Оставить детство в прошлом

На следующий день Цзинь Гуаншань снова зовет Мэн Яо в свой павильон. Пока Пао Тай ведет его по запутанным дорожкам, Мэн Яо обреченно думает о том, что не готов повторить вчерашний опыт. Неужели Цзинь Гуаншаню недостаточно того, что он сделал? Как еще он хочет унизить Мэн Яо? На сердце тоскливо ноет. Что угодно. Пожалуйста, что угодно, только не то, что было вчера! Да, Мэн Яо сам согласился, но он и помыслить не мог, что обыкновенная близость станет для него настоящим испытанием, что она заставит почувствовать себя оскверненным и вынудит возжелать собственной смерти. Не решился. Испугался. Инстинкт взял верх, связав Мэн Яо по рукам и ногам так же, как после кончины матушки. Надо было попытаться, возможно, отчаяние пересилило бы страх, и тогда Мэн Яо не пришлось бы вновь встречаться с этим человеком. Жаль, что сам Цзинь Гуаншань не выбил из него весь дух — он даже синяков на теле не оставил. Мэн Яо проверил это, когда пришел в купальню, где долго сидел прежде, чем начал смывать с себя пот и засохшее семя. Не вышло избавиться лишь от фантомных прикосновений, и с прошлой ночи он не перестает ощущать их на коже. Грязно. Все еще очень грязно. И… стыдно. Перед собой, перед всеми, кем бы эти «все» ни были. Мэн Яо затравленно поглядывает на каждого, кто попадается навстречу, однако не получает ни единого намека на то, что о произошедшем известно кому-то еще. Никто не тычет в него пальцами и не перешептывается, бросая косые взгляды. Никто не знает. Кроме Пао Тая. Досадно осознавать, что Мэн Яо ошибся, поведясь на вежливость и учтивость. Жизнь в борделе ничему не научила его, раз он доверился незнакомцу. Небеса дают жестокие уроки, зато действенные. Мэн Яо никому не станет верить — только себе, как и советовала Сысы. Мэн Яо поднимает голову и пристально смотрит в затылок Пао Тая, гадая, почему он спокойно, даже безразлично отнесся к тому, что его хозяин сделал из собственного сына игрушку для постельных утех. Цзинь Гуаншань дал столько денег, что Пао Тай не смог отказаться и предпочел ослепнуть на оба глаза и оглохнуть на оба уха? Здесь это в порядке вещей? Может, на самом деле всем в этом проклятом месте известно о делах Цзинь Гуаншаня, но его высокий статус заставляет их молчать? Мэн Яо размышляет об этом до того момента, пока Благоуханный дворец не вырастает впереди. У входа в него несут свой пост двое стражей. В прошлый вечер у этих дверей никого не было. Должно быть, Цзинь Гуаншань, уверенный в том, что Мэн Яо примет все условия и впоследствии окажется на его ложе, отослал их. Или они были на обходе? Раз сейчас главный павильон не пустует, значит ли это, что все обойдется? «Милостивые Небеса, защитите меня», — мысленно взмаливается Мэн Яо, стараясь не представлять, как он пройдёт через насилие первой ночи еще раз. Небеса по своему обыкновению молчат, а Мэн Яо с головой затапливает страшное осознание, что он совсем один. Никто ему не поможет, не спасет от Цзинь Гуаншаня. С ним могут сделать все, что угодно, да хоть убить, не найдется ни одного человека, который этому помешает. И Пао Тай снова будет ждать под дверьми, пока Цзинь Гуаншань… На глазах выступают слезы, которые Мэн Яо быстро смаргивает. Пао Тай останавливается у Благоуханного дворца и открывает перед Мэн Яо двери. Мелкая дрожь проносится по телу, пуская по коже рой мурашек. Ноги слушаются плохо, Мэн Яо едва ощущает их, перешагивая порог, и вздрагивает, когда двери за ним закрываются. Внутри Благоуханного дворца так тихо, что можно услышать биение собственного сердца. Бум, бум, бум! — тяжко содрогается оно. Мэн Яо прижимает ладонь к груди, пытаясь то ли успокоиться, то ли заглушить удары беспокойного органа. Днем эти покои выглядят иначе, светлее и безопаснее, хотя кое-что остается неизменным: их хозяин, словно коварный змей шэцзин, терпеливо ожидающий любопытных детишек в своей темной норе, затаился где-то в глубине просторных комнат. Мэн Яо, как один из таких детей, преодолевает зудящий под кожей страх и делает первый, самый трудный шаг, затем второй, третий, пока не добирается до кабинета. Цзинь Гуаншань сидит за столом, уперев подбородок в сцепленные замком руки, и отрешенно глядит перед собой, но при виде входящего в кабинет Мэн Яо оживляется и уже знакомым жестом подзывает его к себе. — Этот отвар ты будешь пить при мне, — без предисловий говорит он. — Новые бастарды мне ни к чему. Только теперь Мэн Яо замечает на столе маленькую глиняную чашечку и, подойдя ближе, берет ее в руки. Если бы не объяснение Цзинь Гуаншаня, Мэн Яо заподозрил бы, что его хотят отравить, но, успокоенный тем, что избавляться от него не собираются, он делает первый глоток. Горечь мгновенно сводит рот, заставляя поморщиться. Остальное Мэн Яо выпивает залпом, и благодаря этому вкус становится сносным. — Вчера я спрашивал тебя, знал ли ты альф, пока жил в Юньпине, — чуть погодя начинает Цзинь Гуаншань. — Ты ответил, что никто не успел тебя коснуться. Будь ты девицей, я бы приказал осмотреть тебя, но ты юноша, и мне не остается ничего иного, как поверить твоим словам. Я желаю, чтобы и впредь между нами была только правда. Ты меня понимаешь? — Да, господин, — тихо произносит Мэн