Зеркала

      …он рос с видом на море, его с самого детства окружала вода, каждое утро волны задорно шумели прибоем в его окно — но уже несколько часов Гейл мечтает о том, чтобы из мира вокруг пропала любая, да не прогневается Сучья Королева, любая жидкость.       Вокруг всё влажное, хлюпающее, чавкающее, невыносимо несущее протухшим травяным отваром и затхлой могильной вонью. Воздух, густой, хуже пара от котла, будто разъедает царапины на руках, целенаправленно их ковыряет, как если бы оставшийся в луже между кочек красношапка-заклинатель мелочно и злобно отказался упокаиваться и решил неприкаянным духом следовать за ним, по мере сил освежая творение…лап своих. Боль то возвращается, то замирает, словно на предплечья намотали колючую лозу и с любовью навязали узлов, но Гейл почти даже не обращает на неё внимания — во-первых, сфера и паразит не дадут соврать, его возможности по преодолению физических неудобств такого рода…безукоризненно натренированы, а во-вторых, попросту не видит смысла тратить зелья из сумки и силы жрицы сейчас. Вокруг нет ни единого живого существа, даже комаров, впрочем, на их-то отсутствие жаловаться даже как-то глупо, зато есть мёртвые — вампир первым замечает тела, мокнущие в трясине, и бурые разводы, тянущиеся по клочкам травы к тёмной воде. — Похоже, научить сестру уму-разуму эти двое не успели, — задумчиво тянет он, развернув к небу лицом труп одного из братьев, и у Гейла невольно дёргается глаз, потому что на бедолаге, словно на тренировочном манекене, от рваных разрезов, кровоподтёков, синяков — всевозможных следов грубых, хаотичных ударов, буквально нет живого места, как бы издевательски это ни звучало… Мерзкая смерть, жуткая: ожесточившееся лицо Уилла, на котором играют желваки, только подтверждает его мысли, как и скорбь, едва заметной тенью завесившая взгляд Шэдоухарт. — Проклятье, — хрипло ругается Карлах и бессильно сплёвывает в мутную воду, — Не могли подождать, чтоб их…       — Правда ли, что те твари, которые столь любезно нас встретили, рождаются из пролитой крови? — Астарион в упор смотрит на Рейвенгарда, и тот, чуть расслабив яростно напряжённые черты, отвечает: — Так говорят, но сам я с порченой магией Фейвильда не сталкивался. Рассказывают, что на пролитую безвинно кровь должен упасть свет луны, и тогда в своей жажде мести дух того, кто был убит, порождает красношапку, который поначалу будет искать убийцу с мрачной, жестокой решимостью, а дальше — просто бесцельно сеять смерть, — Ну, в таком случае мы можем подождать, конечно, пока луна пробьётся через это марево и продемонстрирует нам вылупление свеженьких, может, даже дружелюбных красношапок, но проще всего подчистить тут всё, потому что эти двое и при жизни умом не отличались, как оказалось, что уж говорить про посмертие, — и, как бы привычно отвратительно ни звучали слова Астариона, в них, приходится признать, на этот раз можно найти циничную логику. Жрица с негромким Incende обрушивает на безжизненные тела вспышку очищающего пламени небес, подобное свету Латандера, и на месте пиршества красношапок через несколько проведенных в печальном молчании секунд остаётся только выжженное чернотой кострище.       Трясина никак не показывает, что замечает самоуправство незваных гостей.       Однако именно в этой трясине, посреди клоков тумана, посреди насмешливой, вызывающей тишины, прерываемой только треском шагов по расшатанным мосткам, стоит неосторожно оступиться на пухлых от воды старых досках, приходит иррациональное понимание, что им вшестером, возможно, не одной магией личинок удалось спастись с корабля свежевателей разума и до сих пор не погибнуть. Не только способности паразита, не только прихоть богов, не только это причиной тому, что пёстрый отряд всё ещё топчет землю, которую эти самые боги забыли, своими ногами, но и то, что они…друг другу подходят. Его и Шэдоухарт негласно задвигают в центр импровизированного ромба, где впереди магическим глазом сверлит бессменное, неизменное серое марево Уилл, Лаэзель, тенью следующая по левую руку Шэдоухарт, брезгливо подёргивает крыльями тонкого носа. Рядом с ним самим почти не заметно, не слышно присутствие Астариона, только светлая макушка мелькает где-то по краю зрения, зато сзади ровным теплом и едва заметным гулом движителя успокаивающе чувствуется Карлах. И будь прокляты и болота, и гоблины, и иллитиды, но за это молчаливое единство, восхитительное чувство почти братства Гейл едва ли не благодарен всем вышеозначенным пакостям вместе взятым. Они могут в лагере хоть передраться, могут издеваться и подтрунивать друг над другом сколько угодно, только доверие, поначалу вынужденное, теперь привычное, почти естественное, как дыхание, уже не вытравить, и когда немое болото призывно булькает, вскипает