Оставить детство в прошлом

На следующий день, когда все гости вновь собираются в праздничном зале, Гуанъяо украдкой наблюдает за Цзян Фэнмянем и Вэнь Жоханем, но не замечает ни единого намека на то, что этих двоих связывает нечто большее, чем просто дружба. Цзян Фэнмянь беседует с Не Минцзюэ и Лань Цижэнем, а Вэнь Жохань держится ото всех на расстоянии, которым обеспечивает его массивный позолоченный трон. Кажется, он вовсе не нуждается ни в чьем обществе, да и разве могут овцы составить компанию пастушьему псу, стерегущему стадо? Из-за пристального взгляда, переходящего от одного заклинателя к другому, создается впечатление, что все гости — игрушки Вэнь Жоханя: захочет — одарит, захочет — на дыбу отправит. Несвоевременно в голову приходит осознание, что Вэнь Жохань мог бы в любой момент разом перебить всех в зале. Гуанъяо живо представляет, как стража, повинуясь негласному приказу, закрывает двери, и откуда ни возьмись появляются многочисленные адепты ордена в бело-красных одеждах с мечами наперевес, смыкаясь стальным кольцом вокруг растерянных заклинателей. Цзинь Гуаншань рассказывал, что в свое время Вэнь Жохань перебил всех своих родичей, расчистив себе дорогу к отцовскому трону. Только младшего брата, рожденного от одной матери, он оставил в живых и то лишь потому, что тот пошел на опережение и сам преклонил перед ним колени, тем самым отказавшись от законных прав на наследие покойного Вэнь Тайолуна. Прибывшим в Цишань вассалам Вэнь Жохань выдвинул ультиматум: они либо склонятся добровольно, либо их головы окажутся на пиках по соседству с головами его старших братьев. «Снаружи Зала Палящего Солнца стояла армия, а внутри — личная охрана Вэнь Жоханя с обнаженными клинками — истые воины, только-только вышедшие из огня битвы. Доспехи еще не отмыли от крови, мечи с прежним неистовством жаждали человеческой плоти. Разумеется, все тут же пали ниц, — с усмешкой на губах говорил Цзинь Гуаншань. — В качестве гарантии верности новому господину каждая семья отправила в Цишань по отпрыску. Вэнь Жохань преподнес это так, будто он оказывает милость, беря к себе на воспитание молодых господ, но было ясно, что задумай кто измену и «воспитанников» забьют, как ягнят. Известное дело, находились смельчаки, строились заговоры, готовились и совершались покушения, и поверь мне, Яо, их участи никто бы не позавидовал». Гуанъяо снова невольно ищет глазами Цзян Фэнмяня, а найдя, задерживает на нем взгляд и вспоминает обрывки из разговоров посетителей юньпинского борделя и историй все того же Цзинь Гуаншаня, соотнося их с образом, что видит перед собой. Альфы, что захаживали в весенний дом, в большинстве своем говорили о Цзян Фэнмяне с уважением из-за мудрой политики, которую тот вел, правя провинцией Хубэй. Его отец был хорошим главой ордена, но именно Цзян Фэнмянь сумел наиболее выгодным образом использовать расположение владений клана Цзян — при нем речная торговля зацвела так, как никогда прежде. Богатеющие горожане предлагали работу всем желающим и бедняков на улицах заметно поубавилось. Цзян Фэнмяня любили как знать, так и простой люд, но от сплетен его это не избавило. В народе говорили, что Цзян Фэнмянь очень несчастен в браке со сварливой и упрямой госпожой Юй, у которой язык, что осиное жало. Теми же качествами природа наделила и Вэнь Жоханя, и Гуанъяо находит иронию в том, что Цзян Фэнмянь, много лет терпя Юй Цзыюань, полюбил не менее взбалмошного человека, чем она. Гуанъяо ничуть не смущает, что два главы орденов спят друг с другом, и ему не кажется возмутительным, что распределенные обществом роли перепутаны и что обоих мужчин это полностью устраивает. Подобные практики подвергаются жесткому порицанию, но, говоря откровенно, кому какая разница, что происходит в чужой постели? И все-таки крайне занятно вышло. Цзян Фэнмянь всегда славился спокойным и даже в какой-то мере холодным нравом, в то время как Вэнь Жохань — живое воплощение коварного огня: он то согревает своим теплом, то, разбушевавшись, сжигает дотла. Такие разные, но как-то смогли найти общий язык. Было не похоже, что для них это первый раз ни по разговорам, ни по поведению. Заклинатели напоминали возлюбленных, которые