Зеркала

      …настоящие стены Рощи — не позади, не щерятся в небо разломами скал, помнящих поступь самого Сильвануса, на которых тонкой сеткой крови природы змеится плющ.       Они здесь, в неприступном вихре дикой магии, в смутных фигурах, мелькающих среди обрывков болотно-зелёных всполохов, в голосах, напряжённо выпевающих молитву своему божеству. Древний идол высится в сердце вихря, обветренный, холодный, и по водам девственно чистого озерца вокруг него мелкими мурашками бегут волны. Завораживающе — и угрожающе. Оказаться в сердце святыни сильванитов в такой момент, на грани высвобождения ярости старого бога, достаточно даже для того, чтобы заставить уняться личинку, осмотрительно затаившуюся. Но не тифлингов, не двух тифлингов, готовых сцепиться со стражами круга — и ни сумрачный туман, предупреждающе обвивший их ноги, ни глухой рык огромного медведя не унимают гнев женщины, которую безуспешно пытается схватить за руки супруг. — Где Арабелла? — свирепо повторяет она, мотая рогатой головой, пытаясь заглянуть за спину стражам, — Где моя дочь? — Назад, — гаркает лучница, увенчанная диадемой с искусно выточенной головой оленя, — Воровка предстала перед судом. Тебе нет входа в священные покои. Уйми свой крик, чужеземка. Дай дорогу тем, кого ждёт архидруид.       Разъярённой матери плевать на гнев друидов, плевать на их ритуалы и суды, зов её природы куда сильнее — когда когтистые руки в мольбе стискивают ладонь Шэдоухарт, она её даже не отнимает. Память отзывается сосущей пустотой, печальной ревностью о несбывшемся — за эту малявку есть кому драться против целой рощи врагов… Девочка-тифлинг так похожа на мать, рыжая, огненная, непослушные волосы, горящие глаза, только в них не ярость, а страх, паника, когда и шевелиться смерти подобно, и не можешь приказать телу застыть, ведь на расстоянии броска покачивается клиновидная голова огромной гадюки. Змея голодна и зла, Кага, главный судья, высокая и статная эльфийка, ещё злее змеи, и разворачивается на протест темнокожего друида текуче и хлёстко, точно готовая укусить: — Прекратить, Ратх? Прекратить стоило потакать паразитам, и уже давно! Выдворить всех и каждого из этих порождений ада! Они едят наш хлеб, спят под сводами наших пещер, и какова их благодарность?!       Паразит в голове трепещет, чувствуя, как пальцы Уилла поглаживают эфес рапиры. Холодная ярость Гейла озаряется искрами замершего на грани сознания пламени, и она не уверена, кто опередит, он или змея. Зато точно знает, что после этого пещера станет их склепом, а тифлингов зароют снаружи, и то только потому, что Сильванус не терпит лишнего огня под своим кровом. — Однако же твоя змея скалит клыки не на Адского всадника в броне, а на ребёнка, — ещё бы только глупый язык поспевал за пониманием, девять преисподних и все их дьяволы!       Возле дальней стены поднимает серую лобастую голову огромный волк, и ноги почти подкашиваются. Кага смотрит на неё так, будто следом за Арабеллой у гадюки на столе окажется добавка. Второй друид смотрит на неё, совершенно остолбенев. Девочка смотрит на неё, как на самого Сильвануса, выпрыгнувшего из идола. Шэдоухарт не может смотреть ни на кого, кроме дымчато-серого зверя, алой полосы его губы, из-под которой медленно выступают клыки длиной в палец, чувствуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, оно бы с радостью удрало прочь, забилось бы в самый дальний угол от дикого страха. Кажется, Кага шипит имя Зевлора, не разобрать, кровь гремит в ушах так громко, что перебивает все голоса…       — …ваш Отец не покарал её, — не все, оказывается, — Не отравил ядовитым шипом, не спустил на неё вепря или волка, — слово за словом чужое резкое напряжение стягивает на себя её страх, — И этот суд будет выше суда Отца Дубов? — Волю Отца в этих стенах исполняет первый друид, — Кага цедит каждое слово, как яд, замерший в клыках её гадюки, — И только ему, не пришельцам, видны замыслы Владыки Деревьев, только у него есть право судить и наказывать, — их взгляды с Гейлом срубаются, как налетевшие в гуще битвы лезвие к лезвию клинки. У волшебника гневно, многообещающе дёргаются длинные крылья носа.              — И только у него есть право и миловать, — свой голос в этом спешном сиплом каркании Шэдоухарт еле узнаёт, — Она едва ли встретила свою десятую весну. В рукояти твоего клинка больше толка и ума.       Ладонь пронзает мгновенной острой болью, но Кага глядит на них — и на девочку — уже не с такой откровенной неприязнью.       …Арабелла ли успевает раззвонить своим юным дружкам-разбойникам про чудесное спасение или просто так выпадают кости судьбы, но край подкольчужной рубахи несмело, слабенько тянут, как будто она зацепилась им за колючий кустик.       Уилл беседует с Зевлором о севере, гноллах и гоблинах, пока Астарион с Лаэзель, словно два столба между вывеской «нам не по пути с этими идиотами, которые вообразили, что бессмертны», демонстративно придирчиво разглядывают оружие кузнеца тифлингов, а маг с неподдельным интересом трётся возле котла настолько огромного, что из-за него не видно повариху. От котла пахнет репой и чьей-то бесславной смертью. Девочка-тифлинг, ошалевшая от собственной смелости, отдёргивает когтистую ладошку, будто обжёгшись. — Вы идёте за стены? — спрашивает она тихо, переминаясь с ноги на ногу, — Вы ведь идёте за стены? Искать того большого друида?       — Верно, Сильфи, — отвлекшись от Зевлора, тепло улыбается ей Уилл, но его одобрение не помогает девочке, которая, сморщив нос, отчаянно старается не заплакать, судя по сверканию повлажневших глаз, и мнёт пальцы, не зная, куда их деть. — А можете…пожалуйста…если вдруг… — она не выдерживает и беспомощно шмыгает носом, отворачиваясь от обеспокоенно присевшего на уровень её глаз мужчины. — Сильфи. Говори, что такое? — доверительный, спокойный тон Уилла делает своё дело, только, шумно выдохнув, смотрит девочка изо всех сил не на героя Рощи, а на неё…       — Миркон. Мой…наш друг, — голос Сильфи дрожит, но взгляд она не отводит, — Он… Мол дала ему поручение, и он убежал…туда, за стены, сказал, что это очень важное дело и сложное, но он его выполнит, и тогда мы поможем всем нашим, всем взрослым, а противные друиды пусть сидят и дальше в своих кустах… — девочка всхлипывает, — Я ему говорила, что там опасно, что ночью за стеной что-то страшно воет, и пищит, и поёт, но он всё равно ушёл… Маттис дал ему кольцо, сказал, что оно отведёт от него любой дурной глаз, только кольцо не работает, не поможет, я пыталась стащить у Аррона кинжал с прилавка, как сказал Маттис, и Аррон заметил, он меня поймал, прямо за руку с этим самым кольцом, — маленький конопатый нос дёргается, и у Шэдоухарт тоже дёргается сердце от пронзительной жалости. — Он там пропадёт, он там совсем один…       — Не унывай, — вдруг раздаётся у неё за спиной, и Сильфи вздрагивает, уставившись на располагающе разулыбавшегося Гейла, от которого теперь тоже несёт репой и удовлетворённым любопытством, — Уверен, что мы встретим твоего друга. И он, несомненно, вернётся к вам не только с достойной добычей, но и с массой поистине захватывающих историй! — с его залихватски прищёлкнувших пальцев разлетается стайкой мотыльков ворох пурпурных искр. Сильфи восторженно хлюпает носом.       Шэдоухарт закатывает глаза.

