Кости судьбы

      Авантюрин давно забыл, каково это — засыпать без страха. Каждый раз, когда он закрывает глаза, прошлое накатывает волной, тяжёлой, липкой. Ощущение, будто кто-то тянет его за горло обратно в кошмары.       Обычно это просто воспоминания. Привычные до тошноты: хлёсткие удары плети, глухая боль от чужих кулаков, жаркие всполохи войны, сухие, безжизненные равнины Сигонии. Это — его мир, его темница, знакомая до последнего удара сердца. Почти привык. Почти.       Но иногда подсознание добавляет красок, как поехавший крышей художник, превращая воспоминания в чудовищные картины. Катиканцы в форме солдат корпорации терзают сестру, а бывший хозяин с усмешкой избивает его под полумёртвым взглядом матери. Боль вспыхивает, как огонь, расползается по телу. Кровь течёт, крики рвутся изо рта.       И он просыпается. Сдавленный крик застревает в горле, а сердце колотится так, что кажется, вот-вот вырвется наружу.       Он распахивает глаза и видит потолок. Его трясёт, но тело словно каменное — ни рукой, ни ногой не пошевелить. Пальцы сведены судорогой, воздух рвётся из лёгких с хрипом, как у рыбы, выброшенной на берег, жадно хватающей последний глоток.       На потолке цвета ночного неба, среди мерцающих серебром млечных путей, написанных маслом, Янтарный Лорд и его последователи возводят стену из золотых слитков. Она пересекает потолок спальни ровно по диагонали, а в самом центре этой вакханалии хрустальная люстра в форме первых кораблей ещё только зарождающейся корпорации.       Авантюрин с трудом поворачивает голову. Взгляд падает на хозяйку этой вульгарной роскоши. Она лежит рядом, опершись на локоть, и смотрит на него. Безмолвно. Взгляд внимательный, колючий, как всегда.       Без макияжа она выглядит старше. На правой скуле — едва заметный, почти прозрачный шрам. Под глазами — потемневшие полумесяцы, а сами глаза покраснели от золотой пыли, которую она вдыхает, чтобы работать, как машина. — П-прости что разбудил, — бормочет Авантюрин.       Язык всё ещё с трудом ворочается во рту, а голос предательски дрожит. И это бесит. Бесит быть таким уязвимым. Бесит, что она это видит. И особенно то, что ему известно, что будет дальше. — Я не спала, — прохладная рука Госпожи Яшмы опускается на его плечо. — Твоя золотая дрянь тебя в могилу сведёт. — Золотая дрянь, которая сведёт меня в могилу — это ты, — парирует Яшма и притягивает Авантюрина к себе, укладывает его голову на свое плечо. — Тебе опять снились кошмары?       Он прекрасно знает, что врать бессмысленно. Она видела всё. Ещё когда он едва ли вообще мог спать после тюрьмы и подрывался посреди ночи, захлёбываясь слезами в приступе панической атаки. Ещё когда каждая собака кидала в спину взгляды, в которых читалось "убийца, сигонийская подстилка". И даже раньше. Там, в тюрьме, когда охранники пинали его по рёбрам за очередную дерзкую выходку — она видела. Как минимум один или два раза точно. — Да, — выдыхает он, злобно натягивая на себя одеяло. — Мне опять снились кошмары.       Холод не отпускает. Дрожь пробирает до костей, мышцы скручивает так, что ему кажется, будто кто-то со всей силы завязывает их в узлы. Его тошнит от паники. Руки бессильно сжимаются в кулаки, а он вжимается лбом в её ключицу, как будто это может помочь. Проклинает себя за эту слабость, за то, что её близость хоть что-то значит.       Когда-то давно, он верил, что подобные ночи изменят что-то между ними. Но нет. Нифига подобного. Она нежна с ним только когда ему хреново или больно. Или хреново и больно одновременно. И его тянет к этой мнимой заботе, как наркомана к очередной дозе. Это грёбаный воздушный замок, который растает как дым по утру. И он не знает, хочет ли чтобы было иначе. — Расскажи мне, — говорит Яшма.       Её пальцы рисуют какие-то замысловатые узоры на его плече, плавно сдвигаясь в сторону лопатки. — Я… снова был в тюрьме, — Авантюрин неохотно начинает говорить. — Ляпнул что-то не то охранникам...       Он замолкает. Сглатывает, слишком громко, будто пытаясь заглушить воспоминания. Но они уже поднимаются со дна, как грязь в мутной воде. Не только из сна. Настоящие.       