Зеркала

      …ладонь словно пробита раскалённым штырём, вокруг которого плавится плоть, крошатся в серую пыль раздробленные кости, мышцы сводит раздирающей болью до самой шеи.       «Неблагодарная. Легкомысленная, неблагодарная девчонка», — раскаты голоса матери-настоятельницы гремят в голове, как низвергнувшийся с гор камнепад лавины. Кажется, скрючиться, зажаться сильнее уже просто невозможно — обняв раненую руку левой, почти упираясь коленями в лоб, она бессильно слушает стук собственных зубов, хрип выталкиваемого наружу воздуха. Волосы по виску размазывает липкий пот, такой же ледяной, как голос внутри: — «Мне невыносимо думать, что я поручилась перед ликом Госпожи за столь…жалкое создание, способное постыдно наслаждаться фокусами селунитской подхалимки и её выкормыша, начисто забыв про свою священную миссию».       Она бы поднялась, хочется верить, вздёрнула бы себя хоть за волосы, чтобы оправдаться перед Госпожой, выкрикнуть, что порученный Ей долг превыше всего, что ничто и никто не способен затмить его, но боль, боль говорит об обратном — потому что Владычица Шар карает её самолично. И кара Её справедлива, справедлива и милосердна, никогда Госпожа не обрушит на свою верную непосильную для терпения, неправедную муку. Я виновата, шепчет про себя Шэдоухарт, упав на спину, подняв над лицом правое запястье, стиснутое пальцами левой руки, как кандалами, виновата перед Тобой, о Госпожа, позволь мне в полной мере вкусить Твоего справедливого негодования. Позволь испить его до дна, и пусть новый день на пути служения Тебе даст исправить мои ошибки. Я не повторю их, клянусь, клянусь всем, что мне дорого, клянусь Твоей предвечной тьмой — по мокрым вискам касаниями холодных лезвий стекают острые слёзы.       Рана бьёт по глазам сиянием мягкого пурпура, и боль уходит. Ладонь дрожит так, как будто её отняли у глубокого старца, не способного уже владеть своим телом, и вшили в чужую плоть. Шэдоухарт чувствует, что что-либо обдумывать, осознавать, вспоминать у неё нет сегодня ни права, ни сил, поднимается на трясущихся руках, выравнивает загнанное дыхание, на секунду прислушивается к звукам снаружи — тихий треск костра поодаль и ворчание неспящего леса не нарушает ничьё беспокойство. Все её спутники отдыхают, разве что кроме того, кто взял на себя дозор — даже нет крохи воли, чтобы подумать, чья сегодня очередь. Решительно нащупав в сумке у изголовья тёмный фиал с самолично изготовленным зельем, она выдёргивает зубами пробку и залпом осушает колбу до дна, поморщившись. Спасибо крови смертных, сонная одурь одолеет её через минуту, не больше, и не будет ни мыслей, ни боли, ни преступных сожалений.       Она почти молится, чтобы в чёрном приглашающем небытии не успело мелькнуть его лицо.              — …кто бы мог подумать, что от похмелья наиболее очевидно будешь страдать именно ты, дорогуша? — исполненный весёлого любопытства голос Астариона скребёт по ушам, как ржавая пила, — Неужели все эти бредни про благочестие жрецов раз в жизни оказались правдивы? Целибат, бессребренничество, даже, о ужас, строгие посты? Что же за бог отличается таким первобытным бессердечием в наш суматошный век? — Помолчи, Астарион, ради всех богов разом, — Уилл, свежий, как умытая росой трава, виновато, обеспокоенно глядит на неё, — Ты действительно выглядишь усталой, Шэдоухарт. Дурные сны…или что-то иное? Я бы не хотел верить, что ненамеренно причинил тебе хоть толику вреда, но, видит Хельм, если это из-за меня… — Всё в порядке, — обрывает она, чувствуя, как деревянно звучит голос и вяло ворочается язык, от зелья до сих пор в голове стоит густой туман, — Дурной сон, ничего больше.       