Зеркала

      …сквозь стекло бутыли синие колючие искры светят уже более приветливо, и, думается ей, это зелье уже можно пробовать без опаски провести полдня вприсядку по кустам.       Едва заметные переливы растворяющимся прохладным блеском схожи с остротой воспоминаний о вчерашнем дне, угасшей, но никуда не девшейся. Внутри, в доме карги, нашлось много чего чудовищного — но много и полезного. Там несло смертью, несло страхом, и кровь внутри бурлила от паники, ярости и ликования, будто само тело не верило, что могущественная тварь мертва, что им удалось выжить, когда Гейл, пошатнувшись, оступился, даже опершись на посох карги, и уставился куда-то сквозь них застывшими, остекленевшими глазами. А потом он начал говорить. Он говорил, и говорил, и говорил, и слова лились, словно гной из запущенной раны, не вытечет — не вылечишь, только для неё самой эта ядовитая правда не была такой сногсшибательной. Этой тьмой дышал давно истаявший портал, откуда она его вытащила, этот хищный голод безмолвно скалился на неё каждый раз, когда волшебник оказывался рядом, встопорщивал кожу пугливой бдительностью, особенно после того, как Гейл рассказал хотя бы часть истины о себе. Судя по убийственному ошеломлению, перешедшему кое-где в гнев, на лицах остальных спутников, им маг о своих проблемах не распространялся, и какая-то крохотная, самая позорная часть её сердца трепещет от удовольствия, пока едва не стёкший по стене, бледный, как утопленник, Гейл не протянет руку в поисках её ладони. Вот тогда сердце целиком вскакивает куда-то к горлу, вскидывается, как испуганный заяц, бездна и сера девяти преисподних, видимо, ей предначертано было узнать эту тайну, потому что даже рана Госпожи не пылает болью, когда Шэдоухарт накрывает дрожащей рукой уже его сердце — логово нетерийской скверны. Да помилует её Владычица, но за чёрным мраком, грызущим чужое нутро и её сознание, за потусторонней жаждой, столь могучей, что человеческая воля не должна быть способна её сдержать, ибо сами её мысли едва не высасывает один только отблеск воспоминаний об искажённом Плетении, она видит иное. Она видит через паразита, что у Гейла силы не на исходе — их попросту больше нет, он иссушён, выпит до дна своим невольным бременем, паразитом, каргой, и от этого холодеет внутри, словно магия Нетерила радостно ползёт дальше, на нового носителя. Как маг в таком состоянии ещё сдерживает это в себе, как он, во имя всех богов, был способен рассеивать иллюзии Этель, держать разум закрытым от её порченой воли, колдовать, как ни в чём не бывало? На непревзойдённом таланте и недюжинном упрямстве? Как?       — …не начинайте, а? — врывается в мысли возглас Карлах, развернувшейся к Лаэзель и Астариону, — Если уж на то пошло, то и у меня в груди смертельно опасная хреновина родом с другого плана реальности, значит, вслед за Гейлом восвояси пойду и я. А дальше что? Все гордо разбежимся в разные стороны? — она от избытка чувств всплескивает руками, и волна горячего воздуха тычет в щеку, заставляя убрать ладонь с чужой груди. Маг смотрит со смирением неизлечимо больного, со спокойствием приговорённого, и от этого взгляда усталых карих глаз в Шэдоухарт вскипает волна раздражения — она не палач, не судья и не бог, чтобы он так смотрел! Владычица Шар не отринула бы своего Верного, попытайся он снискать Её благосклонность, пусть даже столь рискованно и неудачно, в этом и заключается Её отличие от ветреной, завистливой Мистры — один намёк на магию теней, и та выбросила на смерть того, кому якобы благоволила. Долг Её последователя — не оставить несправедливо обиженного, и, отвернувшись от волшебника, заслонив его спиной, Шэдоухарт отвечает вампиру и гитьянки, что Карлах права. В глубине души крепнет насмешливое, глумливое, острое, как скальпель, понимание: она упорно и безыскусно сама себе лжёт, только что выдумала оправдание для того, чтобы якобы по доктрине веры помочь Гейлу, поставив под угрозу собственную миссию, своё и чужое благополучие и жизнь. Этот незримый скальпель колет лёгкие, мешает дышать, не заметной, но ощутимой дырой в груди резонирует с меткой на ладони — карга не оставила на ней ран, но сквозь эти увечья из Шэдоухарт словно утекает что-то важное, что-то невосполнимое, только она ничего с этим не делает, просто наблюдает, как самоубийца — за кровью, вытекающей из взрезанных вен.       