Non progrĕdi est regrĕdi

Adele — Skyfall      

      Что есть жизнь, а что смерть? Веками, тысячелетиями философы, ученые и простые ремесленники задавались этим вопросом — хоть один человек раз в жизнь спрашивал себя или ближнего своего о том, что будет после того, как мы закроем глаза в последний раз…       Зачеркнуть.       Отвратительное начало какого-то романа, посвященного извечному экзистенциальному кризису.       Кома бабушки навевает абсолютно несвойственные Эйлин Блэр мысли, которые находят освобождение на одолженных формах медкарт.       Полет мысли заносит совершенно не в ту степь, а может это вовсе не окружающая ее обстановка, а извечная погода Глазго: легко моросящий дождь, вечно подернутый дымкой тумана, где солнечных дней было раз два и обчелся.       Впрочем, из порывов, что были ей не присущи, был также и еще один: повествование о себе со стороны третьего лица.       Абсурд. Точно свихнулась в четырех белых стенах, сидя уже вторую неделю у кровати.       Блэр перечеркивает с усердием первоклассника все написанное и откладывает на тумбу, что была скорее не ее бабушки, а конкретно Эйлин — ведь вещи лежали преимущественно ее.       Она мало жалела о своих поступках, предпочитая не обмусоливать одно и то же по двадцатому кругу, не играть в вечное «если бы да кабы» и тратить и без того медленно восполняемый ресурс собственных сил на горесть по поводу того, что она сделала или не сделала, но был, конечно, ряд исключений.       В него входил тот факт, что к семье она не была близка — хоть и осталась она сиротой довольно рано, остальные ответвления семьи растили ее как собственную дочь и души в ней не чаяли. Сожалела Эйлин о том, как была безразлична к ним, осознав свои ошибки лишь к тому моменту, когда неслась на внедорожнике, выезжая из их глубинки — она уже представляет, как Розетта, ее бабушка, корит ее на чем свет стоит за подобные высказывания об их знатной резиденции — в Глазго. «Все познается в сравнении», — сказала ей однажды Розетта в спину тихо и необычайно спокойно, пока Блэр на всех парах собственных эмоций вылетала из дома в одной пижаме. Обычное дело, подростковый максимализм, и такое же обычное дело — осознание лишь впоследствии при прямом столкновении.       Эйлин понимала, что ее явное самобичевание вторую неделю у кровати бабушки, которая ни на сантиметр не сдвинулась, поддерживаемая аппаратами жизнеобеспечения, ни к чему не приведет. «Это растрата твоего времени и возможностей», — отчасти корыстный и эгоистичный голос внутри констатирует факт пустого времяпрепровождения. Она взяла отпуск, осознавая, что исход предрешен — её бабушке уже за восемьдесят, что в любом случае возрастом являлось солидным и это был вопрос времени — ее смерть. Впрочем, Блэр не особо часто сдавалась, даже когда логика подсказывала беспочвенность ее надежд.       В конце концов, кто они без надежд на светлое будущее и лучший исход? Конечно, роботы, машины по вычислению наиболее выгодного и рационального результата в поисках оптимального решения. С таким же успехом можно в целом вычеркнуть эмоции человека, ведь они и есть тот самый корень проблемы иррациональности поступков.       С громким, шумным выдохом Эйлин горбится на стуле, упираясь головой на кисти рук, упирающихся в колени. Врачи давно диагностировали, что мозг Розетты Кваттроки умер, а существование ее было лишь благодаря технологиям. Надежда Блэр была глупа, а чувство вины, что заставляло находиться у кровати вот уже четырнадцатые сутки напролет, сводило с ума, совершенно напрочь отбивая любое восприятие фактов.       Ее мученический вздох был вызван планшетом, что неделю назад, при констатации смерти мозга был вручен ей, как единственной родственнице. Пару недель назад, а именно восемнадцатого февраля две тысячи третьего, Шотландия легализовала эвтаназию, церковь категорически была против, взбунтовалась, но что могут сделать религиозные в век технологий?       Все же то, что ей предоставили прямо в руки, было сродни убийству собственными руками в ее восприятии. Конечно, это было необходимо, чтобы койко-место досталось более нуждающимся пациентам, чем давно умершая бабулька, чье сердце билось лишь из-за аппаратов, чисто искусственно.       