Уилл какое-то время ещё буравит её лицо сощуренным магическим глазом, озабоченно сжав губы, но ничего не говорит. Когда раздаётся довольное улюлюканье Карлах, выскочившей из-за дальнего тента, от которой в утреннее небо во все стороны клочьями вздымается дымка пара, они с вампиром и вовсе переключают своё внимание, потому что тифлингша радостно и зычно зовёт: — …вам там дым костра носы повыжигал или как? Тут такая похлёбка закипает, раздери меня ортон, прозрачная, как слеза, каждый кусочек видно до последней жилки! Гейл! Ты что, правда варишь её на двух видах рыбы и пиве?! — …Вываренная в пиве рыба. Боги, это даже звучит чудовищно, в духе гоблинской высокой кухни, — заинтригованно тянет Астарион, — И мне уже чертовски весело представить, как вы все будете дегустировать подобное издевательство над здравым смыслом! Ну, пожалуй, почти все, — колючий смешок заставляет Уилла нервно обернуться и снова обжечь её участливой тревожностью взгляда, — Одной из нас, вчера, судя по всему, изрядно хватило…дегустаций.       Видимо, ей точно стоит сходить к реке и умыться, раздражённо думает Шэдоухарт, раз даже Астарион с высоты своей не-жизни позволяет себе острить над её внешним видом. Тем более, при мыслях о еде действительно мутит, невыветрившееся зелье угрожающе подступает к горлу волной дурноты, неприятной платой за сон без сновидений. Поэтому она оставляет такую удобную в качестве оправдания шпильку Астариона без надлежащего ответа, как и немой вопрос Уилла, открестившись коротким кивком, и направляется в противоположную от костра, рассвета и весёлого голоса Карлах сторону, бездумно потирая правую ладонь. Не споткнуться на другом имени в ловушке собственных мыслей, опять же, куда проще, если не натыкаться на его носителя. Ей нужно выполоскать его из головы, помолиться и поразмыслить — то, чего ждёт от неё Владычица Шар, не выполнить, просиживая ночи у костра, придётся попасть в логово гоблинов. На севере — горы и тонкий, со всех сторон простреливаемый подвесной мост, на западе — старая торная, вымощенная камнем дорога, где Арадин оставил тела своего отряда на корм варгам, но есть юг, юг, о котором не заговаривали ни друиды, ни тифлинги, потому что о болотах, приветливо играющих бликами луж невдалеке от разграбленной деревни, не было набросано за эти годы не то что подробной — хоть какой-либо карты. Шэдоухарт с холодком страха, который чувствует даже подрагивающая солидарно личинка, думает, что причиной подобному наверняка послужили не одни лишь влажные топи. Но, если есть шанс, что со стороны болот к гоблинам получится подобраться, не стянув на себя огонь со всех бойниц, возможно, у них нет другого выхода, кроме как самим лезть в неизведанную трясину.       Она делится своими мыслями и опасениями с Уиллом, так толком и не позавтракавшим, буквально через десять минут примчавшимся на поиски. Тот молчит, хмуро потирая основание рога, напряжённую складку на лбу, прежде чем ответить: — Я спрашивал Ратха о землях на юге, и я помню, как он сказал: «Духи природы там больше нам не отвечают». Это всё, что я смог из него вытянуть, кроме того, что он тайком велел Зевлору не высылать туда разведчиков и не пускать охотников. Если служители Сильвануса, часовые его обители, не могут — или не хотят — попасть в эти земли, то, что там обитает, явно не по зубам гоблинам. Их отряды вряд ли туда сунутся. Вопрос лишь в том, способен ли кто-то пройти через эти болота, не потревожив хозяина и не став ещё одним безмолвным духом из сонма многих, — он берёт плоский камень и умело швыряет вдоль водной глади, наблюдая, как пущенный снаряд взрезает блестящую поверхность затона прыжок за прыжком. — Другое дело, что спросить нам не у кого, и ответствовать некому — гоблины ленивы и умом не блещут, как и дисциплиной, однако новоявленным вождям удалось вбить толк в их полупустые головы. Север и запад от деревни исправно патрулируют, пытаться пробиться оттуда — всё равно что прийти под ворота лагеря с поднятыми руками и заявить, что мы решили пополнить ряды Верных, а дальше сдаться на милость и фантазию этих троих главарей. Учитывая, что среди них есть дроу, — он задумчиво подкидывает на ладони ещё один камешек, — не думаю, что нам это понравится…       Шэдоухарт вспоминает коротенькую, испачканную в крови записку, лежавшую на каменном столе рядом с