Вопящее хуже баньши понимание собственной запятнанности чуть позже отправляется к дьяволам, а Гейл, после того, как остатками несгибаемой воли ещё умудряется возмутиться некромантскому ритуалу, проведённому формально — ради Майрины, подлинно — ради самой Шэдоухарт, отправляется спать. Прояви он хотя бы толику несговорчивости, и она, взвинченная и так до крайности, лично наложила бы чары сна где придётся, но, похоже, волшебник и сам понимает, что после подобных откровений лучше бы на какое-то время исчезнуть и дать остальным время поразмыслить и выпустить пар. Поэтому он не задаёт вопросов и молча следует за ней к тенту, заботливо воздвигнутому Уиллом, в этот раз следящему ещё в придачу за огнём и котлом — колдун ловит признательный взгляд Гейла и тепло улыбается уголками губ, отворачиваясь. Маленькие колбы, тихо постукивая, скользят в повлажневшей ладони, едва не выпав, только добавляя раздражения. Она резко выдёргивает пробки, хоть так срывая злость, и под полотнищами тента поднимается горьковато-свежая, терпкая волна запаха выдержанного зелья. — Признаться, я ожидал, что вечер встречу уже не возле этого огня, — негромко говорит волшебник, и тени под его глазами такие явные, как будто карга резанула отравленным когтем, — И точно совершенно один. Не передать словами, как я благодарен вам, тебе в особенности, что ожидания не оправдались. Я пойму и ни словом не возражу, если вдруг вы измените своё мнение по поводу моего…присутствия, — глядя, как он даже не задерживает колбу возле носа, не пытается уловить, что внутри, Шэдоухарт ловит в голове непрошеную мысль — она бы с лёгкостью могла бы сейчас опоить его ядом, отравить, и Гейл из Глубоководья умер бы, пальцем не пошевельнув, чтобы защититься, просто не успел бы, насколько всё стало бы проще… — А я, признаться, думала, что ты прибережёшь силы на гоблинов, вместо того чтобы халатно расходовать те, что остались, на очередную речь, — с самой убедительной холодностью говорит она, протягивая магу второе зелье, игриво мазнувшее ноздри сладкой ноткой, колюче, остро, почти ненавидяще (о, как хочется в это верить!) искоса глядя на небритое измождённое лицо — сфера скверны у него в груди, а яд отступничества, бешенство мыслепреступления грызёт сейчас, как голодный гнолл, её нутро, болезненными рывками ворочаясь за рёбрами… Гейл, осекшись, невесело усмехается и пьёт залпом, морщась: — Гоблины. Ну конечно. Во всеоружии так во всеоружии, — салютует он Шэдоухарт пустой колбой, и она, закатив глаза, забирает свои сосуды и выскальзывает из тента, не оборачиваясь.       Сердце стучит, бьёт внутри, как колокол тревоги на пожаре, но полуправда куда приятнее откровенной лжи. Им действительно стоит как следует набраться сил перед тем, как лезть в до отказа набитый злобными существами лагерь культистов, и, если для этого нужно поставить волшебника на ноги, значит, надо приложить все усилия. Зелье сна подействует через пару минут, эликсир восстановления энергии — чуть позже, во время сна, но подобный магический голод теми травами, что попадались в окрестностях рощи друидов, не смирить, пора более обстоятельно исследовать мастерскую Этель. И почившая карга не разочаровывает — в покрытом пухлым слоем пыли толстостенном сосуде, судя по тонкому, едва заметно отдающему сладким тленом аромату, хранится превосходного качества настой из ночных орхидей, приветливым покалыванием насыщенного Плетения щекочущий затхлый воздух опустевшего дома; небрежно перевязанный куском засаленной верёвки мешочек прячет ярко-голубые кристаллы, от переполняющей их магии едва ли не гудящие, будто просыпавшиеся из Короны Севера звёзды. Знатный улов. Взвешивая в ладони их приятную тяжесть и освежив в памяти рецепт, Шэдоухарт смотрит на висящий под потолком пук узорчатого мха, не иначе, фейской магией выросшего до размера чьей-то нестриженой бороды — Матерь Магии вряд ли оценит, брюзгливо думает она, что Плетение попробуют сварить, но, по крайней мере, это должно хоть как-то помочь волшебнику продержаться ещё сколько-то времени и не умертвить их раньше иллитидских личинок. В конце концов, это её, Мистры, Избранного тут пытаются привести в чувство, если на то пошло, может, хотя бы мешать не станет… От тяжёлого пестика из змеевика магические кристаллы в ступке рассыпаются искристыми кусочками, и в воздухе тянет грозой — в бутыли с пурпурным раствором из орхидей и крохотными ворсинками Плетения от перегнанного в купорос мха после добавления порошка чистой магии едва ли не трескается стекло. Однако сосуд выдерживает, только со дна, куда оседает магическая крошка, поднимается игривый вихрь голубых пузырьков. Теперь только подождать, пока составные части свяжутся, но в нарушение правил алхимии Шэдоухарт, ведомая любопытством и честью целителя, отливает себе в крохотную колбу глоток и осторожно пьёт — по телу пробегает волна бодрящей дрожи, голова проясняется, с пальцев будто готова сорваться дюжина-другая таких же искр, что светят изнутри Плетением, закупоренным в бутыль. Это не яд. Это не яд, но ночь она выждет, а заодно разольёт по пузырькам столько зелья, насколько хватит раствора из благословлённых Владычицей цветов. Не ради мистрита — ради его сил и знаний, ради съедаемой сферой мощи, которую проклятье нетерийской порчи мешает обрушить на тех, кто стоит на пути к исцелению, так думает Шэдоухарт, сосредоточенно стиснув зубы, отмеряя мензуркой кристаллический купорос из мха, и раненая ладонь отзывается сосущим зудом.       