Моя тень больна

      ***

             Сундук пах пылью, плесенью и анемонами. Отдыхая ночами в сундуке от мирской суеты, Шэнь Цзю чувствовал, как плесень начинает расползаться по собственной коже, рисуя замысловатые узоры. Но гниль на дне старого сундука ему была милее теплых слов и объятий названной семьи.              По ту сторону деревянной стены шумел ветер в зарослях подсолнуха. Цю Цзяньло был так добр, что выставил сундук на окраину поля, очень щедрый жест по сравнению со старыми наказаниями. А еще в начале лета, Шэнь Цзю вспомнил с усмешкой, Цю Цзяньло был так добр, что начал заниматься с ним гимнастикой для укрепления тела и духа. И это в ответ на просьбу позволить уйти учиться в орден и стать совершенствующимся. Зато теперь личные уроки Цю Цзяньло пригодились, и Шэнь Цзю мог с легкостью согнуться и залечь в тесное пространство. Цю Цзяньло даже был так добр, что на ночь оставлял кувшин с водой. Шэнь Цзю в который раз клялся себе, что однажды отплатит за всю доброту названного брата.              В последние дни Шэнь Цзю думал, откуда у него пристрастие к красному цвету. Красный традиционно был цветом счастья. Цю Хайтан любила подолгу рассматривать красные ткани, одно из ее развлечений — таскать с собой небольшой красный отрез и накидывать себе на голову, а Шэнь Цзю полагалось любоваться невестой. В саду было много красных цветов на привлечение удачи в дом, и их лепестки пронзительно алели на солнце. Но все это не то…              Однажды в начале своего воспитания в доме Цю, Шэнь Цзю извернулся, схватил нож и нанес несколько резких ударов Цю Цзяньло по руке, в которой он обыкновенно держал плеть. Красные струйки быстро собирались на коже и капали на пол. Роковой ошибкой Шэнь Цзю стало то, что он действовал необдуманно, нерешительно. Бить надо было в сердце, а не руку. За ошибку он позже расплатился, и лишь чудом не лишился руки. Но позже Шэнь Цзю с волнением лелеял в памяти образ пролитой крови. Красный наводил на мысли, что все смертны, и поэтому для него красный — цвет надежды.              Шэнь Цзю не без удовольствия отметил, как он предусмотрительно не стал откладывать дело и успел сбегать на рынок, продать несколько подарков Цю Хайтан и купить луковицы шисуаня. Работать в саду он мог только ночами, а теперь и ночами не мог. Но шисуань уже был в земле, и Шэнь Цзю с нетерпением ждал осени, когда он расцветет. Даже сундук не казался таким тесным. Да и он здесь был не одинок.              Сквозь старую древесину в трещины заглядывал лунный свет. Где был свет, рождалась и тень. Его темная подруга по несчастью тыкалась мордой в руки, лизала пальцы, и тепло ее присутствия держало Шэнь Цзю в сознании. Ему было жаль ее, она, похоже, недавно родилась, а ей уже приходилось дышать пылью и сидеть взаперти.                            Когда на следующий день после разговора с Ши Чуньтянем к нему прибежала Цю Хайтан, Шэнь Цзю уже знал, что откажет ей. Он мог преподнести дому Цю свою человечность, но подарить им то, чего не имел, было выше его возможностей.              На отказ раба дать глупое обещание зваться родственными душами молодая гордая госпожа разрыдалась как обыкновенная девчонка; уродливые слезы градом лились из опухших глаз, совсем не похоже на цветущую сливу. Может поэтому Цю Цзяньло никогда не наказывал сестру, а когда был ей недоволен, срывался на нем? Шэнь Цзю не видел себя со стороны, но со слов Цю Цзяньло, его лицо в слезах походило на лепестки цветущей сливы под весенним дождем.              Один отказ Цю Хайтан не смутил, она несколько дней ходила и предлагала снова. И Шэнь Цзю снова отказывал. Потом Цю Хайтан с ним долго не разговаривала, только заходилась рыданиями, когда они встречались. Шэнь Цзю было ужасно неуютно от ее тоскливых обиженных взглядов и всхлипов, но он надеялся, маленькой невесте вскоре наскучит дурачиться. Его свобода и так была в ее руках, неужели ей мало? Но ей не наскучило. А позже пришел Цю Цзяньло и предложил выход из положения.              — А-Цзю, я же занимался твоим образованием, ты должен сам понимать, что родственные души это красивые сказки, которые люди придумали, чтобы скрашивать досуг. Поэтому если Хайтан хочет поиграть в родственные души, ты должен поддерживать игру. Если твоя невеста говорит тебе, что ты ее родственная душа, значит, ты должен соглашаться.              Шэнь Цзю так часто слышал, сколько он должен этой семье, будто Цю Цзяньло записывал за ним долги еще с прошлой жизни.              — Это просто слова, но правильными словами, ты можешь выразить любовь своей семье. Быть семьей, мой хороший, это не только поддерживать друг друга физически, но и говорить нужные слова в нужный момент, — Цю Цзяньло преподавал уроки о семье внятно и обстоятельно, с теми же интонациями он учил Шэнь Цзю грамоте и каллиграфии или объяснял важность игре на цине, как одного из четырех благородных искусств.              И Шэнь Цзю с ним бы даже согласился, бессмысленно портить себе жизнь из-за глупых сказок. Но только подыгрывать Цю Цзяньло было одним делом, называя его «брат» и улыбаясь, Шэнь Цзю знал, что улыбается монстру и от этого зависит его жизнь. И он знал, Цю Цзяньло знает, что Шэнь Цзю играет по его правилам не потому, что сам так хочет.              А вот играть в игры с Цю Хайтан совсем другое дело. Его наивная маленькая невеста принимала внимание и слова Шэнь Цзю за чистую монету.              Она сама успела нахвататься знаний из каких-то книжек и взахлеб ему рассказывала, как прекрасно быть родственными душами, как он пока не понимает своего счастья и сколько радости они испытают от такого союза.              И о том, как их души тянутся друг к другу, и как небеса за ними присматривают и льют благодать на крышу их дома, и даже о том, как им будет завидовать брат, который до сих пор не встретил не только своей родственной души, но даже не взял ни жену, ни наложницу. Цю Хайтан так понравились сказки о родственных душах, что она сама себя убедила, что и у брата должна быть родственная душа. Она искренне желала всем в доме Цю счастья, но ее счастье было Шэнь Цзю чуждо.              Если раньше на него возлагали обязательства только как на красивое дополнение к молодой госпоже, где требовалось правильно кланяться, хорошо выглядеть, учтиво говорить, улыбаться и сопровождать госпожу, то теперь требования выросли. Цю Хайтан, посвятив день пересказу путанного любовного романа, с надеждой в больших глазах смотрела на Шэнь Цзю, ожидая, что тот объявит ее своей родственной душой и, видимо, умрет от счастья.              Слушая ее, Шэнь Цзю отчетливо понял, что чтобы ни случилось, он не уступит Цю Хайтан. Он многому научился в доме Цю, но изображать, как он млеет от ее взглядов, как быстро стучит сердце от ее улыбки, как жар тела не стихает от одного ее присутствия… и что еще она там надиктовала по списку, который выписала из романа даже на отдельный лист? Цю Хайтан особенно уделила внимание рассказам, как он будет счастлив.              Шэнь Цзю попробовал представить, как ему себя вести, если бы он захотел ей подыграть, раньше на улицах ему часто доводилось притворяться ради выгоды несчастным, но притворяться счастливым оказалось выше его сил.              Заметив его слабые попытки примерить роль, Цю Хайтан сильно разозлилась, обвинив в том, что он издевается над ней и извращает прекрасные вещи. А Шэнь Цзю не знал, как объяснить, что весь тот любовный трепет, мандраж и чувство безмерного удовлетворения, что она описала, у него вызывает вовсе не ее улыбка. Что счастье для него в ее несчастье.              Шэнь Цзю был так изведен и на нервах от слов своей маленькой невесты, что не сразу соотнес сказанное ей с тем, что говорил Ши Чуньтянь. Ни слова из того, что сказал Ши Чуньтянь, не прозвучало из уст Цю Хайтан и наоборот.              А Цю Цзяньло и вовсе предлагал относиться к родственным душам, как к мифу, сказке. Но только у Шэнь Цзю была необыкновенная тень, которую Цю Цзяньло не видел, и Шэнь Цзю уверен, она не сказка, не галлюцинация и не вся та чушь, которой его кормила Цю Хайтан. Знай, он раньше, что дом Цю так бурно отреагирует, упросил бы Ши Чуньтяня ничего им не говорить.              — Можешь привести хотя бы одну причину, почему ты отказал Хайтан? — Цю Цзяньло не кричал, казалось, даже не злился, но Шэнь Цзю уже чувствовал, что грянет буря.              — Я не хочу, — Шэнь Цзю знал, что объяснять что-либо бесполезно.              — Не хочешь объяснять почему или не хочешь зваться с Хайтан родственными душами?              — Не хочу быть с молодой госпожой родственными душами, — неужели Цю Цзяньло его услышит?              — Хорошо. Очень хорошо. Котенок, если не хочешь, то не будешь. Твой брат заботится о твоих желаниях, мы же семья. Но мы с тобой должны в первую очередь думать о Хайтан. А Хайтан, как ты сам видел, очень расстроилась из-за твоего отказа. Но у меня есть предложение, как учесть твое желание и утешить Хайтан. Сначала ты послушаешь, что я узнал о так называемых родственных душах, а потом я скажу тебе, как мы поступим.              Они сидели в его комнате за низким столом, Цю Цзяньло весь в черном, строгий и собранный, с волосами заколотыми в хвост нефритовым резным гуанем (1), он даже не снял парадную дорожную накидку с высокими накладными плечами. Шэнь Цзю в персиково-бежевом ханьфу с россыпью розовых лепестков по краю рукава был словно погибающий на рассвете анемон, встретившийся со штормом. Но на коленях Шэнь Цзю свернулась тень, и шторм его больше не пугал.              — Помнишь, с чего все началось? Ты упал в обморок. В тот день было жарко, это правда, но не настолько. Кроме тебя больше никто не занемог. Заметим, что это был не первый раз.              Да, Шэнь Цзю уже приходилось терять сознание от недоедания или вовсе из-за лишения еды, когда он отказывался подчиняться новым правилам, или слишком туго затянутого пояса для воспитания духа и грации, уроки грации тоже входили в домашнее обучение. Но такого давно не было.              — За тобой и я, и Хайтан, и слуги в доме замечали периодическую сонливость, слабость в теле. А-Цзю, ты так часто болеешь, что Хайтан всерьез захотела изучать медицину.              Это было правдой лишь отчасти, половина случаев болезни имела конкретный внешний источник. Однако по сравнению с остальными домочадцами он действительно был болезненным цветком, как утешала маленькая невеста, сравнивая его то с молочным бутоном пиона, то с трепещущими на ветру лепестками яблони.              — Ягненок, ты бледный как отражение луны в пруду поздней осенью, — дрожь прошила Шэнь Цзю от противоестественной нежности в голосе Цю Цзяньло.              В такие моменты как сейчас Шэнь Цзю не знал, чего ожидать и как реагировать, Цю Цзяньло умел выбивать почву из-под ног.              — Я нашел сведущего лекаря и выяснил, что «родственными душами» в народе называют тех, у кого тяжелая форма малокровия.              Цю Цзяньло смотрел на Шэнь Цзю, ожидая реакции, но не получил и продолжил.              — Когда-то чтобы порадовать юную и прекрасную, но тяжелобольную девушку, уважаемый лекарь придумал сказку, будто ее болезнь — признак того, что ей суждено встретить настоящую любовь. Девушка взбодрилась, а вскоре подле нее появился почтенный состоятельный муж, влюбленный в нее без памяти, и она быстро пошла на поправку. Муж настолько ее любил, что вместо лекарства на основе крови животных, прописанного лекарем, давал ей собственную кровь. Рядом с ним она расцвела, и жили они долго и счастливо. Кто-то записал их историю, люди подхватили и начали пересказывать на разный манер.              Версия Цю Цзяньло по содержанию разительно отличалась от восторженных вздохов Цю Хайтан. Та не говорила про больных девушек, но ни разу не сомневалась в существовании влюбленных, чья радость быть вместе продлится и в следующей жизни.              — Поскольку все началось с их пары, то именно малокровие стало мифической основой, а дальше взбудораженный люд, чего только ни сочинил. Однако явление получило широкое распространение, и в некоторых учениях легло в основу канонов. Например, такие лекари как господин Ши придерживаются школы медицинских искусств, согласно учению которой, больного следует лечить не только лекарствами и традиционными методами, но и сказками, ободряя дух человека. При этом в таких школах лекари зачастую практикуют медитации и мантры, в ходе которых убеждают и себя в реальности своих слов, чтобы рассказывая больному целительную сказку звучать убедительнее.              