Яо. — Славно, — Цзинь Гуаншань одобрительно кивает. — Я не жесток, Яо, даже если вчера тебе показалось обратное, но порой для острастки приходится быть таковым. Мэн Яо удивленно вздергивает брови. То есть Цзинь Гуаншань имеет ввиду, что насилие было не более чем уроком? И это не жестокость? Изнасиловать своего сына, назначив его тело в качестве платы за то, что другой сын получает по праву рождения, — не жестокость? Делать унизительные намеки, с наслаждением растаптывая его самомнение, — не жестокость? Страх уступает место тихому гневу, от которого кровь закипает в венах. — Я буду хорошо к тебе относиться, пока ты слушаешься, — продолжает Цзинь Гуаншань, внимательно глядя на Мэн Яо, и одного такого взгляда оказывается достаточно, чтобы едва поднявший голову гнев вновь сменился страхом. По спине пробегает холодок, словно острые иголки впиваются в позвонки. На ум приходит самое плохое. Мэн Яо ждет, что вот-вот последует приказ раздеться. — На бунтаря ты не похож, поэтому я уверен, что мы с тобой сможем подружиться. И чтобы скрепить наше соглашение, я сегодня же отдам распоряжение о подготовке к церемонии наречения, — Цзинь Гуаншань вдруг улыбается, а Мэн Яо, не зная, что эта улыбка означает, сглатывает и невольно задерживает дыхание. — Как тебе «Цзинь Цзыяо»? Подходящее имя для господина из знатной семьи? С губ срывает вздох облегчения. Имя. Точно. Ему же это было обещано. Прошлым вечером он был воодушевлен возможностью сменить простолюдинную фамилию и незамысловатое имя на новое, звучащее гордо и благородно, но сегодня эта перспектива не вызывает у него ровным счетом ничего. Пусть Цзинь Гуаншань хоть и вовсе свое имя ему не дает. Если бы Мэн Яо не держался за свою жизнь, он бы так и ответил, слово в слово. Однако здравый смысл просит его не действовать опрометчиво, и Мэн Яо заставляет себя склониться перед Цзинь Гуаншанем в поклоне. — Хорошее имя, господин. Благодарю вас. Когда Мэн Яо выпрямляется, то замечает, что улыбка на тонких губах Цзинь Гуаншаня стала шире, в то время как его глаза остались серьезными. Это сочетание пугает, и особенно не по себе потому, что невозможно понять, какие помыслы за этой улыбкой скрываются.

***

Перед назначенным днем его представляют Цзинь Цзысюаню и кузену Цзинь Цзысюню, и Мэн Яо, стоящему перед ними, хочется провалиться под землю так же, как при той единственной встрече с хозяйкой Башни Золотого Карпа. От мальчишек исходят волны презрения, на их лицах — брезгливые гримасы, будто они видят дождевого червя, раздавленного колесом телеги. Должно быть, в их глазах Мэн Яо выглядит именно так. Он низко опускает голову, чувствуя себя ничтожеством в сравнении с избалованными мальчишками, а Цзинь Гуаншань делает вид, что ничего не замечает. У него нет причин защищать Мэн Яо, и он бездействует. В Храме Предков, кроме Цзинь Гуаншаня, чиновника, что записывает его слова под диктовку, мастера церемонии, его помощника и самого Мэн Яо, облаченного в форму адепта ордена Ланьлин Цзинь, больше никого нет. Госпожа Цзинь не пожелала прийти, Цзинь Цзысюань и Цзинь Цзысюнь тоже. Мэн Яо, не задетый их пренебрежением, думает, что так даже лучше. Неизвестно, что могут выкинуть новые родственники. Хватает Цзинь Гуаншаня, но без него обряд нельзя провести. —… Цзинь Гуанъяо… Мэн Яо устремляет на него ошеломленный взгляд, как и мастер, который не успел надеть на его голову шапочку фу тоу, а Цзинь Гуаншань, стоя спиной к собравшимся, продолжает говорить, не замечая, что чиновник, уже внесший новое имя Мэн Яо в семейную книгу, застыл в растерянности. — Глава ордена, простите, — начинает чиновник дрожащим голосом. Лицо его искажено страхом. — Этот недостойный не расслышал… Цзинь Гуанъяо? Цзинь Гуаншань оборачивается к нему, ожидая объяснений. — К именам заклинателей клана Цзинь из этого поколения добавляется префикс «цзы», — говорит чиновник, нервно сжав пальцами кисть для каллиграфии. — Разве не должно было получиться «Цзинь Цзыяо»? — В самом деле! — восклицает Цзинь Гуаншань, выглядя при этом озадаченным. — Вы уже записали? Что ж, ничего уже не поделать. Зато фамилия у тебя теперь Цзинь, — обращается он к Мэн Яо. — Какая разница, что там с именем? Вчера Мэн Яо тоже бы так решил, но в эту самую минуту он предельно ясно осознает, что позорное «Гуанъяо» будет следовать за ним до конца жизни, и это приводит его в отчаяние. Однако изменить уже и впрямь ничего нельзя. Цзинь Гуаншань принял его в свой клан и, как дворняге, подвизавшейся рядом с породистыми псами, указал на место: Мэн Яо никогда не станет ровней Цзинь Цзысюаню и Цзинь Цзысюню. Ему придется ославиться на весь свет не только как сыну шлюхи, рожденному от главы великого ордена заклинателей, но и как человеку, который не заслужил даже приличного имени. В тот же вечер по приказу Цзинь Гуаншаня Пао Тай приводит Гуанъяо в Благоуханный дворец. В полумраке спальне, окуренной чем-то густым и сладким, Гуанъяо лежит, обнаженный, на белых простынях, стараясь не думать об ощущениях, сбежать от того, что с ним делают, но краем глаза он все равно видит мужчину над собой, слышит его возбужденное дыхание, и это безжалостно возвращает его к реальности. Теплые губы скользят по его груди и плечам, покрывая