Когда она спустя непонятно сколько времени наконец распрямляется, затёкшая спина взвывает на самые разные лады, и перед уставшими глазами плывут круги от резкой смены позы. Алхимические тайники ведьмы разграблены, теперь содержимым её поясной сумки можно вылечить (или отравить) небольшую деревню. За зияющим провалом окна видны последние отблески заката, и Шэдоухарт запоздало осознаёт, что просидела в мастерской Этель несколько часов — голова, где намешалось запахов трав и самой разновозрастной пыли, гудит, как пустая бочка, по которой пнули со всей силы, даже встать позорно боязно… Только сейчас она понимает, насколько устала, смотрит на свои перемазанные купоросной крошкой пальцы и малодушно решает сама залезть в свои запасы — но не за свежесваренными эликсирами, от которых начнёт искрить и перестанет спать, а за приготовленным ещё в роще зельем восстановления магических сил, за победу над каргой ведь полагается опрокинуть чарку, в конце концов. Вяжущая сладость дерёт горло, колючим теплом ползёт в желудок, будоражит кровь, и усталость вот-вот отступит, значит, можно и выйти к остальным…       Холм рядом с домом встречает кругом воздвигнутых тентов, будто ритуальным, тёплым жаром пахнувшего дымом костра и негромким разговором спутников, прервавшимся на смешок Карлах, неразборчивый возглас и тихое пение хорошо поставленным голосом, в котором она с удивлением распознаёт баритон Уилла, едва сдерживающего смех: — …жрец на свете жил-поживал,       Отмечал его сам Гаэрдал,       Силой духа своей и верой тот жрец едва ли не горы ломал!       Жаль, что посох иной его       Был размером всего ничего,       Все дары в одни руки с портками Хранитель мудро не раздавал!..       — Поверить не могу, что потомок великого герцога обладает подобным репертуаром, — со вкусом поаплодировав, Астарион сквозь весёлый прищур глядит на молодого Рейвенгарда, побалтывая вином в бокале, — И где же голубая кровь, белая кость Врат нахватался столь восхитительно вульгарных вирш? — Перестань, Астарион, — фыркает Карлах, — Тебя послушать, так кровь Уилла и его наследие — это оскорбление какое-то. — Не оскорбление, нет, скорее…исключение, — почти задумчиво мурлычет вампир, — Обычно наследники знатных домов нашего нежно любимого города действительно предпочитают повесничать либо дома, либо в увеселительных заведениях с такими песнями, но вот покидают эти места крайне неохотно, и уж точно не ради болот и гоблинов, не то папочек удар хватит. Тот факт, что хотя бы один из них так расточительно приучал единственного сына к геройству, меня попросту…поражает, — он стучит кромкой стекла о клыки, пригубив вина, — Может, он и велик как лидер и член Совета, но как отец? Растить такой очаровательный образец бескорыстия, будто у него есть запасной наследник… — Астарион, — предупреждающе рычит Карлах, обеспокоенно покосившись на Уилла, который молча глядит в пламя, растеряв всю весёлость, и на мгновение кажется, что даже здоровый его глаз невидяще смотрит куда-то в никуда. — Я всего лишь хотел сказать, что в нашем драгоценном городе скрыто столько тьмы, сколько вам и не грезилось, — жёстко, рвано отрезает вампир, очевидно занервничав, — И мне жаль, Уилл, что ты заложил собственную душу, пытаясь спасти всю ту грязь, кровь и мерзость, что таят его улицы, ночлежки и тоннели с нечистотами. Дьяволица, увы, заставила тебя продешевить.       Похоже, она застала итог какого-то долгого разговора, раз от друидов, гоблинов и Лунных Башен их беседа перенеслась к Вратам Балдура… Даже Лаэзель отрывается от своего меча, прищурившись, неотрывно глядя на окаменевшего будто в раздумьях Рейвенгарда, по бугристым щекам которого рассыпает рыжие отблески весело трещащий костёр. Уилл усмехается, печально, сухо, и простирает ладонь куда-то в сторону, где посреди кочек виднеется бурая вода с едва заметными белыми точками — приглядевшись, Шэдоухарт различает полузакрытые цветки белозора. — Грязь, нечистоты, кровь — ты прав, Астарион, они остались там, во Вратах, они окружают нас и здесь, и всё же…сквозь них к солнцу тянется другое, чистое, прекрасное, живое, как эти цветы. Посмотри сам. Одна душа за сотни тысяч, даже если какая-то часть из них и неправедна — мне никогда не казалось, что я поступил неправильно семь лет назад. Единственное, чего мне жаль, — Уилл мрачнеет, скорбно хмурится, — что я не могу расплатиться своей душой повторно, чтобы спасти отца, в котором Врата нуждаются сейчас как никогда…       Повисает безмолвие, по отсутствию реплик замолкших спутников абсолютно схожее, а по характеру удивительно разное, потому что неодобрительное молчание Астариона, сгустившееся тяжёлым туманом, трещит по швам, рассеивается рядом с немым восхищением Карлах, которая смотрит на Рейвенгарда не моргая, и её глаза горят едва ли не ярче костра. И Шэдоухарт, само собой, понимает тифлингшу, но по-дружески отводит взгляд, чтобы не смутить окончательно растерянно вскинувшего брови от затянувшейся паузы Рейвенгарда. Нагнувшись, она протискивается между полотнищами, завесившими вход в её тент, и долго выдыхает, устало зажмурившись. Гоблины, карга, Майрина, Врата, цветы и души — кто-то отправился в небытие, кого-то оно ещё только ждёт, но сейчас, сейчас все те, кто рядом, ещё живы, они ещё дышат, они ещё могут бороться. Только пусть пройдёт хотя бы немного времени. Пусть хотя бы короткую летнюю ночь паразиты, культисты, все их напасти мирно подождут.       