Она долго решалась на то, чтобы поставить свою подпись в договоре, все мучимая глупой мечтой, что глаза Розетты откроются снова.       Тяжелой рукой она открепляет ручку и ставит резким движением свой автограф. Глупым движением целует в еще теплый лоб Кваттроки, а после уходит, так и оставляя все на своих местах — эти вещи не для нее были и подлежали лишь утилизации. Оставленная в регистратуре по ходу к выходу планшетка передается в руки администратора, но Эйлин не останавливается.       Она знает, что еще пару дней будет утопать в собственных чувствах, теряя время собственного катастрофически быстро заканчивающегося отпуска, еще месяцами чувствовать постепенно уходящую вину, которая потом перейдет в принятие собственного косяка, потому что столкнется с новыми проблемами.       Только впоследствии Блэр узнает, — в отличии от нас с вами — насколько сильно оплошала в том, что никак не контактировала, не узнавала фамильных историй и не слышала рассказов о молодости своей бабушки, ведь, если бы не ее возведенная в абсолют сепарация от семейного контроля в бунтовские годы, кто знает, как бы… Ах, вот снова — разветвления. В конце концов, мы здесь не ради них собрались, не ради теории параллельных вселенных или временных таймлайнов. Как мало все же известно о мультивселенных!..

***

      Конечно, при выходе из больницы ей легче не стало. Как уже ранее говорилось, Эйлин еще дня три пребывала в крайне мрачном расположении духа, одолеваемая апатией, смятением и вселенской усталостью при организации похорон, на которые ей пришлось даже кредит взять — ведь в наследство ей достался лишь этот дом, поддерживать который средств не хватало.       Честно говоря, в очередной раз стоя с теплым стаканчиком глинтвейна в очередном парке с очередными затянутыми туманом видами на их одинаковую погоду в трех временах года из четырех, Блэр отчаянно пыталась понять, действительно ли она тоскует или снова делает то, что от нее ждут другие, то, что принято как норма, то, что правильно. Правда ли это ее чувства или она навязала их себе, ведь после смерти все близкие скорбят? Верно ли, что она имитировала, чтобы не отличаться и не привлекать внимания, оставаясь все той же светлой и доброжелательной аспиранткой филфака Эйлин Блэр?       Она не знала ответа, по крайней мере пока. Ее первый отпуск после года работы в средней школе был омрачен всей этой историей и под его конец лишь усугубился, оставив в крайней степени болезненный черный мазок на душе и в воспоминаниях. Опять же, в чистоте чувств Блэр была не уверена, но дав себе ответ, решила, что копать дальше бессмысленно — лишь больше запутается.       «Да, лакированный дуб, да, обить по традиции, нет, только не нежно розовым, она его ненавидела… Да, конечно объединить все древо на одном памятнике, конечно, вот это фото…» — чего только она не узнала за пару дней о ритуальном бизнесе и о том, как на горюющих родственниках делают деньги. Впрочем, у Эйлин совсем не было сил оставаться в этом осточертевшем ей городке, находя крайне болезненными воспоминания о том, как она проводила здесь свое детство с Розеттой и находя ее в каждом закаулке и каждой лавочке — равносильно вспарыванию только-только покрывшейся струпом ранки.       Смешно то, что после она преспокойно выходит из отпуска, начинает снова вести у вечно орущих подростков уроки английского, продолжает смиренно закрывать взятый кредит…       А по вечерам распивает красное вино, купленное по акции в ближайшем магазине, а от того и отвратительное на вкус, в попытках согреться в ее личной однушке, коммуналку которой она не оплатила и посему осталась без отопления.       Впрочем, Эйлин не жаловалась. Она осталась одна, но это состояние было абсолютно привычным и настолько естественным, что ее перекашивало от собственного лицемерия, спектакля, который она вечно играла на людях. Сотни «соболезную вашему горю, мисс Блэр» и такие же «сожалеем о вашей утрате, Эйлин, можем ли мы вам помочь?» сводили ее с ума — все их пожелания были сказаны из чувства долга и необходимости поставить галочку в списке дел, тем самым лишь распаляя огонь ненависти к себе внутри Эйлин, подкрепляя почву для все большего моноспектакля.       