Зеркала

      …нужно убираться подальше от места крушения корабля, твердит ей внутренний голос, твердят все инстинкты, даже подрагивающий за глазницей паразит, чующий, что никого из своих не осталось, и скоро сюда набегут охочие до чужого добра мародёры. Прочь от берега, вглубь, в перелесок, но, когда она поднимается на песчаную кручу, с которой должно быть хотя бы лучше видно, в какую забытую богами глушь свежеватели разума уронили свой летающий зверинец, резкий, неестественный треск врывается в мысли, и это не догорающие капсулы, не тление нагромождений плоти. Что-то иное. Что-то чужеродное — личинка дёргается в почти радостном предвкушении. Сапог тычет песок носком, как кинжал, ноги спотыкаются на шаге.       Воронка. Кольцо гудящей, резонирующей магией черноты. Тьма притягивает, зовёт, манит к себе паразита, тащит, будто за ошейник, игнорируя беспокойное возмущение остановившегося поодаль спутника. Стиснув зубы, закусив головную боль, Шэдоухарт замирает с полувскинутой рукой — он прав, само собой, это глупость, очередная ловушка иллитидов, на которую преступно тратить время. Но из потустороннего гудения вдруг слышится голос, живой голос, который просит помощи, и какого-то дьявола она повинуется не себе, не паразиту — ему, протянув руку в голодное ничто, вслепую шаря, нащупывая и наконец ухватившись за чью-то холодную ладонь, дёрнув на себя прежде, чем в голове шелохнётся хоть одна мысль, прежде, чем слух донесёт яростное шипение Астариона. Человек. Там был человек — высокий, темноволосый, от которого за милю разит чародейством, стоит ему только выпрямиться и отряхнуть пурпурную мантию. И не только им — Шэдоухарт, оглушённая, совершенно не воспринимает ни его благодарности, ни фырканье недовольного эльфа. Искажённая магия клубится вокруг незнакомца безмолвным угрожающим вихрем, душит, давит, пока личинка довольно ворочается, узнав ещё одного сородича. Не истаявшая воронка — он сам дышит этой ядовитой тьмой, так отличающейся от благословенного присутствия Владычицы Шар, и поэтому Шэдоухарт пропускает мимо ушей все его слова, восстанавливая сбитое дыхание, обречённо изучая широкоскулое лицо с высоким, гордым лбом и ясными карими глазами.       Кого — и что, во имя девяти преисподних, она вытащила на свет?..

***

      …вокруг нет ни места, ни времени, ничего — только беснующиеся нити Плетения, то свивающиеся, то истаивающие, то удавками сдавливающие руки, горло, всё его существо, принёсшее в энергетическую ткань Фаэруна отраву Нетерила. О, и личинку пожирателя — бонусом. Гейл с присвистом выдыхает, морщась от копошения в голове, потому что сосед по разуму отчего-то бьётся в конвульсиях, как одурманенный колдовским хохотом. Сама ситуация располагает, разумеется — Плетение снаружи волей Мистры с упорной холодной яростью пытается его развоплотить, что вполне ожидаемо, сфера внутри, почуявшая раскинувшийся вокруг магический океан, как свежую кровь, грызётся бешеным хищником. Мистра зла и имеет на это полное право — но, поскольку по какой-то причине наутилоид не похоронил его под обломками, Гейл, как бы бессовестно ни было это признавать, хочет всё-таки умереть на своих условиях. Вполне вероятно, что поблизости, где бы это «поблизости» ни находилось, есть поселения, которые не заслуживают быть стёрты с лица земли исполинским взрывом, потому что они не в Аверно, вот что главное, корабль иллитидов успел оттуда вынырнуть обратно на Побережье мечей. Детонация сферы в Первой преисподней принесла бы ему куда меньше угрызений совести, если его совесть вообще ещё что-либо значит. Именно поэтому, жонглируя мыслеобразами, захватывая и отпуская потоки магии, как подгулявший бард — струны лютни, зачем-то он всё ещё сопротивляется буре магии вокруг и раздирающей жажде внутри, отчаянно взывая в ничто о помощи, которой, как прекрасно понимает, не заслуживает. Тело каменеет, теряет тепло, пропитывается ледяной нетерийской желчью — что ж, хотя бы опережает симптомы цереморфоза, умрёт без щупалец, должно же быть хоть какое-то светлое пятно во всём этом, думает он отрешённо, чувствуя холод испарины на лбу, на бровях, где под глазницей отплясывает разъярившаяся личинка.       Поэтому, когда пальцы, которые он уже толком и не чувствует, цепко хватает маленькая, шершавая и горячая ладонь, Гейл теряет дар речи, теряет способность мыслить, утрачивает вообще все способности разом, как рассыпанные монеты из прохудившегося кошеля, остаётся только радость, безумная, инстинктивная, под дикую пляску паразита. Влажный воздух побережья едва не сносит с ног, полуденное солнце бьёт по глазам с размаху, как филина, но он жив, жив, раздери багбер, и способен ещё что-то сделать! Выпрямившись, выдохнув, Гейл смотрит на своего паладина, разогнавшего тьму, и повторно цепенеет от удивления — это девушка с наутилоида. Перемазанная пеплом и омерзительно чужеродной кровью девушка, от которой фонит иллитидской псионической мощью, приветствуемой его личинкой, но без колоритных щупалец на грязном лице. Пыль, песок, приставшие к виску слипшиеся волосы — ничто из этого не может скрыть изящных черт с очевидной примесью эльфийской крови и тёмного пронзительного взгляда, которым спасительница меряет его сверху донизу.       На руке, кажется, так и замирает, не истаивая, жар её тонких мозолистых пальцев.