Тяжёлые ботинки. Хруст рёбер. Смех, который остаётся в ушах навсегда. Они знали, что он — ходячий мертвец. Убийство одного из Десяти Каменных Сердец. Кража его имени, его силы. Попытка надуть корпорацию на астрономические деньги. После такого не выживают. После такого тебе гарантирован смертный приговор. — Они... их было пятеро, может шестеро... — Голос ломается. — И... моя мать... она была там. Они заставили её смотреть.       Звук, больше похожий на рычание, вырывается из его горла, прежде чем он успевает его сдержать. Зубы стиснуты. Кулаки белеют от напряжения. Что бы она сказала, увидев его таким? Преступником. Она верила, что он — спасение для их народа. Дитя Гаятры, рождённое в день, когда небо плакало.       Мать думала, что он станет святым, а он стал сборщиком долгов КММ. Авгинов больше нет. А он — золотой мальчик, в золотых побрякушках, один из Десяти Каменных Сердец носящий имя человека, которого собственноручно отправил на тот свет.       Он чувствует, как по щеке стекает что-то тёплое. Авантюрин подносит пальцы, и видит, что они влажные. Слёзы — он даже не заметил, как они потекли. Шелковый халат Яшмы темнеет от мокрых пятен, но она ничего не говорит, не отстраняется. Её пальцы перебирают его спутанные, липкие от пота, волосы. — Поплачь, — тихо говорит она. — Тебе станет легче.       Он прижимается ближе, слышит, как трещат его собственные нервные окончания.       Яшма продолжает гладить его рукой по волосам, другой она обхватывает за плечи, притягивая ближе.       Он чувствует её запах — смесь дорогих духов и табака. Чувствует тепло её тела сквозь тонкий шелк халата.       Она всегда рядом в моменты его слабости. И он ненавидит её. Ненавидит за то, что она позволяет ему это, за то, что видит его в таком состоянии. Он ненавидит её за эту мнимую заботу. И каждый раз приходит снова. — Иногда я жалею, что не сдох в тюрьме, — Авантюрин отстраняется, грубо вытирает лицо тыльной стороной ладони. Ему тошно от самого себя, от этой слабости, от слёз, которые он не в состоянии контролировать. — Ты не хотел умирать. Иначе никогда бы не предложил мне ту сделку на суде. — Я просто не знал, что остаток жизни придётся провести с этим дерьмом! — он выкрикивает это сквозь зубы, резко закрывает лицо ладонями. Руки дрожат. — Ты не понимаешь! Каждую ночь видеть это снова и снова! Знать, что те кто сделал это с тобой ходят по тем же коридорам. — Нет. — Что "нет"? — Его глаза, покрасневшие и полные ярости, смотрят на неё в упор. Замирает. В её взгляде что-то меняется. Что-то ледяное — острое, как клинок, — проходит по нервам, заставляя не дышать. — Нет, они больше не ходят, — Яшма произносит это спокойно, холодно, почти нежно. Её губы едва заметно изгибаются в кривой улыбке. — Они мертвы.       В висках нарастает глухой гул, как если бы кто-то резко ударил по барабану. Он моргает. Несколько раз. Слова как будто не доходят. — Они... Что?       Голос звучит так глупо, что Авантюрин едва не затыкает себе рот рукой. Он чувствует, как его собственное тело становится слишком тесным, как будто он влез в чужую кожу. — Охранники... которые издевались надо мной в тюрьме? Мертвы? — снова повторяет он, как в бреду. Слова звучат чужими, мёртвыми. — Именно. — Как... это произошло?       Он знает, что услышит. Знает это с первой её фразы. Она это сделала. Не своими руками, вероятнее всего, но сделала. Она заказала своих же. Но почему? Ради чего? — Опасная работа, — её голос режет воздух, как стекло по коже, — несчастные случаи... — Ты... — он захлёбывается, слова застревают в горле, вырываются обрывками, бьются в пустоте. — Они превысили свои полномочия, — она пожимает плечами, как будто говорит о какой-то мелочи, об упавшей чашке или разбитом бокале. — Я превысила свои.       Авантюрин задыхается. Мир качается, превращается в расплывчатое пятно. Он не понимает, кто перед ним — та, что обнимала его минуту назад, или кто-то другой. На самом деле ответ всего один. Он судорожно вдыхает воздух, чувствует, как к горлу подступает тошнота.       