О, как же она ненавидела в эти холодные вечера весь свет и себя в особенности. Ненавидела ту драму, в которую превратилась ее жизнь, потеряв тот самый привкус веселья, ненавидела то, как ей якобы сочувственно улыбались, ненавидела…       Блэр холодно. Красное вино заканчивалось, она уже который раз подливает себе в бокал, не понимая, зачем, ведь можно было и из горла, так-то бокал был единственной посудой, что она мыла, тратя и без того драгоценную воду, кубометр которой обходился ей слишком дорого. Она куталась в огромную толстовку, под которой был еще шерстяной свитер бабушкиного производства, а под ним — водолазка. Эйлин уже думала идти за пальто, чтобы согреться в этой промозглой квартирке, где окна уже не открывались чисто из принципа, уповая на однокамерные стеклопакеты, которые все же хоть как-то сдерживали тепло… Мечтать не вредно, Блэр.       Она закашливается, выискивая градусник — температура явно выше нормы, иначе бы так не бросало из жара в холод и наоборот каждые пять-десять минут. Не вовремя ее иммунитет сдал, она еще не отработала столько дней, чтобы иметь возможность уйти в больничный. Вместе с градусником достает все скромные пожитки лекарств, переворачивая вверх дном и замечая хоть как-то отдаленно знакомые названия медикаментов от простуды запивает разведенным порошком в кипятке.       Это все неправильно, она понимала как никто — ее поведение как в обществе, так и дома, ее прием таблеток любого характера, ее отношение к ситуации, ее ненависть к себе. Все было слишком резким, а Эйлин терялась в этом клубке эмоций, который бы так далек от нее, что она порой задумывалась о том, действительно ли она умеет чувствовать?       Ерунда. Конечно чувствует.       Сомнения поглощали, когда она укутывалась в десятки слоев покрывал и одеял, пледов и свитеров, стремясь как можно быстрее самыми народными методами сбить температуру и привести себя в божеский вид.       Как неудачно организм сдал, не перенеся такой нагрузки препаратов и способов применения: Блэр теряет сознание, только зайдя в учительскую на следующий день.       Представьте максимальный уровень иронии, если бы она оказалась в той же палате? Впрочем, судьба смиловалась: Эйлин открывает глаза в отделении общей практики, приемке, которая была известна широким спектром самых различных заболеваний и травм. Она безумно хочет сбежать от этого белого, что претил и давил, но едва ли находит в себе силы приподняться на подушках, зайдясь в сухом кашле. Тут же шторка, что закрывала ее от остальных пациентов, дергается, открывая вид на, нетрудно догадаться, ее лечащего врача.       — Доброе утро, мисс Блэр, я — Карлайл Каллен, ваш лечащий врач. — Он в крайней степени оптимистичен, лучезарно улыбаясь и излучая энергию во все стороны. «Поделись травкой, а, дядь?» — проскакивает в мыслях Эйлин что-то слишком напоминающее ей собственную версию примерно годичной давности, и она трясет головой, стараясь сбросить наваждение. — Весь наш состав искренне надеялся вас не увидеть в ближайшее время, буду честен. Воды?       Подняв голову, она может лишь одним только словом описать врача — солнечный. Этот феномен — доктор Карлайл Каллен — не поддается никакому объяснению разболевшейся головы Блэр. Лучезарная улыбка, широко расправленные плечи, светлая рубашка, прекрасная укладка волос и веселые и никак иначе глаза, чья радужка, конечно, притягивала нехарактерным цветом под цвет волос. Эйлин так и пробирает желание пошутить насчет подбора цветных линз под свои волосы, но она словно и забывает о существовании язвительных подколов, думая, что к такому образу совсем они не идут.       — Будь моя воля — ноги здесь бы не было. — мрачно констатирует Эйлин, едва собрав из звуков буквы, а из них слова, а уже после — предложение. Она отводит взгляд, полный раздражения на собственную реакцию, в сторону, уперев в очертания собственных ног под одеялом. Она ощущала себя после бабушкиной смерти в крайней степени противоречиво, но трезво оценив в редкие моменты прояснения сознания, Блэр догадалась о защитном механизме, что сработал ради ее спасения. От чего? Она ведь все равно впала в апатию и довела себя до обморочного состояния, хоть и создавала видимость более менее нормальной жизни с точки зрения общества. Впадение в подростковый возраст совершенно не прельщало — регрессия, черт бы ее побрал — и Эйлин стремилась вернуть свою рациональную жилку прагматичного взрослого, которая делала ее собой.       — Все тут так считают, мисс Блэр, каждый стремится делать ноги куда подальше, но факт остается фактом — вы все же лежите здесь, а моя задача — проанализировать, что с вами и поставить на ноги, отправив в свободное плавание. — Эйлин удерживает так и рвущееся «мне двадцать три и я отлично знаю, о чем вы говорите, не надо мне разжевывать очевидное», но понимает, что это будет звучать лишь большим подкреплением ее детского поведения. Ну-у нет, ни за что.       — Просто перетрудилась. — типичная отмазка безответственного человека.       — До лихорадки, обмороков и истощения? Не знал, что это обычное дело.       — Виновна, поймана с поличным, казнить нельзя, помиловать. — Драматично приложив тыльную сторону ладони ко лбу, падает на подушки, закатывая глаза, а в мыслях лишь: «Ну доктор Каллен, ну какие напрочь лекции о правильном или неправильном образе жизни? У тебя там что, неправильный возраст в моей медкарте записан?»       Общий смех, что её, что его сливается в унисон, тут же привлекая внимание остальных врачей, что озлобленно шикнули, абсолютно не разделяя настроя. Унылое общее настроение больницы вернулось, снова навалившись на хрупкие и уже не справляющиеся плечи Блэр.       Каллен наконец принимается за работу, все же подняв без труда Эйлин, подпихнув ей под спину подушки, усаживая в полусидячем состоянии, выполняя ряд привычных процедур, предписанных протоколом. Он спрашивает — она вяло отвечает, едва ли находя силы держать глаза открытыми.       Впрочем, раз так уж сложились обстоятельства, Блэр была не сказать, что против своего временного места обитания, даже наоборот — тут тепло, ее более менее вкусно кормят, ни налоговая, ни банки, ни управляющая домом, где была ее квартира, не названивали и не приходили, перестав доставать хоть и на короткий промежуток времени Эйлин требованиями и напоминаниями о выплатах. Не было нужды одолевать себя необходимой ненавистью, которая должна была возникать как закономерность тому лицемерию, что она разыгрывала каждый божий день повсеместно. Казалось, что эта больница стала каким-то островком спокойствия, где Эйлин могла просто выдохнуть, выспаться, понять, что ей принадлежало, а что было навязано ее отчаянным желанием не выделяться.       Каллен неизменно три раза в день справлялся о ее самочувствии, а иногда и без планового обхода захаживал перекинуться парочкой острых шуток, которые на самом деле были сплошным ребячеством и явно не отличались умом и сообразительностью.       Блэр же, окрепнув, почувствовала некоторое всевластие и, образно говоря, крылья за спиной, особенно когда Каллен поздравил с тем, что она теперь совсем не заразна, а ее температура начала спадать, лишь по вечерам поднимаясь чуть выше нормы. Поэтому она, совсем впав в инфантилизм и безрассудство, забыв о далеко не призрачной возможности словить осложнения, что запрут ее в четырех стенах, прикованную слабостью к кровати еще на недели, совершила свою первую диверсионную вылазку — поиск прохода на крышу. Здание было старое — оно повидало столько событий, что страшно представить, а архитектура не предполагала плоскую крышу, вследствии чего ее затея была куда более рискованной, чем можно было предположить. Впрочем, будто ее это волновало.       Утром, когда самочувствие пробивало все потолки, а температура была строго в норме, совершенно не тайными ходами, а прямо в лоб на лифте она доезжает до последнего этажа, после действуя лишь следуя своей логике и предположениям, идет навстречу двери с замком, которая, предположительно, вывела ее бы на своего рода парапет и, собственно говоря, крышу.       Что ж, пока она проворачивала эту схему, что могла выступить достойной причиной для госпитализации в великий и всем известный желтый дом, доктор Карлайл Каллен только зашел в здание, поставил роспись в регистратуре и заступил на смену, еще не подозревая, что зайдя в личную палату Эйлин Блэр он найдет там лишь пустующую кровать, тепло которой еще сохранилось, да отсутствие кардигана, что ей принадлежал.       