мёртвым тёмным эльфом, и тонкие, как порезы, рунические насечки чужого наречия, выписанные уверенной, твёрдой, женской, как она уверена, рукой. И венчающие их записи-перевод Хальсина — размашистые, торопливые, набросанные будто бы впопыхах перед тем, как отправиться навстречу орде гоблинов и своей неизведанной участи. Среди этой орды есть дроу, умная, жестокая, умеющая выжидать, не гнушающаяся любого шанса на удар, если результат того стоит. Паучихи куда опаснее пауков, природа не будет врать, — Когда ты так последовательно всё излагаешь, я всё больше смиряюсь с мыслью, что вскоре придётся непрерывно вычерпывать из сапог грязь, — с недовольным вздохом бормочет она, откинувшись назад и опершись на локти. — Ну, может быть, один добрый волшебник окажет товарищам по несчастью услугу и поделится толикой своей магии, иначе мы, боюсь, превратимся в одну сплошную мозоль, — легко смеётся Уилл, запуская очередной камень в полный брызг забег по поверхности воды, — Мне, конечно, теперь, как дьяволу, нет смысла опасаться простуды от промокших ног, но, Тир обереги, вытряхивать из сапог пиявок и прочую тинную мерзость я не хочу совершенно. Одной личинки в черепе хватит с лихвой!       — Не верю своим ушам, — Шэдоухарт выпрямляется, меряет Уилла долгим демонстративно-внимательным взглядом, — Клинок Фронтира, сокрушитель демонов, герой Побережья Мечей, боится пиявок? — Представь себе, — в тон ей торжественно отвечает Рейвенгард, борясь со смехом, — боится, причём с самого детства, а заодно представь, что я чувствовал, когда свежеватель подсунул мне под нос раскормленного красавца из моих кошмаров. По-моему, то ли капсула отключила мне мозг после знакомства с паразитом, то ли я просто упал в обморок, но, имея внутри одну такую на постоянной основе, я готов таскать за Гейлом все его свитки, все его соусы, лишь бы он зачаровал меня от коварных обитателей болот, да я хоть самого Гейла готов туда понести на руках!       — Я, конечно, весьма польщён подобным предложением, но пока ещё способен передвигаться самостоятельно, — раздаётся сзади настороженно-весёлый голос, и они оба, как по команде, синхронно разворачиваются, неловко вскакивая, уставившись на озадаченного волшебника, будто призванного, как элементаль, из ниоткуда. — Позволю спросить, раз невольно услышал своё имя, зачем тащить мои свитки и соусы, особенно соусы, на болота? — Не стоит переживать, к тебе прилагались бы все остальные, — улыбается Уилл, — Мы рассуждали о том, что, скорее всего, нам не миновать болот, если не хотим в лоб прорываться в лагерь гоблинов. — О, ясно, — задумчиво говорит Гейл, и морщина на его лбу чуть разглаживается, — А то мне показалось, будто паразит настолько повредил моим кулинарным способностям, что наиболее пострадавшие решили сослать меня куда подальше, — с беспечным смешком продолжает он, и Шэдоухарт подбирается, бессознательно отодвигаясь прочь, пряча раненую ладонь за спину, — Один сбежал от завтрака, едва отведав, другая его пропустила — любой бы засомневался, на своём ли он месте или попросту переводит еду и благосклонное терпение своих спутников! — Я больше чем уверен, Гейл, что никто другой среди нас не способен творить магию, подобную тебе, не только на поле боя, но и над костром, — Уилл умудряется говорить и весело, и совершенно серьёзно одновременно, и волшебник, похоже, никак не может определить, чего же в словах больше, но, выдохнув, после паузы обезоруживающе улыбается: — В итоге я чуть ли не с ножом у горла напросился на комплимент, чего, даю слово, не планировал точно. Но хотя бы убедился, что из-за экспериментов с готовкой меня не планируют отправить гоблинам на разогрев! — Готов быть подопытным для любого твоего опыта на кулинарной почве, только чуть позже, — Уилл чешет рог и смотрит на силуэты мирно сидящих у костра Карлах и Лаэзель, — Думаю, поход надо обсудить с остальными, пока солнце ещё не вошло в зенит. С этим не стоит тянуть, время и так уже выложило свои карты против нас.       