Авантюрин едва успевает добраться до ванной, ноги заплетаются, чуть не поскальзывается, врывается внутрь и падает на колени перед унитазом. Сгибается пополам, как будто пытается вытолкнуть из себя боль. Его выворачивает. Тело содрогается, руки сжимаются на холодном фарфоре. Он чувствует, как пот стекает по лбу, смешивается с горькими слезами. Как его собственная желчь горит в горле, отзываясь чем-то гадким и липким на языке.       Шаги за спиной. Яшма. Чёрт возьми, почему она пришла?       Она молча опускается рядом, и он чувствует, как её руки мягко придерживают волосы на затылке. Он дрожит от её прикосновения. От бессилия. Губы прикушены до крови, он давится собственным рыданием.       Она должна уйти. Ей должно быть противно. Так почему она здесь, сидит рядом с ним, как будто заботится? Как будто... — Ты... Ты очень страшный человек, Ева, — срывается с его губ. Это звучит жалобно, почти по-детски. Словно последняя попытка сделать ей больно.       Он вжимается в холодный кафель, чувствуя, как по спине пробегает дрожь. Тошнота не проходит, только усиливается.       Его тело дёргается, сжимаясь в болезненных спазмах. В животе всё клокочет и тянет вниз, обжигая нутро. Слизистый ком подступает к горлу, и он снова сдавленно рычит, выталкивая всё, что было внутри.       Руки утыкаются в холодный кафель. Спина выгибается, судорожно, как у человека, которого кто-то невидимый заставляет скрючиться над самой пропастью.       Яшма сидит рядом. Её колени прижаты к его боку, а шелковый халат, на мгновение касаясь его лба, холодит разгорячённую кожу. — Тише, всё хорошо, — её голос едва слышен. Рука на его затылке, мягко приглаживает спутанные волосы. Пальцы прохладные, почти ледяные, но он ощущает каждое прикосновение, как огонь на коже.       Авантюрин старается отстраниться, но сил не хватает даже на это. Он снова сгибается над толчком. Слезы текут из глаз, смешиваются с потом на щеках. Он давится, кашляет, почти захлёбывается собственной рвотой. И каждый раз, когда он наклоняется вперёд, её рука остаётся рядом. Тёплая ладонь опускается на его плечо, поддерживая.       Он шумно сглатывает, отводя взгляд от её спокойного лица, не может не заметить, как её халат теперь испачкан разводами желтоватой жидкости, но она не отстраняется. Даже не морщится.       Не уходит. Её голос, спокойный и ровный, звучит как отдалённый звон колокольчика в густом тумане: — Тихо... Всё уже кончилось.       Яшма бережно поднимает его на ноги, и он позволяет. — Пойдём, — тихо говорит она.       Без сопротивления, неуклюже цепляясь за её предплечье, он следует за ней, как ребёнок, которого ведут через тьму.       Они доходят до раковины, и она открывает кран. Вода льётся, холодная, почти ледяная, и это — как пощёчина, пробивающая сквозь муть в голове. Он пытается оттолкнуть Яшму, но её ладонь снова оказывается на затылке, придерживая. Её рука теплее воды. — Осторожно, — она наклоняет его голову вниз, и пальцы скользят по коже, направляя холодные струи на его лицо.       Вода смывает остатки слёз и рвоты. — Они просто... делали свою работу, — его голос ломается, звучит хрипло, как будто он снова выплёвывает слова из самой глубины. Он не смотрит на неё, только на воду, бурлящую в раковине. — Я не стою... этого.       Он тянется к крану, но она ловит его руку. Её пальцы сжимаются крепче, чем нужно, почти болезненно, но он не вырывается. Стоит, дрожа, почти захлёбываясь во всём, что его накрывает. — Ты... ничего не понимаешь, — он пытается прогнать её, вскидывая подбородок.       Но её глаза — спокойные, ледяные — не отрываются от его. И в этот момент он хочет... хочет ударить, оттолкнуть, сбежать. Но вместо этого его пальцы сжимаются вокруг её ладони. Её тепло почти обжигает, и в нём есть что-то ужасающе желанное. — Они были ублюдками, которые делали свою работу, — поправляет Яшма. — Я ничем не лучше, чем они, — выдавливает Авантюрин, его голос вибрирует на грани крика и слёз. Он знает, что не сможет продолжать.       Она не отвечает, лишь наклоняется ближе и целует его в висок. И в этот момент он снова сдаётся. Тянется к её прикосновению, почти в отчаянии, как если бы в этом жесте скрывалось единственное спасение.       