Логично рассуждая, он надеялся на то, что она отошла по нужде или за водой, но прождав в палате с минут пять — быть может меньше — Каллен стремительным шагом идет узнавать у каждого о невысокой брюнетке в больничной робе и в вязанном кардигане.       Карлайл знал, что непозволительно привязался, ведь это происходило с ним довольно часто ввиду его эмпатии и крайне чутком и внимательном отношении к каждому пациенту, человеку, которого ему доводилось лечить.       Он честно старался не надумать, не накрутить себя, но в его сознании всплывали тысячи возможных вариантов событий: упала в обморок в санузле, выпала из окна, заглядевшись на звезды, с дуру вышла из здания и была украдена, да что угодно!       И пока доктор Каллен, звезда всей больницы и желанный кадр среди медсестер на роль как минимум любовника, поднимал на уши всю больницу, Эйлин Блэр, окончательно забывая о таком явлении, как инстинкт самосохранения, пробирается на крышу, вскрыв замок — вы не подумайте, она минут шесть возилась с шпилькой из волос в замочной скважине, вспоминая попутно и черта, и самого дьявола, и когда-то приобретенные в безумную юность умения.       Абсолютно неприветливо встречает ее холодное ноябрьское утро города Глазго, где влажность чередуется с сухостью, устраивая качели каждому жителю, ветер на голове каждого создает прическу по своему настроению, а холод пробирается под слои одежды, так и пытаясь согреться об человеческие сердца.       Блэр кутается в свой кардиган, съеживаясь от промозглости, к которой она, казалось, никогда не привыкнет, становясь практически на краю, держась от пропасти в шесть этажей в трех шагах. Виды просто шикарные: кафедральный собор, да некрополь — кладбище, если простым языком, а с другой стороны — автомобильная развязка. Этакий выбор: помрешь, отпоем и похороним или уедешь на машине отсюда домой.       Здесь не будет каких-то мыслей, долгих рассуждений с приведением мыслителей Древней Греции, Рима, Ренессанса, эпохи Просвещения и так далее и тому подобное каждому из нас небезызвестное. Почему? Все просто.       Эйлин, стоя на краю и медленно, но верно замерзая, сама того не замечая, просто смотрит вдаль, да и все. Ни мысли, ни связной деятельности в ее сознании не происходит, в голове — пустота.       Блэр просто пытается запомнить этот момент. Она старательно проживает это чувства ликования, совмещенное с умиротворением, заставляя себя не думать об истинности ее эмоций, об их происхождении, навязанности, она отвергает всякое сомнение и смятение о собственных выводах, принципах и основах.       Такой ее Каллен и находит — обнимающей себя, продрогшей и задумчивой с легкой улыбкой на лице.       Он нечаянно замечает, выходя из лифта, сначала дверь, которая обычно заперта, а затем и ее в низкого качества больничных тапочках, которые ровно точно такие же, какие выдают в трехзвездочных отелях, стоящую и дрожащую, как осиновый лист в парке рядом с больницей, полностью игнорирующую его оклики.       Конечно, он оказывается быстро и близко рядом, даже, наверное, слишком быстро, но никто этого, безусловно, не видит и не узнает и хватает ее за плечи, боясь, что от испуга может и подскользнуться и упасть. Она, в свою очередь, несколько заторможенно оборачивается, словно и не ожидав его здесь увидеть, забыв, где она находится и в каком конкретно месте здания, хлопает ресницами:       — О, это вы, доктор Каллен?       Он, кажется, уже поперхнулся собственным возмущением и разворачивает ее от крыши, уверенно ведя внутрь.       — Нет, вам показалось, я сам Мерлин, заколдую так, что отобью любое желание шастать по крышам. По крышам, ради всего святого, Эйлин, вам же не пятнадцать!       Каллен разразился суровой проповедью и лекцией, пока закрывал дверь, закреплял замок и вызывал лифт, пока раздавал на ходу приказы медсестрам, продолжая сурово смотреть — ей богу, душа в пятки каждый раз уходила, когда она взглядом с врачом пересекалась.       — С легкой подачи вашей затеи я наконец узнал больницу от каждого угла левого крыла до каждого правого. — Смолчав после гневной тирады минут пять он наконец говорит несколько саркастичным тоном. — Искренне надеюсь, что, пока я на обходе, вы не решите устроить очередную абсурдную вылазку к черту на куличики и будете смирно лежать здесь, молясь, чтобы не было никаких осложнений.       