Guilty 2. Incinerate me

— Мне нужно поехать домой, — слова Хенджина звучат хрипло, словно из-под толщи льда. Мысли бьются о скалы сознания, пытаясь найти выход, прорваться наружу. Омега чувствует, как они затягивают его в пучину, угрожая поглотить целиком. Поэтому и решает пресечь их на корню, не давая даже зародиться сомнению. Наверное, это и была та самая крайняя степень эмоций, перед тем, как все рухнет. Наверное, именно в этот момент он достигает крайней черты, которая предвещает разрушение всего вокруг. Внезапный выброс адреналина пронзает. Хенджин понимает, насколько это дурной знак. Зловещая предвестница приближающегося шторма, который вот-вот разразится. В прошлой раз это закончилось разбитой посудой по всей кухне в чановском доме. Но сам Чан, словно не замечая бури, бушующей внутри омеги, продолжает играть с сыном, толкая крошечную машинку по белоснежному ворсу ковра, пока Тиен счастливо ловит ее маленькими ручонкам. — Поедешь — сочту за отказ, — бросает Чан, не отрываясь от игр с сыном ни на мгновение, будто нарочно подчеркивая ничтожность, абсолютную неважность Хенджина. — Но… — Хенджин пытается возразить, но его слова теряются в пустоте, которой, казалось, наполнен весь этот чертов дом. Крис наконец поворачивается, в ледяных глазах отражается самая настоящая бездна. Никакой жалости, ни тени сочувствия. Только пугающий, неприкрытый холод. Хенджин замирает, задерживает воздух глубоко в груди. — Я не могу взять и просто уехать. Мне нужно хотя бы… — Попрощаться? — издевательски хмыкает. Хенджин заламывает брови, пухлые губы приоткрываются в беззвучном вопросе, прежде чем успевает собрать мысли в осмысленное предложение. Глупо. Каждое слово, которое сейчас срывается с губ Хенджина, несет в себе разрушительную силу. Потому что Чан изящно перевернет их, перекрутит, превратив в смертоносное оружие, способное пронзить душу Хенджина, как острое копье, заставив корчиться от боли, скулить и молить о пощаде. Хенджин знает это. Сердце колотится в груди, вибрируя в унисон с напряжением, которое будто сжимает легкие в тисках собственных страстей и беспомощности. Каждый вздох становится тяжелым, мучительным. Оказаться зажатым в ловушку своих эмоций, где каждое движение — настоящие болезненные удары по сознанию, то еще испытание. Какой из них будет решающим, смертельным — Хенджин предсказать не может. Тишина, обостренная ожиданием, непозволительно затягивается, тучи, нависшие над его головой сгущаются. Чан все еще смотрит на него. В глазах, полных невыразимой власти, вновь ощущается холодное проникновение, которое прорываются сразу под кожу Хенджина, вызывая невыносимый зуд. — Да. Попрощаться. Так люди делают, когда им жаль, — и Хенджин даже не замечает, как дает ответ на предложение, вновь сокрушающее всю его жизнь. — Жаль? — Чан почти усмехается. Альфу совершенно не удивляет сделанный выбор в его пользу, он и не ожидал другого. Крис лишь встает на ноги, делает несколько ленивых шагов, не сводя взгляд со все еще ошарашенного лица ни на единую миллисекунду. Сокращает дистанцию неспешно, в своей манере — специально напрягая, тревожа, безжалостно заставляя все хрупкое тело напротив покрыться мурашками. Еще один шаг — и Хенджин рассыпется на мелкие части под чужим давлением. И Чан, словно ощущая неминуемую