Зеркала

      …ночь дышит влажным, душным теплом, наброшенным сверху, как роскошное пуховое одеяло, и от её жаркой истомы холодная горная вода почти парит, обещая к утру подёрнуться туманной дымкой.       Это странно, странно и небезопасно — вставать лагерем бок о бок с логовом медвесыча, но Карлах, печально косясь на чернеющий провал входа, говорит: «Ей сейчас не до нас», и ей верится на слово — издыхающая бестия вряд ли найдёт в себе силы напасть на кого-либо в эту ночь снова, как и гоблины; если самка, нашпигованная едва ли не колчаном стрел, вернулась к логову, добивать её было некому, как и проследить, иначе бы галдящая орда уже была здесь. Но в бархатных тенях слышна только лесная возня, треск веток и далёкие соловьиные переливы — а птицы не станут резвиться, если поблизости шайка налётчиков. Поэтому…они ставят лагерь, воздвигают импровизированный навес, под который кидают пожитки, трофеи и даже припасы, и когда в вечернем сумраке бодро трещит пламя костра, закипает вода и пахнет вяленой говядиной, на мучительно прекрасный аромат которой вот-вот примчатся если не гоблины, то какая-нибудь наглая лиса, Шэдоухарт чувствует себя так приподнято, что даже не в своей тарелке. Однако, когда Лаэзель и Карлах заговаривают о купании, все смешанные чувства улетучиваются, волосы, стянутые косой, вопиют об освобождении и очищении как неупокоенный дух — бездна преисподней, она мечтала об этом битую неделю, и такие мечты должны сбываться! Сохранённый брусок мыла пахнет лучше самых дорогих благовоний, да простит Владычица ей такое кощунство, и, стоит им втроём расположиться на берегу горной речки, хрустя галькой, Шэдоухарт, расшнуровав ремни и спустив с плеч кольчугу, вывернувшись из потных поножей, лосин и рубахи, едва не испускает вздох глубочайшего блаженства — такой лёгкой, лёгкой и безмятежной, как подёнка, она себя чувствует. Остаются только цепи из чёрного серебра, которыми перевиты волосы, и, пусть они почти выдрали пару прядей, за возможность полностью освободиться и отдаться ночи это невеликая цена. Госпожа не будет в обиде за то, что, расслабившись сейчас, завтра она удвоит свои усилия, говорит Шэдоухарт себе, распуская косу и морщась от острого удовольствия вперемешку с едва уловимой болью — как у неё, оказывается, устала голова…       — Дьявол, — врывается в уши мечтательный голос Карлах, — и сера, ты вылитая русалка, Чёлочка! Или нет — статуя Сунэ из амнского розового мрамора, я такую видела у одного богатого верхнего в гостиной, когда… — она осекается, запинается, — …давно, в общем. Сколько же времени ушло на то, чтобы отрастить такую красоту? — она от избытка чувств машет рукой вдоль длины волос, предусмотрительно не касаясь их горячими ладонями, но лёгкая волна тепла всё равно встопорщивает кожу мурашками. Вертихвостка Сунэ — не достойное упоминания имя для верных Владычице, но искреннее восхищение в голосе Карлах не заслуживает резкости и истины, не сегодня, не сейчас, и поэтому Шэдоухарт тоже отвечает искренне, как может: — Не помню, когда в последний раз стригла их. — Ну ещё бы, — сильные пальцы Карлах лихо сщёлкивают тусклые бусины с коротких, слипшихся от крови кос, пока она продолжает светиться восторгом художника, нашедшего вдохновение и готового броситься за мольбертом и палитрой, — Не удивлюсь, если лет десять назад!       — Может, и так, — лёгкое пожатие плечами и едва заметная улыбка выходят совершенно естественными, может, в самом деле, и десять лет назад. Память не сохранила этого. Она помнит только заученные движения пальцев, сплетающих длинные, кажущиеся бесконечными, пряди, в тугую косу, тихий шелест звеньев ритуальной цепи, тянущей выбившиеся волоски тонкой, уже почти незаметной, привычной болью. И хорошо, что Карлах, одолевшая не только всё убранство волос, но и завязки на кожаных штанах и лифе, от которых слегка несёт палёным, с радостным воплем несётся к воде и огромным прыжком оказывается в приглашающих речных объятьях. Из отверстий по линии её плеч вырывается шипящий пар, а из уст самой Карлах, вынырнувшей с громким выдохом — низкое, полное непередаваемого экстаза ругательство. Лаэзель, наиболее церемонно и тщательно снимающая доспехи, смотрит на всё это, сложно выгнув бровь.       — Клянусь лысиной Каменного Лорда, если этой ночью личинка меня дожрёт, я помру почти счастливой, — Карлах забрасывает руки за голову, смыкая их на затылке, так, что грудь с пламенеющим отсветом движителя воинственно вздымается над водой, — Десять лет мечтаний о чистой, прозрачной воде вместо кровавой бурды Аверно и чёрной гнили Стикса — и вот оно, желание наяву! Рай! Я бы здесь заночевала, прямо валяясь близ берега, но, проклятье, там ведь жарят мясо, и вино из Вокина ждёт своего часа! Только не говорите мне, что я сплю и проснусь снова в грёбаной преисподней, — упрашивает она смешливо, вытряхивая воду из уха. — Это не бесплодная пустыня плана демонов, куда гхайки пытались утянуть свой корабль, — Лаэзель, единственная, кто не тронул волосы, твёрдо ступает по каменистому дну, входя в воду, как нож в масло, — Но и раем называть мутную реку среди зарослей и обломков скал глупо. В термах моего народа вода — сокровище, каждая капля её чиста и напитана целительной магией, оказаться в них — блаженство, которого воин должен всеми силами избегать, ибо попасть туда может лишь смертельно раненый. Здесь же в воде плавают жуки, растёт мох, в неё сливаются нечистоты и льётся кровь, — она брезгливо смотрит на свою ладонь сквозь толщу воды, будто глядя, что произойдёт с кожей, — Яркая демонстрация варварских нравов Фаэруна. — Нет тут никаких нечистот, мы посреди леса, — Карлах фыркает и плещет руками по сторонам, — Эта речка почище Чионтара будет. Смотри, по берегам растёт камыш, а он грязь не терпит, ракушки видно, там, в затоне — вообще кувшинки! Водяные лилии! Видишь кувшинки — смело лезь в воду, мой старик всегда так говорил!       Шэдоухарт, осторожно щупающая ногой дно затона, там, где точно нет течения, не может удержаться от вопроса: — Твой…отец? — Ну да, — голос Карлах смягчается, пылающие глаза чуть гаснут за приспущенными ресницами, даже движитель будто теряет жар на мгновение, — Отец. Старик… Был охотником, и каким охотником — по следам мог выйти на зверя лучше любой гончей, рослым был, как медведь, а ходил по лесу так, что ни травинки примято не было, ни ветки хрустнувшей, будто не тифлинг с дерево обхватом, а высший эльф какой-нибудь! Знал, что любой зверь ест, где спит, когда на водопой ходит — это у меня от него что-то в голове да осталось, от его рассказов, я ведь, пока мелкой была, нет-нет да и увязывалась с ним бродить по перелескам… Мама каждый раз хваталась то за сердце, то за топор, грозилась, что, если он меня не отвадит от леса, пока нас не задрали медведи, то она его лук изрубит в щепу, а меня отправит в храм Миликки послушницей, чтоб там коровам хвосты крутила, — она грустно улыбается воспоминаниям, — Пока не пришла чума из стоков и не отняла у меня их, и ни в какой храм меня тогда не отправили, храмы были завалены больными, умирающими и умершими… Мама всегда говорила, что меня ей хватило с горкой и других таких детей она не вынесет, но как же, дьявол, я была бы счастлива, останься у меня после них родная кровь, сестра или брат…       — Кровь сама по себе ничего не значит, — Лаэзель