Зеркала

      …когда уже в этих лесах закончатся неприятные и подозрительные неожиданности, хочется взвыть в голос, но Шэдоухарт молчит, как и остальные, оставляя право выругаться и высказать всеобщее мнение за Карлах.       Он умудряется смотреть на них сверху вниз, будто памятник на пьедестале, сам Балдуран, даже уступая в росте Уиллу и тифлингше; он выглядит настолько чужеродно посреди леса в своём дорогом дублете и не видевших ни единой пыльной дороги сапогах, что даже заблудший иллитид поблизости смотрелся бы гармоничнее; он буквально разит силой, душной, жгучей, как иссушающий жар преисподней, поэтому, когда в голове раздаётся сердитый, встревоженный голос: «Дьявол. Не верь ни единому его слову!», Хранителю даже нет нужды в чём-либо переубеждать её саму или паразита. — Какие непредсказуемые встречи порой несут пути приключений, — незнакомец заговаривает первым, доброжелательно проигнорировав восклицание Карлах, и, пожалуй, с этими словами можно было бы и согласиться… — И какие любопытные последствия от этих встреч доводится наблюдать — сомневаюсь, что у смертного барда достало бы таланта описать подобное. Разве что сам Милил отдал бы должное разворачивающемуся эпосу, если, конечно, поборол бы непосильную хандру, — легко усмехается незнакомец, сощурив блеснувшие старой бронзой глаза. Их шестеро, он один; они вооружены, у него по рукам змеится только декоративное золотное шитье; позади осталось болото и упокоенные древние феи, но миг уверенности вспыхивает и сгорает, будто брошенная в камин салфетка, застывает в смутной тревоге. Вампир бросает мгновенный взгляд на Уилла, гитьянки тоже косится на истребителя монстров, но тот неподвижен, позволяет неведомому встреченному продолжать, накрыв ладонью эфес рапиры. И незнакомец продолжает: — Рафаил. Давно желал свести знакомство, но подвиги несли вас по пути столь стремительно, что сложно было встретиться…надлежащим образом. Герои, — он театрально вскидывает смуглую ладонь, — Герои всегда спешат. Спешат жить. Ведь, в конце концов, именно герои, увы, обычно умирают первыми.       От сочувственной угрозы в прекрасно поставленном голосе, который проникает в каждую клетку тела, просачивается, как кислота, яд, заставляет содрогнуться личинку, у Шэдоухарт между пальцев выступает холодный пот. В горле скапливается непроглоченным хрипом страх, когда она слышит напряжённый голос Гейла: — Если приветствие «надлежащего образа» начинается с завуалированной угрозы смертью, что в таком случае последует за ним? — О, — представившийся Рафаилом выдыхает совсем не заразительный смех, жестокий смех, и машет рукой, моментально стирая лес, небо, даже, боги, самого себя: — Не более чем разговор. И не о смерти — она и так дышит каждому из вас…в затылок или где там комфортнее расположиться личинке мозгоеда? О жизни. О спасении, — в руки ударяет безупречно отполированная гладь подлокотников из палисандра, обволакивающая тонким фиалковым ароматом, напротив, как свиток, расстилается стол с блюдами столь роскошными, что во Вратах и на Щитовой Сход не выставили бы, постеснялись бы тратиться на чернь… Тяжёлые золотые кисти бахромы чиркают по коленям, и она, не успев даже осознать, отодвигается от их прикосновения, от самого стола, чувствуя в голове боязливый трепет паразита. — Блядский камбион, — цедит сквозь зубы Карлах, с жутким скрипом соскочив со своего стула и схватившись за топор, прожигая взглядом вальяжно расположившегося во главе застолья их нежданного пленителя, чью голову теперь венчают толстые изогнутые рога, а из-за спины топорщатся кожистые крылья. — Куда ты нас затащил?! — Если опустить вульгарную подачу и посмотреть в суть выраженного обоснованного любопытства, — почти мурлычет дьявол, ни на дюйм не дёрнувшись, — то приветствую вас в Доме Надежды. Месте, где усталые души могут обрести покой, а голодные — от души насытиться. — Иначе говоря, в логове дьявола, в узилище всех тех несчастных, которых ты навеки привязал к себе после смерти, верно? — обманчиво спокойно говорит Уилл, тоже поднявшись, — Только дьявол, одержимый нечестивой жаждой, мог в одном коротком предложении дважды оговориться, что влечёт его больше всего.       Рафаил смеётся, на этот раз куда дольше, раскатистее, и поднимает тяжёлый серебряный бокал: — Слова истинного знатока, не так ли? Но, как знаток, юный Рейвенгард, ты прекрасно осведомлён, что в аду надолго ничья душа не оказывается незаслуженно. Под сенью этого Дома сейчас закон лишь один — гостеприимства, поскольку, даже имея в виду свои оговорки, я действительно собираюсь поговорить с вами об исцелении. Ведь до сих пор ни одна попытка найти лекарство от хозяйничающих в голове червей не увенчалась успехом, не правда ли, герои? — Т-ц, — щёлкает гневно Лаэзель, — Лишь потому, что пока ещё скрыт след моих сородичей, которые выжгут заразу гхайков, и ты, порождение ада, тратишь здесь время, которое можно было бы использовать, чтобы обнаружить, где они расположили ясли!       Наверное, именно от его неподдельной, почти жалостливой издёвки в раскалённой лаве глаз Шэдоухарт страшнее всего — это вежливое молчание, убийственный скепсис не таят в себе ни капли лжи, за которую можно было бы спасительно ухватиться. «Не верь ему!», — настойчиво, зло резонируют в разуме чужие слова с дрожанием личинки, когда Рафаил заговаривает: — Моя любимая черта героев, вера… Вера и надежда — какая подлинно великая трагедия написалась бы без присутствия этих двух неизменных добродетелей, перетекающих одна в другую? Разбить себе лоб об их восхитительный сплав, заставляя зрителя терзаться сопереживанием, каждый трагический герой должен сам, другое дело, — его голос становится ниже, жёстче, суше, — что у вас на это времени совершенно нет. Потому что ни друиды, ни гитьянки, ни жрецы любого из храмов Фаэруна не очистят ваши головы. Не смогут. Даже если ни одно моё слово сейчас не убедит так, как предстоящие неудачи.       — Ты ведь сейчас говоришь всё это ради своих вожделенных душ, — от места Астариона раздаётся недоверчивый, ощупью перебирающий слова голос затаившегося в тенях, вжавшегося будто в спинку стула вампира, — К чему иначе подобное представление и демонстрация декораций, если о том, что нас вскоре доедят личинки, можно было преспокойно сказать и в лесу? — Души, — довольно щурится дьявол, — Верно, души. Торг, контракты, кровь и вечные муки. Но, раз уж речь зашла о сделках, разве не должны они быть…взаимовыгодными? Приносящими прибыль, на худой конец, удовольствие, удовлетворение обеим сторонам? А здесь на одной чаше весов пока что лежит явное, не побоюсь этого слова, надувательство, — когтистые лапы в белоснежных оборках дорогого шёлка завораживающе рисуют в воздухе искрящие круги, — Убить могущественного древнего вампира? Вытрясти из приспешницы Зариэль новые условия соглашения или, того и гляди, победить саму архидьяволицу? Обезглавить Врата Балдура, оставив город без ключевой политической фигуры, или собрать воедино то, что осталось от самого Карсуса, чтобы добыть из него ответы на неприятные вопросы? И всё это — за души на грани того, чтобы стать кормом для ваших скользких питомцев, души, срок годности которых явно подходит к концу? По всему выходит, что главным бенефициаром в подобном соглашении выступаю уж точно не я, — рокочет дьявол через негромкий, грудной, бархатный смешок, от которого подирает мороз по коже, — И всё же ни один из вас не спешит схватить перо и подороже продать то, что осталось от его души, вымолвить свою затаённую цену за обещание спасения… Потому что сильнее страха, сильнее самосохранения, сильнее остатков здравого смысла в любом смертном может быть только одно — надежда, — он откидывается на кожу монументального кресла, и заострённые хрящи крыльев чудовищным нимбом обрамляют выточенное переливами меди с латунью лицо. — Ну и к чему тогда был весь этот высоколобый трёп, если даже угрожать склизкой скорой смертью во всех подробностях ты нам толком не собираешься? — выплёвывает Карлах сердито, так и не сняв руки с топорища, — О, мой пылкий не в меру уголёк, — усмехается Рафаил. — Поверь, у меня тоже есть…свои надежды. Надежды на то, что ваша пёстрая компания — не просто статисты, которые, задержавшись на подмостках для своей немой минуты, сойдут с них и тут же канут в безвременье, а, напротив, те, кто способен переписать ту…мистерию, что вот-вот разыграется, под себя. Можете считать меня «заинтересованным зрителем», — он переводит взгляд на зажавшегося в тугую пружину Астариона, поза и суженные глаза которого выдают ощутимую нервозность, — Напрямую заинтересованным в том, чтобы содержание вашего богатого внутреннего мира не выплеснулось щупальцами из тел как минимум до начала второго акта. И поэтому, когда вы окажетесь за стенами храма неподалёку, так радикально сменившего божество, искренне советую побольше держать язык за зубами и почаще смотреть по сторонам: нужда в некоторых порождениях преисподней, в отличие от моих скромных услуг, у вас уже давно близится к неотложной, — по тому, с какой тонкой, полной превосходства улыбкой Рафаил смотрит на замолкшую в бессильной злобе Карлах, эти двое прекрасно поняли друг друга, даже если понимание тифлингшу не радует. — Если же на этой каменной сцене роли безмолвных жертвенных агнцев перейдут к другим, если окажется, что вы и дальше готовы драться за свои души против самой природы, против промысла богов, против предначертанного роком, — в тлеющих адским огнём глазах вздымается яркой вспышкой предвкушение, — Вот тогда мы и поговорим, чего стоят надежды…       …вдохнув снова влажный, похолодевший после преддверий преисподней воздух сквозь невольно клацнувшие зубы, Шэдоухарт нервным, бездумным движением сжимает за пазухой призму — отполированный каменный шип колет в рану знакомой, парадоксально успокаивающей болью.       «…лагерь — вместилище Верных Абсолют. Делай всё, чтобы тебя приняли за одну из них! Мы должны попасть внутрь, и до поры до времени — лучше бескровно» — голос внутри уже настолько въелся в череп, что свои мысли еле получается отделить от его беспокойных слов.       Вокруг стоит такой шум и гвалт, что кажется, будто бьют не по огромным барабанам, а по её собственной голове — учитывая, что в роли колотушек выступают обглоданные до белизны кости, по виду — берцовые, по бывшему владельцу — явно гуманоида, голове при этом пришлось бы очень туго. От вони хочется зажать нос, в котором до сих пор липкой пеленой сидит железистый привкус крови, дерущий горло так же, как изучающие, тяжёлые взгляды — спину. Провались оно всё в Баатор, от этих взглядов не спрячешься, они почти ощутимы физически, как жар замершего над кожей клейма. Сердце бьётся так быстро, будто готовит тело к рывку, отчаянному броску, спасительному бегству из засады, но она преуспела, адова сера, как никто, угодила в две засады сразу, поймана в ловушку в ловушке: вокруг стенами осквернённого храма щерится логово культа, наплодившего проклятых личинок, и внутри него — отряд тех, с кем вместе они проникли сюда под видом Верных и кто понятия не имел про миссию, призму и её происхождение от гитьянки. Не отдавших артефакт добровольно гитьянки, разумеется. Она клялась жизнью, кровью сердца, остатками своей души хранить призму нетронутой — и она делала всё, чтобы выполнить свою клятву и скрыть от спутников то, что не имело к ним отношения и никак не мешало им в поисках исцеления. Кто, бездна и дьяволы, виноват, что от Абсолют призма скрываться не захотела?       …колья наспех сколоченного забора они замечают ещё издали, как и хриплая ругань гоблинов слышится за милю, как и сытое ворчание варгов. Будь оно всё проклято, Верные, за которых они себя выдают, должны идти прямо, горделиво, никого не таясь, но, чем ближе становится мешанина непуганых грубых звуков, тем тоньше, слабее, дырявее напускная уверенность, и, боги, как отчаянно она на мгновение завидует Лаэзель, у которой на желтокожей физиономии ровно всегда написано брезгливое превосходство! Карлах сзади нервозно прочищает горло — вот уж что нисколько не помогает прийти в себя, да и искать решимость куда как поздно, огромный варг, любовно грызущий чью-то…ногу в оборванной, бурой от грязи и крови штанине, которую даже не удосужились снять, замечает их, глухо, низко рычит, и толстый ворс у него на загривке поднимается, как иглы. Только не это. Дикий страх ставит незаконченный шаг кривой точкой в грязь, Шэдоухарт до побелевших костяшек стискивает ладонь, впиваясь ногтями в кожу, а клыком — во внутреннюю сторону щеки, чтобы боль подстегнула, помогла сохранить остатки разума в пустой голове, остановила тело, пригвоздила к земле, не дала сорваться с места! Гоблин, спрыгнувший с бочки, направляется к ним ленивой, наглой развалочкой, и за ним, приглядываясь и разноголосо восклицая, подтягиваются остальные, похватав с наваленных кое-как досок рубила и тесаки. — Гляди-ка, кушать подано, парни, — раззявив кривозубую пасть, скалится главарь, — Нам принесли ужин на несколько блюд, везучие вы ушлёпки!       За проползшую, как расплавленный воск, выжженную на зашедшемся в истерической панике нутре секунду чувства, словно оторванные, обособленные, ловят шум уверенного, тяжёлого шага сзади — это придвигается ближе Карлах, вальяжное, неспешное потягивание второго, явно сытого варга, с ленивым любопытством выступившего из-за покосившихся ворот, и резкое движение, стальную вспышку на грани бокового зрения, потому что Лаэзель выступает вперёд, запылённым сапогом брезгливо отпинывая в сторону набросанные кости и жалобно звякнувшую бутыль. — С дороги, слизняк, — шипит она отчётливо, тихо, воззрившись на гоблина без капли трепета, — Иначе не досчитаешься своих уродливых лап, а то и пустой головы. — Тьфу ты, — в смешке главаря на миг проскальзывает неуверенность, но он не двигается, зато варг, оскалившись, встаёт радом с ним, — Еда-то с огоньком! Жгучее нынче меню! Поглядим, как ты… — только, пока он распинается, в собственной бесполезной голове вдруг властно звучит непререкаемым повелением знакомый голос: «Используй паразита. Прикажи им подчиниться!». И внутри разливается сила, волна жестокой уверенности, чужая воля размыкает сухие губы, чеканит слово за словом: — Ты её слышал. С дороги.       Когда согласным воем, чудовищной гармонией боли, выкрутившей скудные мозги в гоблинских черепах до раскалённой проволоки, в пульсации собственной личинки отдаётся тот самый приказ, и похватавшиеся за шлемы гоблины смотрят на гитьянки, на неё саму, словно на ораву демонов, вывалившихся из преисподней, а потом напропалую бросаются в неумелые реверансы, вереща на разные голоса про «Верных» и «избранников Её»; когда она видит, как оскорблённо скулит варг, которому заикающийся от любезностей главный гоблин отвешивает пинки с обеих задних лап, пытаясь извиниться за «тупую зверюгу, вашество, зато хуманов герцогских так грызла, что любо-дорого», и глядит, как Карлах и Астариона подобострастно пытаются убедить выбрать себе что-то из трофеев, награбленных с мертвецов, или хотя бы прихватить с собой пару бутылей вина; когда им вываливают буквально всё про налёт на Вокин, про вожаков и тех, кого Арадин не стал отбивать, а потом с поклонами провожают, пыхтя про «ещё один пост, госпожа, а там уже и все наши, вы как раз успеете к большой гулянке», только тогда Шэдоухарт переведёт дух и позволит себе поверить, что они действительно проникли в ряды культистов. Над бровью неуловимым отголоском мигрени бродит слабая пульсация, в разуме — безмолвными вспышками чужие непонимание, отвращение и еле различимое одобрение, в котором за милю можно распознать практичный вампирский цинизм. Разум Гейла сосредоточенно, напряжённо заперт, как и его паразит — и эта пустота ощущается в разуме остро, почти голодно, почти…обиженно.       Именно Астарион поймёт и подхватит ту необходимость, о которой говорит Хранитель, неопровержимую истину, что, бездна поглоти эти земли, Верными собравшееся здесь отребье делает наличие в головах червяков, когда на втором посту мордатый хобгоблин оскалится на Уилла: — …погодь, Жрак. Я кольчугой новой клянусь, что на прошлую укту вот это вот рыло намотало кишки моего братана на свою блестящую тыкалку и во мне заодно проделало такую дыру, что через неё на луну смотреть можно было. Месяц в отключке перед глазами рябила вот такая же ковырялка, лезла, слепила, как фонарь, — тычет он на эфес фамильной рапиры Рейвенгарда, и у Шэдоухарт всё внутри холодеет при взгляде на непроницаемо молчащего колдуна, — Только тот всё орал про фронтиры и сабли, чтоб его микониды переварили и высрали… — ненавидяще рычит он, придвинувшись почти вызывающе к сыну герцога. — Ты что-то путаешь, — светская безучастная брезгливость в голосе вампира щекочет голову пульсацией ожившего паразита, — Он только-только из преисподней выпорхнул, какие фронтиры, какие сабли? — И правда, Лур, — осторожно начинает один из гоблинов, предусмотрительно держащийся на расстоянии большем, чем удар, от вожака, — Ты же тогда…ну…про хуманов рассказывал, а у этого, вон, — красноречивый размах коротких лап как раз совпадает по ширине с рогами, на которые идёт намёк, — такие коряги, что хоть портки сушиться вешай, и рожа красная… — Я что, по-твоему, слепой? — от ярости главарь едва ли не вскипает, как котёл на огне, разум Астариона колет личинку острой тревогой, — Не запомню, кто меня едва ли не закинул Маглубиету в нужник?! — но стоит слиянию сознаний, возбуждённой радостной дрожи присоединившегося к вампирскому её собственного паразита, молниеносным кнутом хлестнувшего изнутри по мозгам, заставить упрямого культиста в ответ на слова: — Видно, дыру он проделал тебе в голове, раз оттуда выдуло всё стоящее. Этот Верный полгода назад ещё топтал пески Аверно, ещё не знал Абсолют. А теперь отойди с дороги благословенного и закрой свою лживую пасть, — смущённо, признавая поражение, нехотя заворчать и попятиться, и Шэдоухарт не узнает в ледяном отрывистом тоне свой собственный голос. А ещё — почти не может собрать мысли воедино от того, что боль хобгоблина бумерангом возвращается в череп, выжигает изнутри глаз, заставляет зажмуриться, стиснуть бессильно зубы, с трудом подавляя желание вцепиться пальцами в глазницу и выковырять через кровь и агонию плавящий мозг раскалённый штырь…       — Так, Чёлочка, — рядом слышится тревожный, участливый шёпот, разливается ласковое тепло Карлах, — Тебе, по-моему, хватит иллитидства, — она могла бы мысленно передать это, используя силу личинки, но то ли брезгует паразитом, то ли искренне желает произнести каждое из слов, согреть своим голосом, своей заботой, — Мне уже страшно, я всей черепушкой чую, как тебе запаршивело, давай-ка мы присядем вон на тот валун и полюбуемся, не знаю, на виды этого долбаного лагеря, до которого почти добрались? — Я в порядке, Карлах, — вот этот голос уже не чужой, хриплый, сухой, будто в рот гадил выводок кошек, но Шэдоухарт очень надеется, что даже в этом скрипе слышна её признательность, — Спасибо. Давай мы лучше полюбуемся на виды этого долбаного лагеря…изнутри, — тифлингша прожигает её таким взглядом, словно только бурлящий в груди огнём Аверно движитель мешает ей сделать последний шаг и закинуть неразумную соратницу через плечо, как мешок с брюквой, чтобы отнести под тот самый валун и глядеть на тот самый лагерь. Но до лагеря ещё несколько сотен метров через лысые, выжженные солнцем и нашествием гоблинов пески, бесплодные, хуже зарубцевавшейся над раной уродливым шрамом кожи, а позади — два десятка обманутых иллитидской заразой культистов с крайне недовольным собой вожаком, здесь просто нельзя взять паузу, нельзя показать слабину. Поэтому нужно идти, идти вперёд, туда, где засели главари, куда зачем-то тянет призма, и молиться не только Госпоже — всем богам, чтобы сегодняшний день для них окончился не в котле с гоблинским варевом… И она идёт, и она молится, чтобы Тёмная Госпожа накрыла их своей милостью, чтобы посреди этой голой пустоши тени спрятали их шаги, чтобы взгляд их был остёр и бдителен, как ждущий в ночи клинок, а удар, если его придётся нанести, разил столь же убийственно и незаметно, как неумолимая кара самой Владычицы — только в сознание, в медитативный перебор молитвенных слов тараном врывается невыносимая, зверская, поглотившая мир, стянувшая его в одну только личинку агония. Боль горит за веками так, что непонятно, текут из глаз слёзы или же кровь, боль пылает в голове, будто бы паразита вооружила своим бичом жестокая Ловиатар, ибо и плеть, и холод, и огонь — всё это разом раскалывает разум нечеловеческим, потусторонним…рокотом: — Услышь Мой голос. Подчиняйся Моему слову.       …голос гремит, давит, еле даёт выдохнуть, и, подавившись образами незнакомых людей и эльфа, колючим воздухом, каменной крошкой с песком, она понимает, что почти распласталась на земле, на трясущихся локтях, перед глазами кислотными пятнами прыгают обломки костей и кляксы текущей из носа крови, сухие остовы полыни впиваются в кожу; однако хуже всего то, что, дёрнувшись вверх и вперёд, полоснув по ключице холодным шипом, призма выскальзывает, повелительно взмывает куда-то за грань видимости, и от слепящей паники Шэдоухарт дёргает головой так, что едва не теряет сознание. Артефакт, артефакт для Госпожи в опасности — одна эта мысль жжёт куда сильнее, чем пытка иллитидского божества, только растравленный недавним вмешательством паразита разум повинуется куда медленнее, чем необходимо; руки, налитые тяжестью, еле шевелятся, не дают рывком оторваться от земли и укрыть призму, мышцы под бесполезной, осевшей на землю грудой доспехов не слушаются её; гневный, подозрительный голос проклятой гитьянки, куда быстрее оказавшейся на ногах, разливается внутри таким же холодящим, парализующим металлом яда, как липкий привкус, заливший всё горло. Не различая слов, не видя лиц, Шэдоухарт с какой-то звериной яростью чует только бешенство Лаэзель, замечает, вздёрнув себя на одно колено, что та обнажила меч, серебристой полосой поймавший слепящую солнечную вспышку, копит выжженные силы на хотя бы один рывок, целится, как стрела, на повисший в воздухе чёрной звездой артефакт; но силы предают её, собственное тело оставляет в дураках — резкая попытка встать бьёт по глазам белоснежной болью, подкашивает ноги петлёй, швыряет, закружив, косым тычком вместо песка и битых костей куда-то в бархатистый пурпур, о который стучит щека и лоб, в тяжёлый отголосок сандала, смешавшийся в носу со вкусом собственной крови, в чужое тепло, возмутительно, запретно окутавшее всё её разбитое вдребезги существо, готовое снова стечь наземь, если бы не эта поддержка. У неё ещё есть миг на то, чтобы разлепить глаза и увидеть чернильные брызги на ткани мантии, вкусившей кровь без единого боя; услышать беспокойный голос Карлах, намертво вставшей между ней и призмой, спорящей с гитьянки, возле которой с просительно вздёрнутой ладонью застыл Уилл; понять, что ловушка, задержавшая её от защиты артефакта, опутавшая предплечья осторожными пальцами, носит имя Гейла из Глубоководья, и его даже проклинать бессмысленно — он и так уже проклят, в отличие от неё самой и её преступной слабости. Алые брызги на белой тунике, бурые бусины на пурпуре тонкой вышивки ворота, еле заметные капли на смуглом загаре шеи, на чуть отросших тёмных волосках, сбегающих вверх от выступа гортани к подбородку, зачем, во имя всех демонов и дьяволов, она туда смотрит, зачем — её кровь, но его кожа… Ладонь прошивает такой болью, что правая рука от плеча повисает перебитой плетью, и Шэдоухарт, сдавленно застонав, толкает волшебника в грудь, оторвавшись через эту очищающую боль, жмурясь, признавая заслуженное наказание, пряча свои грешные глаза. Будь всё же проклят жалостливый мистрит, он подаётся вперёд, наверняка хочет помочь — ну конечно, в голове месиво из обгрызенных паразитом мыслей, лицо залито кровью, как будто сквозь ряды гоблинов она себе дорогу прогрызала, той самой кровью, которой так уродливо теперь запятнана его искусно зачарованная мантия, безвольное тело оказалось даже не способно удержаться на ногах, не то что удержать призму от самоуправства, мать-настоятельница была права, насколько это всё жалко, жалко, жалко… — Только тронь меня ещё раз, и я сгною каждую кость в твоём теле, — сипит она яростно, решительно, пусть и на грани слышимости, потому что лучше смерть от клинка Лаэзель, чем ненавистная жалость Гейла…       О, та и рада бы сейчас убить её, настолько явно подрагивает лезвие узкого клинка, но Рейвенгард и Карлах стоят между ними намертво и играют в дипломатов, только и дозволяя гитьянки, что бросаться злобными шипящими репликами: «Ш’какет!», «Где ты украла реликвию моего народа?», «Как частица нашего наследия оказалась у презренного ис’стика?», выпаленными в одно мгновение, как магические стрелы — если бы не близость лагеря гоблинов, понимает Шэдоухарт, здесь уже развернулось бы побоище. Близость лагеря гоблинов, именно, провались оно всё в бездны преисподней, лихорадочно соображает она, нужно что-то придумать, чтобы это закончить. — Я подняла её с трупа гита на том корабле, — приходит в голову полуправда, и даже хорошо, что лицо всё в крови, потому что, стирая безостановочно текущую красноту, Шэдоухарт вначале смотрит на собственные заалевшие пальцы, собираясь с духом, а потом со всей непроницаемостью глядит на яростно оскалившуюся гитьянки. — На корабле гхайков? Что за чушь! Этим знакам тир’су тысячи эпох, ты наверняка украла её у… — костистая ладонь тянется к ощетинившейся лучами призме, но та вдруг резким окриком Хранителя бьёт по сознанию гитьянки не хуже, чем по руке, потому что даже отголосок полыхнувшей в чужом разуме боли пугает до холодного пота, как зарево далёкого лесного пожара. Лаэзель замолкает, закусывает хриплый стон, отнимает руки от висков и выглядит…потерянно, но ортона с два эту твердолобую переубедила боль, нет, тут что-то иное… — Голос из снов, — цедит гитьянки со смесью неверия и брезгливости. — Голос видения зародыша гхайков, что предлагал в ночи сдаться паразиту и всячески помогать его развитию. В символах и каменных пластинах, выточенных мларами моего народа — верно, гхайки осквернили эту реликвию, наполнили её своей заразой на том омерзительном корабле. Неудивительно, что ты её нашла. Неудивительно, что ты ей потворствуешь! — гитьянки молниеносно наклоняется, скользит в боевую стойку, заводя меч за спину, когда Уилл отчаянно осаживает её: — Лаэзель! Во имя всех богов, приди в себя! Что — или кто — бы ни было внутри этого артефакта, оно минуту назад защитило нас от контроля того, что культисты именуют Абсолют! Если свежеватели разума заражают новых членов культа ради подчинения этому…божеству, в чём смысл для проявления скверны этих же свежевателей нас от него защищать?!             И неумолимая, парадоксальная логика его слов, необъяснимость происходящего вокруг убеждают гитьянки куда действеннее, чем любые её собственные оправдания, кроме разве что неслучившегося кровопролития. Но это не избавляет Шэдоухарт от резкого предупреждения, что любой её шаг отныне будет с оглядкой, любой её сон будет куда безопаснее с одним открытым глазом, любой повод для недоверия превратит её спину в колун для дров — в концовку она уже и не вслушивается. Главное, что призма, настороженно запрятав шипы, возвращается к ней, сокровище для Госпожи возвращается к ней, говорит она себе, сжимая угловатые выступы и стараясь не думать о сверлящих спину взглядах, о бродящих на грани сознания запутанных вспышках чужих враждебных и растерянных мыслей. Это все ради Владычицы Шар. Ради Владычицы Шар. Весь мир рано или поздно вернётся под длань Владычицы Шар, всё живое и сущее осознает благо Её милостивого забвения — твердит Шэдоухарт про себя, шагая под сень отнятого у Селунэ святилища.       И понимает, что его у кровного врага Повелительницы отняли вовсе не гоблины — ещё до их суетливого копошения здесь царила воля Госпожи Ночи.       …здесь всё говорит о том, что храм был отбит у служителей Селунэ самыми преданными, самыми достойными последователями Владычицы Шар. Шэдоухарт видит, что на ритуальных лунных дисках, изображающих фазы цикла, прославляющих Селунэ, выдолбленные в камне линии смены фаз почти затёрты, отшлифованы, в отличие от контура, где ещё кое-где сохранилась крошка чароита и аметиста, засевшие в трещинах кусочки обсидиана, не вытащенные жадными пальцами разорителей-культистов или тех, кто мародёрствовал здесь до них. Проходя вдоль длинных каменных скамей ко входу в главный храм, она невольно сбавляет шаг, смотрит из-под приспущенных ресниц, стараясь не привлекать любопытства гоблинов, устроивших свару рядом с огромным котлом, от которого разит как от размытого кладбища, на древние стойки для оружия, заваленные грубыми рубилами и хворостом для костра под котлом, на всё ещё гладкую сквозь века каменную чашу, сжатую мраморными пальцами безголового идола Селунэ, в которой валяются битые бутылки, кости и пара закисших тряпок. Смотрит — и словно видит Празднество Сумрака, священное таинство юстициаров, ибо в новолуние, в час перед подлинной, предвечной тьмой они вкушали здесь самые изысканные яства, чтобы усладить взор Владычицы, чтобы преломить хлеб и испить вина с теми, кто жаждал приобщиться к вере в благодать Госпожи, а потом, когда Она волей Своей гасила даже звёзды, послушники облачались в шёлковые плащи на голое тело, и распорядитель пира черпал из чаши «Поцелуй Шар» — отраву, чей состав секретен даже для тех, кто подлинно верует, возможно, лишь мать-настоятельница знает, что туда входит, кроме аконита и трупного яда… Тончайшими кистями из куничьего меха поцелуи Госпожи расписывали тела испытуемых, дабы под Её взором, в Её первозданной темноте решившие вступить в ряды служителей услышали Её голос, ощутили Её силу и доказали свою верность — юстициаром