Шэнь Цзю слушал Цю Цзяньло очень внимательно, поражаясь, как тщательно тот подготовился к разговору.              — Хотя родственной душой больного принято называть жену или мужа, или в твоем случае невесту, но есть и ситуации, когда имеет смысл указать на ближайшего родственника, опекуна или другого человека, который неравнодушен и переживает о больном. Легенд и на этот счет предостаточно. Не знаю почему господин Ши не сказал тебе, что Хайтан и есть твоя родственная душа, но, возможно, он посчитал в твоем случае более верным решением дать понять, что о тебе будет крепко заботиться не только невеста, но и другой ближайший человек, то есть я. И он был прав.              Шэнь Цзю стало нечем дышать.              — Котенок, узнаешь? — Цю Цзяньло достал кожаную флягу и протянул Шэнь Цзю.              Он узнал. Сначала Шэнь Цзю испугался, что Цю Цзяньло нашел бережно хранимый им подарок, но потом заметил, что кожа на фляге немного отличается.              — Это то самое драгоценное лекарство, я съездил к господину Ши и купил для тебя еще одну порцию. О господине Ши и его лекарствах, в самом деле, хорошо отзываются, без рекомендации я бы не стал к нему обращаться в первый раз. Но он выразил сожаление и сказал, что это последняя порция, которую он может продать. Попробуй.              Шэнь Цзю откупорил флягу и потянул носом дурманящий аромат. Он сделал маленький глоток, горло обжег нектар чистого наслаждения. Без сомнений, это было все то же лекарство Ши Чуньтяня.              — Знакомый вкус?              — Да, — кивнул Шэнь Цзю.              — Хорошо, а теперь смотри внимательно, — Цю Цзяньло поставил между ними белоснежную фарфоровую пиалу. — Налей сюда.              Слушаясь, Шэнь Цзю плеснул немного из фляги в пиалу. Красная жидкость очень похожая на кровь потекла по стенкам. Шэнь Цзю завороженно смотрел, как красное стекает по белому.              — Видишь? На что это похоже? — Цю Цзяньло пододвинул пиалу ближе к Шэнь Цзю.              — На лекарство, — тихо протянул Шэнь Цзю.              — На кровь, А-Цзю.              Шэнь Цзю в недоумении смотрел то на Цю Цзяньло, то на наполненную пиалу, не понимая, что Цю Цзяньло от него хочет.              — Твое красное лекарство — это кровь, мой дорогой, потому что ты болен малокровием. Господин Ши просил нас поддержать твой дух и помочь тебе с обретением родственной души, но поскольку ты уже знаешь, как все обстоит на самом деле, то лучшей поддержкой для тебя, А-Цзю, будет признать, что твоя семья и есть тебе родственная душа. И как глава семьи я беру на себя эту ответственность. А-Цзю, мы сможем поддержать тебя и утешить Хайтан, если ты ей сам скажешь, что я твоя родственная душа.              Смысл слов доходил до Шэнь Цзю мучительно, как иглы входят под кожу, а Цю Цзяньло уже продолжал.              — Мы с Хайтан потеряли родителей, а ты своих благодетелей, и моя бедная безутешная Хайтан нашла умиротворение в вымышленных историях. Не хочу ее расстраивать. Пусть для нее будет одной сказкой больше. Может, целители той школы в чем-то правы. И раз уж теперь ты признаешь меня близким, и тебе не останется причин смущаться, то заодно скажем ей, что ты свободен, к слову, я уже давно отдал распоряжение, и ваша свадьба состоится этой осенью, вы оба как раз достигнете подобающего возраста.              — Это не кровь, — Шэнь Цзю поднял злые глаза на Цю Цзяньло. — А родственные души это не сказки. И у меня нет малокровия. И я не буду звать себя твоей родственной душой даже в шутку. И ее не буду тоже, — Шэнь Цзю говорил резко и отрывисто.              — Не кровь? — Цю Цзяньло остался спокоен. — Ты ошибаешься, А-Цзю, — Цю Цзяньло подался вперед и схватил Шэнь Цзю за руку. — Смотри, мой хороший, — тупой нож для чая в руке Цю Цзяньло с трудом процарапал запястье Шэнь Цзю, побежала тонкая струйка, и Цю Цзяньло подставил вторую пиалу.              — Где аптечка? — деловито задал вопрос Цю Цзяньло.              