лишь тиканье часов. Зато вот Синобу себе в этом не отказывала нисколько: она не терпела непослушания, когда уже не раз было сказано, что можно делать, а что нельзя. Дети наглели под постоянно добрым руководством Сиканоина, из-за чего Куки ругала этого дурака за бесхребетность, и Хэйдзо был согласен с ней, но лишь наполовину: с детьми все время злым быть невозможно. Нельзя просто потому что. Доверие — штука сложная, и если все время находиться в недружественном контакте с ребенком, можно получить уйму негативных отзывов как от него самого, так и от его родителя, а потом уже и от руководства. Так что в каком-то смысле их дуэт дополнял друг друга: Хэйдзо дружит, а она ругается ради дисциплины, когда совсем уж громко становится.       Прогулка на улице — то еще испытание. Двор детского сада был довольно просторен, но имел небольшие недостатки, когда дело касалось наблюдения за гномами: несколько сарайчиков с принадлежностями работников сада, большая площадка с различными качелями, горками и турниками, а еще другие группы детей и их воспитатели. В общем, следить за своими карапузами нужно было сразу в три глаза, чтобы заметить, понять, что маленький засранец захотел сделать, а потом предотвратить и вернуть в стаю, параллельно наблюдая за остальными детьми. Зимой следить за ними было гораздо проще: качели и прочие развлечения детей не интересовали, им бы в снегу поваляться да заставить своего воспитателя повозить их на саночках, параллельно отстреливаясь снежками в ожидающих своей очереди друзей.       Не жизнь, а сказка — Синобу прям завидует.       Обед всегда сопровождается детской руганью: то не хочу, это не буду, и вообще ребенок не голодный, он еще на улице погулять хочет. Но вертела Куки на одном известном месте все их хотелки, у нее самой список такой огромный, что никаких денег не хватит, чтобы обратить все это в какую-то валюту. Поэтому в ход всегда шли весьма реальные угрозы:       — Не увижу пустые тарелки, вместо полдника будешь лишний час спать.       И ведь никто, даже Хэйдзо не мог оспорить или усомниться в ее словах. Один такой раз, правда, она ребенка до истерики довела — сидел тогда в кровати, пока все остальные одевались на полдник, и ревел во все горло так, что сами дети попросили за него прощения. Пусть и не понимали за что.       А вот тихий час всегда был, есть и будет самым райским временем в этом учебном заведении. Хэйдзо и Синобу очень повезло работать с трехлетками: тихий час у них длился на час дольше, чем у старшеньких, поэтому успевали заснуть все, даже те, кто спать изначально не хотел. Крайне редко у них случались такие моменты, когда ни одна живая детская душа спать не хотела и действительно бодрствовала все два с половиной часа. Как вчера, например, когда воспитатель, что полночи провозился за компьютерными игрушками, очень быстро отключился под притворно притихшими звуками. Синобу слишком поздно заметила эту картину, но никак наказывать детей за шум не стала: все-таки вели себя культурно, дав своему воспитателю время на сон.       Через минут десять Хэйдзо заходит в комнату отдыха, устало бухнувшись в кресло, что стояло рядом со столом, за которым сидела Синобу, закинув ноги на столешницу.       — Сегодня мы побили рекорд: за десять минут заснули, все до единого, — выдыхает Хэйдзо с довольной, но усталой улыбкой. — У меня болят руки от этих бесконечных покатушек.       — А я говорила, чтобы ты спрятал эти дурацкие санки в сарай, — выгибает скептично брови Синобу, даже не взглянув на уставшего парня. — Нечего и жаловаться.       — А тебе сложно, да? — Хэйдзо строит ей щенячьи глазки. — Сложно поддержать меня в такой трудный момент?       Через секунду он инстинктивно вжимается в кресло, защищая себя руками: Куки собиралась чем-то в него запустить, но, видимо, побоялась, что хотя бы один маленький жук проснется.       — Пусть тебя твои мужики жалеют, — заявляет она с таким пафосным видом, что аж дернуть ее за торчащие из заколки волосы захотелось.       — Если б они еще были, — тихо вздыхает Хэйдзо, подбирая под себя ноги. — Вокруг одни гетеро слоняются, — и расстроенным щеночком складывает руки на подлокотник, уложив на них голову.       — Ну в детском саду ты естественно себе никого не найдешь, — вновь заводит шарманку Синобу, закатив глаза в который раз за день. — Ты ж никуда не ходишь и никого не ищешь, чтобы подцепить хоть кого-то.       — Да потому что они выглядят как стереотипные геюги, от которых ванилью несет чаще, чем из пекарни, — цокает от недовольства Хэйдзо, уткнувшись лицом в сложенные руки. — Мне такое не нравится, — приглушенно.       — В таком случае могу только посочувствовать, — тихо выдыхает Синобу, возвращаясь к своему телефону. — Я не шарю за не стереотипных геев. У меня только ты есть.       — И это плохо, — делает он вывод, ногтями ковыряя обивку кресла.       В самом деле, почему найти себе адекватного мужчину так сложно? Хэйдзо так сильно сочувствует женщинам, что даже смешно становится. Они все какие-то неправильные и не такие: кто-то латентный, брызжущий слюной во все стороны, когда разговор заходит о геях, по кому-то сразу видно, что гетеро, кому-то просто однополый секс нравится, потому что женщины там им не дают. Ну а кто-то вот этот стереотипный сладкий мальчик из порно-журналов, от которых у Хэйдзо диабет развивается: он общался с такими парнями и этот опыт ему очень сильно не понравился. Они наигранно добры, льстят, пока им это выгодно, зачастую просто разводя на утехи, и это… В общем, Хэйдзо такое не нужно. Ему бы найти кого-то похожего на себя: спокойного, не светящего своей ориентацией всем, чем только можно — так жить спокойнее, ей-богу, — и чтобы… Не психом был. А еще чтобы к женщине не свернул в какой-то момент, потому что: «Прости, я ошибся».       Опыт имеется, но негативный — подобного ему больше не хочется.       Самой большой, пожалуй, проблемой для Хэйдзо стало то, во что вляпываются подобные ему люди: он влюбляется исключительно в гетеро. Не во всех подряд, слава богам, но в миловидных, искренних и добрых, в тех, по кому сразу понятно становится, что добрее него может быть только собака. И таких, на удивление, было в его жизни достаточно. Единственный минус — ни одного гея среди них. Даже латентного. И это было ужасной проблемой для бедного сердца Хэйдзо, что влюблялось во все, что хотя бы посмотрит на его хозяина по-другому.       И как бы… Что ж, признаваться даже себе в этом не хочется, потому что Синобу узнает, она учует и будет идти по следу до тех пор, пока не вычислит проблему. А потом либо добьет, чтобы не мучился, либо осудит и скажет, что «снова он за свое». Потому что должен искать до победного, но там, где выбора побольше будет.       — Че притих? — вдруг спрашивает Синобу без какого-либо подтекста.       Потому что тема эта для Хэйдзо больная и подобное затишье значило лишь то, что он снова задумался о чем-то нехорошем. Но этот идиот вдруг дергается, уставившись на нее испуганным взглядом, который сразу же увели в сторону, и к Куки внезапно приходит озарение.       — Ничего, — отнекивается Хэйдзо, нервно — едва заметно, стоит отдать ему должное — теребя пальцами рукав своей толстовки.       — А как же, — хмыкает она в притворном согласии. — Значит, мне показалось?       — Тебе много чего кажется, — отшучивается с кривой улыбкой.       Кинув на него подозрительный взгляд, Синобу бурчит под нос тихое: «Ну-ну», — и отворачивается, в ожидании загибая пальцы. Просто интересно, в какой момент он перестанет ломаться на этот раз.       Хэйдзо смотрит в пол, на стены, на спину Синобу и ее заколку в волосах: серебряная, сделанная в форме бабочки. Кажется, это ей подарила одна из прошлых ее маленьких выпускниц. А еще у нее корни отрасли — не красилась уже месяца три, наверное, но цвет какого-то черта держится отлично, и Хэйдзо душится завистью, потому что ему приходится перекрывать свои темные волосы вишней каждые два месяца. Лучше каждый месяц, потому что цвет быстро смывается, но таких возможностей у него нет.       — Хорошо, ладно, мне понравился отец Харуки, — сдается Хэйдзо, уткнувшись вдруг покрасневшим от стыда лицом в руки.       — Как очевидно, — без толики удивления произносит Синобу, даже не повернувшись в его сторону.       Ответом ей служит тихое, чтобы не разбудить малышню, отчаянное мычание. Да, идиот, да, снова вляпался туда, куда не нужно было, но он же не выбирал себе такую судьбу! Если б выбирал, то ни за что бы не пережил тот опыт, что уже имеется у него за спиной.       — Но ты идиот, — озвучивает она очевидный факт, о котором Хэйдзо и без нее прекрасно знает. — Решил собрать целое комбо проблем.       — Не понял, — он хмурится от непонимания, подняв голову. — Есть что-то хуже того, что он гетеро?       