обрели друг друга после томительной разлуки. Размышляя об этом, Гуанъяо ловит себя на мысли, что и глядя на Цзинь Гуаншаня, трудно не то что поверить, а просто представить, что он способен опуститься до извращенной связи с собственным сыном. Развлечения с проститутками, конечно, возмутительны, но не необычны. Многие предпочитают покидать постели своих жен и мужей ради ничего необязывающей близости, но то, чем занимались они с Гуанъяо, было в наивысшей степени омерзительным для всякого порядочного человека. Гуанъяо наблюдал за отпрысками из других кланов, гадая, доводилось ли кому-нибудь из них проходить через что-то подобное. Со стороны казалось, что его вынужденные товарищи по оружию росли обычными детьми и воспитывали их родители, у которых не было противоестественных наклонностей. Гуанъяо смотрел на Цзинь Цзысюаня, всю жизнь купающегося в родительской любви, и сравнивал себя с ним. Для его сводного брата мама — это мама, папа — это папа, а не кто-то еще. Четкие роли и заранее обозначенные обязанности. Никаких сомнительных примесей. Глядя на клан Лань, тоже нельзя было сказать, что Лань Сичэнь и Лань Ванцзи воспитывались неподобающим образом. Лань Цижэнь вырастил двух примерных наследников с безупречной репутацией. Может, о последнем еще рано судить, учитывая молодость заклинателей, но Гуанъяо сомневается, что они когда-нибудь запятнают себя неблаговидными поступками. И все же что-то в этой семье не дает ему покоя, словно за внешним благополучием скрывается какая-то постыдная тайна. Юные заклинатели, которые учились с Гуанъяо в Облачных Глубинах, также выглядели обычными подростками. Вряд ли кого-то из них по ночам имели собственные отцы, и уж точно никто не предлагал им раздвигать ноги в обмен на лучшую жизнь. Из Безночного Города Гуанъяо отправляется обратно в Облачные Глубины. Он несказанно рад покинуть неприятное общество Цзинь Гуаншаня, госпожи Цзинь и младших братьев. Однако больше всего его радует, что необходимость вернуться к обучению избавила его от вынужденных визитов в Благоуханный дворец. Тем не менее, гнетущие мысли о том, что рано или поздно он все равно поедет в Ланьлин, и там уж Цзинь Гуаншань возьмет все, что Гуанъяо задолжал ему за время своего отсутствия, преследуют его и в пути, и в самих Облачных Глубинах. Гуанъяо пытается отвлечься от них общением с Лань Сичэнем и уроками со старейшинами клана. Он неизменно упорен в них, и его усилия наконец дают всходы. Лань Цижэнь хвалит его при всем классе, ставя в пример остальным приглашенным ученикам. Слова наставника настолько потрясают Гуанъяо, что его глаза становятся огромными от удивления. Он всерьез подозревает, что над ним шутят, и ожидает, что сейчас ему скажут, что на самом деле он бездарен и никогда не сможет сравниться с другими заклинателями. Однако Лань Цижэнь серьезен, и не похоже, что он насмехается. Замешательство, охватившее Гуанъяо, сменяется гордостью, приятным теплом растекшейся в груди. Украдкой взглянув по сторонам, он замечает полные зависти лица, и это делает его вдвойне счастливее. Люди, которые так охотно унижали его, в глазах Лань Цижэня оказались ничем непримечательными. Гуанъяо делится этой новостью с Лань Сичэнем, и тот, проникнувшись его радостью, говорит: — Это хороший урок для всех. Талант не знает статусов и родовитости, но раскрывается в усердии и терпении. Ты ближе к раскрытию своего потенциала, чем другие ученики. Только не потеряй это рвение к знаниям, А-Яо. Гуанъяо хочет заверить его, что не собирается останавливаться на достигнутом, но не успевает. К ним подходят двое юношей и сообщают Лань Сичэню, что они готовы отправиться в путь. Увидев вопросительный взгляд Гуанъяо, Лань Сичэнь объясняет, что он и несколько адептов уходят в Цайи, чтобы вылечить одного ремесленника, которого подкосила неизвестная болезнь. Жители Гусу и близлежащих селений часто обращаются за помощью к заклинателям из ордена Гусу Лань, когда местные лекари оказываются бессильны. Лань Сичэнь напоследок улыбается Гуанъяо и покидает резиденцию в сопровождении нескольких адептов. Их стройные фигуры в развевающихся белых одеждах растворяются в клубах тумана, как будто они не люди из плоти и крови, а призраки.