выпрямляется в воде, массируя костистой ладонью плечо, — В Яслях Клиир со мной росли десятки братьев и сестёр, выращенных из одной плоти, порождённые одним чревом. И я убила многих из них собственными руками, смотрела, как жизнь покидает их тело, как гаснут их глаза — и знала, что, дай я слабину, они пролили бы мою кровь не задумываясь. Родную, как ты говоришь. Моя кровь осталась бы только пятном на их клинке, стёртым на ближайшем перерыве; моя плоть послужила бы кормом красному дракону; моя мать не узнает меня, даже если столкнётся со мной лицом к лицу, как и я не знаю, кто из Избранных Влаа’кит дал мне жизнь — и скольким ещё после меня, — её скулы дёргает мрачная решимость, — Потому что кровь — ничто, родство по ней — условность, подлинное родство возможно лишь в духе. Гитьянки едины служением Вла’акит, ибо Вла’акит — это дух нашего народа, и даже сотня братьев-отступников не стоила бы того, чтобы отречься от этого, — на Карлах эта пламенная отповедь не производит особого впечатления, судя по печальному лицу, озаряемому слабыми красными отблесками: — А ты, Чёлочка? — обращается она к Шэдоухарт, и приходится отбросить с лица плеть мокрых волос, — Хоть тебя-то есть кому ждать из родных после решения неудобств с этой мясистой пакостью?       Вода холодная, но тянущий укол ледяной тоски с ней никак не связан: — Я сирота, — прочистив горло, отвечает Шэдоухарт, и голос совсем не дрожит.       Карлах суёт голову в реку и сидит под водой так долго, как будто выполаскивает из разума все дурные мысли, потому что, вынырнув и отплёвываясь, глядит она уже совсем по-другому, требовательно и почти призывно: — Ну, значит, раз всё глухо и грустно там, будем друг у друга здесь. Братство — и сестринство — сонаутилоидников! Беса с два мы отвяжемся друг от друга — нам даже сны одинаковые снятся! Вы ведь тоже видели этого таинственного гостя во сне? И какой сон был, ад и все его дьяволы, какой гость, — она тоскливо и шумно вздыхает, — может, боги услышат и растянут мне рай хотя бы на одну ночку? — Шэдоухарт, занятая мытьём волос, тихо прыскает, занавесившись прядями.       От такой сестры, как Карлах, она бы точно не отказалась, даже если по другим есть большие вопросы…       …рядом приветливо трещит костёр — протяни руку, и почувствуешь тепло его пламени возле пальцев, вино в треснувшем бокале пахнет, как сама летняя ночь, и пьянит точно так же, внутри разливается уже его тепло.        И поблизости сидит Карлах, заливисто смеётся, спорит с Уиллом, утверждая, что точно видела в «Ласке Шаресс» живого красного слаада, да ещё в коже и ремнях, с горящим камнем во лбу, который зазывно хрипел и булькал что-то запуганным молодым аристократишкам, а Уилл с жаром утверждает, что никогда в дом удовольствий не притащили бы такое чудовище, даже ради денежных мешков с самыми взыскательными запросами. И скрепить спор о байках десятилетней давности они предлагают вначале Астариону, который, бархатно рассмеявшись, сознаётся, что лично «смертельно сладострастных слаадов» не встречал и в городе о них не слышал, но принципиально права Карлах, а Уиллу стоит «прекратить жить в иллюзиях», потом ей самой — от чего тоже мало толку. Будущее пугающе и туманно — её спутники упиваются прошлым, радуясь, грустя, смеясь и скорбно молча, а она…она чувствует себя нищим, забредшим по ошибке на богатый рынок, мечущимся среди прилавков с чудесами и редкостями, которые ни купить, ни выменять не выйдет, даже стянуть не получится. Среди блеска сокровищ чужого прошлого дырой, пустотой на месте собственного гордиться не получается, и от подобного кощунства должно быть стыдно, но ей почему-то…горько.       