становился лишь тот, кто выдержал действие яда, кто поверг своих соперников и не обезумел от благодати Госпожи, пока длилась ночь. А став юстициаром, познав подлинное наслаждение от близости с Владычицей, достойный был обязан услаждать уже Её — в храме, куда их запускает изрядно приунывший огр, которому лентяи-соратники давно не обновляли пойло в кружке, больше похожей на ведро, в небольшой круглой зале, где копошатся гоблины, восторженно слушающие чей-то скрипучий голос, Шэдоухарт видит круглое отверстие в потолке, отполированный, почти не растрескавшийся за столетия каменный диск, который топчут лапы культистов, и сердце пропускает удар. Здесь, в этой зале, юстициары проводили ритуал Восхода Тьмы — на полную луну, когда беспечные селуниты ликовали и праздновали мнимое торжество своей богини, в месте, отвоёванном у них, на этих камнях, где когда-то звучали лживые гимны, где через проём в потолке к небу устремлялись сотни глаз, с надеждой взирая на разбитое стекло презренного ока Селунэ, юстициары в лунных лучах проливали селунитскую кровь. Нет подношения слаще для Госпожи, чем кровь служителя клятвопреступницы Селунэ, пешки гнусной Мистры или прихвостня скверного Латандера — вспоминает она заповедь Учения и невольно, прерывисто втягивает сгустившийся вдруг затхлый воздух, в конюшне пахнет благороднее, чем на сборище культистов…       …на сборище разглагольствует приземистая невысокая гоблинша, размахивающая раскалённым тавром и хрипло вещающая про «волю Абсолют», победоносно щуря при этом единственный уцелевший глаз — судя по тому, что столпившихся зевак не пугает жар металла, порхающего в волосе от полных какого-то подобострастного идиотизма физиономий, это часть зловещего и, видимо, почётного ритуала. Это местная жрица, о которой упоминала убитая в тюрьме друидов гоблинша, Кишка, о которой судачили на первом посту, одна из тех, кто ответственен за этот сброд, как ей мрачно говорит Хранитель. И, пока Шэдоухарт благодаря его вмешательству (сложно слушать голоса снаружи, если в голове уже их звучит на один больше, чем надо), пропускает визгливые похвальбы жрицы мимо ушей, та тычет крючковатым пальцем…в Гейла. В голове повисает звенящая тишина. — …Верных. Ты ведь тоже особенный. Она коснулась тебя, я права? Жрица Кишка тоже должна коснуться тебя — протяни руку и прими знак Абсолют, — тавро, как светлячок, мерцает зачарованной головкой в сумраке в опасной близости от замершего настороженно волшебника. «Это нас сейчас будут публично клеймить, как скот?» — мысленный вопль Астариона бьёт по ушам изнутри хуже скрипа жрицы. — «Или одним Гейлом обойдутся?!». У неё же самой пропадают мысли, пропадает паразит, пропадает Хранитель, остаётся только слух, куда, как в бездонную пропасть, падают осторожные слова волшебника: — Зачем, позволь узнать, Верным…клеймо?       Действительно, зачем клеймо, если Абсолют и так отметила их глубже некуда — говорит он, подбирая слова почти без усилий, но куда короче и сдержаннее, чем обычно, и по пустой бездне разума пробегает отдалённая лёгкая рябь псионической силы личинки. Кишка замирает, откладывает клеймо в сторону, чешет шишковатыми пальцами подбородок: — Вот, значит, как. Да вас и правда особо отметили, Верные. Таких гостей и принимать стоит по-особому. Пойдём, потолкуем в часовне, подальше от всякого сброда — но не со всеми сразу, а то от гама вокруг и голове…лопнуть недолго, — недобро щурится она и повелительно машет лапой, разумеется, одному лишь Гейлу. И, разумеется, Гейл дисциплинированно удаляется в глубь храма за этим…грибом в обносках. И, разумеется, после этого глухая тишина в голове отмирает, полнится звуками, запахами один другого ужаснее, цветами и линиями, из которых ярче всего видны заострившиеся, зажатые нервными углами челюстей скулы Карлах, которая очень заметно, очень сильно сдерживает себя, чтобы не рвануть за Кишкой одним разъярённым прыжком и не украсить местные стены в соответствии её прозвищу. «Выждем минуту-две, потом за ними», — мысли Уилла сухие, ожесточённые, как его стиснутые в тонкую линию губы. Она слышит его мысли, но не слышит собственных — внутри чёрной выжидающей, выжирающей дырой пульсирует беспокойная неизвестность.       Она слышит собственный голос, но с трудом осознаёт слова, когда наверху шрамом на древнем растресканном камне, тёмным обрывком пахнущего кровью и нечистотами сумрака от стены отделяется силуэт, и Карлах, охнув, сдавленно смачно ругается. Высокий, бледный, затянутый в полосы кожи и полосы порезов, с фанатично горящей сталью в глазах и стонущей сталью в руках, бич Ловиатар смотрится в этом храме, как кровный скакун в коровнике, и тем чудовищнее его присутствие, присутствие певца боли и мучений, вдохновенного расчеловечивателя… — Я принадлежу Шар, — говорит Шэдоухарт глухо, видя, как серые глаза заволакивает едва заметной дымкой разочарования, и ничего не чувствуя, кроме раздражающей, неусыпной, смутной тревоги. Я принадлежу Шар — но тьма внутри Ей не принадлежит, нисколько не похожа на благословенную милость Владычицы, на бескрайний покой, она кипит, клубится, пожирает сама себя и всё, до чего достанет. Я принадлежу Шар — но в этот раз пролитая кровь мистрита ставит под угрозу всю её миссию, если гоблинская жрица выудит из него или из его трупа всю подноготную про иллитидов, Абсолют и призму… Я принадлежу Шар — но Гейл принадлежит другой богине, и, преисподняя её побери, хорошо бы ей отбросить все обиды и послать из Элизиума своему бывшему Избранному хотя бы немного удачи в эту вонючую дыру, в глубину которой он залез очертя свою гениальную голову! До слуха доносится глухая возня, чей-то низкий сдавленный рык или крик, и чернота внутри вскидывается, поднимает клобук, как рассерженная змея, но из завешенного пылью коридора вдруг быстрым шагом, почти Туманным, вываливается Гейл, и он…цел. Плечи оседают вниз, как будто на них упала одна из потолочных балок; Шэдоухарт поблагодарила бы Госпожу в сердце своём, но Владычица и так уже сегодня расточила на неё запредельную, безграничную милость, чтобы пятнать Её благосклонность этим почти издевательством. «Гейл, это что…клеймо?» — поражённо звенит в мысленном голосе Карлах испуг, переходящий в гнев, и Шэдоухарт только сейчас видит на ладони мага бурые, запёкшиеся разводы, въевшуюся в кожу кровь, подстегнувшую черноту внутри дикой, хищной яростью. «Нет. Это иллюзия», — транслируемое паразитом напряжение в его голосе не так пугает, как суженные решительно глаза и шаг на грани бега прочь из залы, за которым почти не успевают остальные. «А гоблинская кровь, которой от тебя смердит, как от натурального мясника — тоже иллюзия? Или ты действительно предпочёл замарать руки? Колоритная старушенция так старалась заманить тебя в укромное место и…потолковать, а вместо этого потолковал с ней ты?» — в тоне Астариона непонятно, чего больше — недоверия или неохотного восхищения, и, когда Гейл в ответ на его мысли разворачивается, становится понятно, что на мантии к её давно запёкшейся крови действительно добавились несколько широких мазков…другой. Его губы мгновенно, почти незаметно дёргаются, чуть скривившись.       «Нет, Астарион. Нет, нет и нет», — взгляд Гейла на мгновение пустеет, когда он открывает свой разум.       …в воспоминаниях Гейла низенькая колдунья, устало откинув копну тёмных кудрей и отерев кинжал о явно стащенный у кого-то ковёр, который остывающему телу Кишки уже точно не пригодится, уходит в сияющий огненными хлыстами портал, сетуя, что «начальник» всегда питал необъяснимую симпатию к откровенно безголовым типам. В воспоминаниях Гейла Кишка, придвинувшаяся настолько, что сквозь сознание доносится вонь тухлых птичьих мозгов и перепревшей травы, откровенно издеваясь, рассказывает, что друид, болтавший про паразитов и «гниль у неё в черепе», сидит в загоне варгов и «грызёт черепа, какие придётся, где гнилые, где нет». В воспоминаниях Гейла на ничком лежащий труп, под которым собирается маслянисто-чёрная лужа, на спутанные волосы гоблинши забирается уродливыми рывками личинка, выползшая у той из глазницы, и, борясь с отвращением, он творит колбу и опускает тварь туда, сам не знает, чем ведомый больше — нежеланием давать другим культистам преимущество в виде обогащённого магией мозгового червя или рачительностью исследователя, рассчитывающего предоставить Хальсину, если тот выжил, побольше материала для изучения. В воспоминаниях Гейла кристально очевидно, что одна из троих главарей лагеря мертва, мертва так же, как сотню лет назад истлевшие селуниты, и у них есть время ровно до тех пор, пока кто-то из её прихвостней не обратил внимание на запертые магически, затихшие склепом покои, которые волшебник даже и исследовать толком не успевает из-за вмешательства Кориллы, запустившего неумолимо обратный отсчёт, а ведь там были книги и манускрипты с многообещающей, манящей восхитительной древностью пылью — этот отголосок почти любовной тоски тоже доносится из его поспешно захлопнутых воспоминаний. Собственные же воспоминания не успевают удержаться в голове, где перетрудившийся паразит словно провертел сквозную дыру, в которую звуки, образы, слова и действия утекают, как вода из треснувшей бутыли. Вот чей-то голос, пылкий, испуганный, сыплет словами, как перевозбуждённый богатенький сынок — монетами в борделе, и у обладателя голоса смешной, расшитый бархатом и шёлком берет, который сейчас выглядит так, словно огр подтирался им в отхожем месте, и уныло свисает сквозь прутья костяной клетки — а вот Астарион, подпустив в голос горчинку пряной хрипотцы, жалуется подвыпившей гоблинше, что среди такой пыли и духоты крысы мрут, не то что вдохновение бардов, и разживается огромным ключом у разжалобившейся хозяйки. Вот обшарпанная, словно её пинал весь лагерь, дверь из дерева, и под ней дорожки запекшёйся крови на облупившихся камнях, полосы, отпечатки пальцев, последние штрихи чьей-то оборванной жизни — а вот загон с варгами, где