Ведь это был дьявольски долгий день…       …и ночь после него, набитая нелепыми мыслями и постыдными желаниями, не приносит ни облегчения, ни отдыха.       Поведя жалобно хрустнувшей шеей и смахнув со лба налипшую после умывания прядь волос, Шэдоухарт, ещё раз придирчиво осмотрев колбу с мирно переливающимся голубыми искорками зельем, решительно направляется к тенту Гейла. То, что с каждым шагом проклятая решительность куда-то пропадает, будто утекает в зыбко дрожащую под сапогами почву, раздражает до зубовного скрежета, и про себя она неслышно молится, чтобы её позорная дёрганость не стала заметна Лаэзель, методично скармливающей свежий валежник проголодавшимся углям кострища. — Если ты опять к чародею, то он ещё не покидал своего тента, — шипяще тянет гитьянки, развернувшись к ней лицом, меряя в упор чёрными порезами узких зрачков. Её меч вместе с ножнами не висит на поясе, а вольготно лежит поперёк бревна, служившего вчера лавкой, и в этом чувствуется угроза, как в застывшей на грани броска змее. Шэдоухарт не по себе от того, что она видит, как на неё смотрят, вдвойне не по себе от нарочитого, почти обвинительного «опять», и в голову не приходит ничего лучше, чем заслониться от этого всего резкими словами: — Сегодня ведь не твоя очередь. Настолько не доверяешь, что с клинком наперевес караулишь угрозу в ночи, так не терпится перерезать хоть чьё-то горло?       Личинка дёргается, сворачивается чуть ли не в узел, в памяти слишком свежи воспоминания о том, что несколько дней (как будто — жизней) назад она сама могла не увидеть рассвет благодаря неусыпной бдительности гитьянки. Теперь та следит за волшебником, не смирившись с мнением спутников, которые воспротивились тому, чтобы прогнать его? Лаэзель хмыкает, щурится насмешливо, почти сыто: — Мне нет нужды вставать в дозор, жрица, чтобы оберегать лагерь от угроз, я всегда настороже. Так же как и мой клинок не собирался покидать ножны ради порченой крови гиша, когда есть те, с кем не зазорно пробудить его подлинный дух, с кем сталь и серебро поют в предвкушении славной битвы, даже если не получится забрать ничью душу. В отличие от тебя, я уже несколько часов оттачиваю мастерство, как и мой меч, и твоё счастье, что устав Вла’акит велит воинам повиноваться густилям и оберегать гишей, — цокает гитьянки презрительно, сгребая костистой ладонью блеснувший холодно узкой полоской лезвия клинок, — Ибо мы — её разящий гнев, но любое оружие рано или поздно хотя бы на мгновение возвращается в ножны. Чародей своим посохом не перешибёт и хребет гоблинёнка, однако, пока он властен над своим пороком, польза от заклинателя, способного испепелять одним взглядом, всё же перевешивает его угрозу и его назойливую болтовню. Если же чёрная сфера начнёт брать верх, он отправится умирать один, как и обещал, — недовольно сощурившись, Шэдоухарт замечает лёгкое шевеление входного полотнища тента волшебника, а ветра в утренней росистой дымке нет и не было. По мгновенному косому взгляду, который гитьянки мечет в ту сторону, становится понятно, что и Лаэзель это заметила. — Разве что кто-то из тех, кто предпочёл поиску исцеления нелепые жесты и мнимое благородство, пойдёт на смерть вместе с ним.       О, не клинок гитьянки — змея, а её язык, её слова, потому что последнюю фразу Лаэзель чётко, расчётливо произносит, глядя снизу вверх на появившегося на входе в свой тент Гейла. Пока маг, на чьих лишь слегка менее серых, чем вчера, щеках возмущёнными пятнами начинает алеть праведный гнев, вот-вот грозящийся вылиться в повторные уверения в одинокой героической смерти, от которой содрогнётся сам Мензоберранзан, слава всем богам, молчит, собираясь с силами, Шэдоухарт, как, будь оно всё неладно, густиль, в пару шагов оказывается с ним рядом и не терпящим возражений тоном говорит про осмотр ран. И ей действительно повинуются — Гейл, озадаченно моргнув, распахнув недоумённо запавшие глаза, отступает в тень тента, так и не вымолвив ни слова.       Как молчит и Лаэзель, пусть даже в её молчании явно слышится, как гоблинские барабаны где-то вдалеке, превосходство — и предупреждение.