Он уходит, и Шэдоухарт ругает себя на все лады за то, что не ринулась вслед, наплевав на приличия. Воздух будто сгущается, тело каменеет в ожидании наказания, и волшебник, отрешённо глядящий вслед Рейвенгарду, кажется ей замершим в углу клетки хищником, вот-вот готовым броситься, вонзить клыки, снова подвергнуть сомнению её преданность Госпоже одним своим существованием, — Болота, значит, — хмыкает Гейл и разворачивается к ней, пытливо окатывает тёмным взглядом, как ведром холодной воды, — Не скажу, что подобная экскурсия привлекла бы моё внимание, старинная архитектура, конечно, смотрится куда выигрышнее, но в конечном итоге, надеюсь, мы совместим и природные достопримечательности, и памятники искусства тектоники, — он усмехается, а глаза серьёзны, и желание сбежать от всего этого на другой конец лагеря, на другой конец болот, успеть до боли, занесённой невидимым бичом, царапается в душе, словно разъярённая кошка, — Всё в порядке?       Этот вопрос, заданный уже другим тоном, мягким, обеспокоенным, каким-то преступно-личным, превращает нутро в кровавые клочья. Под пальцами начинает зудеть рана. — В полном. Ничего такого, о чём тебе стоило бы беспокоиться, — отчеканивает Шэдоухарт холодно и резко. Достойно. Наконец-то достойно. Гейл непонимающе вздёргивает брови, будто от удара, и на какой-то миг кажется, что тот самый бич полоснул, боль нашла свою цель — только в этот раз не её саму.       И ей от этого не становится легче.

***

      …похоже, уже давно стоило бы привыкнуть к тому, что его неисправимому оптимизму, до сих пор не отбитому, жизнь из чистого принципа любит совать палки в колёса.       Разделённый момент волшебства, возможно, слишком очевидно уводит его не туда, не даёт уснуть, попробуй тут усни, когда в голове и сердце, подобно разноцветному туману Эфира, клубятся образы, слова, пережитые чужие и свои эмоции, с щемяще-сладостной болью переплетённые между собой. Пожалуй, он вовсе не спит в эту ночь, почти как перед первым дуэльным экзаменом по магии Преграждения, и Плетение вокруг согласно пульсирует извивами энергетических потоков, пронзающих пространство и время, будто его неугомонные мысли. Если ты не смыкал глаз, вставать намного проще, поэтому тент Гейл покидает, когда заря ещё толком и не просыпается, только-только начинают разгораться на востоке ленивые багровые огни. Огонь взбодрившегося костра приветливо потрескивает, и внутри томительным предвкушением пляшут такие же тёплые искры, словно пойманные в банку светлячки. Лаэзель, несущая дозор, встречает его коротким сухим кивком, со сдержанным любопытством наблюдая за тем, как он методично ищет в межпространственной сумке скользкие хвосты судаков и парочки речных форелей — эти красавицы здесь, вдали от людской суеты, вымахали просто до неприличных размеров, словно сама Амберли милостиво кормила их с чешуйчатой ладони. Уха из таких должна выйти просто запретно вкусной — как любой уважающий себя житель Глубоководья, он даже с закрытыми глазами, сотрясением мозга, на чистых инстинктах учуял бы великолепную рыбу, которую остаётся только надлежаще огранить, подобно самородному драгоценному камню. И вместе с рассветом, с поднимающимся над котлом манящим дымком к костру стекаются его спутники — Карлах, с громким хрустом наслаждения потягивающаяся от сонной истомы, Уилл, бодро прошествовавший от реки, должно быть, невыносимо холодной после ночи, Астарион, с весёлым скепсисом разглядывающий под толщей бульона безглазые рыбные головы: — Я всегда подозревал, что в повара идут либо неудавшиеся художники, либо сдержавшиеся серийные убийцы, — у Гейла слишком хорошее настроение, чтобы развлекать вампира и реагировать на этот извращённый комплимент. В конце концов, почему ему быть плохим?       Шэдоухарт не приходит.       