Поэтому, допив своё восхитительное вино, Шэдоухарт поднимается и уходит, сказавшись усталой, ободряюще улыбнувшись в ответ на расстроенное гудение Карлах и обеспокоенное лицо Уилла. От нескольких чарок даже чуть заплетаются ноги, колдун удивительно тонко сварил эликсир на грани отравы с жутким похмельем и нектара бардовского вдохновения, и именно поэтому от костра точно лучше уйти, пока ещё цело и самообладание, и призма. В обступивших сумерках Шэдоухарт щурится, признавая собственный тент в самом дальнем, и направляется туда, как вдруг взгляд ловит отблески чистого, холодного, почти колючего голубого сияния. И источник этих всполохов — за спиной Гейла, неподвижно замершего в своём полуоткрытом тенте, внутри которого будто наложили «Вечный свет», но зачем-то притушили колпаком.       Тело застывает, пригвождённое к земле почти инстинктивной тревогой, но через мгновение паника отпускает — он в порядке, он выглядит как человек, как… Гейл, и волосы за ухо заправляет как Гейл. Разум после этого требует от тела отмереть, пошевелиться и приказать ногам топать в заданном направлении отдыха, только колдовское вино что-то сделало с разумом, в этом вине даже, по-видимому, утопилась личинка, и Шэдоухарт сдаётся на волю любопытства, наклонившись, изогнувшись сильнее, пытаясь заглянуть через плечо мага. В конце концов, это элемент предусмотрительного беспокойства, после того, что Гейл ей рассказал о неизвестной угрозе, связанной с ним, она не шпионит, а анализирует степень опасности для лагеря…и своего задания! И ей почти удаётся рассмотреть…женщину, тонкие эфирные черты, волну волос, спадающих истаивающими искорками с его ладони, как вдруг наглая мошка залетает в нос, заставляя громко чихнуть.       Гейл едва ли не подпрыгивает вместе со своим тентом, почти его снеся, точно так же, как внутри, в груди, делает кульбит сердце, падая потом куда-то в желудок. Это самый позорный провал конспирации за всю историю её обучения искусству тайн, и на какой-то миг Шэдоухарт просто трусит открывать глаза, отчаянно проклиная мошек за то, что они есть в природе, вино — за то, что пахло так соблазнительно, себя — за неуместное любопытство, Гейла — за то, что какого-то дьявола не спит и не пьёт с остальными, как вдруг слышит его сбивчивый и совсем не злой голос: — О, это ты. Прости, не заметил, что ты идёшь…похоже, отвлёкся на заклинание.       — На твоё «заклинание» слетелись все окрестные комары, — только ляпнув свою рассерженную отповедь, она понимает, что иногда лучше просто прикусить язык, но Гейла, кажется, даже веселит то ли неловкость ситуации, то ли настолько откровенная попытка перекинуть проблему с больной головы на здоровую. Вернее, здоровых голов тут нет, обе с личинками, только одна ещё и изрядно затуманена вином, мрачно думает Шэдоухарт, наблюдая, как волшебник вызывающе вздёргивает тёмную бровь. — В таком случае, полагаю, им не лишним было приобщиться к заклинательной практике взаимодействия с Плетением — образцовой или близкой к образцовой, могу заверить, — хмыкает он, — И даже без трёхчасовых лекций мэтров Академии Чёрного посоха о важности постановки фаланг пальцев ведущей руки как ключевого аспекта воплощения квазиреального образа.       