Зеркала

      …самым сложным противником за последние несколько дней оказываются не гоблины и их свара, не стая гарпий, облюбовавшая кручи за Рощей, где на скалах громоздится уродливое гнездо, не нестихающий надзор со стороны друидов и доверчивое любопытство тифлингов, даже не дьяволица, нагрянувшая к Уиллу карой с небес, хотя, вернее, из глубин преисподней.       Сложнее всего, оказывается, заставить себя уснуть. Просто вытянуться, закрыть глаза и приказать разуму спать, начать считать трессумов, цитировать по памяти излюбленные отрывки из поэмы «Девять дней на Шпилях Утра», да хоть имитировать глубиной дыхания морской бриз — мозгу не помогает ничего, когда где-то под корой ворочается угроза исключительно неприятной смерти через обрастание щупальцами, которой поддакивает неостановимый метрономус сферы. Разум не доверяет телу, тело не доверяет разуму — Гейл вечерами становится добровольным смотрителем костра, потому что мирить их тщетно. И эту почётную обязанность он регулярно делит с другими членами лагеря, мучающихся от ожидаемой бессонницы — почти никто толком и не спит, боясь сдаться своему или чужому паразиту. Но, что удивительнее всего, даже теряясь от ощутимого, тяжёлого отупения в откровенно элементарных пересечениях прядей Плетения, которые должны превратить неприметный амулет из серпентина в маяк телепортации, он почти счастлив.       Может, дело в небе, глубоком, королевско-синем, звёзды на котором такие большие, как будто туда долетают, не успевая истаять, искорки от их костра. Может, дело в том, что, невзирая за жестокую, отчасти лестную…внутреннюю конкуренцию за право его дезинтегрировать, он всё ещё жив и смотрит на это небо. А может, дело в том, что он смотрит на него не один — чуть поодаль от огня, растянувшись во весь немалый рост, лежит Карлах и глядит в безоблачную ночь, закусив соломинку, от которой тянется дым. Лаэзель полирует клинок, проходя тканью по серебристой глади с рвением почти религиозным, так, что смотреть становится даже непристойно. Становится ли ноша приговорённого к смерти легче, если на виселице с ним стоит кто-то ещё?..       Неброская бусинка дымчато-зелёного камня, наполовину оплетённая нитями неосязаемой пульсации, точно бросает ему вызов, насмешливо поблёскивая в отблесках пламени костра. Гейл хмурится, жмурится, зажимает складку кожи над носом между пальцами так, что они вот-вот сомкнутся. Магия вокруг разносится безмолвными, убаюкивающими волнами, почти биением прилива родного моря. В ушах шумит то ли кровь, то ли ветер, то ли боль между глаз. Однако талисман телепортации сам себя не создаст, глаза надо открыть, не пытаясь оттягивать расставание с обманчиво зовущей темнотой — она его не примет, не даст ему покоя, это бесполезно…       — Тебе нужен отдых, — у тьмы есть голос, негромкий и натянутый, как струна.       «Вы совершенно себя не бережёте, господин Декариос…».       Шэдоухарт стоит в метре от него, настороженно замерев, стискивая в ладони небольшую колбу. И тёмные глаза видят на его лице, судя по скривившемуся уголку губ, что-то совершенно неудовлетворительное. Может, он, конечно, и не в лучшей своей форме, но такого взгляда, как на опаздывающее в анатомический театр пособие, ещё точно не заслуживает, думает Гейл сердито, вслух бодро парируя: — О, это лишнее. Я почти закончил опытный образец карманного маяка телепортации, который в теории должен обеспечить нашему компактному отряду куда более глобальную свободу перемещения. Само собой, вынужденно тесное взаимодействие действует куда более…сплачивающе, но… — …но с такими синяками под глазами создателя «отряд» будет собирать по болотам куски того глупца, который этот амулет на себя повесит, — холодно вворачивает жрица, поднимая фиал. Пахнет едва уловимой горечью, дымом и пьянящей сладостью. — Тебе нужен сон. Можешь не пить, но, несмотря на мои усилия, это не отрава. И грибов в составе нет, — если бы не было так тяжело, он бы не удержался от смеха, Atropa belladonna, о, женская мстительность, если на страницах талмудов по гербологии ещё возможно полюбоваться прелестью цветов, пергамент не жжётся терниями, то в жизни будь готов вкусить от прекрасного цветка или шипов, или яда, или всего сразу!       Конечно, он берёт зелье, в кои-то веки благоразумно придержав язык, и пьёт залпом — оно тоже холодное, терпкое, давящее на веки властной, тяжёлой лаской. Шэдоухарт, кажется, задерживается рядом на миг дольше, чем требуется, будто действительно проверяет, как отравитель, достиг ли цели яд, и небо за ней сияет такой же ледяной, кристально прозрачной тьмой.       А может быть, он уже действительно спит, провалился в сон или бредит, и она на самом деле ушла — если так, то имеет право хотеть не просыпаться…