катастрофу, останавливается, при этом оставляя его в непосредственной близости. Омега замирает, стараясь потушить собственное существование, поджимая губы. Ощущение, будто к его виску приставили пистолет, но выстрел так и не прозвучал. — Выходит, тебе не было жаль, когда ты уехал из Сеула? — Хенджин на мгновение жмурится, искренне надеясь, что у него получится просто исчезнуть, раствориться в воздухе, испариться. Карие глаза беспомощно бегают от одного глаза к другому. Чан задерживает дыхание и омега имеет наглость позволить себе подумать, что, возможно, это из-за его собственного клубничного флера, который альфе теперь противен. Отвратен. — Потому что прощаний я так и не дождался. — Пожалуйста! — рычит, переходя на скулеж. — Это просьба. Позволь мне. Хенджин осознает, что его капризы, тем более связанные с Минхо, здесь никому не уперлись. Но никто не заслуживает призрачного ухода. Это он точно знает лучше, чем кто-либо. Кристофер лукаво усмехается, прежде чем сделать тот самый последний шаг, разбивающий на атомы все внутри омеги. Сердцебиение Хенджина ежесекундно ускоряется до нечеловеческих, руки самостоятельно тянутся прикрыться. Но и двадцати рук не хватило бы, чтобы скрыться от испепеляющих глаз, которые сканером проходятся по всему живому. Альфа, тем временем, словно ему даже мизерного расстояния много, приближается к чужому лицу настолько близко, что Хенджин ощущает чужое разгоряченное дыхание где-то под скулой. Это становится чем-то невозможным. — Нет, — хрипло и безрадостно. Хенджину хочется расплакаться от безысходности. Свои слабости вновь прижимают к стенке. Сейчас, здраво оценивая ситуацию, он прекрасно понимает, что ослушаться — равно поставленному кресту на ребенке. А оставить собственного сына равно тому, чтобы самовольно вырезать собственное сердце. Любовь Хенджина к Тиену другая. Она совершенно на другом уровне, на других вибрациях. Маленький альфа — часть его тела, сердца, души. И, хоть он еще и не умеет показывать эту любовь как надо, именно она сейчас и сковывает все тело, отбирая конечность за конечностью. — Но ты сказал, что если я хочу быть с Минхо, то так уж и быть. Для чего? Если теперь не даешь мне даже попрощаться с ним, — безуспешно пытается перехитрить. — Ты полагаешь, я не умнее собаки? Сейчас ты в состоянии шока, попробуешь либо сбежать, либо что-то предпринять. А я совсем не в настроении, чтобы играть в твои игры. — Это неправда, — Хенджин вдруг звучит уверенно, даже слегка оскорблено. Сжимает ладони в кулаки, оставляя следы полумесяцев на внутренней стороне рук, прежде чем прикрыть глаза и дополнить предложение. — Ты не можешь знать все на свете. Изящная бровь альфа лишь вопросительно вздергивается на бессвязный лепет. — Так объясни, — Чан и не думает отодвигаться. Всё еще напирает, будто дразня собственные рецепторы, проверяя их на выносливость, всё равно стоит рядом и дышит через раз. Боже, зачем? Зачем Кристофер стоит настолько близко, если он даже аромат выносить не может? — Ты не можешь знать о моих чувствах и поступках. Никто не может знать. Никто и не знал, — Хёнджин горько усмехается. — И не знает. Я обещаю, что не стану больше источником проблем. Обещаю, в твоей жизни буду играть ту роль, которую ты заготовил, никогда не выйду из образа, — слегка шепелявый голос срывается. — Но позволь