Где-то внутри она не сомневается, что Гейл мог бы наговорить и на страницу текста, в котором были бы понятны одни предлоги, но увиденное заставляет её просто из подогреваемого вином принципа, из не до конца удовлетворённого любопытства противоречить: — Выглядела твоя «практика» не как заклинание, не как волшебство, а как молитва. Тот образ, иллюзия — это ведь твоя богиня, так? Зачем скрывать обращение души к своему божеству словами обмана? В поклонении нет ничего порочного, в поиске помощи нет слабости, в жажде единения с богом — стыда, — почему-то по лицу Гейла от её слов пробегает едва уловимая тень, быстро погасшая в улыбке, подсветившей изнутри тёмные глаза. — Говорить о божественном со жрецом, боюсь, подобно тому, чтобы требовать от обычного садовника одолеть друида, и всё же… В случае с магией, с Мистрой, с Плетением всё намного сложнее…направленного поклонения, ограничения своих мыслей неким конкретным образом, существом, адресатом твоих молитв. Если она сама есть Плетение, если энергетическая ткань Фаэруна, пронизывающая воздух и воду, землю и огонь, есть продолжение её, воплощение самой жажды созидания, каждое моё действие — молитва, с самого моего детства, — он долго смотрит в небо, как будто в этот раз действительно безмолвно молится, и Шэдоухарт молчит, потому что в этом немом призыве видит себя, — Сколько себя помню, я был неотделим от тайн Плетения. Я жил и живу, пытаясь постичь бесконечные, уникальные, ни с чем не сравнимые возможности, которые способно дать только взаимодействие с ним. Ни одно чувство, ни одно ощущение не способно описать соприкосновение с силой сотворения, разрушения, изменения ткани самой реальности, с тем, что первозданно, что древнее нас на мириады эр и на столько же нас переживёт!       Повисшую тишину прервавший свою вдохновенную речь Гейл, очевидно, принимает за скепсис вместо уважительного молчания, смешавшись и заговорив уже совершенно другим, официально-весёлым тоном: — Впрочем, теория, даже о самом утончённом и тайном, всегда звучит жутко сухо, если оставить её без практики. Не желаешь ли сама ощутить касание чистой магии? — Я имею представление о магии, если ты не заметил, — сварливо цедит застигнутая врасплох Шэдоухарт, на что волшебник, примирительно вздёрнув ладони, парирует с негромким смешком: — То, о чём я и говорил, садовники и друиды. У меня и в мыслях не было тебя оскорблять или как-то принизить искусство жречества. Дело в методах: мы оба растим прекрасные цветы творения, сеем семена магии в реальности, но, если в твоём случае горячая молитва, конечно, рано или поздно прольётся на семя долгожданным дождём милости бога, почему нельзя хотя бы раз просто взять кувшин и самой сходить за водой?       Это сравнение то ли оскорбительно, то ли гениально, и Шэдоухарт решительно встаёт рядом с «садовником» — в конце концов, из кувшина всегда можно и облить.

***

      …в голове шумит то ли от выпитого, то ли от крови, так толком и не успокоившейся, и во рту вяжет кислой горечью не сказанного, но осознанного, силком сунутого под нос очередного удара под дых.       Грудь тянет — неочевидно, предупреждающе, сегодня, видимо, после перепалки с вампиром на него решили свалиться все проблемы разом, потому что сфера даже после того, как он, дотерпев почти до предела человеческих вообще и своих в частности возможностей, до тёмных пятен в глазах и сбивающегося шага, буквально вчера всё-таки испил древней живительной магии Селунэ, не насытилась. Если бы это не занимало все мысли, не будило внутри всепоглощающий страх, он бы, честное слово, возмутился подобной взыскательности — при всём великодушии Тары, при всей её пылкой преданности и находчивости никогда среди найденных ей артефактов не попадались вещи хотя бы отдалённо схожей редкости и ценности, но нетерийской скверне их хватало! Теперь же, на свежем воздухе, она нагуляла аппетит, не иначе, либо попросту часть тех немногих сил, что остались, на себя оттягивает паразит. Замкнутый круг, вернее, чёрная дыра, и как из них выбираться, как с ними бороться, у Гейла ответа нет.       