Зеркала

      …дней прошло уже больше, чем пальцев на руке — последняя декада флеймрула сгорает в пылких объятиях торжествующего Венца Лета, и солнце стоит так высоко, что почти не сходит с небосклона, трусливый лик Селунэ появляется короткими белыми ночами лишь на несколько часов.       Дней прошло много, и за каждый приходится платить, отмерять страхи и надежду, словно капли сублимата болиголова для зелья, где от одного неверного движения зависит, исцелит оно или выжжет нутро — они живы и всё ещё в здравом уме, но паразиты никуда не делись, как и не нашлись те, кто способен подсказать путь к исцелению; они знают, кто во главе чересчур осмелевшей толпы налётчиков, знают, где те засели, но вшестером войти в логово врага, может, и удастся, а вот выйдут ли — вопрос с подвохом. Дни не прожиты — стёрты, упущены, этих дней что и не было, как иначе, если ощущение времени заменило поминутное прислушивание к тому, как влажно ворочается в голове кусок чужеродной твари? Дни идут, и сдавать начинает не плоть — рассудок, бесконечное ожидание ужаса, вероятно, лишь немногим лучше ужаса, который никак не настаёт. Лезвие клинка Лаэзель, почти бережно танцующее на гортани, почти выцелившее остриём в ночи её перепуганно скачущий пульс, тому доказательство — гитьянки переубеждает только зажатый в ладони флакон с токсином виверны, с которым Шэдоухарт спит с момента появления лихорадки. В своих извращённых идеалах она, похоже, видит приемлемым не отбирать у обречённого стать гхайком хотя бы выбор смерти.       Только ночью, после ускользнувшей в тени гитьянки, посреди жара и тряски на грани сна, приходит…некто. Его фигура занавешена плащом с капюшоном, из-под которого видны лишь концы седоватых каштановых прядей, его глаза тоже темны и печальны, но его голос по капле вливает в изгрызенный паразитом разум лекарство, как и его ладони — исцеляющее тепло. Ты не станешь иллитидом, говорит он, я этого не допущу. Пока я рядом, паразит не возьмёт над тобой верх. Но тебе стоит поторопиться с тем, чтобы разобраться с его извлечением, а до той поры — научиться сдерживать, и в лагере гоблинов может найтись то, что нам пригодится. Бред, помрачение сознания, видения, насланные личинкой, но утром Шэдоухарт просыпается настолько свежей и бодрой, что не то что за последнюю неделю — за всю позабытую жизнь не вспомнить подобного, и, что самое удивительное, спутники выглядят так же воспрявшими духом. Значит, лагерь гоблинов их действительно заждался — только тифлинги, как бы ни хотели помочь туда проникнуть, увы, бесполезны, а друиды (наверняка из-за Каги) отказываются говорить, за исключением Ратха и Нетти, которым, как грустно подмечает первый, ранее в угодья другого бога совать нос не было нужды, а сейчас нет уже возможности.       Слишком много вокруг, однако, следов презренной небесной танцорши. На западе от Рощи им попадается полуразрушенная деревня, в которой мается от безделья небольшой отряд гоблинов, решивших поглумиться над глубинным гномом на чудом сохранившейся мельнице. Даже Астарион с его предельно циничным чувством юмора не требует продолжения веселья, видимо, предпочтя развлечениям сытный обед; к тому же, как показала им небольшая стычка в тюрьме друидов, живые гоблины сквернословят, как пьяные матросы, и несут оголтелую чушь, а вот трупы говорят скудно, но по делу. И Уиллу, поднявшему гнилостно-неодолимой магией мёртвую гоблиншу, как и самой Шэдоухарт, с тех пор крайне интересно, что она имела в виду, хрипя, что под лагерем проходит «тайная пещера селунитов» — в деревне как раз валяется разбитая и должным образом осквернённая статуя. В одном из остовов жилищ селунитских паломников полуразрушенная стена, осыпавшись от одного удара Карлах, открывает им ход в тихий, приглашающе прохладный провал, откуда несёт сыростью и древностью. Но проклятая Селунэ не была бы собой, если бы им улыбнулась удача: — Я не чувствую здесь ни следа ни единого вашего бога, ис’стик, — медленно, оценивающе говорит Лаэзель, щурясь в затянутый паутиной коридор, — Там, впереди, ничего нет, только тлен и голод. — Не только, — задумчиво тянет Астарион, наклонив голову почти параллельно серой от каменной крошки земле, — Там кто-то ходит. Кто-то с огромными, неподпиленными, цокающими по булыжникам когтями.       — Сохрани Тир, — Уилл на шаг отступает от провала, окидывая тревожным взглядом расщелину, куда никто пока так героически и не сунулся, и призывно мотнув головой назад, — Эттеркапы. Устроили здесь свою паучью ферму, — он вопросительно смотрит на Гейла, полностью поглощённого паутиной на стенах, только что не прикленного. Тот, будто почувствовав жжение от пяти пар глаз на затылке, разворачивается и буднично говорит: — На этой ферме волы, боюсь, способны ходить сквозь стены хлева.       Произведённый его словами ошеломляющий эффект слишком слабо виден в неверном свете заклинания над навершием его посоха и синих отсветов от горловины доспеха Карлах, поэтому Гейл поясняет: — Эта пещера изрыта не только впереди, ходами в камне, но и в Эфире — параллельном измерении. Я чувствую, сколько в нём незаживающих прорех. Местный…хм, скот — по-видимому, не обычные пауки, а фазовые, которые способны перемещаться между нашим измерением и параллельным, — Стой-стой, — с сиплым ужасом в голосе повторяет Карлах, — То есть, пока мы здесь думаем, в любой момент за нашими спинами вот оттуда может вывалиться огромная мохнатая жвалистая зверюга?! — Верно. Именно поэтому я уверен, что этот ход ведет точно не к лагерю гоблинов. Соседства с эттеркапами и их хоть примитивно, но одарёнными магически питомцами гоблины, вернее, те, кто их тут собрал, не вынесли бы, — заключает Гейл, и повисает неловкое молчание.       — Я вроде как видел у Зевлора припрятанную бочку с отменным дымным порохом, — светским тоном роняет Астарион в тишину, изящно крутанувшись на каблуках.       Солидарно развернувшись, все шестеро дружно несутся к выходу из старой кузницы — как классически, так и магически.              Очередная попытка вызнать тайны давно истлевших селунитов приводит их к пещере, будто вырубленной в лесистом откосе рядом с приветливо журчащей порожистой речкой. Если бы не полувыветрившиеся от дождя и ветра воззвания на явно рукотворно выстроенных рядом камнях, которые Шэдоухарт нащупывает, содрав пальцами наросший лишайник, никто бы и не подумал соваться туда, где двуногим совсем не рады; Карлах указывает когтистой ладонью на бурые пятна и растёртые на песке огромные следы: — Медвесыч. Вот бесово дерьмо, — присаживается она, пристально глядя на землю, — Тут одна лапа как моя ляжка, не меньше…       Какая богиня, такие и последователи, очень хочется съязвить помнящей о фазовых пауках Шэдоухарт, но она молчит, тайком брезгливо отряхивая пальцы от волокон мха и прикосновения столетних символов. «Обратитесь к луне, и она будет вашим истинным проводником»…Храм луны лежит в руинах, и ни одного паломника, возносящего ей молитву, на сотню миль вокруг — только грязь и кровавое буйство гоблинов, беснующихся в диких плясках на камнях, где когда-то преклоняли колени обманутые богиней-выскочкой. Однако в этот храм всё-таки нужно проникнуть, вопрос, получится ли отсюда, потому что Карлах нет смысла не верить — там медвесыч. Раненый. Но огромный.       Внутри пещера негостеприимно тычет под ноги булыжниками и обломками костей, пока они осторожными шагами ощупывают серый сумрак. Тишина сменяется гулким дыханием впереди, тяжёлым, с присвистом, но навстречу им бестия, способная надвое порвать взрослого секача когтями, не рвётся. Она полулежит у стены, заняв почти две трети прохода тушей, припав к камню и угрожающе распушившись, будто не в силах встать. Значит, вот какой конец приготовили ей боги — в очередной неравной драке… Шэдоухарт хмуро перехватывает древко булавы поудобнее и закрывает глаза, прося Владычицу направить её удар — и её путь. Лаэзель торжественно, почти ритуально вынимает из ножен клинок, Уилл, сведя скорбно брови, обнажает рапиру — только Карлах, просительно выставив перед ним ладони, замершие за миг до обжигающего касания, в один широчайший шаг оказывается к медвесычу куда ближе, чем ко всем остальным. — Во имя Хельма, Карлах! — поражённо выдыхает Уилл, запоздало дёрнувшись за ней, потому что свод пещеры мелко содрогается