Она продолжает умывать его. Пальцы мягко трут виски, челюсть, поднимают подбородок. Он жмурится, не хочет видеть себя — или её — в зеркале. — Я... не заслужил этого, — повторяет он, но в его голосе больше нет ярости. Только усталость, хриплый шёпот, растворяющийся в звуке текущей воды. Глаза закрыты, и всё, что он чувствует — это её руки, скользящие по лицу.       Злость отступает, оставляя пустоту. Тело всё ещё дрожит, но он больше не пытается вырваться. Всё, что ему остаётся, — это сдаться. Вода стекает по лбу, по подбородку, капает с запястий. Ладонь Яшмы, мокрая и тёплая, нежно гладит его по щеке. — Пыток в тюрьме? Не заслужил, — она осторожно вытирает его лицо полотенцем. — Я же убил его. Одного из нас... из вас... — он путается в словах. — Ты убил его, не имея опорного камня, который был у него. Значит, ты был сильнее или хитрее. Тот, кто не может победить, не заслуживает милости Повелителя Янтаря. — А если бы на его месте была ты? Если бы я сделал это с тобой? — Значит я бы тоже не заслуживала, — Яшма пожимает плечами и целует его в кончик носа.       Авантюрина кроет от этого жеста. Только Яшма может быть нежной, рассуждая о том, что он мог бы её убить. Проклятая женщина. — Пойдём, — она тянет его за руку, обратно в спальню.       Янтарный Лорд молчаливо взирает на них со своего портрета на расписном потолке. — Когда... Это случилось? — спрашивает Авантюрин после долгого молчания. — Около года назад.       Яшма закуривает сигарету. Наливает в бокал воды и возвращается к постели. Придерживает его за подбородок пока он пьёт. — И ты решила сказать об этом только сейчас? — Подходящего момента не было, — её голос ровный, будто она рассказывает о погоде.       Он смотрит на неё, чувствуя, как в нём снова поднимается целая буря эмоций. — Почему ты это сделала? Почему ты убила тех, кто выполнял приказы твоего же начальства? — он впивается в неё взглядом полным вызова.       Сам не знает что именно хочет услышать. Его всё ещё знобит от недавнего приступа. Ему холодно. Он смотрит на желтоватые пятна на шёлковом халате Яшмы и чувствует себя более голым, чем если бы и в самом деле был без одежды. — Потому что я так хочу, — отвечает она наконец. — Знаешь, в таких случаях люди обычно говорят: "потому что ты мне дорог" или "потому что я тебя люблю", — вырывается прежде, чем он успевает подумать.       Яшма улыбается, эта её полуулыбка, от которой ему всегда становилось не по себе. Она делает затяжку, дым медленно стелется в сторону потолка, растворяясь в воздухе. — Что такое любовь, Авантюрин? — её вопрос настолько неожиданный, что он на мгновение теряет дар речи.       Он моргает, пытаясь собрать мысли, и, наконец, бурчит: — Понятия не имею. Нашла у кого спросить.       Она коротко усмехается. — Вот видишь. Я предпочитаю не оперировать терминами, которые не входят в круг доступных мне понятий.       Она опускается на постель рядом с ним, и на этот раз он сам тянется к ней, кладя голову на её плечо. Последние запасы гордости на сегодня кончились ещё где-то над толчком. — В твои понятия не входит нихрена, кроме приказов, денег и умения вершить чужие судьбы, — ворчит Авантюрин.       Ему всё ещё безумно стыдно за свой срыв, но попытки придать себе брутальности, выглядят как всегда нелепо рядом с ней. — Может быть, — она крутит в пальцах сигарету. — Ты бы хотел, чтобы я сделала что-то другое?       Сложный вопрос. Он задавал его себе множество раз, но никогда не находил ответа. Он достаточно красив и обаятелен, чтобы получить нежность, любовь и ласку от любой женщины. Услышать подобные слова от Яшмы? Бред собачий. Он слишком хорошо знает, что это будет лицемерием. — Нет. Ты не можешь сделать что-то другое. Потому что ты — это ты, — вздыхает он наконец.       Яшма мягко усмехается, укрывая его одеялом. По её лицу всегда сложно прочитать хоть что-то, но ему кажется, что ей понравились его слова. — Скажи мне, — говорит она, поглаживая его запястье. — Почему ты считаешь, что недостоин? Дело ведь не в убийстве. Ты никогда в нём не раскаивался. Тогда почему?       