Ответ существует лишь один, и он прекрасно это понимает. Единственное спасение, если подобное возможно, кроется в Мистре, её могуществе, её желании принять в своё творение ту извращённую магию, которую он вытащил из небытия, исправить, перевоплотить… Мистра, только и только она способна даровать ему избавление — или лишить любого шанса на него, окончательно приговорить к тому, чтобы сдаться, утратить последние силы, быть пожранным этим всепоглощающим голодом. И, что самое ужасное, подлинно страшит его не собственная гибель, не победа паразита, не утрата души — а представленная полная беспомощность, как у марионетки с обрезанными нитками. Без Искусства, без возможности ощущать под пальцами саму ткань мироздания, одновременно прихотливую и податливую, грозную и ласковую, жаждущую прикосновения, изменения, повеления, готовую взорваться громом или воссиять небесным светом, имеет ли жизнь смысл? Может ли эта жизнь вообще называться жизнью, а не отсроченной погибелью? Мысли внутри отдают такой же мрачной гнилью, как и сфера в груди, и Гейл, скривившись от двойного натиска, почти бессознательно выплетает на ладони эфирный образ, неотступно грызущий голову. Богиня искусно его наказала, возможно, сама того не желая — год маринада в осознании собственных ошибок, собственной никчёмности, ожидании конца и страхах кого угодно размягчит, расплавит, разъест… И ради чего продолжать цепляться за призраки надежды, ради чего, если её демонстративный холод сам по себе служит указанием, что подобные грехи уносятся только в могилу?       Только, чем он заслужил подобное — загадка, но в очередной раз любезно напомнившую о себе смерть, явно заждавшуюся, явно предпочтительную для большинства сторон, мать и Тара не в счёт, отгоняет чернокосый ангел-хранитель. Оглушительно чихнув и распугав при этом окрестных птиц, гоблинов и его тоскливые мысли. При взгляде на взъерошенную Шэдоухарт, чей воинственный тёмный взгляд и не менее воинственные обвинения про комаров одновременно забавляют и возмущают, в груди…теплеет. Тоска разнимает когти, не возвращается даже после того, как она впервые на его памяти сама заговаривает с ним о богах, и в серебре голоса плавится рвущийся наружу жар веры. Наверное, в ней, обычно молчаливой, говорит любопытство и вино, не более того, да и в нём ко всему тому чёрному и печальному, что бродит внутри, тоже добавляется его искристое, развязывающее язык раскрепощение, потому что сейчас Гейл суеверно, почти слепо не хочет и не может дать ей уйти, дать ангелу улететь прочь и остаться наедине с разъедающими душу сожалениями. Это голос, всегда дело было в голосе — как с Сунни, «дитя Сунэ», кудрявой, как рыжий одуванчик, и смешливой, как колокольчик, на чьи выступления в «Золотую Арфу» стекались все студенты Академии Чёрного посоха и даже некоторые профессора, на которую он боялся взглянуть лишний раз, потому что ладони начинали потеть и язык присыхал к нёбу. Он писал стихи в её честь вместо манускриптов по условиям материальной фокусировки заклинаний; он едва не упал в обморок, когда огненноволосая любимица богини обхватила мозолистыми ладонями его лицо и пылко прильнула винными губами к его губам, и веснушки ослепили россыпью ставших такими близкими звёзд; он готов был вызвать отца на поединок, когда Сунни внезапно оставила город, по слухам, сколотив себе состояние в поразительно короткие сроки. В семнадцать лет вполне себе умирают от разбитого сердца, и кто знает, может, про него тоже написали бы поэму, как и про красавицу с лютней и рыжей копной кудрей, если бы не другой голос, прорвавшийся сквозь ярость и тоску, бесплотный, ободряющий, всезнающий голос. Сунни обожгла его, но Мистра — Мистра превратила в пепелище, думалось ему ещё неделю назад. Что же теперь изменилось, и почему, когда жрица, чудесно раскрасневшаяся, внезапно принимает предложение и встаёт рядом, с ног до головы облив его внимательным взглядом не ученика — соперника, внутри наконец-то разгорается живой огонь из, казалось бы, потухшего и бесполезного пепла?       