по обе стороны от мостков неестественной рябью, даже Лаэзель, для которой бросок в битву — не решение, а инстинкт, повинуется его крику. Ведь, чего скрывать, у Гейла было потрясающее, но весьма трудное для его родителей детство, и он прекрасно знает, как выглядят, как призываются и как больно взрываются элементальной магией мефиты, которые сейчас, истошно вереща, носятся над трясиной, явно наслаждаясь собственными воплями и тем, что кто-то явился их развлечь. И именно поэтому, когда он сам и его спутники в несколько прыжков и Туманный шаг выскакивают с держащихся на последнем издыхании мостков на песчаный берег, подальше от трясины с мефитами, он чертовски рад, что среди них есть те, чьи исключительные боевые таланты лежат в области более прямолинейного взаимодействия. Потому что, если хлысты дьявольских потусторонних разрядов Уилла, морозящие грязь и трясину ледяные вспышки магии его самого, непревзойдённая меткость Лаэзель — боги, думает Гейл, Астарион в тот вечер с купанием вполне мог заполучить болт в глотку, возьми она с собой арбалет — порождениям трясины веселье испортить вполне способны, то вот к тому, что мирно мокнущие в набегающих волнах огромные коряги встанут и медленно двинутся к ним, намереваясь зажать в тиски, Гейл не готов совершенно, что поделать, ни в детстве, ни в отрочестве, ни в отшельничестве не сталкивался с подобной мерзостью, сверкающей потусторонним, мертвенным сиянием из трещин на месте грубо вырубленного лица. — Вайды! — вырывает его из напряжённых мыслей звонкий голос Шэдоухарт, на чьём перепачканном брызгами тины лице полыхает искреннее отвращение, а в ладони — сияющее священное пламя, — Искажённые древесные стражи!       Хохот Карлах звучит как колокол, как раскат грома посреди ясного неба, и переливами молний в затянутом туманом мареве по её плечам разбегаются искры живого пламени, пляшущие в волосах, скалящиеся красными отблесками на глади лезвий топора: — Тогда самое время добавить огоньку, раз дрова для костра пришли сами! — и действительно, горят они изумительно, задавленный стон нечеловеческой боли едва не раскалывает голову псионической отдачей, когда в дупло на месте сердца одной из вайд врубается пламенеющий топор. Гниющие ветки второй со звуком лопнувшей струны, с тонким хрустом в момент окатывает липким огнём — янтарные разводы мгновенно загорающейся жидкости стекают по воющему стражу, как расплавленное золото, и сзади слышится кровожадный смешок Астариона; возможно, с такой реакцией он бы и сохранил своё горло в целости, всё-таки, в противостоянии вампира и гитьянки не столь всё однозначно… Механизм, конечно, ещё нужно отладить, пригнать друг к другу детали, которые кое-где ещё скрипят и разболтаны, но, бездна и дьяволы, у них получается — сумбурно, колоритно, эффективно, думает Гейл восторженно, прикончив мефита магической стрелой и глядя, как безмолвно скребут по песку лианы пальцев вайды, которой Карлах в своей пылающей ярости просто вырвала то, что вроде как подразумевалось рукой. И в случае с осквернёнными…растениями (или чем являлись эти порождения зачарованной трясины) вопроса об логичности упокоения и очищающем огне даже не стоит. Куда там, он едва не сжигает на всякий случай ещё одно огромное дерево, безразлично подпирающее камень рядом с кромкой волн, уже готов был подпалить — и подпалил бы, если бы не озадаченное восклицание Уилла, выудившего из затянутого паутиной дупла что-то, напоминающее промокшее письмо. — Похоже на эспруар, — задумчиво тянет он, пытаясь осторожно развернуть влажный лист, — Но, увы, чернила расползлись, в этой грязи и кляксах символы толком не разобрать… — Астарион, конечно, не может пройти мимо такого вызова и на грани бесцеремонности реквизирует у Рейвенгарда послание, внимательно вглядываясь в пятна и разводы сощуренными алыми глазами, а потом расплывается в хищной улыбке: — О, ты даже не представляешь, сколько тут грязи, Уилл. Похоже, гордячка-архидруид решила провернуть за спиной своего предшественника очень, очень мутное дело.       И вот как, теперь, спрашивается, думает Гейл, одновременно разобраться с проблемой паразита, безумием Каги и грядущим тёмным обрядом, поиском прохода в лагерь гоблинов-культистов и негостеприимной каргой одновременно? Ответ — никак. Поэтапно, иначе говоря. Учитывая, что на небе не видно ни одной звезды — что там, самого неба попросту не видно в сером одноцветном мареве, а маленький компас Уилла, захлебнувшись магией отводящих чар, вертит стрелкой, как душевнобольной — глазами, право выбора первой проблемы для решения стоит предоставить самим проблемам. И, когда перед глазами нехотя вырисовывается крепко сбитый деревянный…не замок, но и не дом, не пещера, жилище, сросшееся с деревьями, только не в благодарном