Само собой, он отмечает это поначалу…между делом. У каждого должно быть право на приватность, отсутствие аппетита, аллергию на рыбу, в конце концов. И когда Карлах озадаченно бормочет: «Странно, чего это Чёлочку понесло опять к реке», он всё ещё продолжает мирно и придирчиво обдирать перья дикого лука, где-то чересчур вытянувшиеся и задубевшие. Как-никак разным людям свойственны отличающиеся расписания, и в былые времена Тара изрядно костерила его по утрам за полнейшее отсутствие желания вставать, изящно поддевая когтистой лапой пятки, беззастенчиво пользуясь панической боязнью щекотки, побеждавшей тягу ко сну. Если вначале сфера, а потом паразит поневоле привили ему более здоровый распорядок дня, то и дело переходящий в бессонницу, почему остальные должны терпеть схожие неудобства и вскакивать с первыми лучами солнца? Но когда Уилл, еле притронувшийся к ухе, которая вышла отменной, чего тут кривить душой, спешно извиняется и тоже удаляется к реке, температура приподнятого настроения понемногу начинает стремиться вниз. И нет, он не видит ничего зазорного в том, чтобы последовать за Рейвенгардом — и как озадаченный повар, и как…обеспокоенный спутник.       К тому, насколько явным будет контраст между расслабленной позой спрятавшейся у воды Шэдоухарт, весёлостью её дразнящего голоса, адресованного Уиллу, и моментально воздвигнутой стеной, холодной почти враждебностью, когда на берегу появляется он сам, Гейл не готов, оказывается, катастрофически. Он сбит с толку. Он ошарашен. Он не понимает ровным счётом ничего, не может сопоставить то, что происходило менее половины суток назад, и то, — и ту, — что наблюдает сейчас. А когда спадает первый шок, внутри поднимается волна возмущения, потому что у происходящего нет абсолютно никакого логичного объяснения, кроме того, что Шэдоухарт вполне доходчиво обозначает свои текущие (и крайне, к слову, переменчивые) предпочтения в компании. Действительно. Нет создания соблазнительнее вампира, конечно, но и сын великого герцога теперь дьявольски привлекателен, чему, собственно, тут удивляться, если противопоставлять таким весомым, реальным аргументам он решил вещи слишком умозрительные? Тому, что они в его воображении якобы возымели эффект, который никто, собственно, и не гарантировал, учитывая вражду покровительниц?       Конечно, он коротко откланивается, не собираясь далее отягощать её своим обществом. Конечно, он способен разделить вопль раненого самолюбия и голос здравого смысла, когда Уилл ещё раз обрисовывает перед остальными преимущества разведки болот, пусть даже возможным боем, и даже поднимается в защиту этого плана, стоит раздосадованному Астариону заявить, что не для таких походов он недавно выбивал свой камзол, хотя ядовитый язык так и чешется побудить вампира остаться и начищать пуговицы в лагере. Конечно, общая цель первична над личными склоками, поэтому они должны подойти к вылазке во всеоружии, и он последовательно проверяет сохранившиеся свитки, завалявшиеся в сумке эликсиры и зелья, не сбиваясь и никак не выделяя те, которые были приготовлены и выданы ему совсем недавно — они довольно действенны, и этого достаточно. Под ярким летним солнцем его разум ясен, холоден и методичен, и чёрная коса, мелькающая на грани бокового зрения, не способна его поколебать. Отвлекающих факторов, в конце концов, лучше избегать.       Только если это не тоскливо скулящий белый пёс, призывно выкатившийся им под ноги посреди разграбленной деревни, куда отряд переносит портал. Уилл, разулыбавшись, садится рядом с бедолагой, ласково треплет по вымазанной в грязи холке, когда в тишине давно покинутого поселения вдруг раздаются спорящие явно неподалёку голоса. Двое небогато одетых мужчин, нервно жестикулируя, требуют что-то у сбивчиво оправдывающейся пожилой женщины, которую Гейл совершенно точно видел в роще. — …верни Майрину, карга! — наступает на неё тот, что пониже и пошире, рыжий и доведённый почти до исступления. — Пока добром прошу, отпусти сестру! — Да откуда же у меня взяться вашей сестре, мальчики, посреди болот-то? — умоляюще воздев руки, лепечет старушка, — Добрые люди, хоть вы объясните ребятам, что спутали они меня с кем-то, обвиняют не пойми в чём зазря!       