кожу неторопливыми поцелуями и оставляя на ней влажные следы. Возможно, при других обстоятельствах и с другим человеком Гуанъяо мог бы насладиться этими ласками, но сейчас он испытывает лишь омерзение и обреченность от невозможности прекратить их. Время тянется медленно, словно загустевший мед, а Цзинь Гуаншань продолжает изучать Гуанъяо руками, губами и языком. Кажется, что ни один участок тела не остается без его внимания. Прикосновения холодных ладоней ощущаются постоянно, и сколько мгновений ни проходит, теплее они не становятся. Гуанъяо то и дело вздрагивает, не справляясь с дрожью. В какой-то момент ощущения притупляются и вместо касаний Цзинь Гуаншаня Гуанъяо начинает чувствовать, как что-то большое неотвратимо накатывает на него волна за волной. Невидимые пальцы смыкаются на его горле, понемногу лишая дыхания. Не понимая, что происходит, Гуанъяо заставляет себя дышать глубоко и размеренно, но воздух срывается с его губ, а обратно уже не втягивается. В глазах постепенно темнеет, и чем сильнее размываются очертания комнаты, тем сильнее становится паника. Гуанъяо боится потерять сознание и тем самым разозлить Цзинь Гуаншаня, который настолько увлечен затянувшейся прелюдией, что не замечает ничего вокруг. Только когда тихий всхлип все же прорывается сквозь плотно сжатые зубы, он поднимает голову и с искренним замешательством спрашивает: — Мои прикосновения неприятны тебе? Гуанъяо не отвечает. Его трясет, и он может лишь смотреть Цзинь Гуаншаню в глаза и видеть в его черных зрачках свое отражение. Кадык нервно дергается под кожей. Молчание не нравится Цзинь Гуаншаню, поэтому он с явным неудовольствием произносит: — Мне казалось, мы пришли к согласию. Я исполняю свои обещания, Яо, а вот ты — нет. Гуанъяо с трудом размыкает пересохшие губы и едва слышно шепчет: — Разве я не послушен, господин? Взгляд Цзинь Гуаншаня в тот же миг вспыхивает обжигающей злобой. — Ты лежишь подо мной, словно труп. Я уверен, что ты способен на большее, — он склоняется к груди Гуанъяо и кусает его за сосок, заставляя коротко вскрикнуть, а затем вкрадчиво произносит: — Хочешь боли — я тебе ее обеспечу, но тогда в своих слезах тебе придется винить только себя, ведь я дал выбор. Будь поживее, проявляй участие — этого я от тебя жду, а не слепой покорности. Поднявшись с Гуанъяо, Цзинь Гуаншань берется за его бедра и одним рывком подтаскивает к себе. Гуанъяо не сопротивляется, но тело его напряжено так, словно он готов в любую секунду вскочить с постели и опрометью броситься к дверям, а оттуда — на улицу, в весеннюю прохладу позднего вечера, где его не будут ловить, чтобы не привлекать внимания. А если и будут, то он сможет поднять шум криками и мольбами о помощи. Тогда Цзинь Гуаншаню ни за что не придумать для госпожи Цзинь убедительное объяснение, почему его внебрачный сын голым выбежал из его спальни. Воодушевление, охватившее Гуанъяо, исчезает так же быстро, как и появилось. Глупость… Какая глупость! Гуанъяо не хочет смотреть, но все же смотрит, как Цзинь Гуаншань возбуждает себя, как его рука размеренно и быстро двигается на члене, как появляется и исчезает в кулаке блестящая головка. Он закусывает губы, чтобы не разрыдаться в голос от осознания собственной беспомощности. Даже если госпожа Цзинь узнает правду о том, что творится в стенах Благоуханного дворца, для Гуанъяо ничем хорошим это не закончится, а значит, нет и смысла отбиваться. — Расслабься, — велит Цзинь Гуаншань. В прошлый раз он ласково советовал это сделать, но сейчас именно приказывает. Гуанъяо понимает, что нужно послушаться, но не знает, как убедить в этом свое тело. Когда Цзинь Гуаншань склоняется над ним, пристраивая головку к неподготовленному входу, Гуанъяо инстинктивно сдвигает ноги, зажимая мужчину между ними. — Раздвинь ноги, Яо, если не хочешь, чтобы я связал тебя, — тихо говорит Цзинь Гуаншань. В испуге, что он действительно исполнит угрозу, сердце Гуанъяо начинает биться быстрее, а глаза широко распахиваются. Гуанъяо совсем не хочет, чтобы его связывали, поэтому усилием воли подчиняется. — Вот так, — удовлетворенно кивает Цзинь Гуаншань и направляет в него член. Из груди вырывается задушенное мычание. В первый момент у Гуанъяо не получается сдержать его, но затем он крепко сжимает зубы и напрягает горло, затачивая в нем рвущиеся наружу болезненные стоны и рыдания. От натуги шею сводит так, что не сглотнуть. Из-под сомкнутых век по вискам текут слезы. Гуанъяо чувствует боль все время, пока член движется внутри него. Сначала она сильна настолько, что он, позабыв о страхе рассердить Цзинь Гуаншаня, извивается под ним, не зная, куда от этой боли деться. Однако вскоре он привыкает к ней и даже лежит спокойнее, лишь морщась от жжения и тупого давления между ног. Оттолкнуть Цзинь Гуаншаня он не пытается, придавленный к кровати его тяжелым телом и не менее тяжелым чувством безысходности. «Матушка…», — про себя зовет Гуанъяо, будто покойница могла бы вырвать его из чужих рук. Но в комнате нет никого, кроме самого Гуанъяо и Цзинь Гуаншаня, который трудится над ним. — Держись за меня, Яо, — говорит он, и Гуанъяо, с трудом разжав стиснутые в кулаки пальцы, обхватывает ими плечи Цзинь Гуаншаня.