***

Пока Лань Сичэнь отсутствует, издевки над Гуанъяо, которым он, казалось, положил конец, вновь становятся слышны в галереях Облачных Глубин. Мотив у этих песенок все тот же, поэтому Гуанъяо, не желая снова слушать, как его костерят на все лады, проходит мимо гостиной. Но вот среди надменных голосов пробивается один несмелый, и Гуанъяо невольно замедляет шаг, затем и вовсе останавливается, когда до его слуха долетает жалобное: — Зачем вы так говорите? Третий молодой господин Цзинь не выбирал, где и у какой матери ему родиться. Небесам неважно, рожден человек в императорском дворце или в крестьянской хижине, они наделяют талантами и способностями тех, кто этого заслуживает. Так Цзэу-цзюнь… Гуанъяо вздрагивает от раздраженного восклицания. — Цзэу-цзюнь сам не понимает, что говорит! Глава ордена Лань — блаженный — опозорил себя тем, что вступился за убийцу своего учителя. Его сын недалеко ушел! Защищает сына старой шлюхи, простолюдина, возжелавшего встать вровень с благородными господами! — Неудивительно, что ты поддакиваешь Цзэу-цзюню. Сам неизвестно из какой дыры вылез, а все туда же, к высшим стремишься. — Что он вообще здесь забыл? Его кто-то звал? Тебя кто-то звал? Как там тебя?.. — Су Миньшань, — подсказывает еще один голос, до этого не принимавший участия в разговоре. — Плевать! Слушай-ка сюда: еще раз посмеешь поднять на нас свой писклявый голос — отрежу тебе яйца. Всю оставшуюся жизнь будешь, как баба, лепетать. — Понял? Давай, проваливай! Гостиная взрывается издевательским смехом, почти заглушающим чьи-то торопливые шаги. Хлопают двери, и Гуанъяо, обернувшись, видит белую фигуру, опрометью выскочившую на улицу. По светло-голубой кайме на подоле и повязанной на лбу ленте Гуанъяо узнает в ней адепта ордена Гусу Лань. Некоторое время Гуанъяо стоит в замешательстве. Кем бы ни был этот человек, он проявил невероятное мужество, выступив против тех, кто по своему положению превосходит его. Лань Сичэню с его высоким происхождением это далось гораздо легче, чем юноше из семьи, не обладающей значительным влиянием. «Надо найти его и поблагодарить, — решает Гуанъяо, но, сделав первый шаг, останавливается. — Конечно, если после всех этих нападок он захочет со мной говорить». Неожиданный герой обнаруживается возле библиотеки. Он сидит под раскидистой магнолией, обхватив руками колени и спрятав в них лицо. Плечи юноши сотрясаются от беззвучных рыданий, и он, поглощенный расстроенными чувствами, не замечает приближения Гуанъяо. Только когда Гуанъяо останавливается напротив, Су Миньшань, заподозрив неладное, поднимает голову. Узкие карие глаза, влажные от слез, пару мгновений растерянно глядят на Гуанъяо, а затем наполняются страхом. Су Миньшань съеживается, опасаясь то ли новых насмешек, то ли вовсе ударов. — Прошу, не нужно бояться, — ласково произносит Гуанъяо, протягивая руку. — Я лишь хотел сказать «спасибо» за то, что вступились за меня. Вы поступили очень смело, молодой господин Су. Мягкая улыбка ложится на его губы, а Су Миньшань, в изумлении приоткрыв рот, доверчиво, как несмышленый котенок, вкладывает свои пальцы в ладонь Гуанъяо, позволяя помочь ему поднять себя на ноги.

***

Через несколько дней возвращается Лань Сичэнь, но Гуанъяо не успевает встретить его. Он решает прийти к нему через несколько часов, чтобы дать ему время отдохнуть и привести себя в порядок. Лань Сичэнь разрешил приходить в любое время, поэтому Гуанъяо не чувствует вины за то, что собирается побеспокоить его. Остановившись перед дверью, Гуанъяо коротко стучит и прижимается к деревянной поверхности ухом, когда ему не открывают. Изнутри доносятся быстрые шаги и какая-то возня, словно Лань Сичэнь спешно пытается то ли убрать небольшой беспорядок, то ли что-то спрятать. Гуанъяо уже собирается развернуться и вернуться к себе, как двери резко распахиваются и на пороге появляется Лань Сичэнь. Всегда аккуратный, сейчас он предстает перед Гуанъяо с немного растрепавшимися волосами и взволнованным взглядом. Узнав в посетителе Гуанъяо, он с облегчением выдыхает. — Прости, — с поклоном обращается к нему Гуанъяо. — Я, кажется, помешал тебе. Лань Сичэнь быстро оглядывается и снова поворачивается к Гуанъяо. — Нет, я просто… Он не может сказать ничего внятного, и это заставляет Гуанъяо насторожиться. Чуть наклонившись вбок, Гуанъяо пытается заглянуть за плечо Лань Сичэня и, прежде чем тот дергается в ту же сторону, успевает разглядеть на столе очертания человеческого тела, накрытого простыней. «Должно быть, мне показалось… — оторопело думает Гуанъяо. — Нет! Это точно был труп!». Гуанъяо открывает рот, но не издает ни звука, потому что Лань Сичэнь быстро втаскивает его в свои покои. — Пожалуйста, только не пугайся, — просит он, отходя к столу. Гуанъяо, немного поколебавшись, кивает, и Лань Сичэнь откидывает ткань, оголяя мертвое тело до пояса. К горлу мгновенно подступает тошнота. Не в силах