Смерть подождёт. Сфера подождёт. Паразит подождёт. — Уверена? Тогда повторяй за мной, — говорит Гейл, наслаждаясь вернувшимися и в голос, и в мир вокруг красками.       …удивительно, как можно через другого открывать себе — себя, вещи, кажущиеся совершенно обыденными, тривиальными, не заслуживающими какого-то особого угла зрения.       Шэдоухарт смотрит, нахмурившись, склонив голову, как птица, на его ладони, на каждый отставленный палец, и её глаза мерцают, хочется ему верить, исследовательским интересом, хотя больше это похоже на лёгкую панику. Ну ещё бы. Опора на божественное вмешательство начисто лишает жрецов необходимости годами отрабатывать телесный компонент, ощущать Плетение, резонировать с ним, зато с вербальным компонентом и концентрацией должно быть всё в порядке, раз уж они самозабвенно транслируют просьбу к божеству и сохраняют священный пыл, даже получив арбалетный болт между лопаток, как услужливо подсказывает воспоминание из юности о неудавшемся покушении местных воротил на служителей Тира во время суда над одним из банды. Было познавательно. — Тебе не обязательно выверять каждый миллиметр, просто попытайся как бы зажать между ладоней…небольшой воздушный столб. Да! Вот так, и левую ладонь прямо поставь на его верх, — в ответ на подбадривающие комментарии Шэдоухарт мечет взгляды острее кинжалов, но руки, как примерный студент, располагает сосредоточенно, идеально друг над другом, медленно, глубоко дыша и несмело косясь на пустоту между замершими пальцами. Пустоту, конечно — она гонится за внешней стороной аспекта, потому что никогда не соприкасалась с внутренней, руку жреца направляет божество, а сейчас, когда жрец в прямом смысле слова залез на территорию мага арканы, у жреца рука откровенно дрожит. И, поскольку Гейлу ещё дорог его язык, он не комментирует это, а снова медленно повторяет жест, в процессе незримо для Шэдоухарт подтолкнув игриво свивающиеся пряди Плетения к её ладоням, переплетая нити магии с её пальцами, пристально следя за вибрацией энергии, представляя, как, должно быть, сейчас жрица ощущает приветливое покалывание под кожей. Так и есть — ладонь едва уловимо дёргается, и во взгляде, которым Шэдоухарт сверлит руку, паника уже совершенно ощутима, — Ещё раз! — подбадривает её Гейл, и теперь, когда она наконец чувствует, в тщательно созданном столбе между дрожащими ладонями расцветает пурпурная звёздчатая искорка. Как необычно, должно быть, это переживается — первое настоящее творение собственных рук, без опоры на зов, на который могут и не ответить, особенно если покровитель настолько прихотлив, как у неё, думает Гейл, любуясь неизвестно чем сильнее — тёплым сиянием магического светлячка или перепуганным ликованием в широко распахнутых тёмных глазах. Успех надо закреплять, раз уж взялся проводить экскурсию: — Отлично! Теперь повторяй за мной: «Ah-Thran Mystra-ryl Kantrach-Ao!».       