***

Цзинь Гуаншань уезжает на несколько дней, и у предоставленного самому себе Гуанъяо появляется время, чтобы тщательно обдумать все то, что случилось с ним за последние недели. В весеннем доме ему не дали бы бездельничать и обязательно нашли бы какую-нибудь работенку, но здесь никому нет до него дела. Гуанъяо и сам не горит желанием попадаться на глаза госпоже Цзинь или новообретенным братьям, поэтому подолгу сидит в выделенных комнатах, выходя оттуда лишь для того, чтобы подышать воздухом и размять ноги. В этом году весна задержалась и теперь спешно наверстывает упущенное. Яркое солнце не позволяет унылой серости омрачить голубое небо, игриво поблескивая на золотых фигурках мифических животных, венчающих крыши. Слышны бодрые трели птиц, укрывшихся в кронах деревьев. Гуанъяо сидит у пруда с карпами, водя пальцами по поверхности воды, и сердце его замирает от умиротворения, посланного Небесами как исцеление. Однако он знает, что исцеление это временное, ведь не сегодня-завтра должен вернуться Цзинь Гуаншань. Последние дни Гуанъяо провел очень нервно, не в силах ни есть, ни спать. Ожидание хуже всего. Однажды из окна своих покоев — своих ли? — он увидел Пао Тая и, испугавшись, что тот идет за ним, в панике заметался по комнате, не зная, куда спрятаться, чтобы его не тронули. Но прятаться было бесполезно: если Цзинь Гуаншаню будет нужно, он из-под земли достанет Гуанъяо. Пао Тай прошел мимо, оставив после себя усилившуюся тревогу. В какой-то момент она достигла своего пика, и разум Гуанъяо помутился. Устав трястись от страха, он в сердцах пожелал, чтобы Цзинь Гуаншань скорее приехал и поимел его. Когда горячность схлынула, Гуанъяо охватил чудовищный стыд за эти мысли. «Пусть Цзинь Гуаншань потеряется где-нибудь по дороге!», — молил он Небеса, хотя и понимал, что этого не случится. Неприятности и опасности часто обходят стороной тех, кто их заслуживает, поэтому Гуанъяо решил подумать о том, что делать дальше. Он снова и снова прокручивает в голове слова Цзинь Гуаншаня о покорности и участии. Откуда Гуанъяо было знать, что ему будет нужно второе, а не первое? Невольно представив, как он изгибается навстречу чужим ласкам, подставляет для поцелуя губы и с придыханием выстанывает «глава ордена», Гуанъяо вздрагивает от отвращения. «Будь поживее». Да уж, отличный совет, ничего не скажешь. Получается, он должен уподобиться продажным омегам, которые кричат в притворном восторге под своими клиентами. Эта мысль угнетает. Гуанъяо хотел для себя иной доли: он мечтал стать свободным человеком и увидеть мир за пределами Юньпина, узнать, как живут люди в холодном Хингане и экзотическом Гуаньдуне, проплыть на корабле вдоль побережья от Южного до Желтого моря… Мечтал зажить хорошо, ровно. Сердце переполняется тоской по несбывшимся чаяниям, и Гуанъяо, шмыгнув влажным носом, спохватывается и заставляет себя собраться. Он намеренно вспоминает Пу Шэна, таким, каким его и запомнил — живого, с застенчивой улыбкой на тонком лице. А затем представляет его другим: на худом теле расцветают синие следы от пальцев, кожа между бедер стянута розовой коркой из крови и семени, запястья изрезаны острыми осколками, а потухшие глаза смотрят в пустоту. Пу Шэн никогда не отличался особой выносливостью и устойчивостью к боли, как и Гуанъяо. Если бы Цзинь Гуаншань не выкупил его, Гуанъяо, скорее всего, тоже сломали бы. Однако он жив, и, как бы то ни было, ему крупно повезло. Его не заставляют работать, вдоволь кормят, позволяют свободно гулять. Ему не нужно ломать голову над тем, как заработать на завтрашний день и как с полученных денег отложить на свой выкуп, и не нужно бояться, что его захотят купить. Разве это не повод для радости? Что до Цзинь Гуаншаня… Лучше он, чем сотня неизвестных альф. Со временем Гуанъяо выучит его пристрастия и сможет подстраиваться под них, а пока он попробует притвориться, что хочет делить с ним постель. Гуанъяо видел, как «братцы» вели себя с клиентами, как они отвечали на поцелуи, как прижимались всем телом и терлись грудью о грудь. Кажется, нет ничего сложного в том, чтобы изобразить страсть. Если такова цена выживания, то Гуанъяо приложит все усилия, чтобы ее заплатить.