низким, угрожающим клёкотом. Перепуганная, Шэдоухарт рвётся к нему, зажимает в ладони порчу ждущего посмертия, а на губах — готовое сорваться Morere, ведь бестия потеряла много крови, её плоть не вынесет мертвенной гнили, иссушающей силы, отнимающей жизнь. Ей нельзя дать шанс на удар! Ей нельзя дать нанести вред Карлах! Но пространство между ней и Карлах плывёт, искажается, впечатывает её в намертво перегородившего путь Гейла, и Шэдоухарт слышит, как сзади сердито фыркают еле затормозившие Астарион и Лаэзель. По-хорошему, это его мантия сейчас должна выцвести, вылинять, пойти язвами, въевшимися в кожу, не прикуси она язык и губу от столкновения!       Только, яростно выдохнув и собираясь вытолкать волшебника медвесычу на разогрев, Шэдоухарт понимает, что ворчанье и щёлканье…двухголосые. Карлах, держа пылающие ладони раскрытыми, осторожно присвистывает, подрыкивает, почти квохчет, и то, что подобное способно выдавать обычное по строению горло без применения каких-либо зелий — просто поразительно. Вдвойне поразительно то, что медвесыч свистяще отвечает, и его бока, из которых торчат переломанные гоблинские стрелы, медленно ходят ходуном от усилий. Огромные, с блюдце, стеклянно-жёлтые глаза не мигая смотрят на столпившихся вторженцев, а потом чудище устало опускает кожистые веки, моргнув, и, потеряв к ним всякий интерес, протискивается обратно в глубь своего жилища, откуда доносится уже другой, тоненький, свист. Детёныш…       — Ну как? Старушка Карлах полна сюрпризов, а? — печально, почти застенчиво выдаёт заклинательница медвесычей, и Уилл, признавая поражение, склоняется перед ней в глубоком, почтительном поклоне с руками на сердце и за спиной. Как удивительно роднит, должно быть, думает Шэдоухарт, и прославленного охотника на чудовищ, и берсерка, десятилетие насмерть стоявшего на первом крае Войны Крови, понимание, что лучшая битва — та, которая не случилась… — Я, кажется, вижу за дальней аркой святилище, — тихим выдохом над ухом звучит голос Гейла, про которого она совершенно забыла, и Шэдоухарт невольно вздрагивает, начисто упустив, что была на него сердита.       В сводчатой пещере пахнет кровью и прелой листвой, не благовониями и розовым маслом, и давно здесь не звучали песнопения заблудших — но всё же неразумная бестия с детёнышем из последних сил приползает сюда, к Матери Серебра, прячется под её иссохшую, морщинистую, беспомощную руку. Самка скоро умрёт, Шэдоухарт знает это, видит по движениям, по дыханию, по медному шлейфу раны, мочащему пошедшую клочками шерсть. Умрёт в этом старом каменном алькове почти угасшей богини, и детёныша разорвут хищники или на потеху отловят гоблины — вот и, в сущности, вся цена милости Селунэ, повторяет она себе зло.       Рану на ладони немилосердно жжёт.

***

      …в святилище Селунэ, возле одинокого идола, рядом с которым лежат пыльные монеты и высохшие до нечитаемости прошения, на него вдруг нападает необъяснимая печаль — как в доме большой некогда семьи, где звенела посуда, разговоры и смех, а потом безжалостная болезнь или война оставила от кипучей жизни одну только пустую скорлупу и обрывки позабытой защитной магии.       Мраморные, невидящие глаза богини смотрят сквозь него с безмолвной скорбью. Ей вторит однообразное, умиротворяющее журчание горного ручья, прозрачного и чистого, как слёзы. Слёзы богини… Здесь до сих пор чувствуется древняя, словно сам Фаэрун, магия, разодранная, ослабшая, будто силуэт на выцветшей картине, осыпавшаяся не до конца прекрасная фреска. Из уважения к той, чьи милосердные руки когда-то врачевали небеса и землю, чья божественная плоть породила само Плетение, Гейл склоняет голову и слышит за спиной, как Карлах тихонько повторяет: — …светлый путь нам дарует Селунэ, звёзды капают с глаз её лунных. Хочет злая сестра погасить свет добра, но не дрогнут души нашей струны…       Когда к ней разворачиваются сразу несколько лиц, продолжать стишок не выходит, и Карлах выпаливает почти оправдательно: — Что? Почему бы не попросить защиты у доброй богини, свету которой молятся потерявшиеся? Разве нам будет от этого хуже? — Боги давно уже не слышат прошений, дорогуша. Ни добрые, ни злые, — уверенность в голосе Астариона царапает ядовитым холодом, и вампир, широким жестом смахнув пыль, отправляет монеты в длинный кошель на поясе.       