мне хоть раз закончить как надо. Я не собираюсь жить двойную жизнь. Мне всего лишь нужна возможность поставить точку. — Джинни, — глаза распахиваются шире от одного уничтожающе ласкового обращения. «Я так сильно люблю тебя, Джинни». «Джинни… мой ангел…» «Ты выйдешь за меня, Джинни?» «Дьявол, как в тебе туго, Джинни…» «Ты не сделал мне больно, когда раздвинул ноги перед Минхо, м, Джинни?» «Ненависть — это тоже чувство. Очень сильное чувство, Джинни.» Чан улыбается открыто, сверкая очаровательными ямочками, прежде чем почти ласково заправить выпавшую смоляную прядку за ухо. — Твои просьбы больше не касаются меня, ты понимаешь? Я даю тебе последний шанс — ту тонкую нить, за которую ты можешь ухватиться, чтоб не потерять собственного сына. Но в мои планы ты вторгаться не имеешь права. Так не бывает, — словно ребенку вкрадчиво объясняет. Голос дуновением ветра, плавно обвивает пространство, когда крючковатые пальцы аккуратно очерчивают изумительный подбородок. Это длится не так долго, чтобы акцентировать на этом внимание. Но это длится достаточно долго, чтобы Хёнджин крупно затрясся. Чан делает два осторожных шага назад, руки исчезают за спиной, и кажется, что забирают с собой всю ту уверенность, что была ещё мигом ранее. Хенджин остаётся ошарашенным, словно статуя, прямо пригвожденная к полу. Весь мир вокруг замирает. Слышится только его сердце, разрезающее тишину. Тук-тук. Тук-тук. Кожа точно оживает — каждый уголок, каждая клеточка испытывает жар его прикосновений, незримые воспоминания вновь всплывают из глубин сознания, вызывая желание убрать всё, что связывает с этим мужчиной. Тело протестует. Будто натыкается на мины из прошлого, стремясь к немедленному самоуничтожению. Ему нужно бежать. Все это пахнет неизбежным проигрышем, который даже сейчас оседает настоящей горечью на рецепторах. — Через двадцать минут прибудет машина, на которой мы отправимся в аэропорт, — бархатистый баритон спокойно продолжает стелиться по комнате. — Даже если бы я разрешил, ты бы все равно не успел попрощаться. Сейчас лучше постарайся собраться с мыслями и одень ребёнка. Матерные слова просятся сквозь стиснутые зубы, Хёнджин еле сдерживается, чтобы не выпалить то, о чем совершенно точно будет жалеть. В голове мелькают образы того, что могло бы быть — беззаботные дни, полные смеха и счастья, но теперь все это рушится на глазах, как старый, потрепанный карточный домик. Как же легко Чан решает вопросы, будто всё это — просто детали чужой жизни, которые можно разложить по полочкам, отбрасывая и сметая ненужные предметы в сторону. Кристофер вновь рисует картину предстоящей разлуки яркими, но мрачными цветами, создавая мир, который Хенджин не готов видеть. Каждый штрих, каждая деталь только подчеркивает угрозу, которая все больше скапливается и нависает над ним. Все надежды и мечты, которые Джинни едва осмелился лелеять, рассыпаются в пыль, напоминая стеклянные фигурки, разбивающиеся об пол, оставляя после себя горсть осколков, которые невозможно собрать обратно. Краски тускнеют сокрушительно быстро, оставляя серые оттенки отчаяния, и Хенджин держится тольк за мысль, что ему нужно собрать себя, несмотря на колоссальное давление, нависающее над ним, и придумать возможность самостоятельно выбраться из болота, в котором он уже стоит по оба локтя.