***

Через день Цзинь Гуаншань возвращается в Башню Золотого Карпа. Гуанъяо, расслабленному теплом постели, почти удается уснуть, когда внезапно раздается деликатный стук в дверь и приглушенное: — Третий молодой господин Цзинь… Пао Тай. Сонливость как рукой снимает. Иллюзия безопасности, которую дарила тяжесть одеяла, исчезает, и Гуанъяо, больше не чувствуя ее, выбирается из постели и идет к дверям. Ночной ветерок, ворвавшийся внутрь, окончательно взбадривает его. — Что такое? — настороженно спрашивает он. — Глава ордена желает вас видеть. Сердце Гуанъяо обрывается в тот же миг. «Приехал. Так скоро…», — неверяще думает он и, затаив дыхание, произносит: — Но ведь уже поздно. Отговорка выходит жалкой, Гуанъяо и сам понимает это. Именно потому, что сейчас ночь, его и зовут. Пао Тай не меняется в лице. — Велено привести вас, — вежливо, но настойчиво отзывается он. Глупый страх вновь завладевает Гуанъяо. Инстинкты велят прятаться, шмыгнуть в какую-нибудь нору, подобно зайцу, преследуемому голодной лисой. Затаиться, но Гуанъяо не заяц и никакой норы поблизости нет, а лиса — или, точнее, лис — отовсюду достанет его. Пао Тай же будто и не замечает смятения, которое одолевает Гуанъяо. — Мне нужно немного времени, — тихо говорит Гуанъяо и, получив в ответ понимающий кивок, идет собираться. По пути он размышляет о том, что глупо одеваться, если его все равно разденут. Можно было бы накинуть сверху только форменное платье, но Гуанъяо не хочет забирать у себя время, которое можно провести без Цзинь Гуаншаня. «Нужно перетерпеть, — уговаривает он себя, обувая сапоги. — Я уже бывал с ним и знаю, что он будет со мной делать. Просто на этот раз постараюсь не злить его». Следуя за Пао Таем по главному павильону, Гуанъяо очень некстати вспоминает свой первый вечер в Благоуханном дворце. Тогда он так же шел за Пао Таем, не подозревая, чем для него обернется визит во внутренние покои Цзинь Гуаншаня, а теперь он хотя бы в общих чертах знает, что его ждёт. Горят, покачиваясь, развешенные под крышами домов фонари. Ночь такая красивая, звездная, но луны нигде не видно. Ветер ласкает щеки Гуанъяо, убирает пряди волос с его лица, и в этих касаниях ему чудятся заботливые руки матери. На глаза набегают слезы. Гуанъяо низко опускает голову. «Мамочка, прошу, не смотри на меня, — обращается он к покойнице, приглядывающей за ним вместо глухих к его молитвам Небес. — У меня нет выхода. Я должен как-то жить. Я или подчинюсь, или сойду с ума». Цзинь Гуаншань уже разделся до белья и теперь стоит у высокого столика, на котором Гуанъяо замечает кувшин с вином. — Глава ордена, — Гуанъяо склоняется в поклоне, и короткие пряди, обрамляющие его лицо, соскальзывают с плеч. — Проходи, Яо, — не оборачиваясь, бросает Цзинь Гуаншань и наливает себе еще вина. Набрав в грудь побольше воздуха, Гуанъяо делает еще несколько шагов вперед и останавливается напротив Цзинь Гуаншаня. Не дожидаясь его указаний, он сразу начинает развязывать пояс. Цзинь Гуаншань наблюдает за тем, как он снимает с себя вещь за вещью, и, судя по его глазам, ему нравится то, что он видит. Гуанъяо же, напротив, отводит взгляд, не желая смотреть ни на Цзинь Гуаншаня, ни на что-либо еще. С каждым вздохом в его груди словно разрастается огненный шар, который обжигает легкие и мешает ровно дышать. Когда дело доходит до штанов, подошедший почти вплотную Цзинь Гуаншань заменяет руки Гуанъяо своими. Он уверенно проникает ими под ткань и сжимает цепкими пальцами ягодицы. Гуанъяо, не зная, что делать дальше, кладет ладони ему на грудь. — Ты сегодня другой, — удивляется Цзинь Гуаншань, не сводя с него возбужденного взгляда. — Таким ты мне нравишься больше. Каким? Ведущим себя, как продажная омега в весеннем доме? Что за удовольствие видеть его таким? Цзинь Гуаншань ведь знает, что ни о какой настоящей