Зеркала

      …что ж, он прав, метод abductio применён безукоризненно, как по учебнику, мэтр Гриммо зря порочил его успеваемость отработками и обвинял в «преступной персональной неприязни к силлогистике».       Наблюдение очевидного, осознание очевидного, осмысление очевидного приводит к выведению наилучшего объяснения, единственного верного, и Астарион, действительно, оказывается вампиром. Только правота не приносит ни толики удовлетворения, ткнутая под нос посреди ночи, когда он просыпается на невыносимо затёкшей руке от яростного голоса Лаэзель и наблюдает свою доказанную гипотезу, спешно отирающую рот, рядом с бледной, как мел, Шэдоухарт. Бледной, но живой, с прокушенной шеей, и текущая сквозь пальцы кровь с трудом поддаётся зеленоватому сиянию лечащего заклинания, однако это не мешает жрице хрипло и решительно вступиться за запятнавшего клыки вампира, которого Карлах спросонья угрожает насадить на опору своего тента, как на вертел. Гипотеза есть форма развития знания: теперь этим знанием обладают все, впрочем, напряжение, сгустившееся вокруг, долго не держится. В конце концов, посреди парада ужасов из угрозы цереморфоза, столкновения с подлинным порождением Аверно, мрачного культа, чей размах представляет собой образец совершенно не гоблинских амбиций, и необходимости спать на камнях, от которых спина каждое утро ощущается как дорога, по которой всю ночь тряслись беженцы Элтуриэля до Врат Балдура и обратно (о, и неозвученного достойного соперника всего вышеперечисленного у него в груди), наличие рядом клятвенно пообещавшего держать зубы при себе вампирского отродья, которое неподвластно солнцу, даже как-то не способно пугать. Скорее, страшиться следует тем разумным и не очень бродящим по этим землям, кому Астарион подобных обещаний не выдавал — освобождённый от сдерживающих предрассудков вампир не утруждает себя контролем хищничества, разворотив гиене шею бритвенно-острыми когтями и с наслаждением топя в хрипе чистого ужаса окровавленное лицо.       Вокруг, посреди разграбленного каравана, и так хватает живописных сцен в духе баалитов, да ещё и смердит от бедняг на жаре так, что хочется оторвать себе нос. Гейл отворачивается от второго завтрака Астариона, пока его не начало основательно мутить, и упирается взглядом в спину жрицы, разглядывающей останки особо яростно порванного курьера. Её почти не шатает, как утром — по крайней мере, над растерзанным месивом она склоняется быстро, скупо, выпрямившись без видимых неудобств.       Разумеется, всё прошло исключительно добровольно. И с тактической, и со стратегической точки зрения отряд только выигрывает от того, что поблизости есть существо со сверхъестественной силой и регенерацией, способное играючи вырвать глотку, точнее, трахею, голой ладонью, что и демонстрирует с упоением на той же гиене. Подлинное сангвинарное искусство — на любителя, конечно, но широту жеста способен оценить и обыватель. Практическому чутью Шэдоухарт, скорбно нахмурившейся и тихо отошедшей от обезображенного трупа, остаётся лишь поаплодировать. Ветер едва заметно треплет иссиня-чёрные завитки на её шее, спрятавшиеся под тяжёлой косой. От нового прилива сладковатой вони Гейл зажмуривается.       И то, что за закрытыми веками воображение столь же красочно рисует ему бледные пальцы вампира, запутавшиеся в этих завитках, холодные бескровные губы, впившиеся в чуть тронутую загаром кожу, и прочие атрибуты тактически-стратегически-практически выигрышного хода — уже привычное предательство собственного разума, которое даже не списать на личинку, целомудренно молчащую. Сфера насмешливо, угрожающе тлеет в груди вываленными за ворот мантии углями. И, помилуй Мистра, он отчётливо осознаёт, что это значит. Уилл резко вздымает руку, отвлекает тихим предупреждением: — Гноллы. Много. Выше по склону — слава Хельму, что ветер дует в нашу сторону.       Гноллы. Славно. Голод и жар хлеще бешеной от пролитой крови стаи впереди грызут его изнутри, только молча, обгладывая каждое ребро, раздирая до сосущей пустоты, до судорог в руках, до помутнения взгляда: небо посреди дня внезапно теряет синеву, сереет, плывёт. Гейл стискивает зубы и пальцы в кулак так, что какой-то из вариантов точно зловеще хрустит, и утешительно воображает какой-нибудь злодейский, мощный и совершенно не востребованный артефакт, застрявший хотя бы у одной из этих кровожадных тварей в клоках вонючей шерсти. Может быть, там не только репеи и обломки костей.       В конце концов, кто запретит человеку мечтать о несбыточном?