вынести увиденного, Гуанъяо торопливо отворачивается и зажимает рот ладонью. «О Небеса, какой ужас!», — содрогается он. Перед глазами стоит картина вскрытой грудной клетки, красных от крови мышц с отогнутыми краями, некогда белой клетки ребер, теперь окрашенной алым, и скользких, блестящих органов. — Мы не смогли излечить его, — словно оправдываясь, говорит Лань Сичэнь. — Почему же он здесь, а не захоронен, как подобает? — недоумевает Гуанъяо. Его голос звучит приглушенно и невнятно из-за ладони, прижатой к губам. Лань Сичэнь несколько мгновений молчит, очевидно, подбирая слова, а затем твердо заявляет: — Потому что он может помочь другим. Гуанъяо поворачивается к нему и, с усилием подавив рвотный позыв, убирает ладонь от лица. Их взгляды встречаются: у Гуанъяо — все еще шокированный, а у Лань Сичэня — полный уверенности. — Каким образом? — хмурится Гуанъяо, не совсем понимая, к чему Лань Сичэнь клонит. — Знанием того, как спасти живых. — Но ты же осквернил его, — возражает Гуанъяо. — Не осквернял, — качает головой Лань Сичэнь, обходя стол и останавливаясь напротив Гуанъяо. — Я вскрыл его, чтобы понять, от чего он умер. Гуанъяо, ошеломленный этим заявлением, кладет ладонь на лоб и шумно вздыхает. — То есть ты можешь разрезать человека и понять, что его убило? — с сомнением спрашивает он. Лань Сичэнь кивает в ответ. Ситуация весьма неоднозначна. Оставить человека без достойного погребения, без молитвы за его душу и без сохранности тела, чтобы он мог встретиться с предками в загробной жизни… Пойти на такое можно лишь по веской причине, и Лань Сичэнь назвал ее — предотвращение других смертей. Люди умирают каждый день, и, чтобы уменьшить их число, Лань Сичэнь искал болезнь и то, что ее вызвало. Это благое дело, но как же семья, которая уверена, что в земле лежит их близкий человек? Как же сам умерший? Сможет ли он переродиться в другом теле? Даосский монах прочитал молитву, но услышит ли ее душа, находясь вдали от предназначенного места захоронения? «Я не знаю, как к этому относиться, — терзается противоречьями Гуанъяо. — Он хочет помочь, принеся в жертву этого человека. Я бы не хотел, чтобы с моим телом поступили так же. Что станет с душой? Она не обретет покой, не воссоединится с предками и останется вечно блуждать по земле. А если она обернется озлобленным духом и будет чинить зло другим людям? Но Лань Сичэнь не стал бы делать что-то предрассудительное, если бы не был уверен, что это необходимо». Лань Сичэнь не отрывает взгляда от Гуанъяо и, кажется, перестает дышать, когда после долгого молчания Гуанъяо подает голос: — Не могу сказать, что я согласен с… этим, но и мешать тебе тоже не стану. И я… останусь с тобой и помогу, если тебе это нужно. Гуанъяо видит в янтарных глазах Лань Сичэня бесконечную благодарность и отвечает на это ободряющей улыбкой. Он не имеет права судить о том, чего не понимает. Лань Сичэнь дорог ему, и, что бы он ни сделал, Гуанъяо хочет быть рядом, поддерживая и помогая. Внезапно Гуанъяо осознает, что если семья умершего узнает, что их близкий не был предан земле, а выпотрошен тем, кто пытался его вылечить, они обязательно обратятся к городскому судье, чтобы привлечь Лань Сичэня к ответственности за это деяние. Раз Гуанъяо посчитал, что тот осквернил тело, то малообразованные люди придут к такому же выводу. Он уверен, что Лань Сичэнь тоже это понимает, но пути назад уже нет. Гуанъяо сидит в покоях Лань Сичэня, пока тот изучает чужие органы. Закончив, он сшивает края разреза и омывает тело, которое они вместе заворачивают в белую простыню и, дождавшись ночи, выносят на улицу. Обоим страшно: неизвестно, что сделает Лань Цижэнь или другие старейшины, если прознают, что Лань Сичэнь притащил труп в Облачные Глубины без согласия родственников и что Гуанъяо помогал ему этот труп прятать. Согласно здешним правилам, все адепты ордена должны спать в это время, но мало ли кто-то из приглашенных заклинателей разгуливает по резиденции в поздний час. Однако по пути им никто не встречается, и они без происшествий спускаются с гор. Позже, стоя над вырытой ямой, Лань Сичэнь, словно даос, читает молитву, прося у высших сил перерождения для умершего и извиняясь за то, что потревожил его покой. Гуанъяо бросает первый ком земли в могилу. Теперь их жизни связаны тайнами, которые им предстоит делить на двоих. Мысль о том, что в такой неприглядной ситуации, когда на кону стоит репутация, Лань Сичэнь доверился не брату и не какому-то другому соученику, а Гуанъяо, согревает душу и заставляет чувствовать себя особенным. Сердце в груди сладко ноет; луна выходит из-за темно-серых облаков, и ее серебряный свет падает прямо на юношей. В свежевырытой могиле покоится чье-то тело, а Гуанъяо, позабыв о нем, воображает, что они с Лань Сичэнем, как двое возлюбленных, сбежавших полюбоваться луной, и разуверяться в этом совсем не хочется. На одну ночь можно поверить в это.