страсти и речи не идет — Гуанъяо вынужден притворяться, чтобы избавить себя от лишней боли, с которой пришлось столкнуться в прошлый раз. Может, Цзинь Гуаншань так тешит свое самолюбие? Гуанъяо через силу улыбается, шепча: — Спасибо, глава ордена… Цзинь Гуаншань склоняется к нему, и Гуанъяо, понимая, что сейчас произойдет, перестает дышать. Жаркое дыхание с не слишком приятным запахом вина обжигает его губы, а следом между ними проскальзывает юркий язык, который с ходу принимается орудовать во рту, вовлекая язык Гуанъяо в быстрый танец. Цзинь Гуаншань целует страстно, жадно, не давая возможности прерваться и глотнуть воздуха, а Гуанъяо, изо всех сил подавляя желание оттолкнуть его, старается не уступать в напоре. Почему-то он думал, что будет иначе, проще. Думал, что двух ночей, проведенных в Благоуханном дворце, хватит, чтобы привыкнуть к подобным бесстыдствам, но сейчас тошно и от Цзинь Гуаншаня, и от самого себя. Внутри все сжимается, и желчь подступает к горлу. Не желая и дальше лобызаться с Цзинь Гуаншанем, Гуанъяо на ощупь находит отвороты его тонких одежд и дергает их в стороны, как если бы ему не терпелось перейти к главному. И Цзинь Гуаншань правильно его понимает. Он наконец разрывает поцелуй и, похотливо улыбнувшись, спрашивает: — Хочешь большего? В его золотых глазах горят озорные огоньки. — Да, господин. — Хорошо. Сними ее. Гуанъяо спускает с его плеч рубашку и без зазрения совести бросает ее на пол. Завязки на штанах Цзинь Гуаншань ослабляет сам, после чего берет правую руку Гуанъяо и просовывает ее себе под белье. Борясь с искушением скривиться, Гуанъяо понятливо обхватывает пальцами набухшую плоть. — Видишь, как я хочу тебя? Если это должно было польстить, то Цзинь Гуаншань просчитался. Его внимание до невозможности противно, а ощущение возбужденного члена в ладони вызывает лишь желание немедленно вымыть ее или хотя бы вытереть о едва не спадающие с бедер штаны. — Двигай ею, — выдыхает Цзинь Гуаншань и прикрывает глаза. Его рука для опоры ложится на плечо Гуанъяо. — Пока медленно. Нам некуда торопиться. Гуанъяо тихо вздыхает и послушно оглаживает член по всей длине, стараясь не смотреть на Цзинь Гуаншаня, но его взгляд то и дело дергается к расслабленному лицу мужчины. Со временем он перестает ощущать свою руку, словно она внезапно стала принадлежать кому-то другому. Вверх-вниз, снова вверх, вниз. Продолжая ласкать Цзинь Гуаншаня, Гуанъяо отрешенно размышляет над тем, что вряд ли сможет удовлетворить искушенного мужчину способом, который больше подходит для неопытных юношей, но если все-таки удастся заставить этого человека кончить, может, у него не получится настроиться на продолжение. Возможно, и отпустит скорее. «Как хочется спать...», — мелькает в голове прикрывшего глаза Гуанъяо. Неизвестно, сколько времени успевает пройти, прежде чем Цзинь Гуаншань, рвано выдохнув, хватает Гуанъяо за запястье и отстраняет его руку. — Хватит. Облегчение, которое испытывает Гуанъяо в этот момент, не передать словами. Он всем сердцем надеется, что больше ему ничего не придется делать, кроме как лежать да постанывать, изображая наверняка крайне неубедительное желание, и потому не препятствует, когда его утаскивают к кровати и опрокидывают на нее, практически сразу же забираясь сверху. К губам снова прижимаются ненасытные губы, и Гуанъяо, наученный горьким опытом, притягивает Цзинь Гуаншаня за плечи. «Ну и пусть», — думает он, когда его избавляют от белья. «Ну и пусть», — думает он, когда масляная головка члена касается его заднего прохода. «Ну и пусть!», — думает он, когда от стремительных толчков, вызывающих неожиданно приятные ощущения, хочется застонать уже непритворно. — А ты — чувствительный мальчик, Яо, — слышит он над ухом голос, в котором без труда распознает довольную улыбку. — Мы с тобой и впрямь подружимся.