Карлах расстроенно смотрит не столько на это кощунство, столько на отсутствие реакции Шэдоухарт, которая никак — ни словом, ни делом — не мешает вампиру обирать священное место. Наверное, исключительно из духа противоречия и желания поддержать подлинный порыв души Гейл поднимает руку в благодарственном жесте, творя вслед за словами Карлах молоко в ритуальной чаше. Символ материнства — для той, чья жертва взрастила на Ториле саму жизнь, в пику крови, которую требует проливать её безжалостная божественная сестра… Но, когда в ответ на идоле из пустоты сплетается изящный серебряный амулет, украшенный лунным камнем и жемчугом, дышащий той самой древней магией, которую он неотступно и неодолимо чуял, Гейл теряет дар речи. Сфера в груди жадно дёргается, невольно он отводит от амулета руку, не зная, что делать, будто боясь, что одно лишь желание прикоснуться к артефакту развоплотит амулет и выдаст его тайну на всеобщее обозрение…       — О, Селунэ отметила среди нас избранного, — язвительная насмешка в голосе Шэдоухарт отрезвляет и одновременно возмущает, — Полагаю, тебе стоит взять свой трофей, пока его не стащили через расщелину сороки.       Непрямой совет Гейл, конечно, принимает к сведению, но его…подача наводит на мысли, ход которых (и вполне вероятная правота) ему совершенно не нравится.       И от этих мыслей он не может избавиться вплоть до вечера. Крутит их в голове, прикидывает, вспоминает и сравнивает, и вывод, вывод, как ни переставляй слагаемые, остаётся один и тот же, как и вопрос — почему, почему, во имя всех городов Нетерила, он ничего не ощущает? Отсутствие опознавательных символов, неприязнь к Селунэ, отчуждённость, где-то нарочитая, где-то естественная, как дыхание, как многолетняя привычка, весьма своеобразный набор навыков, куда так удачно вписывается мастерское знание ядов, безукоризненная боевая выучка — сколько ещё нужно выставить аргументов в этот список, чтобы окончательно утвердить имя Шар в его заглавии? Он знает, что снова прав, будь всё проклято, не может быть не прав, и что от этой правоты его мутит, ведь на ревностную служительницу полузабытого культа кровного врага его богини, его сути, его…призвания всё его существо должно было отреагировать раньше. Яснее. Как возможно для того, кто живёт Плетением, тканью магии, продолжением самой сути Мистры, не заметить и не почувствовать эту холодную тень, насмешку над чистым созиданием? Как? Но он не чувствует, не чувствует, не находит внутри и малейшего ощущения угрозы, искажения, хоть чего, и это сводит с ума хлеще личинки.       Может быть, паразит попросту доедает его разум, а сфера — силы и инстинкты, особенно самосохранения, потому что от Шэдоухарт его проклятое существо не ощущает и толики порчи. Ни следа опасности, извращённого, мстительного нигилизма. Разве что от повышенной обидчивости, от которой в ужине может появиться какой-либо не заявленный рецептом гриб. Что в своих напряжённых размышлениях он медитативно стачивает картофелину до толщины лучинки, Гейлу напоминает только отрезвляющий порез на пальце. Даже мысленный призыв Шар отзывается кровью, мрачно думает он и запоздало ловит обрывок давно уже, судя по всему, продолжающегося разговора о том, чем полезно столь удачное расположение лагеря рядом с речкой.       — …мы отправимся совершить омовение, — хищно декламирует гитьянки, глядя на Астариона, но угрожая будто бы всем сразу, — И, если вдруг я замечу поблизости чьё-то недостойное копошение, а я слышу хруст ветки под копытами оленя на расстоянии полёта стрелы отсюда, то не гхайки и их потомство станут вашей погибелью, а мой гнев. — О, ты собираешься купаться с мечом в руке? — заинтригованно тянет Астарион, явно провоцируя Лаэзель и наслаждаясь тем, что она прекрасно распознаёт провокацию, — Как…волнующе. Будешь распугивать им незадачливых лягушек? Или чесать спинки остальным воительницам? — Ещё несколько слов, и я почешу им твоё сердце, вампир. — Лаэзель делает в его сторону маленький, но красноречивый шаг. — Изнутри.       — Так, солдаты, — Карлах сегодня на роду написано, судя по всему, вставать, как щит, между теми, кто готов друг друга порвать. — А ну разойдись по сторонам! Эта сторона — охлаждаться, а то моя машинка после забега по такой духоте вот-вот лопнет, — Лаэзель и непроницаемо молчащей Шэдоухарт показывается внушительный кулак, — А этой стороне — поддать жару, у вас костром даже комара не уморишь, только глаза ест впустую! — Уиллу демонстративно вручается вымытый с песком до блеска котёл. — Я лично собираюсь выкупаться так, чтобы внутри всё скукожилось от этой восхитительной горной воды, и, когда вернусь, буду пить лусканское и травить похабные анекдоты, чего и вам советую! — Лусканскому, боюсь, не хватает крепости для того, чтобы полноценно греть адский движитель, — задумчиво говорит Уилл, когда три фигуры скрываются за кустами, — Пожалуй, над этим пожеланием стоит поработать, — и он выливает в котёл обе трофейные бутылки, водружая его на магически взбодрившийся огонь.       Варка вина с травами плавно перерастает в дегустацию как напитка, так и историй из богатого прошлого наследника древнего рода. От котла, куда Уилл минутой ранее бережно спустил несколько оторванных листов эльфьих слёз, пахнет, как от корзины фруктов, и Гейла, которого кулинария влечёт почти так же сильно, как искусство арканы, просто распирает от любопытства, откуда такой рецепт: — О, это наследие моих младых лет, когда отец отправлял меня вместе с Кулаками постигать подлинную суть защиты своих земель: вместе с бывалыми воинами, десницами герцога, юный граф Рейвенгард выслеживал разбойников в пригородах Врат, охотился на бешеного ликана близ Васильковых ворот, резал сахваджинов в доках и охранял куртизанок от сошедшего с ума патриция, возомнившего себя баалитом! — Уилл нарочито гордо простирает руку с половником на манер рапиры, — Нашим отрядом командовал манип Лехар, достопочтенный дварф, который Кулаком пробыл больше, чем мне на тот момент было зим, и я благоговел перед ним, как если бы сам Балдуран вселился в его могучее, совершенно квадратное тело. Весёлая Вдовушка — так он ласково звал свою обожаемую алебарду, в полтора раза выше его самого, и говорил, что она переживает уже третьего владельца, только вот при нём подзадержалась, потому что познала «по-настоящему твёрдую руку»… — он хмыкает и мешает вино в котле, — Это у него я подсмотрел рецепт вина с травами, если это можно назвать рецептом, потому что достопочтенный манип каждый раз сыпал одни и те же, но в разных пропорциях, только эффект был одинаково неподражаем и в голову бил, как молот самого Морадина. Как и мудрости Лехара, впрочем, после пары-тройки кубков… Вот ты, Гейл, знаешь ли, чем велик Тир, Отец Торила, и почему нам стоит воздать ему хвалу этим вечером?       Уилл настолько хитро щурится, что для решения подобных загадок Гейлу нужно больше исходных условий, чтоб не попасть впросак, и он дипломатично разводит руками: — При всём уважении к Искалеченному Богу и служителям правосудия не могу похвастаться доскональным знанием его религиозных доктрин, — Тогда внимай, Гейл из Глубоководья, мудрости дварфа Лехара, да направит Келемвор верно его пламенную душу, — Уилл обличающе тычет в него половником, с которого капает, как кровь Тира, вино, — Восславим же праведную ярость Отца Торила, ибо дарованы нам две руки, чтобы мы силой их несли в мир нашу веру; восславим же прозорливость его, ибо дарованы нам уста, чтобы мы несли в мир его истинное слово. А знаешь ли ты, почему мы прославляем Тира всемилостивого, даровавшего нам две руки, но один рот? — Потому что двуручной алебардой еретиков сокрушать куда солиднее и эффективнее, чем молитвой с аналоя? — с неподдельным исследовательским интересом заключает Гейл, и Уилл ухмыляется светло и горько, с хрустом сминая над котлом высушенный лист дикой смородины: — Потому что двумя руками чаркой мимо рта не промажешь, даже окосев и ослепнув, как Справедливый Бог!       …Что ж, прочности и чистоте морали достопочтенного манипа Лехара, чьих предков когда-то из камней и металла выковал сам Морадин, Гейл воздаёт хвалу, но вот с изяществом у потомков, когда из орудий у создателя только сокрушающий горы молот, весьма вероятны проблемы. — Даже дварфские шуточки в такой чудесный вечер звучат, как поэзия, — Астарион вальяжно вываливается из кустов, сияюще улыбаясь, и от него несёт сытостью и металлическим ароматом в изрядном количестве пролитой крови. — А это, между прочим, о многом говорит — веселье у этих порождений скал такое же плоское, как и их женщины, и бороды у историй примерно такие же. Или это у двергаров они бородатые? Тьфу, — сдувает он разочарованно чёлку со лба, — поди разберись в этом зверинце…       — Смотрю, кому-то и без лусканского уже хватает разогрева для пылкой любви к вечеру и ко всему миру, — миролюбиво поддевает вампира Уилл, помешивая вино, — О, ты абсолютно прав, Уилл, — Астарион изящно опускается на особо травянистую кочку, похожую на пышную подушку, — Я выпил олениху, я любуюсь звёздами, и я с нетерпением жду обещанных похабных анекдотов! Правда, дамы, вероятнее всего, покинут свою речку весьма не скоро, — он картинно дёргает губами, — уж больно они разомлели после наших многодневных грязных делишек, гоблинов и прочего. Карлах так точно оттуда не вытащишь, она эту речку своим движителем вскипятит, помяните моё слово. Если его огонь горит даже в адской машине, какое же пылкое, огромное сердце таилось в её груди? — Гейл почти впечатлён рассуждениями расчувствовавшегося вампира, как тот продолжает: — И в какой груди — таким бюстом можно багбера задушить…       У него, кажется, вино идёт носом от кашля, что забавляет вампира ещё сильнее. Гейл выпрямляется, отирает лицо и припечатывает Астариона своим самым, как он надеется, презрительным тоном: — Это прозвучало…безобразно вульгарно.       Астарион откидывает белокурую голову и хохочет так, что клыки видны на всю длину: — Мой драгоценный книгочей, когда я начну вести себя безобразно вульгарно, ты ни с чем это не спутаешь, уж поверь мне! А пока что ты на пустом месте вмешался в мой рассказ и портишь настроение и вечер своим постным лицом. Может, кстати о книгах, — глумливо щурится он, и Гейл чувствует, как начинает разъяряться, — тебя интересует что-то…посуше? Гитьянки? Кожа, как пергамент благородного древнего манускрипта, голос, шипящий, манящий, как шелест бесконечных листов какого-нибудь толстого талмуда? А язык настолько острый, что им можно порезаться, будто особо неподатливой страницей, если не знать, как обращаться и как обернуть его себе на благо… — Она ведь вполне может тебя заколоть за такие разговоры, — кивает Уилл на кусты, и только его присутствие, наверно, удерживает Гейла от того, чтобы отобрать честь упокоения болтливого отродья у Лаэзель. — И будет просто преступно неправа, а также нарушит все свои обеты, идеалы и Вла’акит знает что ещё, — отмахивается Астарион, — Потому что сказано было «если я замечу», и условие, обозначенное ей же самой, соблюдено, а мне с холма попросту открывался достойный вид.       — Я, пожалуй, пройдусь, — самое разумное решение, в конце концов — притвориться, что вампира здесь нет, и Гейл обращается исключительно к Уиллу, — Не хочу садить ещё одно пятно на мантии, когда начнётся побоище. — Что, воинские саги совсем тебя не пленяют, Гейл? — ещё бы вампир принял тот факт, что его тут нет! — Как насчёт чего-то более мистического, более…запретного? — его голос становится глуше, тише, коварнее, и сфера в груди толкается, — Таинственной, безмолвной, нераскрытой книги? Знаешь, у неё ведь волосы почти как плащ, как чёрное масло на воде, длинные, антрацитовые, и стоило только ей встать, как… — Хватит, Астарион, — в этот раз голос Уилла звучит так, что даже вампир осекается на полуслове.       Это не сфера — это бросается на рёбра сердце. Гейл готов голыми руками вырвать его из груди и выбросить в реку остывать, потому что, видимо, ему самому придётся ночевать в ледяной воде. Ворот мантии натирает шею, и всего ночного воздуха над лесом ему, дьяволы побери, не хватает. Всё его существо должно было отреагировать? Оно реагирует.       И ему нет никакого дела, как бы чудовищно это ни было, до Госпожи Ночи и её незримого зловещего присутствия.