***

— Ты хочешь сказать, что ты знал, что он в городе и молчал?! — Минхо кипит от ярости. Разгромленная квартира превращается в поле боя, когда уцелевшая чудом ваза, словно атомная бомба, взлетает с высокого деревянного стола, оставляя после себя тысячи осколков, рассыпанных по полу, точно звезды в черной ночи. — Чан — мой брат, Минхо. Такой же, как и ты, — в ответ Чонин отчаянно защищается, скрестив тонкие руки на груди, стараясь укрыться от бури, разразившейся вокруг. Длинные волосы, которые он отрастил, падают на глаза, заставляя откидывать их почти каждую секунду, словно пытаясь пробиться сквозь густой туман к свету. — Он доверял тебе, — Минхо горько усмехается, падая на корточки, хватается за голову, будто пытаясь удержать ее от взрыва. — Забавно, ведь именно я впустил тебя в нашу семью, думая, что ты перерос свои детские обиды. — Детские обиды?! Да ты верно не в своем уме, ослеп от любви к своему истинному. Он — темное пятно на нашей родословной. Человек, который грязной обувью прошелся по нашим жизням. Из-за него погибли двое, а вы чуть не перебили друг друга. Чан оказался в тюрьме, отец умер от горя, а у меня… — А у тебя сорвалась свадьба. Потому что Сынмин никогда тебя не любил, — ледяной голос Минхо пронзает Чонина, задевая самые уязвимые струны его души. — Что, Чонин? Надо начинать с главного. Ты ведь это и не смог проглотить, верно? — младший прикусывает щеки изнутри, сдерживая бурлящую внутри ярость. Глаза становятся прозрачными, почти блестящими от наполняющихся слез. Чонину нечеловечески обидно. — Из всего, что ты перечислил, Хёнджин виноват только в том, что его любили. — Только в этом? — звук его смеха слишком похож на треск сухих ветвей в морозный день. Чонин вскакивает с места, направляясь к кухонному шкафу. Минхо недоумевает, когда младший трясущимися пальцами выковыривает из банки с сыпучими небольшой зиплок, наполненный различными лекарствами. Откуда он… — Твой потрясающий Хёнджин принимал эйфоритики, чтобы просто находиться с тобой в одном доме. Его тошнило от тебя, Минхо. Приди в себя, блять! Только взгляни на это, — он разрывает пакетик, и всё содержимое вываливается на деревянную поверхность стола. Минхо не двигается. Кажется, даже не дышит. Почти черные глаза хаотично бегают от пилюль до лица брата, а затем обратно. — Что это значит? — голос Минхо звучит хрипло. Альфа всё еще не двигается. Взгляд блуждает по столу, цепляясь за каждую пилюлю, за каждый осколок разбитой вазы. — Что именно? Вот эти, например, повышают либидо, — Чонин тычет пальцем в синие таблетки. — Их прописывают омегам во время климакса. Эти чем-то похожи на антидепрессанты, только если принимать их по рецепту. Для человека, которому их не прописывали, препарат равен наркотику. Повышается общее настроение, нормализуется способность ко сну, — Чонин говорит безжизненным, механическим голосом, словно зачитывает инструкцию к лекарству. — Он всё та же шлюха, что продается за деньги, стелется под кого выгоднее. Этот омега никогда не любил тебя. Не хотел тебя. Точно так же, как не любил и Сынмина, и Чана. Хенджин всегда думал только о себе. — Ты не можешь распоряжаться чужими жизнями, как тебе вздумается. Сейчас я понимаю, что я сам тебя разбаловал, Чонин. Минхо всё больше напоминает ребенка, которому только что рассказали о смерти любимого питомца. Широкие плечи теряют привычную гордость и сегодня склонились под непосильным грузом горя; на лице остаются следы от слез. Каждое движение, когда он вытирает щеки, словно пытается стереть боль, только добавляет глубину его страдания. Чонин может поклясться, что никогда не видел, как Минхо плачет. Этот образ, когда его сильный и неуязвимый брат, всегда готовый защитить и поддержать, неожиданно опускается на дно бездны, унося с собой всю надежду — ломает его самого. Наблюдать за этим нестерпимо больно. Но куда более мучительно видеть, как над ним смеются, как водят за нос. Эти мимолетные повороты судьбы лишают не только веры, но и сущности. Йенни, прикрывая веки, пытается спрятать мысли от осуждающего мира. Он вновь убеждает себя в том, что не сделал ничего плохого, что не способен причинить боль, что в его сердце не растет злоба и безысходность. Голос разума потихоньку затихает, напоследок шепча о том, какое это дело — брать на себя грехи, которых никогда и не было.