И, казалось бы, логичные объяснения здесь даже и искать не надо — почтенная торговка из рощи, на хорошем счету у друидов, бандитского вида молодые люди, в конце концов, явно висящая в воздухе просьба о помощи, которая Астариона, конечно, не проймёт, но в случае с Рейвенгардом и им самим должна пробудить в душе определённые рыцарские струны. Однако пёс, пёс из деревни рычит на женщину, как злющий квазит, и шерсть у него на загривке аж подрагивает от ярости — и вот тогда Гейл понимает, что логика, похоже, не всегда должна быть в приоритете. — Ты бы, тётушка, — прочистив горло, начинает Карлах, тоже неотрывно глядя на пса, — всё-таки дослушала бы путников, зря они, что ли, аж на болота за тобой тащились? — …и что-то в голове словно подрагивает, это не личинка, это будто попытка разума высвободиться от наброшенной сети, расцветившей небо лжи. — О, дьявол, — всплёскивает руками женщина и упирает их в бока, будто уличила его спутников в том, что стянули с прилавка леденец. — Мало тут двуногих псов вынюхивает, так они ещё и четырёхлапого притащили!       — Где Рина, карга? — голосом, высоким от отчаяния, перебивает её второй, подступив ближе, но застывает, каменеет, двигаются одни глаза, — Для тебя — тётушка, дорогой, к чему это панибратство, — медовым голосом тянет женщина, острым взглядом пробежав по напряжённой позе Лаэзель, чья ладонь сжимает рукоять меча, — Суровая какая! Предупреждаю, цветики, бросится — отравится, советую вам поберечь сапожки и головушки, я сегодня больше не жду гостей! — белый пёс заливается злобным лаем, но напрыгнуть не успевает, седая торговка исчезает в облаке серебристых искр, змейкой тумана уползших куда-то через топь. — Вы куда, эй?! — кричит поражённо Карлах, когда видит, что братья, не сговариваясь и не перемолвившись с их отрядом даже словом, бросаются вслед за истаивающими блёстками магии, как и пёс, светлой стрелой метнувшийся над кочками за каргой. Голова болит всё сильнее, неправильность происходящего, посрамившая логику до этого, давит на виски, злит паразита, и солнце на лужицах посреди зелени кочек блестит почти издевательски. О, она сильна, эта тётушка, сильна и питает склонность к театральности, судя по всему. — До чего масштабная иллюзия, — негромко говорит Гейл, и вместе с последним отзвуком его голоса замершая, дрожащая в чужой хватке подлинная магия этого места оживает, будто нехотя отпущенная могучей волей.       …и, боги, словно с клетки сдёргивают красочный платок — солнце, трава, небо пропадают, выцветают, оставляя только серый зловонный туман и зеленоватую гниль трясины, ощетинившуюся полулысыми кочками с обрывками колючих кустов. А потом кочки встают, как будто сама проклятая земля поднимается на тех, кто посмел посягнуть на границы владений карги. В лицо наотмашь бьёт густая, спёртая, на грани дурноты вонь, на землисто-серых лицах со злобными оскалами загораются алые точки, осветившие на мгновение глухую хмарь. Порождения хаоса и отнятых болотами жизней с рыком разъярённой росомахи призывно вздымают обагренные кровью серпы, взрезая клочья сумрака багровым дымом, и яростное шипение Лаэзель вырывает из пригвоздившего к земле шока.       А потом снова падает свинцовая, липкая, как паутина, тьма, такая, что хоть клоками срывай с лица, и Карлах, взревев будто дюжина красношапок разом, ярким, слепящим пятном пламенеющего движителя бросается в дрожащее марево. Вокруг его человечьим, будь всё проклято, глазам не видно ни зги, тени и крики сотрясают топь и туман, на мгновение рядом выныривает Уилл, гневно нахмуренный, зажавший в кулаке клубок трескучей потусторонней энергии, и иглы алых разрядов безошибочно жалят сумрак — оттуда раздаётся полный яростной злобы хрип, хрип недобитого хищника, из последних сил собирающегося дотянуться хоть до чьего-нибудь горла из незваных гостей. Лаэзель остаётся рядом, на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии видимости союзника — конечно, гитьянки ведь тоже не обладают ночным зрением, воительница