***

В течение полугода Гуанъяо возвращается в Ланьлин несколько раз. Все ученики, соскучившись по своим родных, на праздники разъезжаются по домам. Те, кто успел подружиться за время обучения, тепло обнимаются и желают друг другу счастливого пути. Гуанъяо провожает Лань Сичэнь, и остальные заклинатели косо смотрят на них. Им все еще трудно поверить, что наследник ордена Гусу Лань опустился до общения с бастардом. Гуанъяо старается не обращать внимания на презрительные взгляды, убеждая себя, что ему важно лишь мнение Лань Сичэня. Он покидает Гусу в смешанных чувствах, морально подготавливая себя ко встрече с Цзинь Гуаншанем. Из-за того, что они были разделены расстоянием, Цзинь Гуаншань, когда Гуанъяо приезжал в Башню Золотого Карпа, старался брать от их близости все, что мог. Гуанъяо не перечил ни единой задумке, даже самой сомнительной вроде обоюдной игры на нефритовых флейтах, но не раз ловил себя на том, что обязанность ублажать Цзинь Гуаншаня с появлением Лань Сичэня стала тяготить его сильнее, чем обычно. Кровосмесительные отношения давно перестали смущать Гуанъяо. Вместо этого он испытывал досаду от того, что он не принадлежал самому себе: Цзинь Гуаншань мог вызывать его в любое время, и когда это происходило, все планы летели кувырком. К тому же играть убедительное вожделение, когда на это не было ни моральных, ни физических сил, становилось затруднительно. Будь Гуанъяо девушкой, он бы подражал «сестричкам» из весеннего дома, которым нередко приходилось изображать страсть с клиентами. Сделать вид, что пытаешься сдержать стоны, от ощущений рвущиеся наружу, подмахивать бедрами навстречу, якобы стремясь прижаться к любовнику теснее, вздрогнуть всем телом, как бывает на пике удовольствия, и судорожно сжиматься внизу, пока нутро не наполнится семенем. Гуанъяо пытался проворачивать то же самое в постели с Цзинь Гуаншанем, но над реакцией своих чресел он не всегда был властен. Когда у него не получалось возбудиться, Цзинь Гуаншань злился: он хотел Гуанъяо, но понимал, что Гуанъяо, как бы ни играл, по-настоящему не хотел его. В последнее время возбуждение давалось еще тяжелее. Причина тому была одна: Лань Сичэнь. Он был так чист и совершенен даже в своих несовершенствах… Как можно касаться его руками, которыми Гуанъяо направлял в себя член и которыми ласкал другого альфу, своего отца? Как можно улыбаться ему губами, с которых срывались вульгарные стоны и крики? И как можно смотреть на него глазами, которые повидали столько бесстыдств? И более того: как можно мечтать о нем, добром, хорошем, прекрасном, когда Гуанъяо заслуживает лишь Цзинь Гуаншаня, такого же грязного человека, как и он сам? Он не сопротивлялся, когда его привязали за руки к резной перегородке кровати и навалились сверху. Цзинь Гуаншань не поленился тщательно подготовить его, даже это обернув игрой, призванной раззадорить, поэтому никаких неприятных ощущений не возникло. Не сопротивлялся он и на другой раз, когда его связали намертво и, поставив на колени и уложив грудью на постель, взяли сзади. Зафиксированные за спиной руки немели, запястья стирались скрутившейся шёлковой лентой, а задний проход лихорадочно сжимался при каждом стремительном толчке. Он послушно опускался на колени, стоило Цзинь Гуаншаню повелеть. Ладонь мужчины нежила макушку Гуанъяо, а пальцы уверенно зарывались в волосы, направляя, чтобы он взял член глубоко в рот. Гуанъяо принял из рук Цзинь Гуаншаня чашу с неизвестным содержимым, своим видом напоминавшим обычный чай. Когда поднял на заклинателя вопросительный взгляд, тот пояснил: — Отвар из корня женьшеня, кедровых орехов и дурмана. Уверен, ты знаешь, для чего он предназначен. Осознание окатило Гуанъяо ледяной водой. В весеннем доме встречались гости самого разного возраста, от молодых юношей до