***

      …сон толком не идёт — рваная, тяжёлая дремота обступает болотной трясиной, тянущей за руки, за ноги куда-то в душную глубину из прошлых и настоящих страхов.       Тени, голоса, вскрики и вспышки плывут вокруг, пронзительно-металлический привкус крови наполняет рот. Сквозь парализующее забытье она ощущает сковывающий лёд собственной паники, бьётся в безмолвном крике — неужели это личинка, неужели всё пропало, цереморфоз одержал верх?! — и, когда глаза получается открыть, темнота не сразу сдаётся, не сразу выпускает её из мертвенного озноба. По вискам градом катится пот, лёгкие бесполезно глотают сгустившийся колючий воздух, но холод отступает от осторожного касания чужого тепла на плече — его пятно медленно, как зачарованный амулет, разгоняет по жилам отмершим наконец пульсом кровь. Шэдоухарт вздёргивает себя на локтях, слепо, упрямо встряхивает головой и, отморгавшись, смотрит в упор на неловко застывшего рядом волшебника, тут же предупредительно задравшего обе руки в обезоруживающем жесте: — Прости, что потревожил твой сон — ничего дурного, клянусь, у меня и в мыслях не было.       Как будто если бы было, ты бы сказал об этом, так и просится на язык колючка, но за два вдоха, восстановив дыхание, она успевает оценить его вид — и он заставляет этот самый язык прикусить. Гейл бледен, как полотно её рубахи, сощурённые тёмные глаза запали, будто бы он не спал неделю, и зажатые вынужденной выправкой плечи просто кричат о том, что ему плохо. Не просто плохо — то, что у него внутри, вдруг словно дёргается, рвётся к ней мертвенной гнилью из сна, но, остро мотнув подбородком и выдохнув сквозь зубы, Гейл то ли сгоняет наваждение, оттащив его назад, будто за ошейник, то ли попросту переходит к сути своего странного визита, пытаясь располагающе улыбнуться: — Боюсь, что мне необходима — и жизненно — твоя помощь.       Эта непринуждённая улыбка сквозь очевидное, почти осязаемое страдание смотрится настолько ужасно, что на мгновение Шэдоухарт кажется, будто никто её не будил, и они оба попали в её кошмар. Впрочем, о цереморфозе он знает намного больше остальных, если это действительно начинает действовать пакость иллитидов, и Шэдоухарт, вспоминая про лежащий в сумке у изголовья яд виверны, кивает ему: — Говори.       — Только, если ты позволишь, с чуть большей приватностью, вопрос довольно деликатен, — безрадостно ухмыляется Гейл и многозначительно поводит пальцем вокруг собственной головы. Его длинные пальцы настолько откровенно дрожат, что Шэдоухарт самой всё сильнее становится не по себе. Она с негромким Silencio творит молитву Госпоже Ночи, и вокруг расстилается тишина, отодвигая гомон тифлингов, треск костра, безмятежный храп Карлах куда-то вдаль и ввысь. Теперь здесь нет магии, Гейл беззащитен, его силы нет, — если не считать той, чем он держит странное и страшное нечто, третьим молчаливым участником ждущее, когда он продолжит.       Лучше бы не продолжал…       Есть ли среди них хоть кто-нибудь, кто не таит в своё прошлом или настоящем смертельную ловушку для остальных и ещё пары городов в придачу? Шэдоухарт с нервной улыбкой прикидывает, что, возможно, только гитьянки, которая просто и прямо хочет излечиться и выслужиться перед своей королевой — при этом в своём незнании обещая излечение и другим, в том числе той, чьи братья и сёстры по вере омыли свои мечи по рукоять в крови её злобных родичей. Увидь или учуй Лаэзель призму, добытую столь дорогой ценой, и, возможно, ловушка конкретно для неё захлопнется, мрачно думает Шэдоухарт, вслух говоря с максимально ощутимой прохладцей: — И для чего мне уничтожать подобные ценности ради мага, которого я едва знаю?       Подвижное, живое лицо Гейла кривится в хмурой странной усмешке: — Исключительно практичный подход, как всегда — всецело одобряю. Что ж, если не по доброте душевной, которую бесполезно скрывать, столь щедро ты её расточала на этих бедняг-тифлингов, то хотя бы из чистого рационализма. Ты видела, что в обращении с Плетением мне…мало равных, — она едва не хмыкает, почти услышав с таким трудом заменённое «нет», — но от волшебника, который еле стоит на ногах, мало толку — и мало зрелища. Я намного полезнее в строю, поверь мне. Прошу, — он морщится, резко наклонившись, зажимая боль, и голос возвращается к нему не сразу, — поверь мне. Если на то, что угрожает мне, просто закрыть глаза, если ты с полным правом потревоженной хозяйки отправишь меня восвояси…боюсь, что вопросом жизни и смерти для всех нас станет не только обуздание паразитов.       «Вопрос жизни и смерти». Не жизнь, а яма с пауками, дьяволами, иллитидами и тайными бедствиями непонятных масштабов, думает Шэдоухарт. Какую-то долю секунды она ещё медлит, непонятно только, зачем, если всё для себя решила, а потом тянется к дорожной сумке и достаёт оттуда прохладную бляшку амулета, подаренного матерью Арабеллы, вокруг которого игривыми светлячками пляшут зачарованные искорки. Когда она молча протягивает Гейлу тонкую бронзовую цепь, тот глядит в ответ — почти неверяще, будто бы ждёт, что она передумает, отдёрнет руку, но, не выдержав, забирает амулет, скользнув по ладони опаляющим жаром пальцев, снимая сферу тишины, впуская магию под сень незримого купола. То, что внутри, буквально его кипятит, не иначе, медленно варит живьём, понимает Шэдоухарт, невольно сглатывает холодный испуганный вдох, глядя, с какой жаждой, зажмурившись, он сжимает маленький диск — и заколдованные светлячки истаивают, гаснут, будто пойманные в бездонную тёмную банку. Или ей снова кажется всякое — стоит ему открыть глаза, и она видит магические огоньки там, в его взгляде, ликующем, ярком, тёплом, как маяк в ночном море, как родник, забивший в пустыне, как солнце, осиявшее лесную глушь. Милость Владычицы имеет границы, не всякая глупость и слабость будет прощена, Шэдоухарт это прекрасно знает.       Только всё равно глядит в ответ, будто не может отвернуться — хотя бы ещё секунду.