медлит, ждёт, держа наготове взведённый арбалет. Творить заклинание и остаться в потёмках одному? Искать эликсир в суматохе и блуждать в тенях с остальными? Гейл запоздало понимает, через раз вдыхая тяжёлый, дурманящий, почти стоячий от древней и свежей крови воздух, что ему не нужно суетиться, не нужно собственное зрение, логичнее всего помочь тому, кого не напугать ни темнотой, ни зловонием убийств. Ocior! — гремит в голове, в гудящем Плетении вокруг его повелительный голос, и трепещущая личинка отыскивает чужой разум, смахивает человеческую слепоту, распахивает перед мыслями длинной лентой заросшее колючим рогозом болото, горящие противоестественной ненавистью щёлки глаз красношапок, их сморщенные руки и скрюченные пальцы с окровавленными когтями. Кровь, от их голов и лап несёт кровью, она везде, она, как масло, пропитывает это сознание готовым полыхнуть безумием, и Гейл отлично, о, отлично знает, куда поднести огниво.       Сама ткань реальности оплетает вампира, устремляя вперёд, будто ветер Валькура, направляет, помогает, наслаждается молниеносными, на грани видимости, ударами, запредельной для искажённых фей скоростью. Текучее движение — и когти вспарывают морщинистую шею, бородавчатый нос усыпан бурыми брызгами, хрип переходит в бульканье, разворот, прыжок, оскал — и кинжал с хрустом входит в тусклый глаз, вторая рука перехватывает рычащего от боли красношапку, ломая кости гортани, отдёрнувшись от бесполезно обмякающего тела. Пригнуться, почувствовав тёмным инстинктом режущее заклятие дикой магии, схватить выпавший из лап карлика серп, метнуть с силой, с оттяжкой в другого, так, что ржавое лезвие по рукоять вонзается в чахлую грудь, и кровь, грязная, грешная кровь снова льётся на землю, где её пролили когда-то. Скорее, властно поёт Плетение, и Гейл улыбается чужой улыбкой, пропоровшей клыком губу, чужие руки отряхивают с когтей липкую мешанину из песка, травы и ошмётков серой кожи, чужое тело светлой неумолимой вспышкой кидается навстречу приземистому злобному старику, и…       И собственное тело прошивает волной режущей до слепоты боли, собственный крик раскалывает на тысячу осколков концентрацию разума, собственная кровь, липкая, горячая, чёрными пятнами блестит на дрожащих ладонях. Через боль Гейл чувствует, как где-то поблизости растерянно моргает, жмурится ошеломлённый Астарион, застигнутый врасплох, прибитый к трясине внезапно разорванной с Плетением связью. Лаэзель рычит, повторно взводя арбалет, целясь в сторону, откуда полыхнуло алой вспышкой — заклинатель красношапок, хитрая тварь, будь он проклят. В глазах рябит, как если бы туда набилась стая местных комаров, руки от локтя и выше располосованы рваными разрезами, грудь горит обезумевшей от бардака вокруг сферой. Дело плохо, думает Гейл, со свистом выдыхая и пытаясь отморгаться хотя бы от цветастых пятен за веками, плохо дело, но надо собраться, сосредоточиться и встретить первого из злобных карликов, кто сунется поближе, как подобает. А они сунутся, непременно сунутся на запах крови, которой его мантия теперь выпачкана наравне с болотной тиной… Суётся не красношапка — из тумана выпрыгивает яростно сощурившаяся Шэдоухарт, чьи глаза при взгляде на его руки расширяются на пол-лица. Не успевает он толком пожалеть о своём не самом геройском виде, как жрица, отвернувшись, разворачивается к болотному мареву, стиснув кулак испачканной перчатки, и Гейл чувствует…волнение, будоражащую дрожь магии, но не от Плетения на этом плане — от чего-то вне его, в Эфире, пограничье между измерениями. Дремлющие души, обречённые на вечный сон в проклятых топях, сбрасывают его удавку, побуждаемые её холодным гневом, выплеснувшимся в резком, рубленом вскрике: — Ira et Dolor!       