союзе, как у дриад, а в прихотливой, выстраданной муке, становится понятно, что сперва придётся выяснять отношения с вредной могущественной ведьмой. Ведьма, однако, достаточно миролюбиво хлопочет у стола и настойчиво пытается накормить хрупкую, бледную почти до серости девушку: — Так, Майрина! Ну-ка немедленно доедай пирог, дорогая! — Тётушка Этель, да я уже не могу, честное слово, — кривится девушка, страдальчески щуря голубые, очевидно припухшие глаза и резким движением отодвигаясь от стола, — Ещё немного, и этот пирог запросится обратно… — Тьфу, — Этель разворачивается к ним со смесью раздражения и любопытства в голосе, — Принесла нелёгкая. Что-то я не помню, чтобы приглашала вас к столу, цветики, но, похоже, вы, бедняги, и не за угощением явились: вон какие потасканные, поцарапанные, глаза…больные. Решили совета у тётушки спросить, совсем тяжко стало?       За пару мгновений, слушая скрипучий голос «тётушки», благодаря прихвостням которой у него вместо рукавов мантии опять начавшая кровить партитура, Гейл осознаёт несколько вещей. Primo, братья не ошиблись, родная кровь вела их к сестре, которая, похоже, не знает об их гибели, иначе бы так спокойно с каргой не разговаривала. Secundo, Этель моментально распознаёт в них носителей личинок иллитидов, судя по нарочитой, многозначительной реплике про глаза и деланной паузе. Tertio, определение отодвинувшейся от стола Майрине он дал…кхм, слегка неверное, округлившийся очевидно живот не даст соврать, братья сюда шли не только за сестрой… Quatro, весь дом просто вибрирует от перекрученных, замерших в противоестественной хватке потоков энергии, и от того, насколько искусно и безжалостно карга рвёт и свивает пряди Плетения, вышив в реальности свои коварные иллюзии, у него снова начинает болеть голова, подзуживаемая вертящимся паразитом. Личинка чувствует волнение других, но сильнее всего — ярость Карлах, которая пожирает глазами то Майрину, то каргу, наконец выплюнув: — Там, на дороге, как раз остались в трясине те двое, что недавно пытались просить твоего совета. Незавидная судьба, не находишь, «тётушка»?       Чтоб оно всё, Майрина пока ещё не понимает, о ком и о чём речь, хлопая ресницами, зато очевидно понимает карга, с полной яда улыбкой шагнув к ним, любовно оглядев блестящие от пота руки Карлах, которые, как и у него, начинают кровоточить: — Прикусила бы ты язык, красавица, негоже в доме оскорблять хозяйку. Мешаешь гостью принимать! Смотрю, мои земли тебе и так не рады, так что лучше иди, куда шла, и закрой дверь с той стороны, — пока Уилл в один осторожный шаг оказывается рядом с пылкой соратницей, пока жрица, сурово сощурившись, придвигается к Майрине, пока сам он, стиснув зубы и чувствуя, как виски мокнут от холодного пота, напряжённо пытается высвободить истинную магию этого места, тифлингша, разъярившись окончательно, почти рычит, и по её ранам пробегает пламя самого Аверно, наверняка кипятя изнутри, усиливая боль: — Гостью?! Ну и каково сидеть тут, — разворачивается она к Майрине, — за столом у карги, которая убила твоих братьев, пока они искали тебя? Вкусно уминать её кровавые пироги?! — Майрина ахает, Этель шипит: — Ах ты паршивка! — и тут наконец Плетение, подчинившись его усилиям, незримому приказу, рассыпается свободно, как освобождённые от шпилек локоны.       С сухонькой старушки слетает иллюзорный облик, и молодая женщина за столом едва не падает в обморок, с открытым ртом уставившись на огромную морщинистую тушу чуть не в два раза выше ложной Этель, усеянное пятнами и бородавками злобное лицо, лапы с когтями размером с серп каждый, которыми карга гневно поигрывает. — Ты… Так ты… Никакой сделки не будет! Не будет! — вскочив из-за стола, Майрина, сжав кулаки, кричит сквозь слёзы, мотая светлой копной кудрей. — О, — ледяным голосом цедит карга, — Похоже, нахальство становится заразным, — и с лёгким металлическим щелчком пленница пропадает из виду, будто её выкусили из реальности, только едва заметное колыхание энергий даёт знать, что магия карги утащила Майрину куда-то вглубь этого чудовищного дома. Этель переводит взгляд бледных, водянистых глаз на них, уставившись сверху вниз, и ощущение примерно сопоставимо с чистейшим омерзением, испытанным, когда иллитид любовался грызущей его роговицу личинкой. — Ну и что тут у нас за отменный сброд? Две калеки, — косится карга на Уилла, вставшего с Карлах плечо к плечу, — два раба, — Лаэзель и Астарион не двигаются, но разных паразитов ясно пробивает удивительно схожей кровожадной яростью, — и два шута? Ха! Неужели думаете, что боги спасут вас отсюда? Да они давно плюнули на вас, неудачников!       — Выбирай выражения, — угрожающе чеканит Шэдоухарт, опустив руку на булаву, — когда говоришь о моей Госпоже, — Пф, — фыркает Этель и машет когтями, едва не перерубив прядь собственных же спутанных грязных косм, — Шар нет до нас никакого дела, она слишком занята, составляет грустные стишки да дуется, что сестру смертные любят больше… Впрочем, что греха таить, твои ужимки и метания, жричка, вполне могут развлечь даже такую буку, как она! Да и ты тот ещё затейник, хоть и списан с небес на землю, а, волшебничек? — карга сверлит его издевательским немигающим взглядом, от которого паразит совершенно сходит с ума, — Когда наконец соберёшься поведать остальным свою убийственную любовную историю? — Бульканье грязи снаружи слушать было разумнее, — цедит Лаэзель, по пульсированию личинки которой чувствуется, что она на грани того, чтобы нанести первый удар, — Почему мы тратим время на то, чтобы позволять т’рак-ис’стик изрыгать нечистоты своим кривозубым ртом?       Карга хохочет, и от этого плечи словно превращаются в одну сплошную рану: — Потратьте лучше время на то, чтобы убраться отсюда восвояси, идиоты, или пеняйте на себя, — и исчезает в облаке искр, оставив их наедине буквально с занесёнными для драки кулаками, которые не на кого обрушить, с повисшими в воздухе вопросами, которые сейчас лучше бы не озвучивать, и с необходимостью выбирать решение из двух одинаково ущербных вариантов: отправиться плутать по болоту, оставив незалеченными магические раны и недружелюбную ведьму в тылу, или забраться глубже в логово зверя — и тут лично Гейл не моргнув глазом предпочёл бы повторную встречу с самкой медвесыча, с которой хотя бы оказалось возможно договориться. Остальные, понятно и без паразитов, думают примерно о том же, судя по прищуренному взгляду в упор на грани оскорбительного, которым вампир меряет Шэдоухарт, по несмелым переглядкам Карлах с Уиллом, с хранящей зловещее молчание Лаэзель. Тифлингша, в конце концов, не выдерживает, подаёт голос: — Мы идём или как? — Куда, позволь спросить? — невинно интересуется Астарион. — Как куда? За ней, за старухой! — в голосе Карлах сквозит почти обида.       Повисшую опять тишину, в которой без единого звука разливается давящий вампирский скепсис, на этот раз прерывает Рейвенгард: — Похоже, что это меньшее из двух зол. Мы не можем теперь отправиться искать выход из топей или пытаться пробиться к гоблинам, имея позади такого недруга. К тому же, — он кашляет, заметно смутившись, — Оставлять на милость чудовища даму…в интересном положении… — Серьёзно? Тебя волнует ещё и это? У нас уже есть целых три дамы, на любой вкус, — выплёвывает Астарион, сверкая темнеющими гневно глазами, — И наше положение, адова сера, и так уже интереснее некуда!       Шэдоухарт, почти до серости бледная, осунувшаяся, посреди их перепалки смотрит на змеящиеся по предплечьям, запястьям Карлах верёвки запёкшихся разрезов, края которых снова и снова сплавляются инфернальным жаром и рвутся от неодолимой порчи, то сочась розовой сукровицей, то замирая неустойчивой наледью бурой насохшей корки. Смотрит, как та молча жуёт закушенную губу, не мигая глядя на Уилла и вампира, не выпуская наружу ни единого звука. Наконец, останавливает взгляд на располосованном рукаве его собственной мантии, который снова мокнет от никак не желающей униматься крови в начинающей неметь руке. Te absolvo, слышит он на грани соприкосновения разумов тихий недрогнувший голос, и по ранам бежит солнечным лучом золотое тепло, Карлах рядом выдыхает с присвистом облегчения солёное ругательство. Освобождаю тебя от горестей твоих — забирая их себе, в лице жрицы нет ни кровинки, и глаза зияют на нём чёрными провалами. — Этому не будет конца, пока жива карга, — её хриплые слова звучит ломко и зло. — Даже если найдём лагерь, нам не пробиться из него в таком состоянии.       Quinto — наряду с беснующейся в голове болью по груди начинает растекаться ненавистный яд магической жажды, бросающий то в холод, то в жар, но, проклятье, сейчас он попросту не имеет права ей сдаться. Гейл окидывает чайную взглядом, ощупывает разумом, почти инстинктом, и чутьё поддевает нахлёстнутые на камин иллюзорные образы — виски снова прошивает резкий укол, месть воли хозяйки логова. Раздираемый изнутри паразитом, сферой, злобной чужой силой, будто приговорённый, которого всё никак не четвертуют, он впоследствии, как ни старался бы, вспомнит из дома Этель только смутные вспышки, отрывки, эпизодические прояснения намертво свитого с лабиринтом дикой магии разума…       …истошные крики сгорбившегося в углу какого-то погреба молодого эльфа, который видит в своём безумии дремлющих у них в головах личинок, кривая дверь из переплетённых, искажённых лоз, и из растресканной коры сочится человеческая кровь — это иллюзия, иллюзия, но кровь настоящая, волна псионической мощи — настоящая, от магических плетей несёт почти животным