***

Автомобиль медленно катится по улицам, нарушая тишину утренней зари, что мягко пробивается сквозь облака, раскрыв мир в обманчиво нежных, пастельных тонах. Холодный воздух наполняет салон свежестью, а капли росы на стеклах сверкают, отражая первые лучи солнечного света. Но этого всё равно не хватает для того, чтобы разбавить плотный ореховый запах внутри салона. Тиен, уютно устроившийся на коленях у Хёнджина, прижимает щеку к стеклу. Большие глазки блестят от любопытства. Мальчик не осознает всей серьезности происходящего, но чувствует напряжение в воздухе. Незнакомые улицы мелькают за пределами его восприятия, и крохотное, неподкупное счастье вдруг тускнеет, оставляя легкий налет тревоги, что не покидает маленькое сердце. Хёнджин сидит смиренно, безустанно прикусывая и без того растерзанные губы. Чуть наклоняется, аккуратно приглаживая кудрявые волосы малыша, ощущая, как что-то между грудей замыкает от непрекращающегося чувства беспокойства. — Твой друг покормил его? — каждый омежий вздох взрывается шипением недосказанных слов, застрявших в глубоко глотке. Чан, сосредоточенный на дороге, бросает быстрый взгляд в зеркало. Солнце пробивается сквозь облака, отливая золотистым светом на его черты лица, которые кажутся до невозможности правильными. — Да, он заказал доставку детского питания, — отвечает уверенно, но не без оглядки на смятение, отражающееся в глазах омеги. Доставку? Откуда? Чем они его кормили? Что вообще за омега? Где он сейчас, откуда прибыл, как оказался другом Бана? Почему даже автомобиль воняет им? Его феромонами? — Он может проголодаться. Лучше всё равно покормить его перед рейсом. Во сколько вылет? — прерывает сотни вопросов в собственной голове родительский инстинкт. Тиен, зарывшись в мягкую ткань кофты Хенджина, сует пальцы в рот, пытаясь облегчить дискомфорт от нарождающихся зубов. Обычно ему помогала соска — теплый и знакомый на вкус предмет, приносящий успокоение, но она осталась далеко за чертой города, в доме, к которому у Хёнджина больше нет дороги. — Не успеем, вылет через сорок семь минут. Если что, возьмем уже там хотя бы что-то для перекуса. Ты не кормишь его грудью? — вопрос, откровенно интимный, но он отец ребенка. Никуда от подобных тем не деться. — Молока было немного, он не наедался, поэтому мы с… — осекается. Лучше не произносить это имя. Не сейчас. — Мы ввели прикорм. А наши документы? Как ты… — Чонин все отдал мне еще позавчера. И Хёнджин замалкает. Чонин. Он не помнит, чтобы омега заходил к ним позавчера. Не помнит, чтобы показывал, где лежит стопка с документами. Но учитывая их семейную хитровыебанность и его индивидуальную ненависть — запросто мог сделать дубликат ключей и просто выкрасть их. — Про таблетки он тебе доложил? — Чан не отвечает. А ответ и не нужен. Хёнджин и без него в силах умножить дважды два и сжать челюсть практически до скрежета зубов. Завистливый, эгоистичный, мелкий гаденыш. Злость и обида заполняют надломленное сердце. Хенджин этого, если задумываться, будто даже ожидал, но до конца не верил. Ямочки на щеках и обаятельная улыбка и тут затуманили его сознание, скрывая за собой жестокость истинных намерений. Далее слышится гул мотора и щелчки сигналов поворотников, которые прерывают тишину, напоминая о том, что они действительно движутся, оставляя позади всё, что когда-то было дорогим. Тиен понемножку начинает тихонько бубнить под нос. Детский голос, звучащий как колокольчик, распугивает мрачные тени. Добавляет хотя бы каплю света в непроглядную черноту происходящего. Ребенок мямлит, даже немного напевает. Альфочка часто так делает, прежде чем уснуть. Болтает на своем языке, безустанно ощупывает кожу Хенджина, немного царапая коготками. Это своеобразный обряд перед сном. Именно поэтому — кто бы ни находился