почтенных старцев, которые желали попробовать что-то новенькое и нередко прибегали к любовным зельям. Чем дороже был напиток, тем ярче у него был эффект: страсть любовников могла длиться всю ночь, попирая естественные законы природы. Гуанъяо не понимал, зачем это Цзинь Гуаншаню. Разве он и так не делал все, что от него хотели? С неуверенностью взглянув на жидкость в чаше, Гуанъяо медленно поднес ее к губам и, бросив взгляд на Цзинь Гуаншаня, внимательно наблюдавшего за ним, залпом выпил терпкий отвар. Первые минуты ничего не происходило, но затем по телу начал распространяться жар. Гуанъяо оттянул ворот клановой формы, оголяя пылающую кожу ключиц. Хотелось снять с себя все, лишь бы облегчить свое состояние. Голова кружилась, а к члену прилила кровь, вызывая болезненное возбуждение. Взгляд выхватил протянутую ладонь, и Гуанъяо, взявшись за нее, поднялся с циновки. Цзинь Гуаншань подвел его к постели, на которой он множество раз овладевал Гуанъяо. Там же он снял с юноши все одежды, что мешали разгоряченному телу. Ухоженная рука неторопливо двинулась по груди, спускаясь вниз, пока пальцы не коснулись вставшего члена. Гуанъяо со стоном поддался бедрами навстречу. Желание, чтобы Цзинь Гуаншань не останавливался, терзало помутневшее сознание, однако Цзинь Гуаншань отстранился от Гуанъяо и вернулся за стол, где ему было удобнее наблюдать за происходящим. Гуанъяо извивался на простынях, сжимал ноги, елозя ступнями по кровати, закусывал губы, хныча от невозможности справиться с возбуждением, унижения и жара, грозившего сжечь его изнутри. Цзинь Гуаншань же с жадностью ловил каждый взмах бедер, которые Гуанъяо вскидывал навстречу руке, ласкавшей член. Поняв, что дальше терпеть не сможет, Гуанъяо жалобно произнес: «Пожалуйста». Цзинь Гуаншань довольно усмехнулся, поставил пустую пиалу на стол и, одним ловким движением поднявшись на ноги, двинулся к постели. — Помочь тебе? — насмешливо спросил он, смотря в искаженное, словно от невыносимой боли, лицо Гуанъяо. Ответа так и не последовало. Гуанъяо лишь тихо повторял «пожалуйста», ощущая себя тем, кем никогда не стремился стать. С тех пор как Гуанъяо впервые утешил Цзинь Гуаншаня, каждая их ночь заканчивалась одним и тем же: мужчина клал голову на живот Гуанъяо и обвивал руками его маленькое тело, пока тот перебирал его волосы, пропуская длинные пряди между пальцами. Расслабившись под этой лаской, Цзинь Гуаншань засыпал, а Гуанъяо лежал неподвижно, не смея тревожить его покой, но в конце концов усталость брала верх, и веки смыкались, погружая спальню Благоуханного дворца в сплошную черноту. Порой во снах ему являлся Лань Сичэнь. Вдвоем они гуляли по Облачным Глубинам и наблюдали за тем, как забредший в горы ветер, дыша свежей прохладой, шевелил нежно-розовые цветки магнолии. В этих грезах Лань Сичэнь прикасался к Гуанъяо так, как альфа прикасается к небезразличной ему омеге, но в том не было и тени плотского желания — только спокойные нежность и забота. То, чего Гуанъяо никогда не испытывал с Цзинь Гуаншанем. Случалось, Гуанъяо просыпался посреди ночи с безумно бьющимся сердцем. На коже фантомно ощущались прикосновения ласковых пальцев — с таким же трепетом Лань Сичэнь брался за дорогую сердцу Лебин. В его компании Гуанъяо был, что эта флейта, и Лань Сичэнь, сам того не осознавая, извлекал из него нечто волнующее, стягивающее грудь сладостной болью, пронзительное до слез и закусанных от смутного отчаяния губ. Как бы Гуанъяо того ни желал, это был всего лишь сон. В реальности же на соседней подушке безмятежно спал Цзинь Гуаншань, и оставалось только покрепче стиснуть зубы и глубоко дышать, чтобы обрести контроль над своими телом и разумом. Лань Сичэню не было места в этой спальне, а Гуанъяо не было места рядом с ним. Следовало как можно скорее это усвоить.