стоит визг, но не раздираемых жертв, а гоблинских детёнышей, которые швыряют булыжники в огромного медведя с пыльной, исцарапанной, там и тут запятнанной тёмными брызгами шкурой. Вот Карлах, гневно раздув ноздри, перехватывает занесенную с очередным камнем руку одного из паршивцев, и тот верещит от обиды и ожога — а вот уже варги, высадив прутья клетки, лязгают оскаленными пастями, грудь в грудь сшибшись с медведем, от которого во все стороны несёт яростью и мощью куда сильнее звериной. И всё заканчивается быстро, безобразно, и никто не приходит, потому что в этой части лагеря наверняка не стихают крики — Шэдоухарт смотрит на еле заметные голубые прожилки магического замка на двери, на скрючившееся тельце так и не добежавшего до охраны детёныша с располосованной одним ударом острейшими когтями шеей, на скривившего защитно губы вампира, деловито обирающего трупы, и понимает, что не чувствует ничего. Даже страха от этого осознания, ведь из яйца змеи не выведется голубь. Волшебник рядом хмур и сумрачен, глядит на вырученного медведя, который бродит по загону, зло ворча, как будто они что-то упускают, и так и есть — посреди скомканной шерсти проглядывает тонкая полоска ошейника, на который указывает озадаченный Гейл. Приближаться к друиду в таком состоянии никто не рискует, поэтому, только когда волшебник мановением руки погружает медведя в сон, сама она осторожно садится возле зверя, трогает кожаный ошейник, вытертую шерсть под ним, и пальцы будто колет мириад тоненьких иголок — в ошейнике под верхним слоем кожи прощупывается крохотная щепка. Суссур. Ну конечно. Бесшумно вынув из ножен на поясе кинжал, она поддевает ошейник кромкой лезвия, отбрасывает полосу кожи подальше, как змею, и, стараясь не коснуться тела под шерстью всё ещё дремлющего зверя, шепчет слова исцеляющего заклинания — в конце концов, тот, кого они так долго искали, пробыл здесь больше недели, и Астарион был неправ, неправ, друид выдержал, выжил…       …Хальсин огромен, будто бы и не перевоплощался в эльфа, а медведь встал на задние лапы, сбросив мешающую шерсть, едва ли не на две головы выше её самой и не в два раза шире — дух захватывает даже у Карлах, тихо, почтительно присвистнувшей. Хальсину совершенно точно тесно в этом душном каменном мешке, тесно в одеревеневшем после недельного заточения теле, вокруг него томящейся, заждавшейся бурей потрескивает, изнывает дикая магия, древняя, почти какая-то первобытная мощь, от которой хочется отступить на шаг, но не пагубная, искажённая, как у Этель — в широкой, солнечной улыбке, в вытесанных словно ветром и водой, самыми искусными скульпторами Природы, чертах нет зла. Есть лишь желание возмездия, а это в случае с теми, кто пытал тебя сутками и вознамерился сжечь твой дом, не одно и то же, и Астарион добавляет в это пламя ещё топлива, с тонкой ухмылкой рассказав друиду, что его так называемая сменщица устраивает под сенью рощи масштабное самоуправство. Зная вампира, тот просто отыгрывается за то, что их выставили крайними во всём этом, на друиде и несбывшихся надеждах о том, что Хальсин одним пассом вытравит у них из черепов паразитов, но, как бы то ни было, для настоящего архидруида это даже и не удар под дых, а может, он просто выучился безукоризненной выдержке за свои сотни лет… Хальсин говорит, что, получится у Каги завершить Терновый обряд или нет — это решение и воля Отца Деревьев, над которыми он не властен, но, если не разобраться с гоблинами и теми, кто отряжен Избранными командовать их лагерем, может статься, что и ей, и Сильванусу будет нечего защищать. Хальсин просительно, но без капли заискивания глядит на них, и в глубине немигающих светлых ореховых глаз, блестящих, как ручей под полуденным солнцем, Шэдоухарт ясно видит, что в случае чего с друида станется отправиться на поиски двух оставшихся вожаков самостоятельно. Особенно на поиски дроу — при упоминании Кишки Хальсин, сухо усмехнувшись, проговаривается, что именно Минтара повесила на него ошейник с корой суссура, строго-настрого запретив пытать до смерти, потому что тот, кто лишил Абсолют двух десятков воинов, был, несомненно, достоин перед смертью увидеть свой горящий дом, напоить своей кровью его пепелище. И говорит он это с таким выражением лица, что даже Лаэзель, на протяжении всей авантюры с загоном убийственно молчащая, а после того, как Хальсин подтверждает, что не сможет извлечь личинок, и вовсе едва ли не сочащаяся ледяным «если мы умрём, не найдя ясли, я выслежу ваши души на Астральном плане и астрально выпотрошу», глядит на него с лёгкой заинтересованностью и долей уважения. К кому там уважения больше — к злобной изобретательности дроу или к непреклонной жажде мести выглядящего столь миролюбиво друида — это другой вопрос… Хальсин помнит, где покои Минтары, предупреждает, что там летает зачарованный магически шар, который видит невидимое и рассеивает иллюзии, поэтому единственный шанс разобраться с ней, не привлекая внимание всего лагеря — это как-то выманить оттуда. На том, что всё это в любом случае выглядит, как любовный, тщательный выбор каждым из них камня, с которыми на шее все радостно попрыгают в местный водопад, Шэдоухарт предпочитает не заострять внимание. Единственное, что хоть как-то смотрится надеждой на выживание — то, что Гейл и Хальсин тихо, вполголоса обсуждают что-то, и волшебник при этом возбуждённо жестикулирует, пока друид осторожно рассматривает почти затерявшуюся в широкой ладони бусину талисмана телепортации. Вокруг зелёного камня вспыхивают и гаснут золотые искорки. — Думаю, что у нас должно получиться, — кивает головой друид, вручая Гейлу его амулет. — Во внутренних покоях Рощи есть круг телепортации, знаки местонахождения которого я бы нарисовал и медвежьей лапой. Если эти камни возможно связать через Плетение и моё сознание с тем местом, нас…в теории, — хмыкает он осторожно, — перенесёт туда, когда один выстроит в разуме последовательность знаков, а второй соединит талисманы Плетением в единую магическую цепь… — звучит завораживающе, похоже, камень для прыжка веры в пропасть даже и выбирать не надо, сочная зелень ограненного серпентина смотрится вполне жизнерадостно для того, чтобы умереть с ним на шее. Остальные один за другим вручают Гейлу свои амулеты, над которыми волшебник, сосредоточенно нахмурившись, выплетает невидимой сетью узоры из магических прядей, и последним узлом в ней должна, судя по всему, оказаться именно её бусина. Устав ждать, устав трястись от неизвестности, Шэдоухарт ещё до незаданной просьбы протягивает кожаный шнурок и камень, успевший согреться на коже, и их руки сталкиваются, талисман едва не соскакивает на пол — Гейл отодвигает ладонь почти бессознательно, будто обжёгшись, прежде чем опомниться и принять талисман, повисший в магической паутинке, как пойманная муха. И она должна ничего не чувствовать или чувствовать при этом удовлетворение, помня свои резкие слова, радуясь столь безукоризненному их пониманию, столь нарочитому (невольно или нарочно) исполнению — только возвращённый волшебником серпентин, зажатый в кулак, впивается в руку так, словно туда свои клыки вонзила настоящая змея.       Да направит мой удар Ночная Певунья, говорит она про себя, наблюдая за тем, как друид, выудив у Гейла свиток маскировки, словно ссыхается, истаивает, неуклюже, брезгливо поводит большеухой головой дрессировщика, и второй такой же при этом лежит близ клеток с выпущенными кишками. Да обрушит свой гнев на еретиков, что посмели ступать своими нечистыми лапами по этим священным залам, твердит она, машинально оглядывая спутников, которые выглядят мрачно, обеспокоенно, но целы. Да прольётся кровь пешек даже не бога, противоестественной твари, иномировой заразы, во славу Владычицы, и пусть Она улыбнётся, потому что под сводами храма юстициаров спустя года ступает хотя бы один верный Ей, готовый разить именем Её — чувствуя, как в голове звучит чистый, пронзительный звон, как обостряются чувства, подрагивают от прилива энергии пальцы, Шэдоухарт наблюдает за исчезающим, стирающимся вслед за жестом Гейла с двери магическим замком.       Госпожа ждёт, и нельзя заставлять Её ждать дольше, чем требуется.       …Госпожа ждёт, видит, незримо помогает ей в этом месиве, в которое превращается происходящее вокруг, хуже, чем в гоблинском котле. Госпожа направляет не её клинок — её мысли отточенным лезвием в сознание огромного хобгоблина, красного, как вытащенный из преисподней камбион, потому что тот пытается допросить мёртвого иллитида, вытащенного на ложе из костей и черепов, где по краям чадят пурпурные свечи с фитилями из волосков со шкур пауков Подземья, отчего мутится взгляд и горло продирает острый кашель. Госпожа опутывает своей неумолимой волей его примитивный разум, заставляет давиться словами, спрашивать про то, что попятившимся от поднятого трупа свежевателя гоблинам никак не пригодится, не даёт прорваться образам оружия и убийц, отчего взбесившийся Рагзлин теряет концентрацию, набрасывается со слепой, бессильной яростью на осевший бесполезной кучей плоти труп. Но Госпожа не станет помогать другим — Карлах сама по себе поддевает бешеного Верного, пнувшего иллитида до порванной кожи ребристой головы, до оголившегося белёсой студенистой массой куска мозга, что после подобного «дохлая креветка» уже вряд ли ответит, и тот соскакивает с помоста, угрожающе скалясь, сжимая и разжимая кулаки лап, на которых узлами и буграми ходят под кожей раздутые мускулы. И помочь сейчас тоже запрещает, потому что Рагзлин рычит, что самолично вколотит дерзкую однорогую в пол и бросит паукам, и никакое благословение Абсолют ему не указ, а если кто вмешается, полетит вслед за Карлах — одно хорошо, что в подобное не рискуют вмешаться и гоблины тоже. Другое дело, что Карлах и не нужна эта помощь, она хохочет, стискивает блестящими от пота, от пыточного жара Аверно, зажатого в доспех, как дымный порох в тёмную колбу бомбы, только и