Он ясно видит, как за нахмурившимся лбом моментально вспыхивает фраза: «Услышь меня, Мистра, воплощённая Мистрил, восходящая к Ао!». И он знает, что это не тот призыв, который привычно срывается с её губ, не то имя и не тот образ, запретный образ, но хотя бы сейчас хочет хоть немного её воодушевить, показать, каково это — ощущать магию самой. Творить самостоятельно. По своему желанию! В возникшей заминке он, выждав секунду, готов уже повторить призыв к Мистре, но Шэдоухарт, закрыв глаза, негромко, безукоризненно отчеканивает слова, так, как будто каждый день именно Матери Магии вверяет свою веру и душу. Вот что значит ежедневная, ежечасная практика молитв, восхищённо думает Гейл, чувствуя, как Плетение недоверчиво, но заинтересованно откликается — осторожно, это правда, и всё же не враждебно. Оголённые запястья Шэдоухарт встопорщивает гусиной кожей — она, несомненно, тоже чувствует взор богини и мгновенно зажимается, насторожившись, ожидая наказания, — Прекрасно! Теперь создай в своём разуме картину полной гармонии, так, как ты это себе представляешь! — хотел бы он хоть на минуту превратиться в барда, вселить в голос вдохновение, посланное свыше самим Милилом, но, проклятье, приходится работать с тем, что есть… Однако это помогает, она чуть опускает острые плечи, зажмуривается, глубоко вдыхает и так сосредоточенно думает, что, когда вокруг сияющей лентой наконец являет себя привлечённая магия, Шэдоухарт резко, почти прыжком разворачивается, отшатнувшись, мазнув по лицу кончиком тяжёлой косы.       — У тебя получилось! Получилось соприкоснуться с Плетением! — Гейл не помнит, когда вообще в последний раз ощущал такую гордость. Да даже когда вызванный им на спор водный элементаль разгромил уборную, и потом назначения наказания ждать пришлось целый час, потому что дисциплинарная комиссия отказывалась признавать, что новис способен так обращаться со школой Воплощения, и то меньше распирало! — Ты справилась! Как ощущения? — Иначе. Незнакомо, — голос жрицы звучит тревожно, но с лица, изменчиво сияющего в переливах энергии, до сих пор не сошла растерянная улыбка. Плетение ласково мерцает вокруг, завораживая, успокаивая, и она тянет к переплетению эфирных нитей руку, осторожно пытаясь ещё раз потрогать воплощённую магию. — Но здесь так же сильно божественное начало. Я ощущаю…присутствие бога. — Так и есть, — заключает Гейл, — Плетение — и проводник божественной силы, и одновременно часть существа самой Мистры, поэтому неудивительно, что ты чувствуешь подобное.       Плетение — проводник не только силы, но и тех, кто к этой силе приобщается, вот в чём проблема. От того, что Шэдоухарт не только стоит буквально на расстоянии выдоха, так, что чувствуется запах вина, трав, костра и можжевельника, виден шрам на щеке, уходящий под синь ресниц, но ещё и резонирует внутри обрывками неподдельной робкой радости, ошеломления, неверия, ему начинает не хватать воздуха. Беззастенчиво пользуясь преимуществом многолетней практики, на свой трещащий по швам разум он накидывает удавку концентрации, а вот отрываться от отголосков её ощущений, развоплотив вызванную частицу магии, преступно и предательски не хочет. Только вдруг тёплые лоскутки приятных воспоминаний пережитого прошивает резкая боль, и холодный голос режет разум, как стилет — достойная Госпожи уже убила бы мистрита, неужели ты забыла о долге, негодная девчонка?       Вот теперь она смотрит прямо на него, и Плетение истаивает, как порванный стебель так и не распустившегося цветка. Смотрит беспомощно, вызывающе, наверняка ожидая упрёков и обвинений. Гейл закрывает глаза, в очередной раз думая, что иногда быть правым просто дьявольски утомительно, и встречает её взгляд прямо и спокойно: — Шар, значит. Я подозревал, что за твоей загадочностью что-то кроется. Но точно не мне судить других за выбор богини.       Как и делиться с другими выбором этой самой богини — Шэдоухарт, услышав от него обещание не выдавать остальным её веру, в очередной раз смотрит ему прямо в душу, а потом тихо, скованно благодарит.