***

Жизнь в Башне Золотого Карпа оказывается сложнее, чем предполагал Гуанъяо. Все, от госпожи Цзинь до слуг, дают ему понять, что он здесь никто. Презрение господ еще можно стерпеть, но неприязненные взгляды тех, кто прислуживает Гуанъяо за завтраком, обедом и ужином, кто следит за опрятностью его одежд и наполняет ему ванну, задевают по-настоящему. Можно было бы предугадать момент, когда Цзинь Гуаншань будет в хорошем настроении, и попросить его вмешаться. Ему, как Гуанъяо успевает заметить, нравится брать на себя роль покровителя и упиваться своим великодушием — он вряд ли отказал бы, но Гуанъяо не жалуется. Любопытный контраст со всем остальным создают здешние порядки, прочно врастающие в память. Запомнить их так же просто, как совершенствовать навыки чтения, письма и счета. Гуанъяо всегда любил учиться: это отодвигало неприглядную реальность на второй план. Яркие наряды шлюх меркли, стихали смех и похабные разговорчики, развеивались удушающие запахи благовоний, выпивки и мужского пота. Сейчас обучение отводит внимание от людской брезгливости, но, должно быть, ее слишком много, потому что совсем игнорировать ее не получается. Ситуация усугубляется и тем, что даже в учебной комнате находится место издевательствам. Чжи Юйлун, который стал наставником Гуанъяо, изъясняется престранно, регулярно оперируя незнакомыми словами и толком не объясняя их значения. В какой-то момент Гуанъяо начинает подозревать, что тот делает это намеренно. На занятиях он чувствует себя весьма неприятно и подавленно молчит, в то время как Цзинь Цзысюань и Цзинь Цзысюнь быстро все схватывают. Они видят, что, несмотря на все усилия, Гуанъяо не удается достичь успеха, и позволяют себе насмешки, не стесняясь присутствия Чжи Юйлуна. В один момент отчаяние становится настолько невыносимым, что Гуанъяо, спрятавшись ото всех в самой дальней беседке, не сдерживается и в бессилии плачет. Ему кажется, что он никогда не сформирует золотое ядро, сколь бы старательным он ни был. Подавленность тяжелым камнем давит на плечи, и с каждым днем скрывать свои истинные чувства за улыбками становится все сложнее, особенно от проницательного Цзинь Гуаншаня. Хотя он ни разу не упрекнул Гуанъяо в неискренности, настоящие эмоции он разбирал даже под многочисленными слоями угодливости. Он быстро догадывается, что тревожит его юного любовника, и принимает решение обучать его отдельно от преуспевающих заклинателей. Именно тогда дело, наконец, сдвигается с мертвой точки. Новый мастер Цзу Чжиган в прошлом занимался исключительно детьми, которым только предстояло сформировать золотое ядро, и поэтому его манера преподавания отличалась от той, что придерживался Чжи Юйлун. С Цзинь Цзысюанем и Цзинь Цзысюнем Цзу Чжиган работал несколько лет назад, но после того, как его работа в Ланьлине была окончена, он отправился путешествовать по разным провинциям, чтобы помогать простым людям. Прямота и отсутствие всякой надменности подкупают Гуанъяо. Впоследствии он начинает с нетерпением ждать каждой новой встречи, радуясь, что его успехи не остаются без похвалы. Ведь что может мотивировать сильнее, чем доброе слово наставника? Наверное, только получение духовного оружия, верного помощника любого совершенствующегося. Цзинь Гуаншань вручает ему меч с красивой рукоятью в искусных ножнах. Раздвоенное, словно язык змеи, лезвие блестит на солнце, когда Гуанъяо поднимает меч вверх, чтобы полюбоваться им. — Каждый хороший клинок должен иметь имя, — говорит Цзинь Гуаншань с довольной улыбкой на губах. — Как назовешь свой? Ответ сразу приходит в голову Гуанъяо, и он без промедления озвучивает его: — Хэньшен. Лицо Цзинь Гуаншаня каменеет, словно Гуанъяо отвесил ему пощечину. Он неодобрительно сжимает губы в тонкую полосу и сердито хмурится. — Неудачное имя. Выбери что-нибудь другое. — Глава ордена, имя мечу дается лишь раз, — возражает Цзу Чжиган. — Теперь только от третьего молодого господина Цзинь зависит, оправдает ли оно себя. Необычность Хэньшена, как позже узнает Гуанъяо, заключалась не только в причудливой форме лезвия. — Это гибкий меч, — объясняет наставник. — Его преимущество в том, что его легко спрятать в отличие от обычного меча. Заклинатели оборачивают его вокруг талии на манер пояса или вокруг руки. — Разве это не опасно для самого владельца? — удивляется Гуанъяо. Цзу Чжиган кивает. — Так и есть. Лезвие чрезвычайно острое, поэтому нельзя забывать, что меч на тебе, иначе запросто разрежешь себя пополам, как пирог. Гуанъяо задумчиво прикасается к гладкой поверхности Хэньшена и поднимает на Цзу Чжигана глаза. — А как сделать его гибким? Цзу Чжиган отходит от Гуанъяо на несколько шагов и, наполнив опасное оружие духовной энергией, проводит серию показательных ударов, демонстрируя изгибающийся, подобно змее, клинок. Он двигается настолько быстро, что за его движениями трудно уследить. Это сеет в Гуанъяо сомнения, что он когда-либо сможет достичь такого уровня. У него нет золотого ядра, и неизвестно, когда оно появится. — Рано тебе падать духом, — Цзу Чжиган ободряюще похлопывает его по плечу. — Большинство заклинателей полагаются на грубую силу, но не всех противников можно одолеть лишь ею. Если не хватает силы, нужно прибегнуть к скорости. Твой меч неспроста такой, Гуанъяо. По нему не скажешь, что он сдержит атакующий удар, однако он непредсказуем из-за своей формы и потому им легко можно достать врага. Ты будешь таким же. Нужно лишь время и терпение.

