Полюби меня, если сможешь

Спектакль оказался невероятно нудным, тягомотным, бездарным. Никчемная постановка, дешевые декорации, откровенно переигрывающие актеры… Булатов с трудом дождался антракта, и когда они с Ольгой в перерыве вышли в фойе, с тоской бросил взгляд на полутемный коридорчик, ведущий к залу.       — Ну, как тебе пьеса? — поинтересовался, уже сожалея, что вообще затеял этот культпоход.       — Пока не поняла, — осторожно ответила Оля. Булатов усмехнулся, пристально посмотрев на нее.       — Мне тоже не очень, — признался откровенно. — Может, ну его к черту этот спектакль? — И протянул руку, касаясь обнаженного локтя. Ольга, слегка вздрогнув, усмехнулась одними губами.       — Как скажешь, — произнесла чуть севшим голосом и покорно шагнула за ним в сторону выхода из театра.

***

Он чувствовал взгляд Женьки там, у крыльца кафе, — неотрывный, потерянный, обжигающий взгляд. И в груди снова все болезненно сжалось. В этом было что-то до ужаса неправильное, ненормальное, нездоровое. У него есть Ольга. Умная, интеллигентная, зрелая женщина, подходящая ему по возрасту идеально. Ольга, с которой интересно поговорить и с которой комфортно в постели. С которой ходили в театр и на выставки, обсуждали что-то, гуляли в хорошую погоду по вечерним заснеженным улочкам — и Булатов показывал ей город, рассказывал о достопримечательностях и местных легендах… Вместе посещали кафешки и галереи; иногда Ольга оставалась у него на ночь — и эти ночи, долгие, горячие, душные, все равно таили в себе какой-то почти неуловимый привкус горечи. А Мура… А Мура осталась в прошлом — теперь это было ясно уже окончательно. Заявление в ЗАГС; свадьба не за горами… Пути назад нет, это очевидно. Да если бы и был… Разве решился бы он рискнуть второй раз, когда из-за собственного эгоизма едва не потерял ее, позволив ей натворить этих глупостей с уходом из группы? Нет уж, пусть она будет здесь — пусть чужая, далекая, не простившая, не его — но живая; и он будет знать, что сможет в случае чего ее защитить. Хотя… Один защитник у нее уже есть… Булатов криво усмехнулся, ощущая очередной противный укол в самое сердце. Что еще сказать, Кот может считать, что они квиты — теперь он проживает все то же самое, что Ионов совсем недавно. Удивительно только, как после случившегося он снова решился начать что-то с Мурой. Простил? Так и не смог разлюбить? Или, напротив, ничего не забыл и хочет ударить как можно больнее? Нет, это уж точно вряд ли, подобные подлости совершенно не в его духе. Может быть, просто решил попробовать снова, невзирая на то, что в первый раз у них ничего не сложилось. А вдруг сложится в этот раз? Волна холодной горечи затопила до самого сердца. Сложится… Может быть, действительно сложится? Кот будет мотаться по командировкам, рисковать собой, лезть под пули, кочевать из лазарета в лазарет… А Женька родит ему парочку детей, будет плакать ночами, волноваться и ждать — так, как когда-то ждала его. А ведь именно от этого он желал уберечь свою девочку, когда ее оттолкнул, уверенный, что ей нужно совершенно другое…       — Ваня, ты меня совсем не слушаешь, — с укором заметила Ольга, притормозив перед парадным. Булатов, переведя на нее рассеянный взгляд, коснулся теплой руки, чуть сжимая.       — Извини, просто задумался что-то. Зайдешь? — и кивнул на темные окна своей квартиры. Ольга, засмеявшись, прильнула к его плечу.       — Разве я могу перед тобой устоять? — заметила с легкой улыбкой. Булатов, усмехнувшись, подался вперед, и снова, в который раз целуя ее, поймал себя на мысли: наверное, если бы у них все закрутилось гораздо раньше, эти отношения не отдавали бы таким отчетливым оттенком тоски. Но… Другого не суждено.

***

Он целовал ее настойчиво, нетерпеливо, с каким-то отчаянием. И даже знал, откуда оно взялось: из-за тревожащего душу взгляда вмиг потухших глаз. Из-за взгляда, в котором он почувствовал что-то такое, за что начинал себя ненавидеть… Он чувствовал этот взгляд, когда у входа в кафе говорил с Мурашовой. Когда спускался с крыльца. Когда садился в машину. И даже теперь, в темном коридоре своей квартиры целуя другую женщину, чувствовал, что невыносимо-синие глаза прожигают насквозь. Сумасшествие… Сумасшествие, подобного которому он не знал еще ни разу за всю свою жизнь — и узнал, когда уже было поздно. Такое больше не повторится — он прекрасно отдавал себе в этом отчет. Никогда больше, ни с одной женщиной, он не сможет испытать того, что сумела подарить ему эта отчаянная, бесшабашная, безоговорочно влюбленная девчонка — и, отдавая ему свою бесхитростную, открытую, самозабвенную любовь, пробуждала что-то неизведанное в нем самом. И он, так легко прощавшийся с женщинами прежде, именно сейчас осознал: этот рубец будет ныть еще долго. Это и есть его расплата. Расплата за то, что она любила его…       — Я тебя люблю, — тихий смеющийся выдох обжег сильнее, чем поцелуй. И ощущение такое, будто рухнуло что-то. Это было осознание безвозвратности, обрушившееся на него могильной плитой. Осознание, что выхода нет и не может быть. Чертов тупик, в который он сам же себя загнал. И думать об этом по-прежнему непростительно больно. И он в тысячный раз запретил себе думать, с жадной безысходностью целуя женщину, которая никогда не заменит ему ту. На пол прихожей с шелковым шорохом скользнуло вечернее платье. И, подхватывая на руки обнаженную, легкомысленно-счастливо смеющуюся Ольгу, Булатов клятвенно пообещал себе не вспоминать ни о чем. Хотя бы до завтрашнего утра.