ждущего искру, руками древко своего дьявольского топора и посылает Рагзлина так далеко и лихо, что тот от исступлённой злобы теряет последние остатки разума. Они сшибаются под неверным светом факелов сталь к стали, грудь к груди, от рёва и брани дрожит и трескается воздух, и гоблинские налётчики и колдуны, у которых трясутся в страхе уши и лапы, отступают всё дальше, будто брызги крови жгут их, как выплёскивающийся колючими каплями из котла кипяток. Шэдоухарт тоже страшно, страшно, до зубовного скрипа страшно, но творить заклинания посреди толпы, где есть какие-никакие, но колдуны, когда вмешиваться запретили, глупо и опасно, и в поисках хоть какого-нибудь решения, одобрения, наставления она впивается взглядом в лицо Гейла, стиснувшего края рукавов мантии так, что вышивку после этого, и так порядочно обтрепавшуюся, впору оборвать совсем, чтоб не мучилась — волшебник еле заметно качает головой, даже не дождавшись ментального вопроса, как и насупленный гоблин рядом с ним, в котором она запоздало угадывает Хальсина. Уилл впереди, в метре, совсем близко к этой звериной драке, и в его спине, напряжённой, подрагивающей, словно натянутая тетива, и без личинок кроется подтверждение того, что, если хоть что-то пойдёт не так, дипломатия и соблюдение местных правил отправится в яму с пауками, как и Рагзлин, вероятно, по частям. Но один закалённый в Войне Крови стоит целой армии этих недоразумений — Карлах, уйдя от замаха молота ревущего хобгоблина диким, хлёстким уворотом, толкает того плечом, где под переплетением шрамов змеятся отсветы адского огня, с такой силой, что тот теряет равновесие, и всем весом давит на удар топора, следом врубившегося Рагзлину в грудину, разворотившему кожаную перевязь, нанизавшего хрипящего Верного на себя, как огромную красную бабочку, залившую всё вокруг своей бесполезной красной кровью.       Только шок, триумф, радость за сияющую, распалённую Карлах застилает чьё-то чужое присутствие на грани соприкосновения соединившихся паразитами разумов. Хранитель ли дёргает сознание, натягивает поводок, или сама она поднимает пустую от облегчения голову, неважно — на закончившуюся бесславно дуэль, выгнув светлую бровь, смотрит невысокая дроу, и её багровый взгляд безошибочно нацелен на тифлингшу, которая, так и не остывшая, расцвеченная пламенем движителя изнутри, с хрустом выдергивает лезвие из поверженного врага и плюёт на мешанину из крови, обломанных рёбер и порванной кожи. Гоблины со страхом и обожанием поворачивают косматые головы к тёмной эльфийке, и самым первым на неё оборачивается Хальсин, от чьего лживого подобострастия на морде наравне с зажатой рукоятью тесака в лапе подирает мороз по коже. — Г-госпожа Минтара, — сипит один из колдунов, — Начальник Рагзлин, он… — Он рано или поздно должен был расшибить свою пустую голову о кого-то, кто был бы куда более достойным лидером в глазах Абсолют, — цедит дроу незаинтересованно низким, хриплым голосом, говоря всё это словно бы и не для столпившихся почтительно культистов, которые теперь разворачиваются, как один, к Карлах. — О Верного, перед которым бы пала не только заросшая конура Сильвануса, но и города Фаэруна, один за другим. О Верного, который принёс бы Ей не только оружие, за которым гонялся этот твердолобый дурак, но ключи к господству над всем Торилом — для начала, — и, хотя ещё не успел истаять последний звук её голоса, но слова размываются, размазываются отголосками псионического удара, вломившегося в разум тифлингши, не успевающей закрыться, всё ещё разгорячённой боем — чужой паразит, чужой вождь, Абсолют видит всё: наутилоид, визиты Хранителя, каргу, призму. «И это не вы», — с мрачным торжеством произносит внутри её головы Минтара.       Барабан в зале гремит, как выстрел из пушки, и вслед за ним к потолку вздымается многоголосый гоблинский визг, и всё в очередной раз отправляется в преисподнюю.              …в преисподнюю, где с жутким скрежетом трещат и рушатся потолочные балки, одна утягивая за собой другую, срывая каменные плиты, похоронив под собой с десяток гоблинов, потому что Карлах сносит взбешённым тараном их подточенные веками основания, отпрыгнув, широким ударом топора выкосив ещё пару-тройку рагзлинских прихвостней. Где Уилл огрызается в сознании: «Назад!», словно раненый хищник, выдёргивает из пробитой наручи короткую гоблинскую стрелу и сжимает в кулаке, и его глаза горят таким же алым отсветом, как обагрившая остриё кровь, и его голос срывается на рык, мешающийся с едва заметным, негромким, словно чудящимся тихим женским смехом, когда на возвышении за троном, где толкутся лучники, будто разверзаются ледники Кании, чернота умершей звезды — крики ужаса гоблинов тонут там, задавленные, затоптанные в тихий вой, сожранные голодом призванной могущественной сущности. Их всё ещё много, будто муравьёв, наползших на разлитый мёд, они готовы облепить друида, который и обратиться-то не может, потому что должен держать сознание ясным для телепортации, но с теми, кто подбирается на расстояние удара, Хальсин безжалостен — ибо ярость долгого плена, ярость защитника дома и ярость старого бога переполняют само его существо настолько, что зала попросту дрожит и держится на честном слове, раздираемая пробившими каменный пол лозами, набрасывающимися на лапы гоблинов, как толпа оголодавших змей. Дураков поблизости остаётся всё меньше, выжившие гоблины целятся в них издали, вопят за обрушившимися стенами, пытаются стрелять в провалы между камнями — вход в святилище Кишки хладнокровно обрушил волшебник, зарядив в стропила громовой волной, и продолжает, как жестокий надсмотрщик, стегать по приземистым фигурам бичами молний. Надругался над памятником архитектуры, храмом почитаемой в некотором роде праматери своей богини. Два варвара, состязаются буквально, кто резвее доломает древний храм, и сейчас Шэдоухарт держится рядом с ними, неумолимо помня, что для того, чтобы отсюда выбраться, нужны оба — и Хальсин, и Гейл, и нужны желательно целыми, убравшимися на своих ногах… Чтоб оно всё, свалив еще одного лучника вспышкой священного пламени, она с истерическим почти смешком понимает, что и дроу, и гоблины свет не то чтобы любят, поэтому во славу Владычицы Шар в храме Её кровного врага ради Избранного Её кровного врага стоит прибегнуть к силе Её кровного врага — неисповедимы пути Госпожи… Но здесь было пролито столько крови, ещё за века до культа Абсолют здесь умирали ради богинь, создавший Торил, Эфир переполнен теми, кто на века пойман в этом храме, и им пришло время встать на его стражу — Шэдоухарт вслед за Уиллом кричит, стискивая кулак, пропуская сквозь себя священную ярость и горькую, как смерть, скорбь павших, убитых, замученных в этих стенах. Да обрушится их гнев на прихвостней ложного бога, как неизбежная темнота Госпожи, Латандер, она уверена, не будет против выжечь немного гоблинской скверны, и она права — сквозь трещины в камне воспрявшим в затухающих углях пламенем восстают яростные духи, слепящей стеной, клеймящим огнём пронзая тех неудачников, кто был пойман лианами друида. Карлах разбирается с остатками невезучих гоблинов рядом с троном, рвётся к трупам иллитида и Рагзлина, где Лаэзель прибойной штормовой волной неутомимо наносит удары, бросается на Минтару, как натасканная гончая, но не успевает, сразить паладина в храме его бога не так-то просто, адова сера — дроу словно и не чувствует броню, с лёгкостью парируя атаки, синей холодной звездой булавы кусая в ответ. И мысли словно застывают, тело каменеет, бой вымарывает из разума, потому что в голове всевластным, всезнающим голосом гремит команда: «Остановись», и она повинуется… Духи потерянно истаивают, всепожирающий свет гаснет, погружая залу в насмешливо сощурившийся сумрак, а Минтара, обманным финтом поднырнув под удар Лаэзель, обрушивает на гитьянки булаву, впившуюся в лёгкий шлем с пугающим глухим стуком, и, мягко переступив на подошвах чёрных сапог, тёмной стрелой устремляется к ним. Хальсин с рыком разъярённого, но так и не выпущенного медведя оборачивается к дроу. Хальсин. Призма. Умрёт друид — и они отсюда не выберутся, пропадёт призма — тогда лучше бы и не выбрались точно… Чудовищным мысленным усилием Шэдоухарт сбрасывает неволящий, цепенящий приказ, восстанавливает дыхание, только впустую — до друида Минтара не добирается, порождение беззвёздного Подземья сталкивается с подлинным порождением тьмы, ударившим исподтишка, сбившим дроу с ног, едва не полоснувшим той по открывшейся среди пластин доспеха шее. От беснующихся лиан, бичей Сильвануса, пол снова идёт волнами, Минтара не успевает толком встать, как и Астарион не успевает выпрямиться — но дроу и не встаёт, багровые хлысты дьявольской магии впиваются в тонкую фигуру, словно выпущенные в упор безжалостные стрелы, отталкивают лёгкое тело к разлому пропасти в полу и швыряют туда. Карлах, помогающая злой, но живой Лаэзель встать, смотрит на это совершенно безумным взглядом: — Чтоб меня, — шепчет она хрипло, — Там же пауки…       И действительно, снизу раздаётся скрежет, щёлканье, визг и шорох, но смотреть, кто кого одолеет на этой скотобойне, у них точно нет ни времени, ни возможностей.       …солнце медленно, величаво сползает к горизонту, как огромный, переливающийся изнутри золотом и багрянцем кусок слизи бурого желе.       