***

      …рад ли он, что после того, как становится явной самая постыдная его тайна, те, несколько дней с кем заслонили год одиночества и отчаяния, позволили ему остаться?       Боги, разумеется, он рад. Не то слово, «рад», какой там «рад» — восторг, экстаз, чистая, самозабвенная эйфория, вот как можно было бы окрестить все те чувства, которые бурлят в его душе, если бы не ощущение, что тело держится прямо только на крюке, за который будто зацепился, как верёвка за гвоздь, седьмой позвонок, и вот-вот гвоздь выскочит из незримой стены, а его позвоночник рассыпится, пустая оболочка осядет на землю безвольной сорвавшейся мантией. Он пообещал бороться, девять преисподних, он пообещал своим соратникам бороться с тем, что как будто уже почти победило, высосало краски из мира, жизнь из тела, неужели даже подлинная, открывшаяся через сердце истина о том, что с ним происходит, в итоге превратится в очередную ложь?       Рядом тлеет трепещущим огоньком чужое тепло, манящее, но далёкое, как солнце, скрывшееся за горизонтом, запах дыма и можжевельника окатывает, будто трезвящая пощёчина — он даже что-то говорит и вроде умудряется не заикаться, но во взгляде жрицы, сжавшей бледные губы в напряжённую черту, слишком очевидно колючее раздражение. Насколько же явно он её утомил, адова сера, впору не от передозировки нетерийской магии умереть, а от стыда — проблема в том, что даже в этом случае его бренные останки по-прежнему будут доставлять отряду неудобства. Сплошная низкопробная трагикомедия, честное слово, он рассмеялся бы себе в лицо, если бы были силы, но их нет, внутри нет почти ничего, и от выпитых залпом зелий толком и не ощущается вкус — что-то густое, как будто терпкое, землисто-сладкое лениво ползёт по горлу. Перед глазами всё плывёт, и он малодушно рад, что Шэдоухарт исчезает, оставив рядом только шлейф тонкой травяной горечи, потому что осесть на лежак, почти в него воткнуться в её присутствии было бы куда как хуже. Забавно, что только сейчас по каменно тяжелеющим векам, по мертвеющим призывно рукам Гейл понимает, что одно из зелий было зельем сна, но он даже не счёл нужным спросить, что пил, видимо, из рук сердитой жрицы Шар, проявившей снова чудесное милосердие, в этот вечер спокойно принял бы и чашу с токсином виверны. Мысли путаются, словно бы слипаются, но, пока зелье не накроет с головой тяжёлым одеялом милосердной тьмы, он и за закрытыми веками видит растерянно вскинутые чёрные брови, встревоженные тёмные глаза на бледном лице. Даже сердце как будто замирает, перестаёт биться, пойманное сонной одурью в целительную ловушку, и мазнувшее по хрипло вздымающейся груди тепло осторожных тонких пальцев, конечно же, только чудится…       …тьма может быть совсем не милосердной, как оказывается — посреди ночи его будит стук как раз обезумевшего сердца, воспрявшего, подстёгнутого, как несущийся по ристалищу кровный скакун под искусным жокеем. В голове шумит, пересохшее горло отдаёт в нёбо при попытке сглотнуть тягучей сладостью, и на грудь с выжидательно замершей сферой как будто упала скала, потому что он толком не может вдохнуть. Это сон, запоздало понимает Гейл, сонный паралич, реакция на зелья, которые, оказывается, вполне сносно действуют вместе, потому что пустота, серость, выхолощенность внутри и вокруг исчезли, он снова способен ощущать и осязать, но осознание этого и радость от этого осознания играют с ним очень, очень злую шутку: то, что было готово умереть и сдаться какие-то несколько часов назад, теперь как будто решило прожить и прочувствовать этот мир за двоих или за троих Гейлов, вместе взятых, о, ад и все его дьяволы… Мирная темнота вокруг, привычное одиночество завешенного от мира тента клубится, играет со зрением, чудит воображаемыми искорками, пятнами, просачивающимися снаружи ниточками света летней ночи, рисует, как острым пером, на черноте насмешливо-тонкие черты прозрачным алебастром. Милостивые боги, будьте вы все прокляты за подобные милости, беззвучно стонет Гейл в собственной голове, цедя сквозь зубы сгустившийся предательски воздух, который и не насыщает никак опустевший совершенно разум, застывшее в жестокой муке собственных желаний тело, где вся кровь собирается, судя по всему, только в одной половине… Тьма стекает по расплывчатому белёсому образу чернильными потоками волос, тьма поблескивает тусклым сиянием жадно распахнутых бархатных глаз, тьма распластывает, раскатывает, как лавина, нереальным, ложным, ложным, ложным жаром изящного, сильного, тонкого тела, прильнувшего влажностью летней ночи, как настоящей разгорячённой кожей, адова сера, у него сейчас не выдержит либо сфера, либо ещё одна отдушина для вскипевшей почти крови! Морок улыбается, прихлопывает к каменистой земле ласковой истомой, обрушившейся тяжестью штормовой волны, и с этого дна не выплыть; почти прочерчивает по вспотевшей, хоть тунику выжимай, груди царапины шаловливыми прикосновениями, острыми мурашками, душит металлическим мёдом обветренных губ, жжёт шершавыми ладонями, тянет спутанными волосами за серьгу до удивительно настоящей боли, дурашливо разрывая поцелуй, и Гейл в ту же секунду подаётся вверх, вслед за своим воображением, резко, слепо, как будто у него наживую вырвали сердце…       …чувствуя, как возвращается тихая прохлада ночи, как спадает коварный паралич и как отчаянно ему бы не помешал портной для новых мерок по деликатному заказу.       