страхом, вгрызающимся в разум с неистовством голодного хищника, и жрица тёмной тенью встаёт рядом, вступает в безмолвный разговор с пленённым там духом…       …запах плесени в изрытых корнями деревьев, что древнее эпох людей, подземных коридорах в два человеческих роста, где мертвенным сиянием светятся мерно качающиеся клубни, полные порченого гноя, где в насмешливой тишине слышится только прерывистый шёпот, голоса запертых в этих ходах-без-выхода гостей тётушки, которые не смогли уйти — голоса, которые умоляют, клянут и клянутся, и он творит Ночное зрение заметно дрожащей рукой, поймав прозревшим взглядом тусклый отблеск сощуренных глаз вампира, притаившегося в тенях, как готовый к броску зверь…       …еле заметно колышущаяся впереди стена белёсого тумана, безобидного, едва различимого, и резкий рывок паразита, одёрнутого Шэдоухарт, как осаженная шпорами лошадь — сладковато-прелый привкус ядовитых спор, силящийся дотянуться до лёгких, едва не скрючивает в припадке кашля, и становится понятно, что двигаться дальше — всё равно что лечь добровольно гнить в эту грибницу; но Уилл отчаянно кивает куда-то в сторону, в пропасть, чуть ли не перевешиваясь рогами с обрыва, и становится видно пятно обманчивого солнечного света, блестящее на серых камнях внизу, а потом — понятно, что мутящего сознание яда они всё-таки надышались, потому что под беззвучно выдохнутое Sine Metu, без страха, один за другим устремляются вниз, в неизвестность, как спущенная с натянутой тетивы стрела…       …и, наконец, сердце порчи, незримое, обжигающее, давящее чужое сознание, сокрытое, но неизменно обнаруживаемое по своему безжалостному жару, как дремлющий в углях, обманчиво спрятавшийся огонь; ты ведь гниёшь, волшебник, разлагаешься изнутри, почти мертвец, чей разум выгрызает личинка, чьё сердце пожрала сфера — хриплый смех карги перекатывается от виска к виску, парализует, режет мозг изнутри, будто дотянувшиеся когти, но через беснующегося паразита Гейл слышит других, чувствует остальных, даже если от сводящей с ума боли почти теряет зрение, тянется сознанием к их разумам, среди которых ярче всех пульсирует знакомая холодная ярость, распрямившаяся сжатой пружиной властная воля и вера; поняв, где жрица, даже в белоснежной темноте, даже намертво сцепившись с обезумевшей жаждой, пронзившей грудь, как кол, на исходе всех сил он простирает пальцы в резком жесте, и по камням тюремной пещеры карги ворохом рассерженных змей расползаются огненные контуры сторожевых защитных печатей, не замедлив вцепиться ведьме в лапы, судя по разъярённому рёву…       …древко омерзительного посоха, на котором болтаются чьи-то волосы, вырванные с кожей, ссохшейся, загрубевшей бурым ошмётком грязи, птичьи кости, высушенные грибы, даже в онемевшую ладонь отказывается ложиться, но от него разит нерастраченной мощью, пульсирующей дикой магией, пленённым Плетением, которое, однако, никак ему не помогает, будто бы горящий дом пытаются тушить из стакана; и, чувствуя, что ещё немного, и ноги перестанут его держать, он поднимает мутнеющие глаза, размыкает ссохшиеся губы, ловя встревоженный взгляд Карлах, которая рядом брезгливо рассматривает разномастные жуткие зелья в импровизированной мастерской карги — да снизойдёт на них, на всех других, милость Мистры, пусть он её не заслуживает, но остальные, остальные не причём, пока ещё остались силы, он обязан рассказать им правду, даже если это будет стоить ему доверия, возможности и дальше быть рядом, всего…       …Астарион требовательно, настойчиво спрашивает, что она видит — ничего, кроме правды, роковой, чудовищной правды, потому что у него нет сил стоять, нет сил говорить, хотя он должен, нет в теле ни капли магии, кроме тех крох, которые ещё удерживают внутри ярость чёрной оголодавшей дыры, как нет у него и права на ту руку, что лежит сейчас над паразитом куда страшнее иллитидской личинки, смиряет смертельный холод, словно маленький животворный амулет, нет права на то, чтобы хотя бы на мгновение задержать это целительное тепло в ладонях, сжав обеими руками, которых он почти не чувствует…       …обвинения от гитьянки справедливы, обвинения от вампира ожидаемы, единогласное возмущение Карлах и Уилла, без малейшего сомнения вставших на его сторону, заставило бы изгрызенное сердце почти радостно трепыхнуться, но Шэдоухарт молчит, молчит, потирая ладонь, убранную с этого самого сердца, то ли нервно, то ли брезгливо, и только её слова он ждёт со спокойствием обречённого — в конце концов, только ей он с самого начала отчасти доверился, только она увидела весь масштаб смертоносной мощи, которую он должен обуздывать, если будет на то её воля — значит, придётся придумать, как умереть, не успев обрасти щупальцами…       …она отпускает измятые собственные пальцы, будто на что-то решившись, чеканит без малейшей тени сомнения в голосе, развернувшись к раздосадованному Астариону и брезгливо скривившейся Лаэзель: «Мы не можем сейчас терять кого бы то ни было», и лавина облегчения, благодарности, восторженного ликования, кажется, доламывает ему рёбра, которые не успела искрошить сфера.