рядом — Тиена трудно уложить, если Хёнджин далеко. — Спать? — ласково спрашивает омега, отвлекаясь на маленькое чудо. В голосе впервые за весь вечер слышится нотка любви, ласки и укоренившейся заботы. Тиен молча кивает в ответ, выворачивая пухлые губки вперед. Хван мягко улыбается, удобно берет сына под шею и сгиб ножек, укладывая на своей груди так, чтобы удобно было обоим. Чан, не отрываясь от дороги, почему-то напрягается и едва сдерживается от вида невольной связи между бывшим мужем и сыном. По мере того, как автомобиль движется к аэропорту, тишина вновь наполняет пространство, прерываемая лишь звуками мотора и короткими скрипами шин. Тиен давно дремлет. Солнце уже ярче пробивается через облака, свет распространяется по всему салону. Время пять утра. С каждым проезжающим поворотом в сознании омеги пробуждаются воспоминания о счастливых моментах. О том, как они вместе строили замки из конструкторов и собирали игрушки вокруг после игр; о том, как Минхо с улыбкой на лице каждое утро готовил завтраки и будил поцелуями. Невыносимо. Впереди маячит вывеска «Аэропорт». Хенджин беспомощно вздыхает. Хрустальные мысли о стабильности и будущем с концами разбиваются о реальность. Приходит осознание, хоть до признания и далеко. Время неумолимо движется вперед, а его вновь вынуждают прощаться, даже если прощальный момент снова будет больше похож на бегство. Чан выходит из машины первым, не забывая пафосно закинуть на одно плечо рюкзак с переднего сиденья и забрать полусонного Тиена с рук папы. Альфу при таком параде Хенджин заставал довольно редко — весь в черном. Верх — свободный худи, капюшон и кепка, низ — джогеры и кроссовки. А еще солнечные очки. Загляденье для омег, которые чуть ли не сворачивают шею, завидя подобного мужчину с ребенком. Хенджин фыркает, закатывает глаза, прежде чем хлопнуть дверью автомобиля громче, чем следовало бы. Ноги немного затекли, но это совершенно не та проблема, которая могла бы волновать. Куда более весомая проблема вырисовывается спереди, практически у входа. Со, блять, Чанбин. Взаимная неприязнь ощущается почти физически, и причиной этому является не что иное, как общее неприятное прошлое. Но помимо неприязни есть еще одно обоюдное чувство — чувство удивления. Такой же равнодушный и жизнерадостный альфа улыбается искренне и широко, пока не видит Хенджина. Морщины вступают на небольшом лбу, коричневые брови сползают к переносице. Впрочем, это вполне ожидаемая реакция. Хуже, казалось бы, некуда. Но всего лишь казалось. Потому что Хенджин становится куда более мрачным, когда замечает около мужчины еще одного совершенно незнакомого человека. А вот и обладатель орехового аромата. Хенджин еле держится, чтобы прилюдно не поморщиться. Идет в полуметре от Чана, чуть отставая от широких альфьих шагов, растерянно замедляет шаг. Омега сверкает ярче, чем самый увесистый и дорогой бриллиант при виде Бана. Улыбается так широко, что Хенджин на мгновение задумывается о том, что его лицевые мышцы вполне могли бы атрофироваться от подобной нагрузки. Длинные ноги, высокий рост, худощавое телосложение и волосы такой же длины и такого же черного цвета. Кого-то напоминает. Нет. Это уже какой-то маразм. Хенджин не понимает, почему бесится. Потому что омега совершенно мерзко целует Кристофера в щеку или потому что снисходительно, словно давая одолжение, протягивает руку ему следом? — Сонхун. Пак Сонхун, — вполне дипломатично для человека, который является нынешним его бывшего. Либо это Хёнджин всё драматизирует. Так или иначе Хван даже не пытается отвечать вежливо, лишь коротко кивает, равнодушно пожимая протянутую ладонь. — Хёнджин. Чанбин тем временем с несдержанным энтузиазмом оглядывает Тиена. Аккуратно берет его ладони, треплет за волосы, дергает за нежную щечку, хохочет