Синобу в сомнении поджимает губы, вырубив экран телефона, и тяжело вздыхает, разворачиваясь к другу лицом. Честно говоря… Точной информации у нее нет, потому рассказывать только лишь домыслы некоторых людей она не хочет, чтобы не портить репутацию ни бедной девочки, ни ее отца.       — Его жена покончила с собой полтора года назад, — произносит едва слышно, опустив глаза в пол. — Точной причины никто не знает, но… Говорят, что они судились с ее матерью незадолго до ее смерти, чтобы по закону ограничить ее от внучки. Типа она не в себе и все такое… Поэтому говорят, что мать Хару просто сошла с ума. Но я слабо верю во всю эту историю и тебе не советую.       Хэйдзо, кажется, забывает как дышать. Это звучит как бред сумасшедшего, если честно. Очень слабо верится, но это не отменяет факта того, что мамы у Харуки и правда нет. Он был осведомлен, но причины не знал и теперь… Как будто лучше бы и не знал. Внезапно его выбесил факт того, что даже такая тяжелая ситуация обросла какими-то домыслами: люди без разбора болтают всякую ересь, придумывая детали, которых изначально быть и не могло, и заткнуть их просто невозможно. Они будут трепать языками до тех пор, пока у них все в порядке, но как только подобное коснется их, бумеранг вернется и больно так треснет по голове. Жаль, что не по языку.       — Господи-боже, — выдыхает пораженно Хэйдзо, прикрыв рот ладонью. — Бедная девочка.       — Кадзуха как-то сказал мне, что он боится рассказывать об этом дочери, потому что не знает как. Но это было давно, и я не знаю… — пожимает плечами Синобу, гулко сглотнув застрявший в горле ком. — Может, ситуация уже изменилась.       — Он не мог ей этого не сказать, — сипло отзывается Хэйдзо, задумчиво прикусив губу. — Я разговаривал с бабушкой, когда Харука плохо себя чувствовала. Сказал, чтоб отвели к психологу, а она ответила, что они уже к нему ходят. Возможно, одно с другим было связано, не знаю, — подбирается весь на кресле, сев в позу лотоса, и ладони под бедра прячет, опустив голову.       — В любом случае, это… — Синобу прокашливается, уводя тему в другое русло. — Это плохая идея, Хэйдзо. Оно тебе не нужно.       — И это самое страшное, — жмурится он, сжав пальцами переносицу.       Потому что и правда проблема на проблеме, а у него своих хватает по горло. Только когда это глупое сердце его слушало, а?       Проспав последние полтора часа под закатанные глаза Синобу, что вышла посидеть к детям — слежку за ними никто еще не отменял, — Хэйдзо резко подрывается с кресла, прошипев от боли в затекших конечностях, когда сквозь сон слышит громкое:       — Подъем, малышня!       Подъем всегда сопровождался громкими «ура» от тех, кто тихо или не очень ждал конца тихого часа, и этот раз не стал исключением: несколько маленьких жуликов проснулось за пару минут до подъема. Одеться, выстроиться в туалетную очередь, а потом всем дружно пойти на полдник, чтобы после начать играть в какие-нибудь игры, — каждодневный ритуал, выученный всеми коротышами. А вот ближе к концу дня, когда детей начали понемногу разбирать, Хэйдзо начал заметно нервничать — Синобу это его поведение знает, оттого ей стало даже больше жаль этого глупого дурака.       — Не жди.       — Не жду.       Врет как дышит, но делать с этим она ничего пока не будет: ее все равно никто слушать не станет.       Харука была активной — все, что сегодня сказал ее бабушке Хэйдзо. Он не был расстроен, но и искренней радости на его лице Куки не увидела. Обычное выражение лица, профессионал до костей мозга, обсуждающий с родителями поведение и настроение их детей. Этот дуралей не имел привычки показывать даже близким людям свои чувства, предпочитая врать о том, что «ничего страшного, переживется», когда у самого голова и сердце ноют от очередного провала в личной жизни. Он как подсолнух: тянется к людям за лаской и любовью, не всегда получая все то, что им дарит, в ответ, но его разочарованиям предела словно нет. Топчется на ровном месте, пытаясь найти того, кто поможет сдвинуться дальше, вместо того, чтобы самому протоптать себе дорожку, засыпанную разным дерьмом. Наверное… Именно поэтому дети для него значат многое: одно заменяет другим, потому что знает, что в ответ увидит лишь искренность, которую у взрослых людей не сыщешь.       Дурак — иначе уже и не скажешь.