***

             …между полотнищами крыши тента виден отрез удивительно синего неба, пронзительно чистого, как будто вместе с каргой в этом болоте умерло всё серое, пыльное, искажённое, только даже его лукавый взгляд не радует уставший, выхолощенный разум.       Шэдоухарт сидит в тенях своего временного уединённого домика, опираясь на стащенную из недогоревших комнат вокинской таверны подушку, и бездумно крутит в голове лицо и голос Майрины. Выжженные рыданиями круги под глазницами, ломкая пакля волос, грязные обкусанные ногти — и вдруг обретший силу, горящую неумолимо волю, утративший дрожь голос. Она дважды потеряла мужа — от смертельной хвори и от не менее убийственного обмана, ложно внушённой надежды, когда из гроба поднялся полуразложившийся мертвец с отслаивающейся кожей, с разбухшей, вываливающейся кусками из-под кожи плотью. И даже без вмешательства личинки разум обожгло вспышкой мучительной боли, жгучими слезами расчертившей чужое бледное, угловатое лицо — не такого мужа она, будь проклята карга, помнила, не ради такого отца готова была отдать нерождённое дитя, её Коннор, весёлый, ласковый, светлый Коннор должен был воскреснуть самим собой, а не подобным чудовищем! Но Майрина встаёт перед неупокоенным, готовая драться на сносях за свою безмозглую нежить будто со всем отрядом сразу; Майрина зовёт его по имени, которое слетает с её губ, как молитва, и нежить, Шэдоухарт готова поклясться, безмолвно, тоскливо повинуется; Майрина собирается во Врата Балдура, не имея за душой ничего, кроме скорби по братьям, ребёнка под сердцем и ходячего трупа того, кого упорно зовёт мужем, Коннором, любимым, и её слова пылают, будто разгорячённая кузня, отчаянной, неубиваемой…надеждой. Подобная глупость — оскорбление для холодной тьмы Владычицы Шар, храбрящуюся девицу убьет первая же стая гноллов, и Шэдоухарт это понимает кристально ясно.       Ещё бы понять другое…       Именно с милостивого разрешения Владычицы Шэдоухарт использует тот жезл, от которого за милю несёт дикой, зловредной магией, чёрной некромантией — чтобы обнажить истину Госпожи, показать, что, как и всегда, искушение вернуть потерянное оказывается лишь издёвкой карги, в этот раз не бога. Боль и горечь утраты бесполезно пытаться обуздать магическими уловками, бессмысленно молить иных богов об избавлении, исправлении непоправимого, только принятие благодати Госпожи Ночи и истины своего горя, оплаканного в Её объятиях, способно даровать спасение от этих мук. Чудовищная насмешка над кровным договором, полусгнившая нежить, восставшая из наспех сколоченного гроба — это ли не подтверждение учений о Владычице? Только Майрина, эта уставшая, одинокая, неотёсанная девчонка, отказывается склоняться под неподъёмным бременем собственных потерь, отринув дары Госпожи: Майрина не ищет забвения, не бежит от боли, не просит упокоить свою поруганную любовь и исцелить разорванное сердце; Майрина собирается пересечь пустоши, владения гоблинов, горный перевал — и всё это ради призрака былого в воспалённом разуме, ради той самой любви, тусклой искры надежды, зажатой в кровоточащей ладони. Ради той самой жестокой лжи, которую используют враги Владычицы, безжалостного пожара, разрушительного пламени, которое приведёт девчонку к неминуемой смерти — и она, даже зная об этом, чувствует Шэдоухарт, не изменила бы своего решения ни на миг, предложи ей Госпожа все блага этого мира и посмертия. Подобное заблуждение достойно только порицания, невежественная душа не должна занимать и секунды её размышлений — но ни Майрину, ни её горячность, ни её несгибаемую надежду Шэдоухарт выбросить из головы не может. Она желала продемонстрировать Майрине — и спутникам — истину заповедей Владычицы Шар, показать, насколько преходящи искушения жизни и света, так почему, почему при мысли о той, что ради призрака своей любви пренебрегла благодатью Госпожи, ни презрения, ни гнева она не ощущает, только…сочувствие? И почему теперь наряду к мыслям о девчонке и превратностях её судьбы добавляется ещё и напоминание о том, что Гейл был против подобного исхода?       