Шэнь Цзю кивнул в сторону лакового шкафа, зажимая руку. Когда Цю Цзяньло отвернулся, он перевел взгляд на тень, та всполошилась, темным пламенем обвила его руку, еле ощутимо касаясь кожи, и рана перестала кровоточить еще до того, как Цю Цзяньло вернулся.              Цю Цзяньло обработал и перебинтовал его рану и после заставил смотреть на две пиалы. На вид их содержимое выглядело одинаково, пусть во второй и было совсем мало.              — Теперь видишь? В обеих одно и то же, плотность одна, — Цю Цзяньло растер между пальцев обе жидкости, — пахнет одинаково, — Цю Цзяньло демонстративно понюхал одну и вторую пиалу. Надеюсь, ты не будешь спорить, что по твоим венам течет кровь.              Шэнь Цзю обмакнул палец в пиалу со своей кровью и облизал.              — Мое лекарство на вкус совсем не такое, — упрямо заявил он. — Оно вкусное и ароматное. А это просто кровь.              Цю Цзяньло поднес к лицу пиалу с лекарством, глубоко вдохнул и покачал головой.              — Ароматное? Твои рецепторы исказились, А-Цзю, — Цю Цзяньло лизнул кончиком языка лекарство и скривился.              Затем он позвал служанку и заставил сделать глоток лекарства.              — Нравится угощение? Хочешь еще? Отвечай честно.              — Простите господин, — девушка поморщилась, — эта ничтожная служанка не может оценить изысканный вкус напитка.              Шэнь Цзю видел, что та не притворяется, ей действительно было противно.              — Можешь идти, — Цю Цзяньло отпустил служанку.              — А теперь, моя своенравная ночница (2), поговорим о тебе, — Цю Цзяньло улыбнулся краем губ. — За долгую историю наших с тобой отношений я уже привык, что ты сопротивляешься каждому новому шагу. Но и ты должен был привыкнуть, что в итоге я окажусь правым. Ты сам все видел, твои вкусовые рецепторы тебя подводят, как и твой болезненный организм. Пока ты не запутался окончательно, проведем черту. С сегодняшнего дня ты моя родственная душа, в свою очередь, я буду заботиться о тебе как о своем дорогом члене семьи. Согласен?              Лживая маска заботы и лицемерного «согласен» злила Шэнь Цзю больше, чем когда его вовсе не спрашивали. Он ненамеренно содрал с руки бинт, впиваясь ногтями в свежую рану. Тень приобняла его хвостом за талию и снова ткнулась мордой в рану. Шэнь Цзю провел ладонью по теневой холке, ощущая еле уловимую связь.              — Котенок, — позвал Цю Цзяньло.              Внутри Шэнь Цзю клокотало и клубилось марево из отвращения и ненависти, и кто-то нашептывал ему губительные слова, наполненные самопрезрением. А перед глазами — Цю Цзяньло. Он весь залит красным с ног до головы. И в воздухе пахнет осенними листьями, и красный шисуань цветет под лунным всепроникающем всевидящим светом.              Рано, рано. Шэнь Цзю отдернул себя, гладя плотоядную острозубую тень на коленях, возвращаясь в дурманящее лето. Белое траурное лето, словно угасающая серебряная луна, что обращается пеплом на рассвете.              — Согласен, — Шэнь Цзю надеется, что его голос не дрожит.              — Вот и славно, моя душа. Пора уже закончить твое превращение из куколки в бабочку, — прежде чем уйти Цю Цзяньло обнимает Шэнь Цзю, и белый анемон гибнет в черных рукавах, пропитываясь чернотой, его сердцевина окрашивается в ржавый цвет увядания.                            Ночью Шэнь Цзю снится сундук. Крышка медленно распахивается перед ним, и бархатная бездна манит внутрь. Он ложится на дно сундука, обнимая тень и играя с лунным светом.              Каждый день в доме Цю он хоронит себя на дне сундука и крепко засыпает под трели цикад и бедственное уханье сов. Он знает, что уже скоро крышка откроется, и тьма, скопившаяся на дне, выйдет наружу и затопит проклятый дом.              

***

             (1) Гуань 冠 guān — заколка-корона (венец), которую закрепляли поперечной шпилькой.              (2) Ночница — род летучих мышей. В Китае летучая мышь имеет положительную коннотацию и один из символов счастья, т.к. они омонимы: 蝠 fú — летучая мышь и 福 fú — счастье, благословение.       Привет от остроухой ночницы: https://redbook.su/wp-content/uploads/2021/02/102-3.jpg              Саундтрек       Motoi Sakuraba — Queen of Drangleic