Ярость, ярость и скорбь — нет знакомее чувств для неупокоенных призраков, навсегда пойманных в межмирье зачарованных болот, и они слышат её клич, вспоминают, отзываются, по дрожащей трясине, как по треснувшему стеклу, от промокшего сапога Шэдоухарт бегут слепящим светом магические разломы. Тёмные воды озаряются изнутри, расступаются, над тиной, над бурой травой взмывают отпечатки ушедших душ, пылая, словно раскалённый металл, пламенем пробуждённой мести, обступив жрицу, его и Лаэзель, будто элитная гвардия — Лорда в маске. За пугающим великолепием горящего неистовства восставших духов, от которого жмурится даже он сам, ничего дурного призракам не сделавший, а красношапки и вовсе, скорее всего, ничего не видят, судя по бешеным воплям, Гейл на секунду забывает о том, в какое неэстетичное месиво одна из этих тварей превратила его руки. Напоминает Шэдоухарт, в задавленный вдох оказавшаяся прямо перед глазами, сверкнувшая, обжёгшая отсветом чужого древнего исступления на восковом лице и собственным разяще-близким присутствием: — Ты ранен. Мне нужно проверить, — вампира, Уилла, все домыслы, обиды и сомнения, как присохшую к ране ткань, наживую срывает с сердца вид её сосредоточенно сжатых в тонкую линию губ и жар шершавых ладоней, на секунду вплавившихся в кожу. Гейл закрывает глаза, разрешив себе на один проклятый миг раствориться в ощущении отступающей боли, искрящей в ранах энергии, и даже нестерпимый зуд срастающихся тканей куда как терпим, в отличие от саднящего душу понимания, что, похоже, его дела действительно совсем плохи. Тьма портала, тьма болот, тьма и голод внутри — зачем-то, за какие-то неведомые заслуги посреди провалов один другого катастрофичнее Ао освещает ему путь этой маленькой горячей рукой... — Ну, кто ещё? Уже кончились, что ли, пни трухлявые?! — срывающийся крик Карлах будоражит кровь шалой яростью, будто туман за духами расступается, рвётся сеть наколдованных туч, впуская на болота ликующее летнее солнце.       Он прекрасно знает, что это не так, что вокруг всё то же серое марево, но теперь даже за закрытыми веками ощущает, что разрывов в Плетении, вспышек дикой магии почти не осталось. Слуги карги одни за одним исчезают в гнилостной трясине, однако, как слепень, как кровосос-овод, в нескольких десятках футов неистовым бешенством, жаждой убийства, прожжённым в ковре магической ткани пятном тлеет ещё один заклинатель. Возможно, даже тот, который списал в утиль одну из его любимейших мантий. Энергетические потоки, радостно всколыхнувшись, нахлёстами обвивают Лаэзель, замершую на грани круга призрачных стражей, бережно сплетают невидимый панцирь над жрицей, настороженно дёрнувшейся, находят заливисто хохочущую Карлах, будто накидывая на разгорячённое битвой тело магический плащ, укрывают незримым куполом оскалившегося Астариона и Уилла, прикрывшего ему спину. А потом, на исходе мига, когда Гейл понимает, что Плетение согласно откликается, защитив тех, кто ему дорог, замерев натянутой пращой над теми, кому не так повезло, он чеканит: — Detono! — и слышит, как грохот раскатов давно не виданной здесь грозы волной разрушительной мощи вздыбливает трясину, рвёт извилистые ядовитые кусты, разбрасывает кости и комки земли, прихлопывает кровососов. Невидимый карлик-колдун вспыхивает подкошенной злобой, а потом тускнеет, гаснет старая, заклятая, бесполезная теперь кровь, стекая на грани соприкоснувшихся разумов с бледных пальцев вампира. С рыком наслаждения Лаэзель вбивает другую тварь в податливую землю, кромсая сталью рёбра, Уилл с влажным хрустом выдёргивает побуревшее лезвие рапиры из спины ещё одного распластанного звуковым ударом красношапки, и над болотами повисает пугающая тишина.       Карлах, опершись на пропоровшее кочку топорище, свистяще переводит дух, а вслед за ней, обдав лицо освежающей прохладой, с едва уловимым выдохом истаивают призраки, напоследок насладившись видом изломанных, сгорбленных тел своих убийц. Ещё сильнее побледневшая Шэдоухарт, в чьём угольном взгляде гаснут последние отсветы пылающего золота, тяжело, неотрывно смотрит на холм, уродливо подпирающий самую большую тучу, и Гейл, хотя ещё не сказано ни единого слова, с ней согласен.       Гоблинам, похоже, придётся проявить ещё немного терпения.