Шэдоухарт раздражённо сглатывает скопившийся под языком, не желающий рассасываться горьковато-пряный привкус зелья, будто бы туда намешали улей мёда и целую горошину мускуса, хотя настаивала она его лично всего лишь на узорчатом мхе и осеннем шафране, и мёда там не было, как и желёз гарпий. Конечно, шафран, будь он неладен, забивает своей терпкостью весь рот и голову заодно. Это его коварная сила, восстановив баланс энергии в теле, теперь неизбежно разжигает в нём странную истому, горячит кровь уколами пережитых моментов, подстёгивает нелепые мысли. Ещё бы служителю Мистры не быть против использования могущественной некромантии, да ещё и во славу Шар, хоть и не во всеуслышание — Матерь Магии за размахивание подобными предметами по голове не погладит, скорее даст по рукам, о, с его-то маниакальной боязнью эти самые руки запачкать… И теперь в голову, словно в ответ, низменный, мстительный ответ на попытку уколоть Гейла, ударом булавы, кулака Карлах, да почти пушечным ядром бьёт воспоминание, что в случае с рассказом о сфере свои руки волшебник как раз запачкать о служительницу Шар не побоялся. Как руки, так и разум, так и, бездна всё побери, сердце.       Ядро безжалостной правды раскалывает разум на миллион неубиваемых паразитов, хуже, чем личинка, и один из них точно валится куда-то вниз. Она чувствует его порочную жажду, болезненной щекоткой расползающейся в животе, словно нити холода нетерийской скверны, переползшего из сферы Гейла на другого носителя. Тело превращается в одну сплошную мурашку — ледяная дрожь ведёт когтем вдоль кожи, и её не стряхнуть, не сцарапать с себя, касания чужих пальцев, прохладных, сплавившихся с её ладонями на минуту в жизни, на всю проклятую ночь — в голове, отпечатаны на руках, словно клеймо позора. За закрытыми веками жжёт неотрывный чужой взгляд, как пылающая головня, занесённая над соломой, требовательный, молящий, ищущий чего-то взгляд, и не нужно оказаться сосланным в Баатор, чтобы заживо гореть в огне Флегетоса — ад здесь, ад в её голове, ад в её теле, которое, как якобы потухший вулкан, так позорно, так отчаянно клокочет от одних только мыслей и воспоминаний о недостойном и о столь же недостойном собственном поведении. Неделя, неделя с небольшим, и у тебя, смеющей называть себя жрицей Госпожи Ночи, трясутся колени от того, что какому-то мистриту стоило слегка распустить руки? — в бурлящей бездне ощущений расползается парализующим ядом голос матери-настоятельницы, и Шэдоухарт спасительно хватается за эту мысль, за пляшущие во тьме обманчивые искорки воспоминаний. Под непроницаемой вуалью благодати Тёмной Балерины, в её первобытной пустоте так легко, так правильно потеряться в искушениях, усладить Её взор тайной мимолётной связью, призрачным танцем разгорячённых тел. Она наверняка была близка с кем-то в прошлом, не могла не найти среди Верных Шар того или ту, с кем ласковые объятия безупречной тьмы разделять было бы ещё слаще. Нужно только вспомнить, вспомнить, выжечь скверну неправедных мыслей…       И она изо всех пытается вспомнить, представить, разрисовать темноту за веками кем-то неизвестным, но близким, неуловимым, как туман, неизбежным, как смерть. Может, он был высоким, огромным, словно скала, с мозолистыми руками воина и железными мышцами, закалёнными испытаниями Госпожи — плечи дрожат, будто ударившись о чью-то твёрдую, прохладную, как мрамор, грудь. А, может, это была сестра по вере, с кожей мягче отравленного шёлка, с языком острее ритуального кинжала, опасная, прекрасная, ненасытная — пятна, разводы за закрытыми глазами пляшут, как языки адского пламени, словно чья-то шаловливая неуловимая ладонь пробегает пальцами по ключицам и ниже, встопорщивая кожу едва сдерживаемым желанием, и Шэдоухарт отчаянно тянется мыслями за этой рукой, пытаясь схватить, задержать, обрести своё прошлое, посмотреть ему в глаза. Мысли действительно замирают, тяжелеют, ложатся на разгорячённое тело холодом не фантомных — знакомых, будь всё проклято, на какую-то минуту ставших знакомыми осторожных длинных пальцев, и внутри вскипает инфернальным огнём настоящая преисподняя.       Шэдоухарт резко открывает глаза, выпрыгивает из своего тента одним яростным скачком, ощущая, как ночной туман едва ли не моросью оседает на её пылающих щеках. Она чувствует неудержимую нужду сунуть голову в реку, пока оттуда не выполощет все больные мысли, пока горная вода не остудит в крови этот недостойный жар. Потому что необретённое прошлое, все попытки вспомнить, найти хотя бы чей-то образ, заслониться им, как щитом, безжалостно смотрят на неё изнутри горящими глазами Гейла, и под его взглядом душа корчится, как преступник на костре инквизиции. Потому что, стоит вороху фальшивых мыслей смениться настоящим, постыдным воспоминанием о его руках, первых в памяти, которые касались её, которых так коснулась она, паразит в животе дёргается острейшим, провёрнутым ударом кинжала вожделением, замершим предвкушением запретной нежности. Минуты, неделя — или вся по-настоящему принадлежащая только ей самой жизнь? — какая частица изъеденного паразитом разума породила такую чудовищную