***

Месяцы проходят быстро, каждый день похож на предыдущий: утром занятия с учителями, в полдень совершенствование тела и духа с Цзу Чжиганом, затем пара часов свободного времени, а вечера Гуанъяо проводит в Благоуханном дворце, если Цзинь Гуаншань не выезжает в город, чтобы развлечься в борделе с женщинами. Цзу Чжиган доволен его успехами, и сам Гуанъяо преисполняется восторгом и радостью всякий раз, когда ему удается избежать ошибок. Хэньшен в руках ощущается так привычно, будто они всегда были вместе. Гуанъяо ловко уворачивается от ударов наставника, уходя вбок от стремительно приближающегося к нему меча. Еще один справа, второй пытается поддеть снизу, Гуанъяо обходит все. Его легкое стройное тело готово летать, уворачиваясь от каждого выпада. Он знает, что Цзу Чжиган бьется с ним далеко не в полную силу, давая прочувствовать вкус победы и воодушевление от прогресса. Внезапно появившееся ощущение чужого взгляда заставляет Гуанъяо сбиться. Один удар — и все: он лежит на деревянном настиле, неудачно упав на плечо, которое тут же вспыхивает резкой болью. Хэньшен, звеня и подрагивая, отлетает от него далеко, что не дотянуться, а к шее прижимается острое лезвие, отдающее холодом. — Внимательней будь, — Цзу Чжиган убирает меч от беззащитного горла Гуанъяо и протягивает ему руку, помогая подняться на ноги. — Это был простой выпад. Я удивлен, что ты его проморгал. — Гуанъяо! — издевательский голос заставляет вздрогнуть от неожиданности. Одновременно с Цзу Чжиганом Гуанъяо оборачивается на говорящего. — С мечом ты выглядишь еще нелепее, чем обычно! Орден Ланьлин Цзинь еще не знал адепта никчемнее тебя! В тени под крышей, опираясь на свои мечи, стоят Цзинь Цзысюань и Цзинь Цзысюнь. В их глазах неприкрытая насмешка — унижение не только для Гуанъяо, не так давно приступившего к обучению, но и для Цзу Чжигана, ответственного за вверенного ему ученика. — Зачем дядя вообще подарил ему духовное оружие? — продолжает Цзинь Цзысюнь. — Он им воспользоваться сможет лет через двадцать, когда сформирует золотое ядро. Или лучше сказать, если сформирует? Цзинь Цзысюань ничего не говорит, только посмеиваясь на слова кузена. Гнев стискивает горло сильными пальцами. Даже если бы Гуанъяо нашел смелось защититься от нападок, все равно не смог бы и слова из себя выдавить. Не посмел бы. За последние месяцы он привык к тому, что его осыпают оскорблениями и издевками, но он никогда не отвечает на них, потому что знает, что сделает этим только хуже. В общении с другими адептами Цзинь Цзысюнь не упускает возможности показать, какого он о них мнения, а если кто-то решается ответить ему, то он тут же бежит жаловаться Цзинь Гуаншаню или госпоже Цзинь. Единственный способ заставить Цзинь Цзысюня пожалеть о сказанном — сделать то же самое, что и он, а именно пойти к Цзинь Гуаншаню и просить его заступиться. Так поступают капризные наложницы, которые спешат поплакаться своему господину на другую его фаворитку. Гуанъяо претит это сравнение, поэтому он ничего не предпринимает. Цзинь Цзысюнь снова открывает рот, но желчные речи не успевают покинуть его, потому что раздается строгий окрик: — Цзысюнь! Цзысюань! Братья одновременно оборачиваются на Цзинь Гуаншаня, ступившего на тренировочную площадку. Рука его крепко сжимает сложенный веер. — Не пристало молодым господам разбрасываться такими речами. Произнося их, вы унижаете не только себя, но и меня, и своих учителей, — мальчишки пристыженно опускают глаза, а Цзинь Гуаншань обращается к Цзу Чжигану: — Наставник Цзу, прошу прощения за поведение моих сына и племянника. Тот невозмутимо отвечает: — Глава ордена, не сочтите за дерзость, однако прощения следует просить не у меня, а у третьего молодого господина Цзинь. — Слышали? — Цзинь Гуаншань кивком указывает на Гуанъяо. — Извинитесь перед братом. «Нет! Не надо!», — едва не выкрикивает Гуанъяо. С одной стороны, он рад, что Цзинь Гуаншань не спустил эту выходку с рук, а с другой он прекрасно понимает, что Цзинь Цзысюнь и Цзинь Цзысюань запомнят унижение, через которое им пришлось пройти из-за него. Цзинь Цзысюань первым следует воле отца. Он складывает перед собой руки и обозначает неглубокий поклон. — Прости, — его голос звучит ровно, без недовольства или обиды, будто он и сам понял, что был неправ. Цзинь Гуаншань одобрительно кивает. Цзинь Цзысюнь же и с места не сдвигается, а в его взгляде — чистейшая ненависть. Возможно, он посчитал, что извинений от Цзинь Цзысюаня будет достаточно, но Цзинь Цзысюань извинялся за себя. Цзинь Цзысюнь продолжает молчать, и Цзинь Гуаншань поторапливает его: — Цзысюнь? Видно, что Цзинь Цзысюня переполняет злость, подобная той, что испытывал Гуанъяо пару мгновений назад. Он стискивает зубы — линия его челюсти становится жесткой — и выдавливает из себя, делая акцент на имени: — Прости, Гуанъяо. Цзинь Гуаншань важно надувается в этот момент, гордясь тем, как ловко уладил зарождающийся конфликт, а Гуанъяо всем своим существом ощущает враждебность, что клубится вокруг него черным дымом. Шансы на то, чтобы выровнять отношения с братьями, и так были ничтожны. Теперь же они и вовсе равнялись нулю.