***

Дни летят стремительно — приближается конец февраля, а вместе с ним и очередное празднование в кругу многочисленных родственников. Для Гуанъяо это уже второй раз, когда его чествуют как одно из главных лиц торжества. Сейчас он чувствует себя немного увереннее, в минуты сомнения убеждая себя, что место рядом с Цзинь Цзысюанем для него законное. Пусть новому имени, записанному в семейную книгу, не под силу стереть клеймо бастарда, Гуанъяо все равно является официально признанным сыном Цзинь Гуаншаня. Приглашенные заклинатели вынуждены изображать доброжелательность и делать вид, что Гуанъяо ничем не отличается от Цзинь Цзысюаня. Удивительно, но последний перестал открыто участвовать в насмешках Цзинь Цзысюня — теперь при встрече он демонстрирует холодную вежливость и терпимость, а вот с кузеном и госпожой Цзинь и малейших подвижек не происходит. Гуанъяо не представляет, что должно произойти, чтобы если не оба, так хотя бы один из них смягчился к нему. Гуанъяо старается не думать об этом. Ему исполнилось семнадцать, а значит, скоро он покинет это место. Его душа и сердце безоглядно стремятся в Облачные Глубины, но Гуанъяо из раза в раз одергивает себя. Туда ему путь заказан. Если бы Лань Сичэнь разглядел в нем кого-то еще, помимо верного друга, Лань Цижэнь позволил бы им вступить в брак. Однако, как бы Гуанъяо ни надеялся, взгляды Лань Сичэня так и не изменились. А вот взгляды Цзинь Гуаншаня поменялись. На протяжении всего вечера он смотрит на Гуанъяо, следит за ним, рассеянно отвечает что-то гостям и снова глядит на него, ловя каждое движение. Гуанъяо не хочет, но замечает пристальное внимание к себе, гадая, что оно означает. Может быть, Цзинь Гуаншань размышляет о его замужестве? Или предвкушает продолжение вечера в своих покоях? Или, возможно, он тихо злится на то, что Гуанъяо не удалось охмурить Лань Сичэня? Гуанъяо с трудом сглатывает комок в горле и шумно дышит, чувствуя, как мурашки вгрызаются в него. В конце концов, какая разница? От Гуанъяо больше ничего не зависит — ни выбор жениха или невесты, ни исход этого пира. Поэтому он нисколько не удивляется, когда Цзинь Гуаншань, дождавшись завершения праздника, подзывает его к себе и просит проводить до Благоуханного дворца. Для присутствующих в этом нет ничего необычного, а вот Гуанъяо настораживается. В резиденции много гостей, и если Цзинь Гуаншань настроен на близость, то они рискуют. Кто знает, сколько среди приглашенных господ или их слуг проныр? Внимательный Пао Тай и его верные помощники делают все от них зависящее, чтобы защитить своего господина, а вместе с ним и Гуанъяо, однако невозможно предусмотреть все. Пока они не допустили ни единого промаха, но осторожность никогда не бывает излишней. Отпустив стражу под предлогом выпить в честь дня рождения его сыновей, Цзинь Гуаншань пропускает Гуанъяо внутрь своих комнат. Дыхание знакомо учащается, голова слегка кружится от понимания, что будет дальше. Тело охватывает странный трепет, будто Гуанъяо, облаченный в многослойные праздничные одежды, полностью обнажен под чужим взглядом. На плечо ложится ладонь, горячее дыхание тревожит собранные в высокий хвост волосы. Свободной рукой Цзинь Гуаншань касается живота Гуанъяо и уверенно притягивает его к своей груди. В голове пусто, происходящее — безразлично. Может, оно и к лучшему? Сколько еще Гуанъяо будет терзать себя бесполезными мыслями? Стоит хотя бы на вечер забыть обо всем и просто… Гуанъяо глубоко вздыхает и поворачивается к Цзинь Гуаншаню. Руки сами собой обвиваются вокруг его шеи, глаза останавливаются на тонких губах, и этот взгляд Цзинь Гуаншань понимает по-своему. Он медленно склоняется над Гуанъяо и вовлекает его в неспешный поцелуй, действуя без привычного напора. Гуанъяо отвечает, попеременно обхватывая сначала верхнюю губу, затем нижнюю. Почти целомудренно, без вульгарности, которая обычно сопровождает каждое их действие в отношении друг друга. Какое-то смутное чувство, похожее на возбуждение, проносится вдоль позвоночника, и