мысль, Шэдоухарт даже не желает представлять, прерывисто, шипяще выдыхая острый, горячий воздух, будто бы тот движитель, который губит Карлах, на мгновение оказался в её собственной груди. Луна — и та, проклятый символ Селунэ, насмешливо косится сверху рыжеватым, тоже подпаленным как будто диском. От этого взора хочется спрятаться, но соваться обратно под холщовую ткань она не собирается — от непогоды тент укроет, только от той бури, что бушует внутри, не спасёт. Значит, в лес — выше по склону днём приветливо горели звёздчатые блюдечки цветов девясила, сейчас закрывшиеся, а на подходе к реке в разреженной траве свечками уснувшего пурпура вздымается ятрышник, и обе травы учили срывать на полнолуние, какая удача — хоть где-то.       Только на половине пути в перелесок, подальше от глаз Селунэ, подальше от всех, подальше от собственных мыслей, её останавливает сгустившаяся внезапно тень, мазнувшая любопытно суженными багровыми глазами по предательски раскрасневшемуся лицу: — О, какая неожиданность — и какой вид, подлинно…ночная фурия, — с едва заметным смешком тянет вампир, непонятно, то ли доблестно несущий дозор, то ли затянувший с ужином и спешно вернувшийся на звук шагов, — Разве в полную луну возносят почести вашей Тёмной Госпоже? — Ритуалы почитания Владычицы Шар — не предмет для праздных обсуждений и пустых насмешек, — холодно отрезает Шэдоухарт, на что Астарион только изящно вскидывает ладонь, прерывая её, — Радость моя, до тех пор, пока у нас с тобой совпадают приоритеты, я не имел бы ничего против, поклоняйся ты хоть Маглубиету, особенно в случае регулярных кровавых жертвоприношений, — мимолётная улыбка обнажает клыки, и Шэдоухарт подозрительно складывает руки на груди, пытаясь понять, к чему он клонит, — Твоя очаровательная вера в древнее могущественное божество заслуживает исключительно поощрения, учитывая, сколько шишек и проблем мы успели насобирать за эти несколько дней. И поэтому мне вдвойне интересно спросить, — вампир щурится, его глаза темнеют от ярко-алых до почти бурых, — неужели стоило злить свою покровительницу и рисковать нашими изрядно потасканными шкурками? Я не могу уснуть, — вздыхает он так картинно, что даже искренне, мимоходом откинув со лба белокурую прядь, — зная, что в любой момент этот уютный зверинец может взлететь на воздух, и благодарить за это следует почему-то именно тебя.       — Эльфы не спят, — кисло вворачивает Шэдоухарт, чуя, что, судя по всему, под нос собираются засунуть ту самую тему, от которой и был замысел сбежать, — Эльфы-вампиры — так точно. — О, дорогая, тыкать в непреодолимые обстоятельства и мою печальную судьбу — попросту низко, а пытаться ускользнуть от ответа подобным образом — даже топорно, — весело оскаливается Астарион, не собираясь отвязываться добровольно, — Между прочим, во мне в полный голос говорит интерес к общему делу и общему проценту выживаемости, если оставить за скобками божественные разборки и иные…нюансы. Именно твоё решение привело к тому, что и первое, и второе очевидным образом встали под вопрос.       Если в её голове в ближайшие несколько минут добровольно или насильственно хотя бы раз всплывёт имя Гейла из Глубоководья, думает Шэдоухарт, стиснув яростно зубы, эта самая голова лопнет без всякой помощи со стороны личинки, вслух цедя: — Если ты и Лаэзель совершенно серьёзно предлагали оставить отряд без помощи мага на пороге самого безответственного штурма в нашей жизни, то не за разумность моих решений вам стоит переживать. Мы все рискуем сдохнуть в лагере гоблинов куда болезненнее и быстрее, чем Гейл потеряет контроль над своей сферой, и в этом случае я предпочту взорваться, а не стать потравой варгам или, ещё хуже, обрасти щупальцами! — Астарион какую-то долю секунды переваривает её отповедь, а потом усмехается: — Что за пессимизм, дорогуша… А нельзя просто представить, что мы триумфально перережем там всех, вытрясем из варжьих кишок кости друида, а из костей — тайну контроля цереморфоза, и продолжим нашу победоносную поступь дальше? Или нет, минимизируем риски — почему мы просто не отправим к гоблинам авангардом Гейла, который аккуратно устранит две угрозы сразу, а потом выдвинемся в Лунные Башни? Сдаётся мне, за неделю от этого Хальсина варги даже кости сгрызли… — Можно. Можно и представить. Можно всё, именно для подобного манёвра Гейл здесь и остался, так что воздай хвалу моей мудрости, — сварливо шипит Шэдоухарт, чувствуя, что ещё пара слов — и у неё из ушей засвистит пар, и отказываясь принимать заинтригованное молчание вампира иначе, чем знак того, что он во всех смыслах насытился и наконец-то от неё отстанет.       Конечно, тот факт, что тент Астариона, ближайший к лесу, стоит рядом с тентом волшебника, бросается ей в глаза только — и именно — сейчас.