Снаружи доносятся уже настоящие голоса, не глумление собственного разума, слух царапает негромкий баритон вампира, отмеряющего каждое слово через деланную паузу, как выверенные мазки кистью по холсту — Гейл слышит своё имя, пытается вслушаться, отдышаться, заткнуть обезумевший пульс и уловить, что понадобилось Астариону посреди ночи, чтобы поминать его самого, разумеется, лихом; тот, кто бы сомневался, возмущается, что его совету не последовали, и взрывоопасный маг почему-то благоразумно не отправлен в Подземье. Второй голос, как задетый прибором хрустальный бокал, позванивает с трудом сдерживаемым недовольством, и от его звуков подуспокоившееся только сердце снова бьёт в виски тараном отчаянной радости, дьяволы и демоны, честное слово, впору решить, что в зелье днём подсыпали что-то приворотное, если бы дело было совсем не в нём и даже не в сегодняшнем дне… Она защищает его, осаживает Астариона, но, не успевает Гейл толком прочувствовать пьянящий триумф, как вампир легко парирует эту реплику, шутливо сбивает с воображаемой доски его жизнь, как съеденную в «Копейщиках» фигуру, ставшую бесполезной — жрица, лязгнув раздражением в приглушённом звоне голоса, заставляет того умолкнуть — по содержанию, но по форме — соглашается. И от подобной неизменной практичности, которой нельзя не отдать должное с точки зрения эффективности, внутри разливается кислая, тоскливая горечь.       Голоса стихают, оставив его наедине с унылыми мыслями, подло испарившимся сном и его издевательским наследием, причиняющим очень ощутимые физически неудобства. Вариант пойти и остыть к реке был бы идеальным, не будь сегодня дозор вампира, непонятно где бродящего после зубоскальства с Шэдоухарт — доставлять тому удовольствие собственным…неоднозначным видом Гейл не собирается точно. В голове вспыхивает и пропадает образ Мистры, расплывчатый, почти неясный, колет совесть осознанием словно…кощунственности — сколько одиноких ночей он видел в грёзах её точёное лицо, изгибы и извивы Плетения, сплавившиеся с его кожей, сколько бесчисленных раз представлял, как вновь прикоснётся к её телу, существу, манящему источнику подлинной мощи, заглянет в пурпур тепло сощурившихся глаз? Годами в его сердце, душе и жизни была лишь Мистра, когда она от него отреклась — только горькие мысли о Мистре, полные яростного сожаления, мучительной скорби фантазии о потерянном, когда мимолётное удовольствие тут же сменялось едкой, жгучей тоской. Но сейчас его кровь горит не во имя богини; разумом он не может воссоздать её совершенный образ, её пристальный взгляд, да даже и не старается — вместо этого в душу смотрят иные глаза, хмурые, тёмные, как бездна его очередного падения. Это лицо не нужно вспоминать, оно словно выжжено за веками — тонкие высокие скулы, очерченные иссиня-чёрными прядями тяжёлых волос, будто изящное акварельное полотно, пойманное в кованый багет… Опять накатывает волна жара, словно он лежит не в тенистом тенте, а посреди костра, как отбивные из мяса ротэ с яблоками на углях. Адова сера, что подумала бы Тара: после размолвки с богиней воспитанник, из-за собственной неуёмной жажды знаний обзаведшийся смертельно опасным недугом, в качестве дополнения заполучил личинку свежевателя разума в начальной стадии развития и, пользуясь тем, что паразит по какой-то причине притормозил свой жизненный цикл, вдобавок не просто опять забрался в трясину дел сердечных, а провалился туда с головой! Гейл против воли невесело хмыкает, потому что, скорее всего, верный трессум из милосердия и преданной любви просто откусил бы ему многомудрую голову, которой он собирает все проблемы — опять же, как минимум вопрос с личинкой был бы решён. Таре, как и Шэдоухарт, в практичности отказать никак не получится, поэтому свои страдания справедливо дискриминируемому на почве опасности одному магу, безусловно талантливому, но вынужденно ограниченному в средствах, придётся отложить до лучших времён и во всеоружии подойти к завтрашнему дню. В конце концов, лучший способ избавить себя от вампирьих подколок — продемонстрировать, что в случае с недружелюбно настроенным лагерем непредсказуемых и весьма ограниченных интеллектуально существ куда лучше работают дипломатия и харизма, на худой конец, пара умело направленных огненных шаров и настроенные маяки телепортации, а не тяга к кровавому буйству и всякие тайные подначки за чужими спинами… Выведенные в деловое русло мысли хотя бы позволяют ему вернуть контроль над собственным телом и направить кровь обратно в мозг, что делает текущее состояние приемлемым, потому что личинка целомудренно молчит, наверняка