Авантюрин дёргается, внезапно ощущая необходимость защищаться. Она слишком хорошо читает между строк. Это всегда пугало до чёртиков и вместе с тем разжигало азарт, что однажды он тоже сможет сделать это с ней. — Я... Меня с детства считали особенным, понимаешь? Отец, мать, сестра... Носились со мной как с каким-то божеством. Мы были бедными. Но они отдали мне всё, что у них было. Даже свою жизнь. И что сделал я? А нихрена я ни сделал. Просто не сдох. Разве это достижение? Все кто помогал мне, все кто был ко мне добр рано или поздно оказывались либо мертвы, либо по уши в дерьме, если были хоть сколько-нибудь хорошими людьми.       Он замолкает, слегка надув губы. Яшма всегда умела вытаскивать из него откровения. И это бесило до зубного скрежета. Впрочем, как и всё в ней. — Мне ты несчастий не принёс. Значит я не хороший человек? — она смотрит на него с прежней улыбкой. — Ты — ужасный человек, — почти против воли усмехается Авантюрин. — Даже Алмаз частенько кажется мне более человечным, чем ты. — Сочту это за комплимент. — Кто бы сомневался.       Авантюрин вздыхает и прикрывает глаза, устраиваясь у неё на плече поудобнее. Яшма, как всегда, не осуждает его за истерику. Не ждёт благодарности. Не переживает, не требует обещаний. Всё просто. Он ломается — она собирает по кускам. Как разбитую чашку, которую жалко выкинуть. Может, ей это в кайф. А может, спектр доступных ей эмоций в самом деле настолько ограничен.       Честно говоря, он и сам не уверен, что примет что-то другое. Чужие чувства? Настоящую заботу? Не, это не для него. Он слишком сломан для таких вещей. И слишком эгоистичен, чтобы позволить себе роскошь настоящих эмоций. Всё, что было чистым и настоящим, сгнило там, на Сигонии, вместе с детством. Да и тогда он особо не напрягался. Вспомнить хотя бы ту историю с медальоном матери. Вылазка в лагерь катиканцев чуть не свела его сестру с ума. Она была уверена, что его убили.       А вот с Яшмой всё просто. У неё нет чувств, по крайней мере таких, что задеваешь и потом чувствуешь стыд. Да и чего стыдиться? Она бы, наверное, даже не заметила, если бы он сдох. Или просто пожала плечами: не заслужил милости Повелителя Янтаря. И завела бы себе нового Авантюрина, как те старушки, что покупают одинаковых собачек и называют их одинаковыми именами. Мысль эта отравляет. Но успокаивает. В конце концов, он всегда был хренов эгоист.       И всё же, ему нравится испытывать судьбу на прочность. Он приползал к ней пьяный, с разбитым лицом, проигравший всё, что было. А она, как ни в чём не бывало, обрабатывала раны и выплачивала долги. Он заливал кровью её белый мрамор и блевал на дорогие ковры, а она дарила ему золотые побрякушки. Лез в самое дерьмо — она даже не удосуживалась написать пару слов. Наверное, знала, что выживет. Тащил в свою постель кого попало — она не ревновала. Поднимал на неё руку — она позволяла. Потому что когда била она, его удел был утирать кровавые сопли на полу. Хотя и с этим Яшма справлялась не хуже.       Но он всё равно любит думать, что однажды найдёт ту самую грань. Ту, за которой её можно переиграть. Не зря же тогда, на суде, брякнул ей эти слова. Это хоть как-то придавало смысл.       Авантюрин ворочается, устраиваясь на её плече. Разбитый, пустой. Но даже в этом есть какая-то странная утеха.       Он выдыхает медленно, чувствуя, как веки тяжелеют. Ему неуютно от самого себя — слишком оголённый, слишком слабый. Словно и правда все его внутренности вывернули наружу. Да и к чёрту их. Он слишком долго учился ломаться, чтобы теперь пытаться собирать что-то настоящее. Любовь? Искренность? Что за чушь? Это не про Яшму. Да и он никогда не был тем, кому такие вещи положены.       Мысли путаются. Тянутся за воспоминаниями о Сигонии. Матери. Сестре. О том, как он вечно что-то терял. Ладно бы это были только люди. Он и себя потерял давно. Всё это словно тонет в вязком болоте усталости.       Сквозь полусон он чувствует, как пальцы Яшмы касаются его волос. Плавно, лениво. И слышит её голос. Низкий шёпот, убаюкивающий. — Ты ведь так и не понял, да? Что бы ты ни делал, я всё равно буду рядом. Но ты можешь продолжать пытаться...       Проклятая двусмысленность. Тонкая грань между лаской и угрозой. Как всегда. Она говорит это с такой нежностью, что у него где-то внутри всё сжимается. А может, это просто его грёбаное воображение...       Он засыпает. И этой ночью ему больше не снятся сны...