и удивляется от схожести с отцом. Словно впервые видит ребенка, корчит дурацкие рожицы, на что сонный Тиен лишь глубже зарывается в кофту отца, ноюще всхлипывая и очевидно желая скрыться от чужих людей. Столько знакомств за такой короткий промежуток времени вымотали ребенка. Хёнджин едва не подрывается, чтобы выхватить сына и спрятать под своей кофтой. Единственное желание сейчас - чтобы его перестали рассматривать словно музейный экспонат. — У тебя правда прекрасный сын, — приятный голос позади мгновенно заставляет замереть. — Так похож на отца: капризный, но можно найти подход, если постараться, — Хенджин приоткрывает рот, несдержанно хмурясь, прежде чем повернуться к омеге и презрительно оглядеть с ног до головы. Это шутка? Или прямая провокация? Сонхун, очевидно, собирается лететь с ними. Что дальше? Может, проживать будет в их доме? Или спать тоже планирует рядышком? Пока альфы заняты своими разговорами, омеги пытаются прощупать друг друга. Простая природа, ничего не скажешь. Хоть эта природа и молчала все это время, не давая ни единого намека на свое существование, Хёнджин всё равно умудряется думать именно в этом русле и спихивать наваждение на нее. — Искать подход, наверное, тяжело. Никогда подобным не занимался, — коротко хмыкает и откровенно лжет, прежде чем пройти к Кристоферу и с максимально натянутой улыбкой, будучи на взводе, забрать Тиена. Сонхун усмехается. Это показательная акция. Грубый намек на то, чтобы он держался подальше. Вот только от кого? От Хёнджина? От Тиена? Или все-таки от Кристофера? Пак, смотря в след за тонкими виляющими бедрами, прочищает горло и задумывается. — Изумительный, ничего не скажешь, — оценивает и подытоживает, зажевывая нижнюю губу. — Я думал, что беременность хоть на каплю его поменяет, но он стал даже краше. Это факт, — согласно кивает Чанбин, напряженно переминаясь с ноги на ногу. — Мы можем приступить к вопросу его присутствия? Ты же говорил, что прилетел исключительно за ребенком. Чан мягко улыбается, неспешно кивая и приспуская очки. — Говорил, — смакует Крис, на что Сонхун лишь закатывает глаза, и не сдерживаюсь, прыскает со смеха. — У меня на него свои планы. Когда Чан немногословен — внятного ответа ждать не стоит. Это он выучил наизусть, пока пытался вытащить его из тюрьмы. Все-таки быть адвокатом такого трудного и требовательного клиента — та еще морока. — И что, ты… простил его? — Чанбин и правда старается подбирать слова, не выказывать свое недовольство напрямую. Чанбин опасается. И, конкретно в этой ситуации, вполне оправданно. Хёнджин всегда был и, возможно, остается единственным человеком, на котором весь внутренний стержень Криса поворачивается на триста шестьдесят градусов, шестеренки начинают работать в обратном порядке, а весь механизм, выдроченный и вылизанный до блеска, все равно дает сбой. Однако Чан еле заметно дергает уголками губ, коротко выдохнув, беззаботно заявляет: — «Простить» — от слова «проститься», говорят. А прощаться с ним я явно не собираюсь.

***

Хёнджин, находясь на уже достаточном расстоянии, всё равно увеличивает шаг и безустанно оборачивается, отстраняясь дальше. Толкает некоторых прохожих, наращивает темп, стараясь скрыться в толпе. Тиен начинает хныкать, готовый вот-вот разреветься от стресса. Безграничная выносливость малыша ощутимо подходит к концу. — Тише, милый, — лепечет, оставляя нежный поцелуй на лбу и крепче сжимая маленького в объятиях. А затем дрожащими руками выхватывает телефон из кармана и отвечает, наверное, на сотый по счету звонок. — Если сможешь, прости меня, — тихо и виновато, глотая слезы, шепчет в микрофон, вслушиваясь в чужое учащенное дыхание на другой стороне провода. «Простить» от слова «проститься», говорят. Вот только прощать Минхо тоже никогда не умел.