наслаждаясь этими метаниями, а сфера, на время заткнутая зельем, выжидает утра — с тем, что последний артефакт она проглотила не переваривая, совершенно точно придётся что-то делать, и срочно. Вариант Астариона с самоубийственным авангардом омерзителен, но в таких условиях, похоже, стоит держать в уме все варианты, его спутники не заслуживают подобной участи, даже те, симпатию к которым придётся искать через лупу…              …конечно, после сбитого сна состояние наутро можно сравнить с той самой отбивной из ротэ, только так и оставленной на углях — действие эликсира выветривается, и, забывшись в предрассветный час тяжёлой дрёмой, Гейл против воли чувствует, как вольготно сфера выспавшимся сытым хищником потягивается внутри в предвкушении новой охоты.       Не менее хищно звучит снаружи резкий, шипящий голос гитьянки, которая — вот неожиданность — тоже решает снова оспорить законность его присутствия в лагере и тоже выбирает своей мишенью не его самого, не виновника всего этого, а жрицу. Только, если вампир хотя бы пытался договориться, Лаэзель почти прямо ей угрожает — а он, девять преисподних Баатора, слишком дурно провёл ночь и слишком сильно оскорблён за ту, которая не обязана была спасать его и один раз, вместо этого доведя долг благодарности до совершенно не оплачиваемого. Поэтому Гейл с чистой совестью оставляет дипломатию для гоблинов, намереваясь прояснить все недомолвки с гитьянки так, как предпочитает её народ — прямо и без деликатных отступлений, со слабой надеждой, что до дуэли на мечах не дойдёт, сфера всё-таки — достаточно весомый аргумент, хоть бравировать ей и низко; однако иметь намерение и осуществить его — две большие разницы, как оказалось, потому что жрица, наплевав на гитьянки и развернувшись к той тонкой спиной, требует от него отступления, остужая возмущение безапелляционным голосом и сощуренными предупреждающе глазами. И когда за Шэдоухарт, как плащ, хлопает пола его тента, оставив его на дуэли, выиграть которую он заведомо не сможет, Гейл теряет все слова и не уверен, что стоит их искать, поэтому просто ждёт, когда жрица заговорит, смотрит, раз подвернулась возможность, запоминает новые штрихи для того самого полотна, пока внутри тянет, жжёт одновременно болью и теплом, словно её присутствие лечит и травит разом. А потом недоверчиво глядит уже на толстостенную колбу, в которой, как стайка головастиков, танцуют синие огоньки, потому что Шэдоухарт заговаривает, осторожно, ощупью, будто ведя допрос: — Ты сказал, что частице искажённого Плетения из той книги требуется поглощать магическую энергию извне, верно? — Верно, — соглашается Гейл, заинтересованно сощурившись, — И поэтому тебе были необходимы артефакты, пока не оказалось, что эффект от их развоплощения перестал действовать на…сферу. Тебя. Вас обоих, — смешавшись, она машет рукой с зажатой колбой, как будто намеревается запустить зелье ему в голову. — И это верно, — уже более настороженно отвечает он, всё-таки дождавшись на всякий случай, когда сосуд с неизвестной жидкостью опустится с линии его груди.       — Тогда стоит попробовать восполнить её голод иным способом, не через артефакты, через энергию, но в ином виде. В мастерской Этель хранились камни, в которых тоже была заключена магическая сила, и немалая, насколько я могу судить, — Шэдоухарт хмурится, уводит взгляд, продолжает нехотя, — Я добавила их в проверенный рецепт зелья, которое точно восстанавливает силы заклинателя, и я сама была первой, кто выпил то, что получилось, как видишь, до сих пор жива, но состав…неиспытанный. Во время трудов по алхимии нас больше учили тому, как исцелить боль или нанести её, как отличить кинжальник от обычной осоки, а не обращению с пойманной в камни магией, — ершисто добавляет она, в то время как Гейл пытается уяснить, точно ли он услышал и верно ли понял: она приготовила зелье, которое в теории способно ему помочь, хотя абсолютно не обязана была это делать, и ещё умудряется при этом сокрушаться, что не может дать гарантий? Боги, да гарантия в его состоянии может быть только одна — в случае игнорирования сферы она точно сдетонирует, вот за это он готов поручиться с полной уверенностью! Только, похоже, его немое восхищение Шэдоухарт принимает как-то неправильно, угловато сжав плечи, виновато отдёрнувшись, как будто действительно принесла яд, Нетти в роще готова была их отравить с куда меньшими видимыми угрызениями совести, если на то пошло, так что, справившись с эмоциями, он улыбается со всей убедительностью, на которую способен, и которая, кстати, абсолютно искренна: — Учитывая, как вчера она…проявила неуместную взыскательность, — собственная ладонь, накрывшая сферу, о которой он заговаривает, невольно потирает контуры порченого клейма под тканью туники, — и едва ли не уложила меня на лопатки без возможности подняться вообще, я буду неимоверно признателен за любое средство, способное сделать её сговорчивее!       