***

             …Владычица выбрала не ту, не ту, треснувший, несовершенный сосуд для своей воли — гневным колоколом бьёт у неё в голове голос матери-настоятельницы, и он правдив до боли, до очищающей боли в ране на руке, которая, однако, почти себя не проявляет.       Госпожа видит её лживость, видит её слабость, но по какой-то ведомой лишь Ей бесконечной милости позволяет отклоняться от единственно верной дороги. Позволяет…медлить. Позволяет послушать семью тифлингов и вмешаться в суд друидов, позволяет обнадёжить безутешную девочку и отправиться за стены рощи, где гнездятся гарпии, вмешаться в священную для истинно верящих потерю маленького сердца и не дать вкусить подлинного горя. Матерь-настоятельница, должно быть, готова вымарать её имя из списков тех, кто познал веру, и слова с её уст безжалостным предостережением озвучивает до крайности раздражённый Астарион. — Ты и в самом деле собираешься туда лезть? — шипит он, едва сдерживая возмущение, вперив взгляд в обломанные деревья с явными следами мускуса, — За нами полная роща таких же мелких чумазых оборванцев, если они тебе столь дороги, но только без компании гарпий!       Собирается, понимает она в смиренном, безмолвном принятии собственного позора. Подлинно утрату постичь может не тот, у кого ничего нет; лишь обладавший когда-то поймёт, что такое потеря, но, видя, как Арабелла повисает на отце, у которого дрожат руки и губы, как Миркон хвастается наспех затянувшейся царапиной от когтя гарпии перед замершей в немом обожании Сильфи, Шэдоухарт понимает, насколько может быть притягательна ложь.       Наверняка в этом и таится испытание Госпожи — заставить её почувствовать, как за вторжением не осенённых истиной Шар в праведное одиночество следует страдание, как ошибка сама себя исправляет. Они все обречены — горстка смертников, каким-то чудом, обманом выкравших обрывок времени у цереморфоза, и Шэдоухарт сознаёт, что остальные ей даны только для того, чтобы до преобразования — или излечения — успеть попасть во Врата Балдура. Так велит ей долг, так говорит учение Хозяйки Ночи, каждый проведённый в служении Ей одинокий день — преходяще всё, лишь Владычица Тьмы неизменна, непостижима и непогрешима, и только Её исцеляющему забвению под силы освободить души верных от навешенных другими богами оков.       Но почему, почему тогда Её дурное дитя, словно бездомная собака, жмётся к запретному чужому теплу? Благодарность родителей спасённой девочки опаляет, как солнце — выкинутую из амбара летучую мышь, сухой короткий кивок серокожей дворянки, вытащенной из огненной западни, царапает грудь острой дрожью. Ничего из этого и на дюйм не приближает их к излечению и Вратам Балдура, только дальше запутывая клубок из загадок и непонимания — где-то за перевалом далёкой холодной угрозой ощериваются владения культистов, в названии таящие издёвку над той, что возомнила себя ровней её Госпоже. Путь туда лежит через лагерь гоблинов, и её спутники, вернее, большая их часть, на полном серьёзе собираются туда проникнуть и спасти друида. А те, что не особо согласны со второй частью плана — видимо, хотя бы просто устроить побоище, достойное самого Баала.       «Спутники»… «С» и «путь», не-одиночество, не-равнодушие, находка вместо потери, взгляд в одну сторону. Какая же это сладкая, странная, страшная, истинно мучительная иллюзия, болотные огоньки, утягивающие в трясину: Карлах и Лаэзель, решившие устроить поединок без оружия, мощь против силы, пламя против стали; Уилл и его рассказы под треск костра о чудовищах и героях, призраках пыльных сказок, оживающих в его словах, как в источнике вечной молодости; Астарион и его ожидаемо мрачная тайна, вскрывшаяся в особо бессонную ночь, когда он приходит и тайком пытается вкусить её крови. Шар милы тайны, а вампир, хоть и отродье, нужен в отряде, поэтому она терпит боль, шипами взрезавшую кожу, но в его пьяно-ликующем взгляде опять читается связь. Тайна, и снова — общая. Поделенная с кем-то. Обретённая из отсутствия. Шэдоухарт понимает, что в иллюзии обладания и кроется, в сущности, самая величайшая ложь, и проклинает своё малодушие.       От последнего, не названного даже в голове имени, изучающий взгляд обладателя которого после спасения Арабеллы и Миркона жжёт, как ярость Латандера — нежить, лучше вообще держаться на другом конце Побережья мечей.