***

             …на холмах, подёрнутых белесой дымкой ковыля, гуляет ветер, колышет кусты бересклета, перевитого восковыми листьями хельмова шипа.       Ветер шумел здесь вчера, будет резвиться, когда грянет элейнт и Высокая жатва, будет дуть, пока стоит Фаэрун. Ветер хлестал его по щекам песчаным дыханием дессаринской пустоши день назад, но, кажется, это было в другой жизни. В другом ожидании смерти, когда он дописал письмо матери и Таре, выплел на футляре трепетанием нитей Плетения собственный голос, который должен был зазвучать, когда настоящий смолкнет, и в последний раз окинул взглядом стену книжных шкафов, тихо наигрывающее пианино, окно, из которого розовым закатом дышало море. Свой дом. Свою тюрьму. Которую не желал делать ещё и местом казни — массовой. Рука почти не дрожала, когда ткань реальности заломилась, поплыв, наслаиваясь друг на друга разными небесами, городами, и портал подслеповато покосился огоньками окраины Яртара.       Он методично писал собственную смерть, как учёный муж — трактат, как драматург, пытающийся не упустить вдохновение на излёте кульминации — пьесу, которая покоряет взоры и души, вычерчивал, как полководец — карту, где силы врага застигнуты врасплох, сражены и вымараны одним лишь чернильным мазком пера. Сфера лениво проедала в груди магические путы, играючи отдирая запёкшуюся коркой, неразделимо сросшуюся со скверной Нетерила его подлинную силу, пока он шёл по перелеску, где так же терпко пахло переспелым хельмовым шипом. Вопрос был лишь в том, чей облик встанет перед мысленным взором в секунды, когда распустится последняя нить Плетения — залитое слезами бледное лицо матери? Или тонко выписанные эфиром Элизиума черты Мистры, на которых его память навсегда запечатлела жестокое разочарование?       Когда небеса над Дессарином разрывает гигантскими хитиновыми щупальцами, оказывается, что смерть внезапно захотела прочесть в его пьесе ещё одну главу. Что из бичевания одиночеством за непоправимую, и по-другому назвать не выйдет, ошибку теряющий высоту наутилоид швыряет его…в жизнь. Где за глазницей сидит паразит, и от такого соседства приличия ради, как гостеприимная хозяйка, сфера в груди решает притаиться на время. Где есть возможность взятым взаймы временем, не до конца растраченной судьбой кому-то хотя бы помочь. Жизнь глядит на него не карими, родными глазами матери, не изменчивыми, будто весеннее небо, глазами Мистры — у неё тёмный, как чернила его недописанной книги, взгляд.       И за жизнь Гейл собирается платить той же монетой — жизнью, когда они находят по долгому кровавому следу покосившуюся, будто дерево после грозы, зажимающую бок дьяволицу, от которой волнами разносится жар преисподней и отчаянное, осязаемое, безмолвно кричащее желание не сдохнуть. Не сдохнуть. И никого больше не убивать по приказу — чужой разум рыдает в его сознании счастьем освобождения от удавки той, чьё господство заставили принять, чьи садистские прихоти растянулись на десять лет, на кровавый след намного длиннее, чем змеится по оплавившейся земле. Женщина-тифлинг, никакой не дьявол, дважды пленница — Аверно и иллитидов, глядит на них мутными глазами, где даже раны не гасят пылающее ликование, и сплёвывает, пустив по подбородку истаявшую розовую нить. Она узнаёт Клинка, посланного перерезать ей горло. И она собирается умереть свободной.       Сам ли он встаёт перед Уиллом, мучительно скривившим губы, или звонкий голос жрицы, которой, на удивление, вторит Лаэзель, переубеждает колдуна? Какая, в сущности, разница, что за фигура запирает в последнюю ловушку вражеского короля, если для него это значит снятие с доски? Для Карлах фигуры тоже не значат ничего — или значат абсолютно всё, судя по тому, как она через боль полупрыжком встаёт во весь свой монументальный рост и улыбается им так ярко и широко, что может посрамить само солнце.              — …о-о-о, вшеблагие боги! — Карлах закатывает глаза от удовольствия, одновременно усиленно жуя и пытаясь говорить, — После десяти лет в аду от таких телячьих рёбрышек можно и кони двинуть ненароком — и помереть, не доев! Гейл! Если б я не знала, что ты волшебник, я бы это повторила, но теперь я просто не могу придумать, как тебя назвать!       Даже мрачный, как туча, Уилл не может сдержать улыбку от такой чистой, концентрированной радости, вяло скребя костью по тарелке. Впрочем, слова Карлах толком не тянут на лесть, поскольку в погоне за успехом крайне важно быть беспристрастным к собственным результатам, а Гейл со спокойной совестью может признать, что результат, дьяволы побери, не под стенами полуосаждённой рощи стоит есть, а как минимум в «Золотой Арфе»! Вслух же он говорит с усмешкой: — Волшебник…широкого профиля — чем не вариант?       — Ну должен быть какой-то секрет, — дожевав, пытливо хмурится Карлах, нагребая себе добавку, — Что это за магия? Искр, шевеления и прочих пугающих чародейских штучек тут нет, цвета не мигают, это просто…мясо. Чтоб его, как будто отбитое в «Ласке Шаресс» до состояния блаженного пуха мясо, и ровно оттуда же в пух налили ещё вина, и мёда, и пива, и сама Шаресс ещё знает чего! — Допустим, — улыбается Гейл, — но в секрете волшебного мяса нет ни следа магии.       Конечно, Карлах после таких слов начинает умолять открыть ей тайну в три раза усерднее. И, конечно, некоторые секреты куда приятнее выдать, чем держать при себе. — Дело в соусе. А точнее, в одном маленьком непримечательном участнике потрясающей соусной гармонии, — он наставительно достаёт из котла сморщенный кусок уварившегося гриба. — Жёлтый руссул — вот незаметный герой столь магической трапезы, весьма удачно нашедшийся у местного торговца. Оказалось, в пещерах под рощей этот… — громкий внезапный стук отвлекает и его, и заворожённо слушающую Карлах. Шэдоухарт роняет кость и подозрительно переспрашивает: — Жёлтый руссул? — Абсолютно верно, — он чует подвох так же явно, как Карлах учуяла в соусе мёд, но всё равно отвечает, и жрица, отставив миску с колен, возмущённо выпрямляется и бросает ему в лицо: — Это яд!       Вот теперь к их ужину прислушивается, кажется, половина друидов и почти все тифлинги.       — Я могу тебя заверить с исключительной уверенностью, что при надлежащем вымачивании и правильном приготовлении Russula Flavida безвреден для здоровья, — осторожно начинает Гейл, но, по-видимому, взбешённая Шэдоухарт его просветительство пропускает мимо ушей, — Безопасен? Раздражение желудка, острые отравления, при достаточной концентрации в яде грибных токсинов — навязчивые видения, остановка сердца, уход в сон, от которого самому не проснуться! — Карлах перестаёт жевать, Уилл озадаченно смотрит на свою тарелку, откуда-то из теней на крик, кажется, выглядывает даже Астарион. И в Гейле бурно вскипает, как несправедливо оскорблённый соус, желание защитить семейный, поколениями передаваемый рецепт.       — Во-первых, перечисленные тобой симптомы скорее подходят под отравление так называемым Amanita gemmata, не руссулом, — нравоучительно загибает он палец, — Во-вторых, я честно дегустировал соус вот уже час назад и не наблюдаю никаких признаков интоксикации. В-третьих, любой представитель fungi может считаться как ядом, так и лекарством, и тут скорее вопрос в том, кого подпускать к готовке, особенно, если познания об ингредиентах ограничиваются исключительно…деструктивной стороной.       Как миска не раскалывается от демонстративного стука ей об камень жрицы, едва не оставившей ему на лице ожог полыхнувшими опасной чернотой глазами — настоящая загадка. Она скачком, как дикая кошка, уносится к стене, где рядом со стогами сена лежат дары Зевлора — покрывала и лежаки, и Гейл с печальным неудовольствием отмечает, что не соус, так аппетит себе он точно отравил. Впрочем, Карлах, с тоской оглядев косточку в ладони, опасливо отрывает оставшееся мясо, и победа здравого смысла вперемешку с искушением над предрассудками немного поднимает ему настроение.       Есть теперь всё равно не хочется.