Эйлин, пребывая в странно радостном положении духа всю его и лекцию, и меры, дабы ее согреть, лишь улыбается, да так, как не улыбалась уже несколько месяцев с госпитализации ее бабушки. Легкое, парадоксальное ощущение личностного умиротворения так ее накрыло, что каждое слово, сказанное доктором Калленом, было интерпретировано его гиперответственным отношением к собственной работе, пациентам, которые были за ним закреплены и просто добрым характером, который он постоянно демонстрировал.       Эйлин Блэр кивает, выглядя посвежевшей, сверкая белыми зубами и Каллен лишь обреченно качает головой, выходя из палаты.       Никаких больше эксцессов не происходило и, к счастью студентки, врача и всей больницы города Глазго, она была выписана уже через два дня, принеся с собой спокойствие и возможность восстановить нервные клетки и нейронные связи между собой до поступления очередного безалаберного пациента.       Но Эйлин этого не узнает. Она нашла удивительно восхитительным состояние, когда в голове нет шума от бесконечных вопросов из разряда истинности ее намерений, идут ли они от души, или просто по необходимости чьих-то ожиданий от нее, об правдивости ее чувств или те в действительности были выжаты из ее низкого эмоционального интеллекта, дабы не выделяться из массы и избегать лишнего внимания, которое могло быть привлечено к ее несоответствующему состоянию горюющего человека.       Но, к большому сожалению Блэр, она не могла в полной мере контролировать поток этой душевыносящей белеберды, а потому все же, покуда она не была занята на работе — встретили ее, посвежевшую, куда более радостно, чем после отпуска, чтоб было абсолютно ожидаемо и логически объяснимо — или дома очередным исследованием, временами размышления об искренности ее публичной личности возникали и могли продолжаться не то что часами, а всю ночь и до самого рассвета.       Ответ крылся в самом вопросе, к этому пришла Эйлин, когда начала записывать все, что вертелось в голове и на языке, но так и не было озвучено. Оплаченный больничный — что само по себе было удивительно, ведь такого быть не должно было — помог возместить все долги и даже на остаток суммы позволить купить маркерную доску, которой Блэр и пользовалась каждый день. Пока занималась, готовилась к уроку для детей или разрешала собственный кризис личности.       Написав однажды общую совокупность, а не разрозненные вопросы — то есть, объединила все в одну тему — Эйлин и находит ответ.       Казалось бы, мы зачастую можем пройти данный этап подстраивания под некоторые нормы общества, под ожидания людей и некоторую выведенную людьми нормальность намного раньше, чем, например, Блэр. Кто-то из вас подумает, что это тоже своего рода норма — у кого-то раньше проблески подобного случаются, у кого-то позже. Хорошо, если случаются, верно?       Эйлин сомневалась. В некоторой степени она понимала, что все развиваются кардинально разно, но вовсе не могла никак помнить — именно, что помнить, ведь на втором курсе в ее недалекие восемнадцать был отдельный короткий курс психологии в рамках их обучения на учителей, который она безбожно проспала, ведь куда больше ее интересовали мертвые языки и загадки, словно она слишком много просмотрела Индианы Джонса, чем стадии развития личности и ее кризисы.       Так и выведя большими буквами «публичная личность — необходима ли?», почесав репу и, оставив до завтра, завалившись в кровать, Блэр приходит к следующему умозаключению: надо спросить знающего. Кто в городе действительно знает, а не проходил общий курс, на котором большая часть потока дрыхла? Все врачи и имеющие дипломы, специализация которых начинается на корень «псих–», а также один человек, который, подписывая ее выписку, попросил маякнуть о собственном состоянии как-нибудь когда-нибудь.       Ее мучала совесть, совсем чуть-чуть, ведь она до сих пор ни коим образом не дала о себе знать. По сути, и не должна была, но он так вежливо просил…       Треснув себя подушкой и укутавшись в одеяло, Блэр и этот вопрос оставила до завтра.       И на следующий день написала во время перемены, что хотела бы увидеться вечером в баре.       Ей богу, импровизация и неожиданные необдуманные решения — не лучшее ее умение.