Полюби меня, если сможешь

Пригов, пройдясь перед выстроившимися в ряд бойцами, повернулся к Булатову и довольно спросил:       — Ну что, Иван Михалыч, как думаешь, заслужили наши ребята парочку отгулов, а?       — Ну, ты начальник, тебе решать, — тактично ушел от ответа Батя. Генерал-майор хмыкнул и махнул рукой.       — Да ладно, ладно, я считаю, заслужили. Все свободны. Идите отдыхать. Когда «Смерчи», переговариваясь, покинули комнату для совещаний, Булатов повернулся к начальнику. Он, в отличие от ребят, был собой недоволен: Арсена не взял, Мурашову чуть не потерял… Может, и правда его время прошло, пора прекращать бегать по полям, надо устраиваться в теплом кресле, командовать только из Центра, учиться находить общий язык с начальством, прогибаться, подстраиваться… А боевые задачи оставить молодым… От этих мыслей контр-адмирала передернуло. В отличие от того же адмирала Соловьева, он никак не мог представить себя в тихом уютном кабинете, да и высокие должности — это сплошная политика, а Булатов в свое время шел в спецназ совсем не для того, чтобы играть в политические игры, интриговать против своих же, угождать вышестоящим и заниматься прочими прелестями штабной работы.       — Если честно, Пригов, я думал, ты мне за Арсена выговор влепишь. Живым я его взять не смог…       — Да ладно тебе, Михалыч, оставь ты это самобичевание. Подельников Арсена вы всех взяли, один из них, Гафур, его правая рука, все о делах своего главаря знал, думаю, и нам много интересного расскажет. А за Арсена, поверь мне, нам еще спасибо скажут, он не только у нас дел наворотил, он некоторым нашим соседям как кость в горле, его столько раз ликвидировать пытались…       — Ну спасибо, успокоил, — скупо усмехнулся Булатов. Однако на душе легче не стало. И он подозревал, что дело тут не только в практически проваленном задании…

***

Мура сидела как на иголках. В кафе, где было решено отпраздновать неожиданно свалившиеся отгулы, «Смерчи» направились всей компанией сразу из КТЦ, получив приказ отдыхать. Батя, задержавшийся у Пригова, с ними не поехал — и теперь Женя гадала, присоединится ли он к ним вообще. Спросить было не у кого, позвонить — неудобно… Но ведь она должна была его поблагодарить — лично, лицом к лицу… Наконец Булатов все же приехал. Наблюдая со своего места, как контр-адмирал, неизменно уверенный, невозмутимый, скупо улыбающийся, продвигается к их столику, Женя не могла оторвать от командира глаз — и не замечала взгляда Кота, от которого не могло укрыться, как радостно вспыхнуло лицо Мурашовой. Но Ионов лишь покачал головой и снова повернулся к Бизону, продолжая прерванную беседу. В кафе им так и не удалось перекинуться даже парой слов. Батя, устроившийся между Бизоном и Ритой, что-то обсуждал с товарищами, а ее саму какими-то рассказами развлекал Кот — но Женя, вся погруженная в короткие воспоминания прошедшего дня, даже не вникала в его слова. Ей почему-то казалось важным, жизненно важным сказать…       — Бать, подожди! Булатов резко обернулся на несколько запыхавшийся голос. Женя выскочила из кафе как была, с непокрытой головой, не накинув даже куртки — несмотря на то, что на улице бушевал мокрый снег, падая с выцветшего неба непрерывным потоком.       — Мурашова, ну куда ты в таком виде, простуду подхватить захотела? У него даже получилось снисходительно улыбнуться, хотя неотрывный, лихорадочно горящий взгляд прожигал до самого сердца. Она не сводила с него глаз весь вечер — и Булатов, кожей ощущая ее взгляд, чувствовал, что закипает неотвратимо. Практически на автомате что-то говорил Бизону и Багире, обсуждая сегодняшнюю операцию — а какой-то настойчивый, почти маниакальный внутренний голос шептал: какого черта ты сидишь здесь, какого черта ты смотришь, как у тебя на глазах ее заново очаровывает Ионов — которому она вообще не факт, что нужна… Хотелось плюнуть на все. Хотелось схватить ее в охапку, увести отсюда, забрать и никогда больше не отпускать, никому и ни за что не отдавать… Но… Нельзя. Просто нельзя. И там, в душном зале кафешки, Булатов едва ли не впервые в жизни проклинал свое неизменное благоразумие, правильность, сдержанность. Господи, какая нелепость — так утратить контроль над собой из-за горького осознания невозможности… Он был уверен, что поступает правильно. Но предательский вопрос вдруг ужалил в самое сердце: но если правильно — то почему же так больно?       — Бать, я сказать хотела, — тараторила Мура, не отрывая от него взгляда. Совершенно ледяными пальцами коснулась его руки. — Спасибо тебе… за то, что спас… Я… И он все же позволил себе крохотную вольность, успокаивая себя тем, что в этом нет совершенно ничего предосудительного. Просто легонько сжал на миг ее дрожащие руки, улыбаясь уже совершенно искренне.       — Не надо, Жень. За такое не благодарят. Работа у нас такая… — И кивнул на двери кафе: — Беги скорее, холодно же. Мура лишь кивнула, не делая попытки отстраниться, уйти — будто какая-то сила магнитом удерживала ее здесь.       — Иди, Жень, — на полтона тише повторил Булатов. И горькая насмешка все-таки прорвалась в голосе, когда, помедлив, добавил: — Тебя Кот, наверное, уже потерял. Мура вздрогнула. Лицо, разрумянившееся от мороза, стало белым как полотно и даже словно осунулось; ярко сиявшие глаза вмиг потухли — как будто внутри за секунду перегорела какая-то лампочка. Но это был только первый удар. Женя даже не успела отшатнуться, как рядом с крыльцом притормозил автомобиль. Стекло со стороны водителя опустилось; показалось лицо симпатичной блондинки.       — Вань, я не опоздала? — послышалось из салона. И от этого обыденно-спокойного обращения Женю будто ударило под дых. Булатов, обернувшись на голос, махнул рукой. Снова повернулся к Муре, серьезно и твердо повторив:       — Иди, Жень, тебя ждут. И сошел с крыльца, направившись к поджидавшему его автомобилю. Через минуту машина развернулась и выехала на проспект, а Мура все стояла, невидяще глядя в одну точку и не замечая, как усилившийся снег хлещет по ее абсолютно мокрым щекам.