Гуанъяо, содрогнувшись и шумно выдохнув носом, теснее прижимается к Цзинь Гуаншаню, ловя ртом его несдержанный стон. Цзинь Гуаншань отстраняется от покрасневших, влажно блестящих губ. Взгляд, ставший вязким и тягучим, скользит по лицу Гуанъяо, Цзинь Гуаншань протягивает руку, нежно касаясь большим пальцем пылающей скулы. Ладонь спускается ниже, пальцы едва затрагивают грудь под нежно-желтой тканью. Добравшись до пояса, они замирают на пару мгновений, а затем легко распускают его, позволяя упасть на пол, звякнув драгоценными медальонами. Одежда покидает тело Гуанъяо слой за слоем, словно Цзинь Гуаншань отрывает лепестки у цветка, пока юноша не остается полностью обнаженным. Они смотрят друга на друга недолго, прежде чем руки мужчины подхватывают Гуанъяо под ягодицы, вынуждая того скрестить лодыжки на его пояснице. Цзинь Гуаншань снова целует его, вслепую неся в спальню. Этой ночью Гуанъяо впервые отдается Цзинь Гуаншаню по своему желанию. Он скачет на Цзинь Гуаншане быстро и умело, а тот, впившись пальцами в его бедра, с не меньшим усердием движется навстречу, толкаясь резко и сильно. Они целуются упоенно, глубоко, и если для Цзинь Гуаншаня это демонстрация страсти, то для Гуанъяо поцелуи — способ забыться. Чувствуя приближение первого за ночь оргазма, Цзинь Гуаншань стискивает Гуанъяо железной хваткой, и сердце обмирает, когда он, рвано выдохнув, шепчет: — Хотел бы я, чтобы ты был только моим… «Нет!», — едва не вскрикивает Гуанъяо, чудом успевая сдержать себя, и порывисто прижимается к губам Цзинь Гуаншаня, запечатывая их поцелуем. Он не хочет представлять, что было бы с ним, останься он во власти этого развратного человека. Их близость превращается в самое настоящее безумство, после которого постель оказывается полностью развороченной. Влажные простыни смяты, подушки отброшены куда-то в сторону, одеяло скомкано, и посреди всего этого хаоса они лежат абсолютно обессиленные. Постепенно придя в себя, Гуанъяо поворачивается на бок и в следующий миг вздрагивает от неожиданного прикосновения. Цзинь Гуаншань обнимает его, утыкаясь носом в его волосы, и наконец замирает, засыпая. Гуанъяо же, как ни старается, уснуть так и не может. Спиной он ощущает размеренное дыхание и тепло обнаженной кожи. Он не знает, сколько времени проходит, прежде чем что-то заставляет его выбраться из-под руки Цзинь Гуаншаня и покинуть спальню, чтобы направиться в рабочую часть комнат. Взгляд выхватывает раскрытый лист бумаги, лежащий на столе, и ведомый любопытством Гуанъяо берет его в руки. С каждым прочитанным словом биение сердца замедляется, пока он вовсе не перестает ощущать его. «Мне и нашему сыну не дают жизни. Сестрица каждый день попрекает меня отношениями, что были между нами, и грозится выгнать нас с А-Юем из дому, потому что одно наше присутствие в родительском доме позорит их доброе имя и пятнает репутацию семьи… Деньги, что вы щедро высылали нам все это время, сестрица отнимает, и мы с нашим сыночком вынуждены жить в нищете. Я боюсь, что однажды нас выставят вон и мы окажемся на улице. Моя надежда только на вас, господин. Понимаю, что ставлю вас своей мольбой в затруднительное положение, однако мое отчаяние так велико, что я не знаю, как быть. Если у вас остались теплые чувства к нам, молю, заберите А-Юя. Он не доставит вам хлопот… А-Юй — прелестный мальчик, и, смотря на него, я вспоминаю вас. Недавно ему исполнилось пятнадцать… Если вы не откажете в моей просьбе, не давайте его в обиду… Мир очень жесток, особенно к омегам…». Письмо выпадает из ослабевших пальцев. В голове крутятся-вертятся строки. …Наш сыночек… …Прелестный мальчик… …Ему исполнилось пятнадцать… …Омега… Что все это значит? Гуанъяо судорожно вздыхает и хватается пальцами за горло, чувствуя комок внутри него. Глаза находят на столе еще одно письмо — сложенное, но не запечатанное. Гуанъяо раскрывает его без колебаний. На тонкой рисовой бумаге аккуратным подчерком выведено всего несколько слов. Цзинь Гуаншань согласился забрать в Ланьлин еще одного сына.