Под конец этого дня Шэдоухарт считает себя точно таким же куском бурого желе, только зачем-то запихнутого в доспехи. И в черепе тоже кусок желе, который уже попросту не может ни думать, ни чувствовать, даже если паразит будет очень стараться. Спина, привалившаяся к древнему камню, должна ощутить его холод, он ведь весит, как телега с тифлингами и их пожитками, но растресканная рунами и временем поверхность тёплая, как живая кожа — с возвращением Хальсина всё в этом месте дышит покоем, уютом, почти…лаской, почти домом. Нетти, навстречу которой они вываливаются из портала, грязные, облепленные пылью и потрохами, роняет зазубренный кинжал, прижимая ладони к губам и сверкая радостными слезами в тёмном взгляде, почти теряется в медвежьих объятиях; Кага же нос к носу натыкается на его ярость — ярость того, кого старый бог выбрал своим истинным Избранным, потому что Терновый обряд гордой эльфийке так и не покорился, Отец Деревьев не внял ей, и осознание собственного провала наверняка жжёт едва ли не сильнее, чем обвинения Хальсина. Но когда из сумрака сокрытых покоев, из прохлады камней незримо ткутся приземистые фигуры, от которых несёт гнилью, тленом и застоявшейся болотной водой, под взором древних фресок, под пылающими глазами наставника Кага делает выбор — и принимает на себя первый удар. И после увиденного, выдирая вот уже час занозы из поверхности ладоней, запястий, вытаскивая щепки из волос, Шэдоухарт с неудовольствием, перемешанным с ностальгией, вспоминает Врата Балдура, где нет пугающего великолепия первозданных чащ и смертельных схваток адептов дикой магии… Впрочем, если не кривить душой, Врата она вспоминает не только поэтому, а потому, что обезумевшие от счастья тифлинги, взирающие на Хальсина, как на Абсолют — только лучше, на радостях повторяют их название на все лады, будто изрядно подвыпившая таверна — полюбившуюся бардовскую песню. И кому-то из них действительно приходит в голову идея перед отправлением в город устроить в роще праздник. И насидевшийся взаперти, оголодавший, видимо, за неделю архидруид эту идею легкомысленно поддерживает, в ответ на её немое возмущение лукаво блеснув древним золотом глаз: — За одну ночь, увы, мы не придумаем способа, как извлечь этих паразитов, и до Лунных Башен за одну ночь не добраться. Но пополнить запасы, подлечить раны и воздать хвалу богам, на худой конец — хорошему вину, за одну ночь можно точно!       И вся роща в ответ на его слова повинуется, вскипает, как диковинное варево из смеха, суеты, бочек и ленточек, расцветает, боги и дьяволы, по-настоящему расцветает — плющ, готова она поклясться, ещё месяц должен провести в покое, но он цветёт, сияет мелкими жёлтыми звёздочками на подсвеченных будто серых стенах. Как равновесие и невмешательство в ход природы соотносятся с этой маленькой бессовестной хитростью, она не станет, конечно, спрашивать — Хальсин не ответит, потому что откровенно наслаждается царящей в роще буйной радостью, от которой завтра останутся только колеи телег в каменном проходе и вмятины на траве от брёвен. Может, в этом и есть баланс — в тишине, сменяющей шум, в штиле после танца волн, а может, великий друид просто питает слабость к тем, кто потерял один дом и отчаянно пытается обрести другой… Тифлинги не теряют времени зря — Даммон мерно, тихо стучит, колдуя в пока не свёрнутой кузне над куском адского железа для движителя нервно пританцовывающей Карлах, которая этот трофей посреди боя и боли выцелила, как орёл, и схватила, как гарпия, выбив решётку в сокровищницу Рагзлина без всякого ключа; Уилл, Зевлор и высокая тифлингша с длинным хвостом алых, выгоревших до розовых волос неспешно, чинно проводят смотр бутылок на стол, то есть, двое смотрят, нюхают и степенно беседуют, а девушка над всем этим подтрунивает; стайка ребятни с выжившим в болотах белым псом, восторженно метнувшимся навстречу их изрядно побитому отряду, облизавшим всех пожелавших и немного даже противников, неутомимо носится по поляне, ища, куда и кому предложить свою разрушительную помощь. Арабелла издали кивает ей, качнув острыми рожками; молоденькая беженка, у которой от быстрых движений подрагивают тёмно-русые завитки кудрей, подбегает почти радостно, опомнившись и чуть склоняя голову, и искренне предлагает выбрать наряд в честь праздника, забрать насовсем любой, что понравится, ведь «мы одного роста, а твоим героическим доспехом впору гоблинов на всем Побережье пугать». Шэдоухарт, озадаченная и смущённая, смотрит на сжимающие платья тонкие руки с острыми бурыми коготками и видит на одном из них простое металлическое кольцо — это та, что недавно вышла замуж, что хотела печь печенье и завести кота, Бекс… Она сдержанно отказывается, и лицо девушки настолько расстроенно вытягивается, что приходится неуклюже подбодрить: — Лучше сохрани эту красоту для своего мужа. В городе сможешь каждый день менять наряды!       …и когда мечтательно раскрасневшаяся, счастливо румяная тифлингша упархивает, как листок в порыве ветра, в мыслях о своём Данисе, наверняка надев бы сегодня все платья друг на друга, лишь бы выглядеть для него самой красивой на свете, внутри всё становится как-то совсем жалко дрожащим. Поэтому Шэдоухарт встаёт и идёт проверить, как там Лаэзель, чтобы закалить, вбить в этот постыдный студень хоть что-то достойное, недавние угрозы убийством вполне подойдут. Но магия грядущего праздника, видимо, действует даже на гитьянки, которая, спрятавшись в своём тенте и презрительно цокнув при виде незваной гостьи, меряет её долгим взглядом, вместо того чтобы сразу приставить к горлу клинок: — Т-ц. Что ты здесь делаешь? Разве не все ис’стики сейчас мечутся, как помешанные, готовясь к празднеству в честь ничего? В честь очередного потерянного дня, так и не приблизившего нас к очищению? — Не все. Пришла проверить, не пробила ли Минтара тебе голову. Может, в этом случае и исцеление не понадобится, вдруг она случайно пристукнула паразита, — прохладно говорит Шэдоухарт, прекрасно понимая, что Лаэзель даст себя осмотреть только в том случае, если руками будет придерживать вываливающиеся внутренности, во всех прочих случаях гитьянки будет считать себя в полном порядке. — Ха! И не надейся, Шэдоухарт, — шипит Лаэзель её имя нарочито долго, почти издевательски, даже чуть улыбнувшись уголками тонких губ, — что так легко избавишься от меня и продолжишь водить остальных за нос. В тебе есть смелость, раз ты стоишь лицом к лицу с Лаэзель из Кли’ира после того, что сегодня произошло. Смелость — или наглость. Но всё же, — щурится гитьянки, — не испытывай свою удачу понапрасну. Иди к остальным ис’стикам, расточай свои хитрости на них.       …вечер приходит, как самый долгожданный гость, раскидывает руки в приветственном жесте, разгоняя на небе последние облака, повесив там огромной жаровней полную луну. Селунэ смотрит на них, лицемерно улыбается сверху, и от этого взгляда хочется спрятаться в ближайшую пещеру и не вылезать до утра. Или просто хочется скрыться, слишком вокруг…живо, людно, тепло, звенит смех, льётся вино и переливы лютни, на которой, резво отбивая ритм, наигрывает красавица-менестрель с нежно-лиловой кожей и позванивающими от каждого удара ладонью бубенчиками на воротнике камзола. Слишком вокруг…счастливо, тифлингская ребятня визжит от восторга, когда приосанившийся колдун, Ролан, кажется, которому ещё в первый день устроила выволочку Карлах, запускает в воздух россыпь цветных брызг, с треском и шипением осыпающихся искристыми ленточками света. А вот и сама Карлах, сияющая ярче луны, лучше луны, счастливая за всех тифлингов разом, получившая заплатку в своём безразмерном сердце, которое каждого из этих беженцев готово согреть, броситься за каждого из этих беженцев хоть на тесаки гоблинов, хоть на пики демонов — посмотри на них, говорит Карлах, стискивая осторожно и ласково её ладони через жёсткие кузнечные перчатки, тряхнув ими от избытка чувств, посмотри на нас, ну разве это, боги и дьяволы, не то, ради чего стоило прожить ещё один грёбаный день? Шэдоухарт смотрит, смотрит, едва ли не щурясь, на трещащие весело костры, на пляшущих, изрядно уже выпивших молодых тифлингов, где точно виден брат Ролана и ещё кто-то из подручных Зевлора, на смеющегося Хальсина и что-то яро ему доказывающую маленькую главаршу местной детворы, которая прекрасно видит двумя глазами, но всё равно то и дело для солидности поправляет чёрное пятно повязки, на разлитый по пятнам вина, по примятой траве, по полотнищам тентов мягкий свет ока Селунэ — и чувствует себя размазанной тенью, обрывком темноты, чуждым, ненужным, по ошибке задержавшимся в ликующем серебристом сиянии. Скулы сводит тоскливой горечью, и, закусив недостойную боль, сузив предательски повлажневшие глаза, она делает единственно правильное, что может — допивает свою бутыль и отправляется прочь от пирующих. Подышать. Поглядеть на водопад. Покидать камни с обрыва и подумать над словами Хранителя о поглощении паразитов как единственно возможном способе выжить. Только о паразитах думать без добавки невозможно, и она намеревается залучить себе в компанию ещё одну пузатую бутыль кормирского вина, как-то очень удачно сочетающегося с острым мясом — а вместо этого, сцапав бутылку, едва отойдя от столов, натыкается нос к носу на Рейвенгарда и Гейла, тихо беседующих в тени кустов и удивлённо уставившихся на неё и здоровыми, и магическим глазом, что хоть под землю проваливайся. — Шэдоухарт, — радость в голосе Уилла греет, словно тепло нежданных объятий, и обжигает растравленное нутро, как выпитая кислота, не даёт нырнуть в кусты, сбежать, исчезнуть… — Какая удача! Тебя совсем не было видно на празднике. Адова сера, — грустно усмехается он, — да там почти никого не было видно, хоть праздник и в нашу честь. Лаэзель даже и искать бесполезно, Астарион «не любит деревенские танцы и прыжки через костёр, имея всего одни запасные брюки», мои рога в такой вечер только и годятся, что лопать шары да пугать юных тифлингов в неверном освещении… За нас там, получается, отдувается одна Карлах, «спасители рощи», что и говорить… — И верно, — кивает волшебник, чуть усмехнувшись и пригубив из своего бокала, — Пожалуй, стоило, раз уж этим беднягам нужен был от нас повод, дать им отпраздновать вволю, а самим собраться своим…неконтактным узким кругом. А то мне уже неудобно, право, отказывать, когда очередная добрая душа предлагает мне вертел с жареной колбаской, шестой уже по счёту, и так огорчается, словно именно ей поручили сегодня накормить гостей до паралича!..       …только она толком уже и не слышит слов, потому что в ушах гремит собственная кровь, перемешанная с вином и болью. Сверху льётся лунный свет, безжалостный, всевидящий, рассыпает на тёмные кудри холодные отсветы, отражается в мерцающих глазах, выжигает, слепит серебристым узором вышивки на вороте, обнявшем смуглую шею. Луна бликует на металле зажегшейся во тьме волос остроконечной звезды, луна окутывает его пульсирующим, трепещущим сиянием, как далёкий маяк в темноте угрожающе уснувшего моря, луна жестока, беспощадна, мстительна — сестра Владычицы и не может быть иной, потому что луне дозволено его касаться, скользить бледными пальцами по скулам, по высокому лбу с морщинкой посреди выжидательно нахмуренных бровей… — …надеюсь, что, хотя мы знакомы совсем недолго, я могу считать вас…друзьями? — пропади всё пропадом, этот вопрос ей не чудится посреди истошного воя собственного издыхающего достоинства. Как и весёлый ответ Уилла: — Гейл, во имя Триады, если даже горы совместно убитых гоблинов для тебя недостаточно, чтобы увенчать ей нашу дружбу, я даже не знаю, восхититься мне или испугаться, что я обрёл такого соратника! — Рейвенгарда мистриту мало, конечно, само собой, он ждёт ответа на свой нелепый вопрос и от неё тоже. — «Дружбой» это называть точно не стоит, не со всеми точно. Скорее, вынужденным сотрудничеством, — и хотя бы голос, насмешливый, едкий, не подводит, не исходит тихой тоской, не крошится внутри в стеклянные брызги. Кровь бросается Гейлу в лицо, он закусывает желваки под скулами, Уилл недоумённо переводит взгляд с неё на волшебника, однако молчание никто не нарушает, никто её не останавливает. Никто и не остановит.       Зачем?       …однако останавливают, всё же останавливают — или она сама останавливается, потому что на полдороге от поляны, откуда нестройным хором доносится нестихающее веселье, в тишину перелеска и полночную возню зверей и птиц ноги будто сами встают как вкопанные от моментального укола опасности, предчувствия чего-то хищного. Кого-то. Конечно — Шэдоухарт щурится, поймав посреди серебристой зелени тонких ивовых прядей выжидательно сверкнувший багровый отблеск и убедившись, что ей не почудилось. Просто замечательно… — Любопытно, — негромко тянет Астарион, ступая на дорогу из-под арки длинных веток, которые почти умоляюще цепляются за светлые кудри, и, озорно вздёрнув бровь, демонстративно долго смотрит на бутыль вина, которую она запоздало заводит за спину, потому что у самого вампира точно такая же поклажа. — Неужели это очаровательное пиршество в компании полусотни рогатых обожателей и наших не менее очаровательных спутников тебя настолько не впечатлило? — С чего ты взял? — хмуро интересуется Шэдоухарт, которой больше всего на свете сейчас хочется напиться, как старому матросу, и провалиться в беспробудный сон, а меньше всего — переругиваться с ехидным отродьем, — О, дорогуша, дай угадаю, — алые глаза загораются снисходительным лукавством, — потому что ты вылетаешь с той поляны и так стучишь по несчастным камням своими туфельками, как будто мечтаешь, что вместо них там окажутся позвонки чьей-то шеи? Потому что твоё лицо горит, словно сковорода — весьма хорошенькая сковорода — на костре, так, что я отсюда чувствую биение крови под кожей? Потому что ты тащишь одинокую бутылку вина под сень леса, хотя там, у костра, стоит несколько бочонков? Со стороны всё смотрится так, будто кто-то из этих восторженных доходяг не выдержал и в благодарственном припадке попытался запустить свои когтистые лапки куда не следует, — его глаза глумливо скользят в вырез тёмной шёлковой рубашки, и Шэдоухарт скрипит зубами, но вампир очень вовремя выдёргивает взгляд и возводит его к небу, картинно прислушиваясь, — Впрочем, учитывая твою искушённость в учении Шар, где, насколько я знаю, в почёте не только яды, но и пытки, и тот факт, что вслед тебе не слышно поисковых воплей, пыхтения и обвинений в убийстве, либо бедолага умер в полнейшей секретности за то, что сделал, либо…попросту не сделал ничего и чудом остался жив, судя по нешуточной ярости в этих тёмных глазках!       — Ты ведь знаешь, что я могу испепелить тебя? — бесстрастно спрашивает она, прекрасно зная, что развеселившемуся Астариону до этого нет никакого дела, а пытаться возражать его словам равносильно тому, чтобы обвести слабое место красными чернилами и направить туда все бессовестные усилия, и вампир тихо смеётся, будто шуршит расстилаемый по столу дорогой бархат, разводит примирительно руки с зажатой в одной из них початой бутылью вина. — Расслабься, радость моя. Нет ничего зазорного в том, чтобы уйти оттуда и перестать развлекать всех этих…спасёнышей. Я не выдержал и получаса в этом ужасе — проникновенные взгляды, придыхания в голосе, хлопки по плечам, спине и вообще куда дотянутся, восхищение настолько сахарное, что, того и гляди, налетят мухи! Омерзительно, — он непритворно кривится, закатив глаза, — И этим живут герои? От этого Уилл приходит в подлинный экстаз? Боги, он ведь даже отказался от награды, которую предлагал Зевлор, от единственного стоящего жеста, который сделали эти неудачники… — Вообще-то, Зевлор отдал нам едва ли не все наши имеющиеся припасы, — вворачивает она, начиная закипать уже иначе, скрещивая руки на груди, — Не изображай внезапную амнезию, дорогуша, — небрежно ведёт ладонью Астарион, и она возмущённо втягивает воздух носом, — Отдал — в обмен на безопасное пребывание под сенью рощи и бесплатные музыкальные…вечера? Дни? Пока мы радостно рылись в грязи, тине и гиеньих потрохах. Зевлор сейчас наверняка не может поверить, насколько удивительный куш ему выбросили кости судьбы в виде нашего столь бескорыстного и слабоумного отряда… — махнув мысленно рукой на его разглагольствования, Шэдоухарт пытается поддеть пробку на собственной запечатанной бутыли, только пробка не поддаётся. А от вампира пахнет самодовольством и вином, и, вместо того чтоб уйти и оставить его слушать собственные ядовитые речи, она мелко мстит, выхватив вскрытую чужую бутыль и делая пару таких глотков, что та пустеет едва ли не на стакан. Вино, сухое, вяжущее, сразу вцепляется в язык и нёбо, и, адова сера, это и приятно, и разумно — насолить острослову и сделать вечер чуть сноснее, потому что хотя бы немного трезвой головой всё происходящее воспринимать просто невозможно…       — Боги, — усмехается Астарион, которого происходящее ограбление искренне забавляет. — Я надеялся, что вся эта чудовищно скучная пирушка в духе сельской свадьбы хотя бы в конце перейдёт в драку и станет немного веселее, делал ставки на тебя и гитьянки, знаешь ли… Однако, раз ты здесь и вы с Лаэзель не сцепились насмерть за свой артефакт, почему бы нам не скрасить остаток вечера, не доводя его до соревнования, кто сильнее вывихнет челюсть от зевоты? — у Шэдоухарт обе руки заняты вином, и горлышко запечатанной бутыли почти упирается в грудь заметно придвинувшегося вампира, который последние слова произносит однозначно ниже и глуше своего обычного тона. Так прямо. Так нахально. Так…просто. Подавив первый порыв возмущения, она пристально смотрит на бледное лицо, выжидательно замершее на расстоянии меньше вытянутой руки. На возможность забвения, возможность выплеснуть весь тот гнев, всё смятение, которое кипит внутри, возможность поддаться искушению — но в этот раз угодному Владычице Шар. Порождение самой ночи, творение подлинной тьмы по сути своей, а внешне — один свет и серебро, и внутри её самой при этой мысли что-то дёргается дурной, слепой тоской. Ничего, ничего похожего, почти белая, алебастровая кожа — и ни следа загара, ни одной родинки, пепельная гладь волос — такая светлая, такая…неживая, точёные черты, безукоризненно очерченные губы — наверняка холодные, холодные, как камень, как поцелуй умирающего, и тело не хуже мраморной статуи, умащенное бергамотом и розмарином — такими же терпкими, пряными, забивающими всё, как характер, не тёплой древесиной сандала или пергамента… Будь всё проклято, и она сама в первую очередь, надо было напиться до беспамятства и согласиться, но вместо этого она смотрит сквозь Астариона, впившись пальцами в пыльное стекло, и видит перед мысленным взором всё то, чего в нём нет, нет и не будет, и представляет всё то, чего не будет и быть не может, и от этого хочется то ли расхохотаться, то ли разбить себе бутыль о голову, чтобы потерять сознание, потому что разум, видимо, полностью выел паразит, осталось одно сердце… — Пожалуй, на этот вечер мне уже точно хватит чьего бы то ни было общества, — равнодушно говорит Шэдоухарт и протягивает вампиру его вино, сморгнув, сбросив творящийся в воображении беспредел и твёрдо намереваясь уйти наконец хоть к Вокину пешком за заслуженным одиночеством.       Алое зарево в расширившихся глазах Астариона вспыхивает неудовольствием, недоумением, а затем — каким-то хитрым азартом, невольно заставляющим внутренне подобраться. — И в самом деле, — почти мурлычет он, так и не отодвинувшись. — Разве не является компания самого себя самой здоровой и самой…приятной? Оставь себе, — лукаво роняет он взгляд на вскрытую бутыль, и Шэдоухарт подозрительно опускает руку, — Желаю тебе плодотворно провести остаток этой чудной ночи и славно поразвлечься, — когда вампир наконец отодвигается и разворачивается, одним шагом истаяв под сенью ив, она позволяет себе долгий выдох и поводит изрядно затёкшей шеей, которую всё это время жгли довольно болезненные воспоминания. Вино ударяет в голову, заставляя слегка шатнуться, опереться на один из стволов, и Шэдоухарт смотрит на ту часть неба, где через несколько часов должно взойти солнце, а сейчас в безоблачном небе горят тусклые звёзды. Пожалуй, с Вокином она переборщила, но до водопада дойти нужно точно, пока ещё кто-нибудь не встретился.       …на полную луну, посреди празднеств, Верные Госпожи проливали кровь еретиков — она даже знает, чьё сердце предложила бы возложить на алтарь Её, но поблизости нет праведного клинка, чтобы вонзить в собственную грудь.