Кажется, нервная морщинка за её чёлкой чуть разглаживается, потому что, замявшись ещё на секунду, Шэдоухарт решительно выдёргивает пробку, будто свернув колбе шею, и протягивает ему своё зелье. Оно светится изнутри притягательной синевой, пахнет скошенной травой и лесом после дождя, поэтому, чтобы совершенно её успокоить, Гейл делает большой, смакующий глоток. Стайка бойких пузырьков проносится по горлу, ударяя в нос, как отдача от игристого вина, а потом по телу ликующей волной разносится шалая, весёлая дрожь вернувшейся магии, освежая кровь, покусывая пальцы, будто в пересохшее русло реки хлынула снова вылившаяся дождями живительная влага. Дьяволы, демоны, боги, даже сфера уважительно замолкает, и он жадно, по-настоящему испугавшись, что эффект пропадёт до того, как успеет начувствоваться, без капли манер вливает в себя остатки этого восхитительного эксперимента, увы, выглядя вряд ли лучше матроса, после долгого плавания изголодавшегося по выпивке, и со всей виной осознавая это. Главное, что ощущение жизни, силы никуда не девается, и для того, чтобы уверить Шэдоухарт в её успехе, он ловит, электризует собственную радость, будоражащее ликование, пустив между пальцами змеящиеся разряды молний, грозные, призывно трещащие и довольно повинующиеся не то что рукам — ожившей, воспрявшей наконец мысли!       — Это…волшебно, — сколько на самом деле слов просится наружу, бесполезно даже перечислять, единственное, что его сдерживает от восхищённой речи в её честь — это то, что Гейл себя неплохо знает и боится, что жрицу попросту сдует из тента порывом бури его пылкого восторга, — Невероятно! В Академии Чёрного посоха, уверяю тебя, именитые профессора умоляли бы воспроизвести рецепт твоего эксперимента в мельчайших деталях, а как минимум двое из держателей магических лавок уже предложили бы кругленькую сумму за пару флаконов! Так что, если вдруг у карги был немалый запас подобных ингредиентов, ты вполне можешь создать задел для будущего внушительного состояния, — смешливо вздёргивает он бровь, наблюдая, любуясь, как недоверчивое напряжение на лице Шэдоухарт сменяется неверящим любопытством, а потом осторожной радостью — ну да, ну да, как уже было с Плетением, спасибо памяти за щедрый пинок напоминания. Что после этого пришлось пережить его воображению и самолюбию, Гейл прекрасно помнит, но, откровенно говоря, его это сейчас ничтожно мало заботит, потому что жрица, сморщив забавно нос, цедит саркастически: — Боюсь, что своё состояние, так и не успев перевести в деньги, я разорю на тебя — неизвестно, насколько хватит имеющихся запасов, чтобы мириться с твоими…обстоятельствами. — О, но твою интеллектуальную собственность я отнять не в силах, — демонстративно машет он рукой, наслаждаясь вернувшейся хотя бы временно нормальностью, чудесной компанией, боги, да самим утром, которое выдаётся подлинно волшебным после вчерашнего убийственно отвратительного дня, — Поэтому, учитывая твою бесконечную доброту и оказание благотворительной помощи обстоятельствам, я торжественно клянусь, что сам окажу тебе всемерное содействие в Глубоководье, если решишь развивать зачатки своего недюжинного таланта и в будущем соединить алхимию и коммерцию… — Шэдоухарт фыркает, подавив хихиканье, а потом вновь возвращает лицу серьёзность, усердно щипнув себя за кончик носа, но получается не с первого раза — это утро точно самое чудесное с момента попадания на наутилоид, если не вообще за весь последний год.       Гейл бы и дальше так думал — свернув лагерь, выйдя к невысоким холмам, вздыбленной грядой поднимающимся к перелескам, похоже, они действительно находят возможность подобраться к храму со стороны, на охране которой гоблины с главарями предпочли сэкономить ввиду нейтралитета с каргой, судя по непуганым зайцам и разлетающимся по кустам куропаткам. Думал бы, но вдруг Карлах останавливается, неверяще втягивает носом воздух и гневно скалит белые зубы: — Чтоб оно всё. Не может этого быть. Вы тоже чувствуете? — что именно нужно почувствовать, на секунду остаётся повисшим в воздухе вопросом, пока остальные с разной степенью недоумения глядят на взъерошенную, нервно стиснувшую рукоять топора тифлингшу. А потом загадка сама себя разгадывает, потому что из тени леса, окатив удушливой волной запахов серы, красного дерева и крепкого виски, на поляну из сумрака ступает до блеска начищенный сапог. Дорогой, зачарованный сапог, без единой хвоинки и глинистого пятна в траве на границе леса и, на минуточку, болот. — Твою-то дьявольскую мать, — шипит Карлах бессильно, когда тени вслед за сапогом целиком открывают фигуру импозантного незнакомца, с лукавым благожелательным любопытством воззрившегося на отряд, как будто они все пересеклись на светском рауте, а не посреди диких угодий друидов.       Утро действительно было добрым, пожалуй, но ничто хорошее не длится вечно…